Восточные славяне накануне государственности

Максим Иванович Жих, 2020

Автор рассматривает ряд ключевых моментов жизни восточных славян, начиная от их выхода на историческую арену до формирования Древнерусского государства и далее – вплоть до монгольского нашествия. Книга охватывает множество актуальных тем: происхождение ряда древнерусских племен, норманнский вопрос, проблема Русского каганата, становление ранней русской государственности – таков их неполный перечень.

Глава I. Древние славяне на Волыни

I. Проблема локализации земли Oium и «племени» (gens) Spali в труде Иордана «О происхождении и деяниях гетов»

Одним из ключевых событий в истории ранних славян стала их «встреча» с готами. Есть основания полагать, что столкновение с готами стало важнейшим событием и в ранней истории первых славян Волыни. Детально остановиться на этом событии следует также потому, что в связи с ним волынские славяне, как мы постараемся показать, впервые упомянуты в письменных источниках, что позволяет, в свою очередь, уточнить время первого появления славян на Волыни.

Речь идёт о рассказе, повествующем о миграции германского «народа» готов от Балтики к Чёрному морю, который дошёл до нас в составе труда готского историка Иордана (Iordanes, середина VI в.) «О происхождении и деяниях гетов» (в науке также используется введённое Моммсеном условное сокращённое название Getica/«Гетика»), написанном в 550–551 гг., скорее всего, в Равенне (Скржинская 2013: 29–31, 46–51).

Происхождение этого рассказа и время его записи порождает ряд источниковедческих проблем. Во-первых, труд Иордана в значительной мере не имел самостоятельного характера, представляя собой, как сообщает сам автор (Iord., Get. 1), сокращённое переложение несохранившейся истории готов в двенадцати книгах, написанной на основе разнообразных устных и письменных источников италийским политиком и писателем Флавием Магном Аврелием Кассиодором Сенатором (Flavius Magnus Aurelius Cassiodorus Senator, ок. 485–585) между 526/27—533 гг.

Кассиодор, бывший сподвижником остготского короля Теодориха Великого (470–526), в своей «Истории» проводил идеи о древности и величии готской истории, не уступавшей античной и бывшей её составной частью (в рамках этой концепции он отождествляет германцев-готов и фракийцев-гетов, хорошо известных античным авторам, чтобы таким образом вписать историю готов в историю античного мира), дабы таким образом римляне примирились с правлением готов в Италии.

Иордан писал на 20 лет позже, в ситуации, когда королевство остготов было завоёвано Византией, и его труд имел задачу как бы подменить собой сочинение Кассиодора, из которого была взята фактура, но подана в соответствии с иной концепцией: готы как часть античного мира должны подчиниться Ромейской империи, слава и мощь которой превосходят их славу и мощь (Скржинская 2013: 31–40): «Изобразил я это (историю готов. — М.Ж.) ведь не столько во славу их самих, сколько во славу того, кто победил (императора Юстиниана. — М.Ж.)» (Iord., Get. 316; Иордан 2013: 121–122).

При этом остаётся открытым следующий вопрос: является ли работа Иордана механическим сокращением труда Кассиодора с простой подменой его идеологического заряда, или же Иордан дополнял Кассиодора какими-то собственными данными, почерпнутыми как у других авторов, так и в готских сказаниях, которые вполне могли быть ему известны, ведь Иордан сам был готом по его же признанию (Iord., Get. 316) и служил нотарием у византийского полководца Гунтигиса Базы (Iord., Get. 266), принадлежавшего к правящему остготскому роду Амалов, соответственно, должен был знать родовые предания Амалов.

К примеру, в «Гетике» Иордана есть ссылки на характеризуемый самым положительным образом («выдающийся описатель готского народа» — Ablavius descriptor Gothorum gentis egregius) труд некоего историка Аблавия (Iord., Get. 28–29, 82, 117), о котором нам не известно ничего, написавшего историю готов, видимо, ранее Кассиодора. И встаёт вопрос: ссылки на Аблавия Иордан просто выписал вместе со всем остальным из труда Кассиодора (который, кстати, в одном из своих сохранившихся текстов упоминает Аблавия), как полагает, например, А.Н. Анфертьев (Анфертьев 1994: 100), или же он мог пользоваться работой Аблавия самостоятельно, используя её для дополнения данных Кассиодора, как предполагала Е.Ч. Скржинская (Скржинская 2013: 24. Примечание 60)?

Окончательного ответа на этот вопрос, видимо, дать при существующем состоянии источниковой базы невозможно, а между тем в конце рассказа о миграции готов в Причерноморье Иордан даёт прямую отсылку к Аблавию, труд которого характеризуется как «достовернейший» (verissima… historia) и готской эпической традиции (in priscis eorum carminibus) (Iord., Get. 28–29). Последняя, впрочем, в любом случае была исходным источником «Повести о переселении готов» (так мы условно именуем рассказ о миграции готов с Балтики в Причерноморье, входящий в состав «Гетики» и восходящий, видимо, к труду Аблавия: Iord., Get. 25–29). Кассиодор, близкий ко двору короля Теодориха, а равно и Иордан, служивший у одного из Амалов, могли быть знакомы с ней и независимо от труда Аблавия.

Можно полагать, что оба автора, ознакомившись с трудом Аблавия (независимо от того, знакомился ли с ним Иордан лично или только через Кассиодора) нашли подтверждение сообщаемым историком данным в знакомой им живой готской эпической традиции. Это говорит о её распространённости и устойчивости, но не решает вопроса о достоверности.

Применительно к последней проблеме в историографии наметилось два направления. Одни учёные рассматривают «Повесть о переселении готов», и в особенности сюжет о стране Ойум (Oium, готское Aujom — «страна, изобилующая водой», «речная область», отсюда старонемецкое au или aue как местность, окружённая водой, обильно орошаемая реками: Скржинская 2013а: 188. Примечание 68^[1]), как чисто фольклорно-эпическое произведение, практически не имеющее реальной исторической основы. Приведём несколько примеров подобных суждений.

Английский историк Э.А. Томпсон писал: «Благодаря счастливой случайности до нас дошла история готов, точнее, то, что считается историей, — книга, написанная в середине VI века по-латыни готом по имени Иордан. Как историк Иордан малоинтересен, но он был готом и гордился тем, что он гот. Он перевел на латынь несколько старинных народных сказок или песен, которые в его время готы исполняли под аккомпанемент арфы, и включил их в свою книгу» (Томпсон 2003: 207).

А.Н. Анфертьев хотя и признавал, что «переселенческая сага», пусть в переработанном фантазией сказителей виде, отражает, очевидно, движение готов в Причерноморье» (Анфертьев 1994: 117. Комментарий 21), тем не менее отмечал её «явные непоследовательности» и фактически отвергал большую часть сообщаемых «Повестью о переселении готов» фактических данных: «Считать готов выходцами со Скандинавского полуострова, по всей видимости, нельзя» (Анфертьев 1994: 115. Комментарий 5); «что же касается локализации Ойума, то здесь мы имеем дело скорее не с реальным, а с эпическим пространством, которое связано с действительным лишь опосредованным образом» (Анфертьев 1994: 117. Комментарий 21); «вставка фольклорного сюжета, сопоставимого с рассказом о происхождении гуннов, а может быть, с представлениями о Меотийском болоте вообще. Дальнейший анализ этого сюжета (о приходе готов в землю Ойум. — М.Ж.) требует собирания фольклорных мотивов о труднодоступных местностях и обрушивающихся мостах, а не попыток географической локализации рассказанного» (Анфертьев 1994: 117. Комментарий 25) и т. д.

Ход рассуждений А.Н. Анфертьева принял В.В. Лавров, по мнению которого Иордан использовал «легендарно-сказочный мотив о людях, чьи голоса доносятся из глубины вод. Мотив этот очень часто повторяется в прозаических и стихотворных повествованиях, где речь идет о различных реках, морях и озерах… некорректно лишь на этом основании делать построения относительно географической локализации готских миграций в северопонтийском регионе» (Лавров 1999: 171; 2000: 331); «история готов была известна Кассиодору лишь с того момента, как они появились на нижнедунайских границах Римской империи в середине III в. н. э. Всё, что происходило до того, в его изложении представляет собой лишь отрывочные сведения из готских легенд» (Лавров 2000: 332).

Некоторые другие учёные отказывают в доверии Кассиодору/Иордану ровно по противоположной причине: будто бы все ссылки на фольклорные источники у них вымышлены и никаких материалов о ранней истории готов, кроме античной письменной традиции, в их трудах не представлено. Так, Д.С. Коньков, со ссылкой на А. Кристенсена, считает, что «сочинение Иордана/Кассиодора о готах основывается исключительно на античных источниках, более того, источниках, не аутентичных описываемым событиям» и не опиралось ни на какие оригинальные «готские сказания и саги для верификации греко-римской традиции» (Коньков 2012: 73). Причём данный автор идёт ещё дальше и в принципе ставит под сомнение возможность того, что готский эпос дошёл до нас в каких-либо формах: «Принимая точку зрения А. Кристенсена о полной искусственности реконструкции готской истории Кассиодором и Иорданом и исключительной латинской ее основе, следует предположить инверсию исторического сознания средневековой Европы: образ Эрманариха является одним из ключевых в ряде германских и скандинавских саг («Видсид», «Подстрекательство Гудрун», «Сага о Вельсунгах», «Сага о Хервер и Хейдреке»), зафиксирован в «Истории данов» Саксона Грамматика, везде в той или иной степени коррелируя со сведениями Иордана. Если «Гетика» Иордана не имела ничего общего с устной готской традицией, являясь артефактом римской и италийской политической конъюнктуры, то позднейшая средневековая историческая традиция германцев отталкивалась уже от нее в стремлении сформировать свою идентичность» (Коньков 2012: 73).

Х. Вольфрам, напротив, считает, что Кассиодор/Иордан довольно точно передают родовые предания правящего остготского рода Амалов (Вольфрам 2003: 30–31, 56, 60, 61–66, 69–70), и эта позиция, опирающаяся на текст Иордана с его многочисленными отсылками к устной готской традиции (Iord., Get. 25, 27, 28, 38, 57, 257), представляется гораздо более убедительной, чем умозрительные рассуждения некоторых современных авторов.

Ключевая проблема для «скептической позиции» состоит в том, что принципиально данные «Повести о переселении готов» о готской миграции с севера на юг, от Балтики к Черноморью, подтверждаются всей совокупностью данных (письменных и археологических), которыми располагает наука, и никак не могут быть отвергнуты, что, конечно, не исключает наслоения на достоверную фактическую основу тех или иных легендарных фольклорных мотивов.

По этой причине многие учёные, не отрицая наличия в «Повести о переселении готов» фольклорной основы, видели в ней отражение реальных исторических событий. Так, Х. Вольфрам считает, что она, пусть и в преломленном сквозь самосознание представителей рода Амалов VI в. виде, передаёт реальные события готской истории (Вольфрам 2003: 30–31, 61–66, 69–70). «Зерно исторической истины» видел в повествовании Иордана М.Б. Щукин (см. цитаты ниже). В.В. Седов считал, что сведения Иордана о готской миграции вполне поддаются сопоставлению с данными археологии (Седов 1994: 222–232; 1999б: 156–169; 2002: 142–150).

Ярко выразили позитивное отношение к историчности данных «Повести о переселении готов» Д.А. Мачинский и С.В. Воронятов, которые настаивают на её высокой достоверности: «Несомненно, мы имеем дело с первоклассным и недооценённым в отечественной и зарубежной науке историческим источником» (Мачинский, Воронятов 2011: 248); «несомненно, в готском предании есть некоторые образы и сюжеты, которые напоминают «общие места» в сказаниях разных народов о переселении. Но эти сюжеты в нашем случае столь конкретны и столь хорошо подтверждены археологией, что и к ним следует отнестись с достаточным доверием» (Мачинский, Воронятов 2011: 251. Примечание 6).

Доверие этих авторов к данным Иордана доходит до откровенной наивности: в чисто фольклорных формулах они готовы видеть свидетельства некоей реальности. «Несомненно, чисто «прозаическая» вставка в этот текст, являющийся сокращённым прозаическим пересказом песенного, это фрагмент: «Можно поверить свидетельству путников, что до сего дня там слышатся…», свидетельствующий о том, что и позднее, после ухода готов из «Скифии» некие конкретные «путники» проникали в места, описанные в «песни о переселении», и имели совершенно определённые сведения о местонахождении «болотистой» местности… Этот фрагмент восходит, вероятнее всего, только к Аблавию… и не имеет прямого отношения к песенно-эпической традиции. Такого же характера фрагмент: «До сего дня оно так и называется Gothiscandza» (курсив мой. — М.Ж.)» (Мачинский, Воронятов 2011: 249). На самом деле оборот «до сего дня» является характерным именно для фольклора, для «устной истории», выполняя роль «историзации» повествования. В этом качестве он используется, к примеру, и в русских летописных легендах (ПВЛ 2007: 9, 10, 20, 27, 29, 33, 35, 36, 38, 39, 50, 52, 64, 65, 66, 68, 69, 71, 83 — характерно, что во второй половине XI в. употребление данного оборота в Повести временных лет прекращается, что указывает на резкое падение в этот период роли «устной истории» в летописном повествовании).

О.В. Шаров пишет о «важности анализа эпических сказаний и выявления зерен исторической реальности» и называет переселенческое сказание готов «записанным на пергамен устным рассказом о прошлом, где была воссоздана живая, полнокровная действительность, которую Иордан для усиления достоверности рассказа перемежал сведениями из греческих, латинских источников и истории готов Аблавия» (Шаров 2013: 136, 140).

Думается, вопрос о соотношении между теми элементами «Повести о переселении готов», которые сохранили для нас память о реально происходивших событиях, и фольклорно-легендарными мотивами может быть решён только одним путём: тщательным и кропотливым рассмотрением каждого звена «Повести о переселении готов» и его сопоставлением со всеми остальными видами источников, какие только нам доступны. При этом сразу надо отметить следующее: в устной памяти реальное событие легко могло обрасти шаблонными фольклорными мотивами, что само по себе не свидетельствует о недостоверности самого события. «В легендах может заключаться зерно самой подлинной правды», — писал Б.Д. Греков (Греков 1953: 130), и вопрос о возможности (или невозможности) вычленения этого зерна и должен составлять основу любого исследования, посвящённого теме «эпос и историческая действительность»^[2].

Что касается тех учёных, которые, не отрицая наличия в «Повести о переселении готов» фольклорных мотивов, пытались тем не менее выявить в ней реальную историческую основу, то их О.В. Шаров разделил условно на две большие группы: сторонников «западной» концепции (страна Ойум, в которую стремились готы, находилась к западу от Днепра) и сторонников концепции «восточной» (Ойум к востоку от Днепра) (Шаров 2013: 122–127).

В свою очередь, в рамках каждого из двух означенных «общих» подходов также возможна значительная вариация. Рассмотрим кратко основные оригинальные гипотезы относительно локализации «желанной земли» готов — Ойума.

1. «Западная» версия. В.В. Седов локализовал Ойум в окружённом болотами регионе Мазовии, Подлясья и Волыни, куда вельбаркцы-готы продвинулись в конце II в. и где вельбаркская культура функционировала на протяжении двух столетий, до последних десятилетий IV в. Река, которую пересекли готы на пути в Скифию, — это, согласно Седову, Висла, которая и отграничивала, по мнению греческих и римских авторов, в т. ч. и самого Иордана (Iord., Get. 31), Скифию/Сарматию от Германии. Готы продвигались на юго-запад из левобережных районов Нижнего Повисленья (Седов 1994: 227–228; 1999б: 157–160; 2002: 147).

Ф. Бирбрауэр предположил на основе археологических данных о распространении вельбаркской культуры, что страна Ойум — это Волынь, а река, через которую переправлялись готы и на которой во время переправы обрушился мост, — это Припять, болотистая местность же, в которой остались не сумевшие переправиться готы, — Пинские болота. При этом речь идёт об относительно небольшой группе разведчиков-первопроходцев (конец II в.), основной же массив готов проследовал через Волынь позже, в 220–230 — 260—270-х гг., что послужило началом становления черняховской культуры (Bierbrauer 1994: 105; Бiрбрауер 1995: 38–39).

М.Б. Щукин в одном месте своей книги «Готский путь» по поводу рассказа Иордана о приходе готов в страну Ойум писал, что «этот сюжет безусловно сказочный, хотя, быть может, и не лишенный зерна исторической истины» (Щукин 2005: 89). В другом же месте указанной книги учёный осторожно попытался выделить это «зерно», обратив внимание на то, что в ходе второй, дытыничской, волны продвижения на юг готов, носителей вельбаркской культуры, возобновляются захоронения на заброшенных зарубинецких могильниках в Велемичах и Отвержичах в болотистой местности Полесья к югу от Припяти, что «очень напоминает описанную Иорданом местность на пути движения готов Филимера» (Щукин 2005: 108). Таким образом, рекой, через которую согласно «Повести о переселении готов» переправились готы, в построениях историка оказывается Припять, и в целом позиция М.Б. Щукина напоминает взгляды Ф. Бирбрауэра, хотя он и не ссылает на него.

Первый этап миграции готов к Черному морю а — исходный регион вельбарской культуры; б — памятники вельбарской культуры, основание которых относится к последним десятилетиям II в.; в — ареал пшеворской культуры накануне миграции вельбарского населения к Черному морю; г — регионы балтских племен: 1 — культура западнобалтских курганов, 2 — шриховануой керамики, 3 — латвийский варрант культуры штрихованной керамики, 4 — днепро-двинская культура, 5 — верхнеокская культура, д — области позднезарубинской культуры, е — ареал котинов, ж — территория расселения сарматов, з — ареал культуры Поянешты-Выртешкой, и — северо-восточная граница Римской империи

В этой связи категоричное утверждение О.В. Шарова, согласно которому «М.Б. Щукин во всех своих прижизненных работах предлагал совсем другой (нежели Волынь. — М.Ж.) вариант локализации страны «Ойум», значительно восточнее» (Шаров 2013: 123–124), выглядит странным. О.В. Шаров ссылается на карту в рассматриваемой книге (Щукин 2005: 149. Рис. 52), где Ойум просто отождествлена со Скифией, но в тексте книги это тождество нигде никак не поясняется, а говорится то, что процитировано выше. В своих более ранних работах М.Б. Щукин ещё более чётко связывал Ойум с Волынью. В статье 1986 г. учёный писал, что «вельбаркцы двумя волнами проникают на Волынь («стрефа Е»), достигают на востоке Посеймья (Пересыпки), а на юге — Молдовы (Козья — Яссы). Это совпадает со свидетельствами о переселении готов и гепидов в страну Oium» (Щукин 1986: 187). В вышедшей в 1994 г. книге М.Б. Щукина читаем: «Через 5 поколений готы Филимера двинулись в страну Ойум, чему соответствует движение носителей вельбаркской культуры в Мазовию и на Волынь» (Щукин 1994: 249)^[3].

В.И. Кулаков, не касаясь напрямую вопроса об Ойуме, обратил внимание на связь готских миграций с янтарной торговлей и месторождениями янтаря, одно из скоплений которых, ставшее основой для янтарного производства черняховской культуры, находится на Волыни (Кулаков 2018: 89–98).

Особняком в рамках «западной» локализации Ойума стоит гипотеза В.Н. Топорова, согласно которой «желанная земля» находилась в дельте Дуная (Топоров 1983: 254). Подтвердить её какими-либо историко-археологическими данными невозможно.

2. «Восточная» версия. Ф. Браун предположил, что рекой, через которую согласно «Повести о переселении» переправились готы, был Днепр примерно в районе будущего Киева и здесь же располагалась страна Oium, тождественная, по мнению учёного, «речной области» Arheim, в которой находился «днепровский город» (Danparstadir, т. е. Киев, по мнению учёного) «Песни о Хлёде» Хервёрсаги, рассказывающей о войне между готами и гуннами в конце IV в. (Браун 1899: 8, 245–246). Такое прямолинейное сопоставление топонимов из источников, относящихся к разным жанрам и разным эпохам (Иордан — VI в., а Хервёрсага — XIII в.) выглядит сомнительным. Ничем не обосновано и тождество Danparstadir саги с Киевом, которого в то время просто не существовало. Да и говорят сага и Иордан о разных событиях, происходивших в разное время (у Иордана речь идёт о приходе готов в Скифию, а в саге повествуется об их борьбе с гуннами примерно два века спустя).

Л. Шмидт связывал Ойум с южнорусскими степями по обеим сторонам Днепра (Schmidt 1934: 199), а Г.В. Вернадский локализовал его в районе будущего Киева, отождествляя реку, на которой во время переправы сломался мост, разделивший готов на две группы, с Днепром (Вернадский 1996: 132).

Г.В. Вернадский предположил наличие связи между наконечником копья, найденным в 1858 г. близ деревни Сушично к югу от Припяти (поскольку неподалёку находится г. Ковель, его называют также Ковельским копьём; рис. 2), с рунической надписью, интерпретируемой как «к цели ездок»/«к цели скачущий»/«стремящийся к цели»/«преследующий цель» (Мельникова 2001: 91), с готской миграцией: «Иордан описывает трудности готов, встреченные в пути при пересечении топей и болот, которые могут быть идентифицированы как находящиеся в бассейне Припяти. Наконечник копья с рунической надписью, найденный близ Ковеля, может рассматриваться как памятник этого движения готов» (Вернадский 1996: 132). К сожалению, учёный не задумался о том, что это его наблюдение ведёт к совсем другой локализации Ойума и «реки со сломанным мостом» и пониманию их соответственно как Волыни и Припяти.

Переводчик и комментатор Иордана Е.Ч. Скржинская выдвинула гипотезу о тождественности готского Ойума древней лесистой Гилее, упоминаемой ещё Геродотом, на левом берегу Нижнего Днепра и его лимана (Hist. IV. 9, 18, 19, 54, 76; Геродот 1972: 189, 192, 200–201, 206). Рекой, которую готы пересекли на своём пути в Причерноморье и Крым в таком случае оказывается Днепр, который и разделил их на две части: остроготов, занявших левобережье Днепра, и везеготов, оставшихся на его правобережье (Скржинская 2013а: 188–189. Комментарий 68).

К близким выводам пришёл и Х. Вольфрам, который локализует Ойум «на побережье Азовского моря» (Вольфрам 2003: 69). Рассказом об обрушении моста, по мнению учёного, «Кассиодор пытался предвосхитить разделение готов на западных и восточных»; «рекой, которая разделила готов, был, вероятно, Днепр. Однако история с обрушением моста определённо не имеет отношения к тому факту, что готы жили по обеим сторонам реки. Ведь Днепр никак не мешал сообщению и нигде не описывается как непреодолимая граница между двумя племенными областями» (Вольфрам 2003: 69–70).

Но переправа через «реку со сломанным мостом» упоминается Иорданом отнюдь не в связи с разделением готов на остроготов и везеготов (о нём говорится в другом месте и в связи с другими обстоятельствами: Iord., Get. 42, 82; Иордан 2013: 68, 77), а в связи с их приходом в Скифию (Днепр же находился в её глубине, а не на границе), и хотя говорится о том, что часть готов через реку не переправилась и осталась на старом месте, она никак не связывается ни с остроготами, ни с везеготами, напротив, подчёркивается, что эта часть больше не принимала участия в последующей истории готов.

Т. Левицкий, опираясь на некоторые известия Плиния и Менандра Протектора, помещал Ойум на Керческом полуострове (Lewicki 1951: 82). Близкую идею высказал О.Н. Трубачёв, согласно которому готский Ойум тождественен упоминаемому Плинием (Plin. NH. VI, 18) синдскому острову Eon, «куда достоверно переправлялись через Боспор в III в. н. э. готы-эвдусиане, о чем известно по свидетельству греческого писателя Зосима». О.Н. Трубачёв предложил плиниевское Eon читать при поддержке иордановского Oium «как первоначальное нарицательное *ai(v) am/*oi(v) om «(морской) остров, insula», буквально «одно, одинокое» — ср. др. — инд. eva — «только, единственно», др. — ир. aiva — «один», др. — инд. еkа — «один». Ср., далее, греч. Οίον, название ряда пустынных, уединенных мест, др. — ирл. Ео, Ιο, название острова, совр. Iona» (Трубачёв 1999: 71–72).

Построения О.Н. Трубачёва, на наш взгляд, неубедительны, поскольку топоним Ойум (Oium) имеет надёжную собственно готскую этимологию и по этой причине попытки связать его с какими-либо местными причерноморскими названиями, известными по античным источниками, лишены оснований. У Иордана понятие «Ойум» встречается второй раз и в совершенно другом контексте: название далёкого от Причерноморья висленского острова, где проживали гепиды, Гепедойос (Gepedoios; Iord., Get. 96), содержит в себе интересующее нас слово (Oium) и означат «Ойум гепидов», т. е. соответствующий топоним отнюдь не был уникален для готов.

В.П. Буданова, обстоятельно изложив историографию Ойума (Буданова 2001: 94), не сформулировала чётко своей позиции относительно его локализации, но сделала следующее небезынтересное замечание: «…вне внимания исследователей осталась противоречивость сообщений Иордана об «Ойум». Она упоминается дважды… Сопоставление этих двух фрагментов (в одном Ойумом называются просто «земли Скифии», в другом говорится о местности за рекой. — М.Ж.) показывает, что в первом случае «Ойум», у Иордана, довольно широкое понятие, близкое по смыслу к «земле Скифии». Во втором фрагменте топоним «Ойум» — это более конкретное географическое определение тех областей в Скифии, куда двигались готы, так как в этой «Ойум» готы перешли какую-то, вероятно большую, реку» (Буданова 2001: 94–95). Обращает внимание исследовательница и на то, что «тот конкретный географический регион в Скифии, который обозначен историком (Иорданом. — М.Ж.) как «Ойум», не стал для готов конечным пунктом их передвижения в Скифию, но лишь промежуточным звеном в переходе с севера на юг (курсив В.П. Будановой. — М.Ж.)» (Буданова 2001: 95).

Недавно вышли две обстоятельные статьи, посвящённые проблеме локализации Ойума, авторы которых подходят к ней как раз с обозначенных противоположных сторон: статья, написанная в соавторстве С.В. Воронятовым и Д.А. Мачинским (Мачинский, Воронятов 2011; см. также: Воронятов 2014), и статья О.В. Шарова (Шаров 2013).

Обе статьи весьма эрудированы и интересны, но, к сожалению, впечатление от первой из них сразу портится двумя вещами. Во-первых, Д.А. Мачинский и С.В. Воронятов в качестве третьего автора статьи записали М.Б. Щукина, с которым её замысел Д.А. Мачинский обсуждал незадолго до его смерти (Мачинский 2011: 13–14), но в написании которой он прямого участия уже не принимал. Этот не совсем этичный факт «посмертного соавторства» уже вызвал обоснованное возмущение ряда учеников М.Б. Щукина, которые, однако, перегнули при этом палку, утверждая, что Мачинский и Воронятов исказили идеи Щукина и напрасно приписали ему тезис о волынской локализации Ойума, который учёный будто бы никогда не озвучивал (Казанский, Шаров 2010: 12. Примеч. 2; Шаров 2013: 123–124). Выше уже было показано, что это не так: в ряде работ Щукин действительно локализовал страну Ойум на Волыни, хотя детально на этом и не останавливался, что не отменяет неэтичности факта «посмертного соавторства», так как неизвестно, согласился ли бы М.Б. Щукин со всеми положениями рассматриваемых авторов. К сожалению, разные группы коллег и учеников М.Б. Щукина после его смерти пытаются, так сказать, «приватизировать» его имя и наследие.

Во-вторых, Д.А. Мачинский и С.В. Воронятов, основной пафос статьи которых состоит в отождествлении Ойума с Волынью, нарочито проигнорировали работы своих предшественников В.В. Седова и Ф. Бирбрауэра так, словно их и нет, и представили дело таким образом, что они первыми выдвигают означенную идею. Такое самолюбование авторов выглядит откровенно некрасиво, поскольку представить, что его работы, равно как и работы Бирбрауэра, им неизвестны, совершенно нереально.

Остроумной гипотезой, высказанной Мачинским и Воронятовым, является развитие ими идеи Г.В. Вернадского (при этом без всякой ссылки на него) о связи между наконечником копья из Сушично и переправой готов через реку, о которой идёт речь у Иордана, коей, по мнению авторов, и была Припять. По мысли учёных копьё было при переправе воткнуто в землю в магических ритуальных целях, надпись на нём надо интерпретировать таким образом, что оно как бы достигло цели готов — земли Ойум, в которую они переправились (Мачинский, Воронятов 2011: 263–270). Разумеется, это красивое построение гипотетично.

В содержательной статье О.В. Шарова большой интерес представляет источниковедческий блок. Автор сопоставляет рассказ Иордана о миграции готов от Балтики к Чёрному морю с другим рассказом древнего автора — о происхождении гуннов и их приходе в Европу, находит в них сходные черты и различия и выделяет некий канон, по которому они оба так или иначе построены (Шаров 2013: 127–132). Тем не менее, по мнению учёного, за фольклорными наслоениями вычленяется реальное историческое ядро, поскольку многие моменты в рассказе о готской миграции находят подтверждение в других источниках (Шаров 2013: 132–138). О.В. Шаров приходит к выводу, согласно которому земля Ойум находилась близ Меотиды, вероятнее всего, в степном Крыму. После покорения Ойума готы, согласно О.В. Шарову, продвинулись дальше: на территорию южного берега Крыма или же в район Приазовья, вплоть до Танаиса и Таманского полуострова, что соответствует движению готов в крайнюю часть Скифии, о котором говорит Иордан (Шаров 2013: 142).

Таким образом, мы видим, что позиция О.В. Шарова более всего соответствует взглядам Т. Левицкого и О.Н. Трубачёва (к сожалению, работа последнего Шаровым не упоминается).

Наконечник копья из Сушично (Мачинский, Воронятов 2011: 265) с рунической надписью, интерпретируемой как «к цели ездок»/«к цели скачущий»/«стремящийся к цели»/«преследующий цель» (Мельникова 2001: 91)

Очевидной слабостью такой локализации «желанной земли» является следующий факт: согласно повествованию Иордана, готы вступили в Ойум сразу по приходе в Скифию, т. е. искать его логично где-то в северо-западной её части, но никак не на юго-востоке. Фактически основой для локализации Ойума, предложенной О.В. Шаровым, является только тезис о приазовско-крымском расположении «племени» спалов (Spali), с которым столкнулись готы, заняв Ойум. Этот момент мы разберём ниже.

Кроме того, сам О.В. Шаров констатирует, что «на сегодняшний день мы не знаем ни одного памятника вельбаркской культуры в данном обширном регионе (Крым и Приазовье. — М.Ж.), которые можно было бы как-то соотнести с миграцией готов Филимера» (Шаров 2013: 142). Учёный пытается решить эту проблему так: напомнив о том, что по пути готы подчинили ряд других германских племён, он приводит данные о находках в крымско-приазовском регионе германских артефактов интересующего нас времени (вторая половина II — начало III в.) en masse (Шаров 2013: 142–144). Однако едва ли такой подход можно считать решением проблемы, скорее это можно было бы назвать стремлением обойти её, причём едва ли удачным: археологическим эквивалентом миграциям готов является распространение вельбаркской культуры, что общепризнано со времён работ Р. Волонгевича (Wołągiewicz 1981; 1986; Кухаренко 1980: 64–76; Козак 1985б: 68–75; Русанова 1993: 190–191; Бiрбрауер 1995: 36; Седов 1994: 222–232; 1999б: 156–169; 2002: 142–150; Щукин 1994: 244–249; 2005: 28–48, 93—108).

Соответственно, находки просто германских артефактов никак не могут служить доказательством присутствия где-либо готов, ибо так можно «доказать» их присутствие где угодно, где найдётся что-либо германское. Если уж предполагается, что даже младшие союзники готов оставили где-то свой археологический след, то археологический след готов там тем более должен обнаруживаться. Да и количество германских артефактов, указанных О.В. Шаровым, весьма скромно. Что же касается ранних комплексов могильников типа Ай-Тодор (Шаров 2013: 144), то едва ли они могут маркировать масштабную готскую миграцию, о которой повествует Иордан и доказывать присутствие в регионе значительных масс готского или вообще германского населения, скорее только небольших готских дружин.

Как видим, разброс мнений относительно достоверности и географической локализации данных сохранённой Иорданом «Повести о переселении готов», значителен. Попробуем заново детально проанализировать её, разбив на два условных смысловых блока и сопоставив сообщаемые «Повестью» факты со всеми иными доступными данными источников.

II. Скандинавская прародина готов, их переселение на юг Балтики

«(25) С этого самого острова Скандзы (Скандинавии, которая в античной и раннесредневековой традиции считалась островом. — М.Ж.), как бы из мастерской, [изготовляющей] племена, или, вернее, как бы из утробы, [порождающей] племена, по преданию вышли некогда готы с королем своим по (26) имени Бериг. Лишь только, сойдя с кораблей, они ступили на землю, как сразу же дали прозвание тому месту. Говорят, что до сего дня оно так и называется Готискандза (Gutisk-andja, «готский берег». — М.Ж.). Вскоре они продвинулись оттуда на места ульмеругов («островных ругов». — М.Ж.), которые сидели тогда по берегам океана; там они расположились лагерем и, сразившись [с ульмеругами], вытеснили их с их собственных поселений. Тогда же они подчинили их соседей вандалов, присоединив и их к своим победам» (Иордан 2013: 65. См. также: Иордан 1994: 105).

«(94) Если же ты спросишь, каким образом геты и гепиды являются родичами, я разрешу [недоумение] в коротких словах. Ты должен помнить, что вначале я рассказал, как готы вышли из недр Скандзы (95) со своим королем Берихом, вытащив всего только три корабля на берег по эту сторону океана, т. е. в Готискандзу. Из всех этих трех кораблей один, как бывает, пристал позднее других и, говорят, дал имя всему племени, потому что на их [готов] языке «ленивый» говорится «gepanta». Отсюда и получилось, что, понемногу и [постепенно] искажаясь, родилось из хулы имя гепидов… (96) Эти самые гепиды прониклись завистью, пока жили в области Спезис, на острове, окруженном отмелями реки Висклы, который они на родном языке называли Гепедойос («Ойум гепидов». — М.Ж.)» (Иордан 2013: 79–80).

Итак, готы и гепиды, согласно «Повести о переселении готов», — выходцы из Скандинавии, мигрировавшие некогда оттуда на юг Балтики (причём легенда сохранила указание на то, что миграция была не совсем одновременной и осуществлялась, видимо, волнами), где победили местных жителей: ульмеругов и вандалов.

Древнейшие аутентичные сведения о готах сохранились в трудах римского политического деятеля и историка Публия Корнелия Тацита (Publius Cornelius Tacitus, середина I в. — ок. 120 г.)^[4]. В своей работе «О происхождении германцев и местоположении Германии» (конец I в.) он говорит: «(44) За лугиями живут готоны (Gotones), которыми правят цари, и уже несколько жестче, чем у других народов Германии, однако еще не вполне самовластно. Далее, у самого Океана — ругии и лемовии; отличительная особенность всех этих племен — круглые щиты, короткие мечи и покорность царям. За ними, среди самого Океана, обитают общины свионов» (Тацит 1993: 354).

Эти данные позволяют довольно точно локализовать готов конца I в. на юге Балтики, что, с одной стороны, совпадает с соответствующим известием Иордана, а с другой — даёт ему хронологическую привязку. Лугии — объединение германских «племён», проживавшее, очевидно, в пределах западной, преимущественно германской, части полиэтничной пшеворской культуры (Седов 1994: 180–181; 2002: 122–123). Между ними и ругами (а также лемовиями), живущими «у самого океана», и размещены источником готы. Обратим внимание, что Тацит называет ругов соседями готов в полном соответствии с Иорданом. Что же касается вандалов, то они жили по соседству с лугиями, также в пределах пшеворской культуры (Седов 1994: 180–181; 2002: 122–123). Как видим, совпадение между аутентичными данными Тацита и сохранённой для нас Иорданом эпической «Повестью о переселении готов» достаточно надёжное.

Обратим внимание на ещё один интересный момент: Иордан говорит не просто о ругах, с которыми столкнулись готы, а об ульмеругах, т. е. «островных ругах» (от holmr/holm — «остров»), что наводит на мысль, что жили они на каком-то острове или островах. Вероятнее всего, таким островом был Рюген, самое имя своё получивший от живших на нём в дославянский период его истории ругов. В этой связи нельзя не вспомнить один пассаж Иордана, весьма загадочный и не находящий в тексте «Гетики» никакого объяснения: «(38) Однако мы нигде не обнаружили записей тех их (готов. — М.Ж.) басен, в которых говорится, что они [готы] были обращены в рабство в Бриттании или на каком-то из островов, а затем освобождены кем-то ценою одного коня» (Иордан 2013: 68). Из этих слов следует, что тот, кто их написал (Аблавий-? Кассиодор-? Иордан-?) знал некие готские «басни» о том, что готы на некоем острове «были обращены в рабство, а затем освобождены кем-то ценою одного коня», но не находил им подтверждения в письменных источниках, да и не слишком-то эти «басни» стыковались с задачей прославления готов и рода их правителей Амалов.

Между тем имеются данные, позволяющие понять смысл этих готских «басен». В.И. Меркулов обратил внимание на то обстоятельство, что на острове Рюген Саксоном Грамматиком и Титмаром Мерзебургским зафиксирован обычай, в соответствии с которым важные решения принимались в соответствии с поведением священного коня. Приведя соответствующие показания источников, учёный констатирует: «Таким образом, важные решения у ругов принимались по поведению священного коня. Скорее всего, это гадание использовалось во всех принципиальных ситуациях. Поэтому можно предположить, что если однажды готы потерпели поражение и были обращены в рабство, то могли быть помилованы «ценою коня», то есть вследствие состоявшего ритуала, о котором сообщают исторические источники» (Меркулов 2015: 122).

Таким образом, вопреки победной реляции Иордана, «примерная реконструкция событий показывает, что «басни» Иордана вполне могли иметь под собой историческое основание. Готы вступили в войну с «островными ругами» и, конечно, могли потерпеть поражение, в особенности на чужой территории» (Меркулов 2015: 122). Эта унизительная для готов ситуация, воспринимавшаяся ими с неизбежностью как оскорбление, которое они пытались, с одной стороны, забыть (у Иордана об этих событиях только глухой отзвук), а с другой — отомстить, предопределила драматические отношения готов и ругов на весь последующий период, которые могут быть охарактеризованы практически как «кровная месть» (Меркулов 2015: 122). Иордан, видимо, ничего не знал об острове Рюген и сопоставил несчастливый для готов остров из их легенд с Британией.

Для нас изящная гипотеза В.И. Меркулова интересна тем, что готы на своём пути, видимо, проследовали через Рюген или прилегающие к нему земли. Обратим внимание на карту готской миграции, составленную М.Б. Щукиным на основе археологических данных: на ней путь готов также пролегает мимо Рюгена, и именно близ него, согласно учёному, и высадились на побережье первые мигранты из Скандинавии, представленные так называемой густовской группой памятников, появившейся на рубеже эр (Щукин 2005: 45–48), более ранней, чем памятники типа Одры-Венсёры, давшие начало «классической» вельбаркской культуре (Щукин 2005: 38). Именно с появлением памятников типа Одры-Венсёры М.Б. Щукин сопоставляет переселение Берига и его людей (Щукин 2005: 38), которому, таким образом, могли предшествовать и более ранние готские миграции.

В другом труде Тацита, «Анналах» (после 110 или 113 г.), под 19 г. упоминается некий гот Катуальда: «(62) Друз (сын императора Тиберия. — М.Ж.), подстрекая германцев к раздорам, чтобы довести уже разбитого Маробода (лидер германского «племени» маркоманов, не раз воевавший с Римом. — М.Ж.) до полного поражения, добился немалой для себя славы. Был между готонами знатный молодой человек по имени Катуальда, в свое время бежавший от чинимых Марободом насилий и, когда тот оказался в бедственных обстоятельствах, решившийся ему отомстить. С сильным отрядом он вторгается в пределы маркоманов и, соблазнив подкупом их вождей, вступает с ними в союз, после чего врывается в столицу царя и расположенное близ нее укрепление… (63) Для Маробода, всеми покинутого, не было другого прибежища, кроме милосердия Цезаря. Переправившись через Дунай там, где он протекает вдоль провинции Норик, он написал Тиберию… И Маробода поселили в Равенне… Сходной оказалась и судьба Катуальды, и убежище он искал там же, где Маробод. Изгнанный несколько позже силами гермундуров, во главе которых стоял Вибилий, и принятый римлянами, он был отправлен в Форум Юлия, город в Нарбоннской Галлии…» (Тацит 1993а: 68–69).

Из этого рассказа Тацита нельзя внести никаких уточнений в географическое расположение готов, но можно заключить, что уже в самом начале I в. они присутствовали на континенте и были там деятельной политической силой, соответственно, первая волна скандинавских мигрантов должна была появиться на юге Балтики не позднее рубежа эр.

Но есть ли в письменных источниках подтверждения в пользу выхода готов из Скандинавии? Многие учёные сомневались в существовании скандинавской прародины готов или даже категорически отрицали возможность таковой: Ф.А. Браун, опираясь на свидетельство Гутасаги (XIII в.), считал, что в первоначальном варианте предания о происхождении готов их родиной считался не Скандинавский полуостров (о происхождении с которого готов не свидетельствуют никакие реальные данные), а остров Готланд, причём предание перевернуло реальную историю с ног на голову — на самом деле готландцы были потомками континентальных готов (Браун 1899: 256–331); специальную работу, посвящённую обоснованию отсутствия связи между готами и Скандинавией, опубликовал Р. Хахманн (Hachmann 1970); довольно скептическую позицию в вопросе о возможности миграции готов из Скандинавии заняли А.Н. Анфертьев (Анфертьев 1994: 115. Комментарий 5) и Ф. Бирбауэр (Бiрбрауер 1995: 32–36); недавно с аргументацией невозможности скандинавской прародины готов выступила Л.П. Грот (Грот 2014. Там же см. шведскую историографию «скептической» позиции) и т. д.

Сам Иордан, перечисляя «народы» Скандинавии, многие названия которых с трудом поддаются интерпретации (Скржинская 2013а: 184. Комментарий 52), по всей видимости, основываясь на некоем итинерарии, упоминает остроготов (Iord., Get. 26; Иордан 2013: 65).

С одной стороны, это название могло быть и вставлено в исходный текст, на что указывает сама его форма, ведь разделение на остроготов и везеготов произошло уже на континенте в ходе миграции к Чёрному морю (Iord., Get. 42, 82; Иордан 2013: 68, 77). С другой стороны, в Средней Швеции имеются две исторические области: Остергёталанд и Вестергёталанд, в которых в начале нашей эры ещё могли жить оставшиеся на территории прародины родичи континентальных готов, также подразделявшиеся по географическому принципу на «западных» и «восточных». Название последних Кассиодор/Иордан и могли передать как «остроготы».

В описании Скандинавии в «Гетике» упоминаются и некие гаутиготы (Gauthigoth: Iord., Get. 22; Иордан 2013: 65), вероятно, тождественные гаутам (Γαυτοί) Птолемея (Ptolem. II. 11, 16). Последних знает и Прокопий Кесарийский (Προκόπιος ὁ Καισαρεύς, между 490 и 507 гг. — после 565 г.): «Из них (жителей острова Фула, как именовалась в античной литературе Скандинавия. — М.Ж.) самым многочисленным племенем являются гавты» (Прокопий 1996: 161). Эти гауты/гавты также, видимо, являются «родственниками» континентальных готов (ср.: Вольфрам 2003: 62–63).

Немало в Скандинавии и «готской» топонимики: исторические области Остергёталанд и Вестергёталанд, остров Готланд, река Гота-Альв и город Гётеборг в её устье и т. д. Все эти данные, безусловно, свидетельствуют о связи готов со Скандинавией, вот только не дают ответа на вопрос о направленности этой связи, а именно о том, является ли Скандинавия «прародиной» готов, или же дело обстоит противоположным образом и эти названия связаны с миграциями в Скандинавию готов с материка.

Пролить свет на данную проблему способны археологические данные. Как уже было сказано выше, со времён работ Р. Волонгевича общепризнано, что археологически готы представлены вельбаркской культурой, которая складывается в I в. н. э. в Польском Поморье (Wołągiewicz 1981; 1986). В это время в ареале местной оксывской культуры (существовала со II в. до н. э.) появляются островками курганы типа Одры-Венсёры, не имеющие местных корней погребальные сооружения в виде каменных курганов, каменных кругов со стелами и т. д., которые имеют прямые многочисленные аналогии в Скандинавии (Kmieciński 1962; Wołągiewicz 1987; рисунок 7).

Пришельцы из Скандинавии принесли и ряд других новаций: обряд ингумации, отсутствие оружия в погребениях, новые формы керамики, новые типы металлических изделий и т. д. В тех местах, где не было оксывского населения, как, например, в Кашубско-Крайенском поозерье, переселенцы основывали собственные поселения и могильники, в районах, заселённых аборигенами, подселялись к ним, стимулируя трансформацию оксывской культуры (Седов 1994: 223–224; 1999 б: 157–158; 2002: 144–145).

Так постепенно при смешении культуры скандинавских мигрантов и местных оксывцев при ведущей роли первых формируется новая археологическая культура — вельбаркская (любовидзьская стадия, середина I — конец II в., Среднее и Восточное Поморье с прилегающими районами). Определяющая роль в этом процессе импульса из Скандинавии представляется ныне вполне обоснованной (Wołągiewicz 1981; 1986; 1987; Седов 1994: 223–225; 1999б: 157–158; 2002: 144–145; Магомедов 2001: 115; Щукин 1986; 1994: 244–249; 2005: 25–57).

Вероятно, на рубеже эр готы составляли значительный этнополитический союз на юге Скандинавии, часть которого, отколовшись от основного готского массива, переселилась на южное побережье Балтики, где, смешавшись с местным оксывским населением, дала начало вельбаркской культуре и континентальным готам. Обратный процесс выглядит в свете имеющихся данных менее вероятным.

Подводя некоторые итоги, можно сказать, что первая часть сохранённой Иорданом «Повести о переселении готов», рассказывающая о миграции их из Скандинавии, о проживании на юге Балтийского моря, о войне с ругами и т. д., в основе своей подтверждается свидетельствами других источников.

III. Миграция готов к Чёрному морю. Овладение землёй Ойум (Oium) и война со спалами (Spali)

«(26) Когда там (в Готискандзе на южном берегу Балтики. — М.Ж.) выросло великое множество люда, а правил всего только пятый после Берига король Филимер (если Берига связывать с появлением в Поморье памятников типа Одры-Венсёры в середине I в. н. э., то пятое поколение после него придётся где-то на третью четверть II в. — М.Ж.), сын Гадарига, то он постановил, (27) чтобы войско готов вместе с семьями двинулось оттуда. В поисках удобнейших областей и подходящих мест [для поселения] он пришел в земли Скифии, которые на их языке назывались Ойум. Филимер, восхитившись великим обилием тех краев, перекинул туда половину войска, после чего, как рассказывают, мост, переброшенный через реку, непоправимо сломался, так что никому больше не осталось возможности ни прийти, ни вернуться. Говорят, что та местность замкнута, окруженная зыбкими болотами и омутами; таким образом, сама природа сделала ее недосягаемой, соединив вместе и то и другое. Можно поверить свидетельству путников, что до сего дня там раздаются голоса скота и уловимы признаки человеческого [пребывания], (28) хотя слышно это издалека. Та же часть готов, которая была при Филимере, перейдя реку, оказалась, говорят, перемещенной в области Ойум и завладела желанной землей. Тотчас же без замедления подступают они к племени спалов и, завязав сражение, добиваются победы. Отсюда уже, как победители, движутся они в крайнюю часть Скифии, соседствующую с Понтийским морем, как это и вспоминается в древних их песнях как бы наподобие истории и для всеобщего сведения; о том же свидетельствует и Аблавий, выдающийся описатель (29) готского народа, в своей достовернейшей истории» (Иордан 2013: 66. См. также: Иордан 1994: 105).

Этот рассказ имеет выраженные черты фольклорного повествования: поломка моста при переправе через реку, из-за которой половина народа осталась в недосягаемой местности, где издали можно увидеть следы её жизнедеятельности — это набор распространённых фольклорных сюжетов. Хотя сквозь флёр фольклорных наслоений и можно предположить здесь некую память о разделении готов в процессе миграции: какая-то часть народа не пошла дальше определённого места. Археологические данные говорят, что именно так оно и было: часть готов на протяжении их «балтийско-черноморского пути» оседала и не продолжала движения (ср.: Бiрбрауер 1995: 37; Седов 1999б: 159; 2002: 146–147).

Второй по времени после Тацита автор, упоминающий готов, — знаменитый географ Клавдий Птолемей (Κλαύδιος Πτολεμαῖος, ок. 100–170). Данные его «Географии» (между 150–170 гг.) интересны в двух отношениях. Во-первых, он, как уже сказано, упоминает в числе скандинавских народов гаутов (Γαυτοί), видимо, родственных континентальным готам.

Миграция готов с Балтики в Скифию. По В.В. Седову (Седов 2002: 123)

Во-вторых, Птолемей размещает континентальных готов («гутонов», Γούτωνες) на правом берегу Вислы, в пределах Европейской Сарматии: «(7) А занимают Сарматию очень большие народы — венеды вдоль всего венедского залива… (8) И меньшие народы населяют Сарматию: по реке Вистуле ниже венедов гитоны, затем финны, затем сулоны; ниже них фругудионы, затем аварины у истока реки Вистулы, ниже этих омброны, затем анартофракты, затем бургионы, затем арсиэты, затем сабоки, затем пиенгиты и биессы возле горы Карпата» (Ptolem. III. 7–8; Птолемей 1994: 51). Такая локализация готов отражает, по всей видимости, начавшийся процесс их продвижения на юго-восток. Названные в источнике соседями готов венеды — видимо, часть предков исторических славян, проживавшая в пределах восточной, преимущественно славянской, части полиэтничной пшеворской культуры (Седов 1979: 29–31, 53–74; 1994: 5–6, 166–200; 2002: 9—13, 97—125).

Следующее аутентичное свидетельство о готах относится к 262 г. и фиксирует их уже вблизи римских рубежей: в этом году иранский правитель Шапур I Великий (240/43—272/73) повелел высечь надпись, где в числе прочих разбитых в 242 г. персидскими войсками римских отрядов Гордиана III (238–244) были указаны и готы (Вольфрам 2003: 36–37). Таким образом, в промежутке между известием Птолемея (третья четверть II в.) и отражённой в надписи Шапура I войной 242 г. произошла миграция готов с балтийских берегов на черноморские^[5].

Археология свидетельствует, что в последних десятилетиях II в. в ряде районов Поморья происходит значительное сокращение вельбаркского населения: существенно уменьшается количество поселений, перестают функционировать многие могильники, зато вельбаркские памятники появляются в Мазовии, Подлясье, на Волыни (цецельская стадия, конец II–IV в.). Происходит перемещение культуры на юго-восток, что отражало, очевидно, процесс готской миграции (Русанова 1993: 182–183; Бiрбрауер 1995: 36 и сл.; Седов 1999б: 158–159; 2002: 146–147; Щукин 2005: 93—108). Шла она двумя волнами: ранней брест-тришинской (вторая половина II — начало III в.) и более поздней и массовой дытыничской (30—60-е гг. III в.) (Русанова 1993: 189–190; Щукин 2005: 103–108). Обе эти волны миграции шли через Волынь. В эпической памяти готов они, вероятно, контаминировались.

Поиск географического прототипа реки, через которую переправлялись готы в «Повести о переселении», является делом непростым уже в силу того, что на своём пути от Балтики к Чёрному морю готы переправились в разное время через несколько крупных рек, память о которых могла контаминироваться в их сказаниях: Вислу, Западный Буг, Припять, Днепр. Собственно, каждую из них разные учёные и предлагали на роль «реки со сломанным мостом» из готского сказания.

Так, например, В.В. Седов видел в этой реке Вислу (Седов 2002: 147), но проблема в том, что уже исходный регион вельбаркской культуры охватывал оба берега этой реки, что наглядно демонстрирует карта, составленная самим Седовым (рис. 2).

Распространённая трактовка «реки со сломанным мостом» как Днепра (Браун 1899: 8, 245–246; Вернадский 1996: 132; Скржинская 2013а: 188–189. Комментарий 68; Вольфрам 2003: 69–70) маловероятна: у Иордана речь идёт о реке где-то на северо-западной границе Скифии, в то время как «Днепр находился в глубине Скифии, за ним начиналась не Скифия, а Меотида» (Седов 2002: 147).

В этом смысле атрибуция «реки со сломанным мостом» как Припяти (Bierbrauer 1994: 105) выглядит более логичной. Думается, что если не рассматривать «реку со сломанным мостом» как исключительно фольклорный мотив, то Припять является на данный момент наиболее обоснованным претендентом на роль её реального гидрографического прототипа.

Следующим ориентиром для нас является «народ» (gens) спалов (Spali), с которым сразились готы по приходе в Ойум. В историографии наметилось два направления атрибуции спалов. Одно из них связывает его со славянским «исполин» и, соответственно, трактует спалов как славянский народ, другое связывает с упоминаемыми Плинием Старшим (Plinius Maior, между 22 и 24 гг. — 79 г.) спалеями (Spalaei), трактуемыми обычно как одно из причерноморских ираноязычных «племён» (Вернадский 1996: 124, 132–133; Гимбутас 2010: 81; Щукин 1994: 248; Здоров 2000: 136–141). «Другие [сообщают], что сюда вторглись скифы: авхеты, атернеи, асампаты; они поголовно уничтожили танаитов и напеев. Некоторые пишут, что река Охарий течет через земли кантиков и сапеев и что Танаис перешли сатархеи, гертихеи, спондолики, синхиеты, анасы, иссы, катееты, тагоры, кароны, нерипы, агандеи, меандареи, сатархеи-спалеи» (Plin. VI. 22–23; Подосинов, Скржинская 2011: 189).

Д.А. Мачинский и С.В. Воронятов, равно как и О.В. Шаров, безоговорочно принимают вторую интерпретацию, в то время как первую даже не рассматривают. Объясняется это, к сожалению, внеисточниковыми причинами. Указанные исследователи принадлежат к петербургской археологической школе, которая разрабатывает так называемую «лесную» гипотезу славянского этногенеза, согласно которой a priori славян на «готском пути» от Балтики к Чёрному морю быть не могло, так как их предки тогда проживали в ареале «лесных» культур: штрихованной керамики, днепро-двинской, юхновской и т. д. (Щукин 1994: 26–30; 1997; Kazanski 1999; Рассадин 2008; Мачинский 2009: 472–483).

Не вдаваясь сейчас в дискуссию о происхождении славян, отметим, что здесь существует целый ряд концепций, среди которых «лесная» — лишь одна из нескольких и отнюдь не является общепринятой (её критику см.: Седов 1994: 50; 218–220; 2000а; Русанова 1993а: 195–197; Егорейченко 2006: 115–116). Объективный исследователь не должен игнорировать этот факт и ставить телегу впереди лошади: не общие концепции должны направлять чтение источников, но верное объективное прочтение источников должно показать правоту той или иной концепции.

В данном случае хорошо видно, как авторы рассматриваемых статей, приняв a priori одну возможную атрибуцию спалов Иордана, попали в своеобразную логическую ловушку так, что им пришлось домысливать за источники. Поскольку Плиний Старший знает сатархеев-спалеев где-то в Подонье, Д.А. Мачинский и С.В. Воронятов в соответствии со своими взглядами на географическую локализацию Ойума как Волыни, соответствующими, надо сказать, тексту Иордана, вынуждены были постулировать не имеющее никакой опоры в источниках допущение, согласно которому они переселились далеко на северо-запад, а заодно из небольшого «племени», фигурирующего в конце длинного перечня, стали «настолько сильными, что победа над ними отпечаталась в эпической памяти готов» (Мачинский, Воронятов 2011: 256).

В свою очередь, О.В. Шаров, понимая, что никаких оснований «переносить» сатархеев-спалеев из Придонья и Приазовья источники не дают, локализовал Ойум вопреки тексту Иордана не на северо-западном пограничье Скифии, куда ранее всего продвинулись готы, а на её далёкой юго-восточной окраине.

Налицо противоречие: Ойум Иордана — это явно северо-запад Скифии, а сатархеи-спалеи Плиния живут где-то в Подонье или Приазовье. Соответственно, тем, кто отождествляет спалов Иордана со спалеями Плиния, приходится «переносить» либо Ойум, либо спалеев. Таким образом, мы видим, что удовлетворительно согласовать повествование Иордана об Ойуме с отождествлением его спалов с сатархеями-спалеями Плиния нельзя. Видимо, правы те, кто как, например, А.Н. Анфертьев, утверждает, что перед нами лишь случайная омонимия (Анфертьев 1994: 118–119. Примеч. 37).

Более того, есть серьёзные основания полагать, что спалеи (Spalaei) Плиния — это не этноним вообще. По словам О.Н. Трубачёва, «плиниевская форма Spalaei уводит в индоарийский Крым и относится к сатархам — Satarcheos Spalaeos, букв. «сатархи — жители пещер», от греч. апеллатива Σπηλιοι «пещерники» (ЭССЯ 8: 241). То есть перед нами всего лишь определение, данное в источнике сатархам, и ничего больше: сатархи-«пещерники». То, что это именно так, удостоверяет следующий пассаж из «Хорографии» Помпония Мелы (Pomponius Mela, I в. н. э.), объясняющий Плиниево прозвище сатархов: «Сатархи… из-за суровой и к тому же постоянной зимы живут в выкопанных в земле жилищах, в пещерах и подземельях, при этом они закутывают всё тело и даже лицо прикрывают так, чтобы только видеть (курсив мой. — М.Ж.)» (II. 10; Подосинов, Скржинская 2011: 55). Обычно считается, что о них же говорит Страбон в своей «Географии», описывая предгорья Кавказа: «Здесь живут также некоторые троглодиты, из-за холодов обитающие в звериных берлогах; но даже у них много ячменного хлеба (курсив мой. — М.Ж.)» (XI. V, 7; Страбон. 1994: 479).

Греческое «кабинетное» прозвище сатархов — «пещерники» (Spalaei) — не имеет никакого отношения к реальной этнической номенклатуре Восточной Европы и, соответственно, не может привлекаться для атрибуции спалов Иордана. Данному этнониму следует искать другое объяснение.

Учитывая сказанное, логично обратиться к давней и прочной лингвистической и исторической традиции, связывающей спалов Иордана со славянским «исполин» (праслав. *jьspolinъ/*spolinъ. Обсуждение данной проблемы см.: Miklosich 1886: 318; Шахматов 1911: 21–26; Скржинская 2013а: 189–190. Комментарий 70; Фасмер 1986: 141–142; ЭССЯ 8: 240–242; Анфертьев 1994: 118–119. Комментарий 37; Здоров 2000: 136–141; Магомедов 2001: 125; Седов 1999б: 160; 2002: 148; Вольфрам 2003: 70; Зиньковская 2018: 191–192)^[6].

Где готы могли столкнуться со славянами на своём пути с берегов Балтики к Чёрному морю? По мнению В.В. Седова, этими славянами были жители восточного ареала пшеворской культуры Мазовии, Подлясья и Западной Волыни (Седов 1999б: 159–160; 2002: 148). Ещё в 30-х гг. польский археолог Р. Ямка поставил вопрос о полиэтничном составе пшеворского населения, в состав которого входили как германцы, так и славяне. Учёный обратил внимание на существенную разницу урновых и безурновых пшеворских погребений: первые обычно характеризуются значительным инвентарём, содержащим нередко и предметы вооружения, вторые обычно малоинвентарны или безынвентарны, не содержат предметов вооружения. Эти различия, по мнению Р. Ямки, носили этнографический характер, что позволяет связать их с двумя разными этносами: германским (урновые погребения) и славянским (безурновые погребения) (Jamka 1933: 59–60).

И.П. Русанова и В.В. Седов, продолжая разработки Р. Ямки, показали в своих работах, что пшеворская культура представляла собой сложное поликомпонентное образование, в составе которого были кельты, германцы и славяне, имевшие свои археологически фиксируемые этнографические черты (в частности, урновые и безурновые захоронения характеризуются преимущественно разными типами лепной посуды и разным инвентарём: в урновых погребениях встречены предметы, не характерные для ямных захоронений: ножницы, ключи, замки, кресала и т. д.), которые распределяются в пшеворском ареале неравномерно. Славяне преобладали в восточной части пшеворской территории, в Повисленье, где пшеворская культура имела в качестве подосновы культуру подклёшевых погребений (Русанова 1976: 201–215; 1988: 195–199; 1990: 119–150; Седов 1979: 58–74; 1994: 178–198; 2002: 112–122). По словам И.П. Русановой, которая подошла к проблеме этнической дифференциации пшеворских памятников по отдельным закрытым комплексам (погребениям и жилищам), «постоянный славянский компонент в пшеворской культуре был довольно многочисленным и мало смешивался с другими этническими группами» (Русанова 1990: 135).

Глиняная посуда из ямных (1–6) и урновых (7—14) погребений пшеворской культуры

Альтернативная гипотеза польского археолога К. Годловского и его последователей (Godłowski 1979; 1981; 1985; Щукин 1997; Kazanski 1999; Новаковский 2010: 33–40), согласно которой пшеворская культура была чисто германской, а славяне в Висло-Одерском регионе появились только после ухода оттуда германцев и не ранее V–VI вв. неубедительна. В частности, она не подтверждается современными данными по структуре ДНК обитателей висло-одерских земель пшеворского времени, а потому должна быть отвергнута. Эти данные показывают, что в рассматриваемый период в регионе проживали как германцы, так и славяне и никакой смены населения около середины I тыс. н. э. здесь не происходило (Клёсов 2015: 179–184; Рожанский 2015: 96—105).

На наш взгляд, общий вывод В.В. Седова о спалах как славянах, живших в восточном, висленском, регионе пшеворской культуры, может быть конкретизирован. Наиболее точным соответствием спалам Иордана является так называемая зубрецкая (волыно-подольская) группа пшеворских памятников, существовавшая в позднелатенское и раннеримское время на Волыни и в Верхнем Поднестровье и сложившаяся при некотором участии позднезарубинецкого населения. То, что основу населения зубрецкой группы составляли славяне, убедительно показал её ведущий исследователь Д.Н. Козак (Козак 1978: 72–91; 1984; 1985а: 25–34; 1991; 1993: 53–66; 2004: 68–86; 2008).

По археологическим материалам отчётливо видно, что при вторжении вельбаркцев-готов на Волынь в конце II — начале III в. славяне постепенно перемещаются к югу, в Поднестровье, где количество их поселений растёт, в то время как на севере, на Волыни, они исчезают, здесь распространяется вельбаркская культура готов (Козак 1991; 2008: 211; Магомедов 2001: 125; Щукин 2005: 107–108). Эта археологически фиксируемая картина вытеснения с Волыни вельбаркцами носителей зубрецких древностей хорошо согласуется со сведениями Иордана о победе готов над спалами при покорении Ойума. Именно с носителями зубрецких традиций встретились готы по приходу в Скифию, именно с ними вступили в борьбу и именно их вытеснили с определённой территории.

К сожалению, эти материалы оказались полностью проигнорированы авторами двух рассмотренных новых работ, посвящённых локализации Ойума. О.В. Шаров вообще не касается зубрецкой группы памятников, а Д.А. Мачинский и С.В. Воронятов лишь бегло упомянули её, никак не связывая со спалами Иордана: «Сам же плодородный Oium был занят без боя. Здесь могли обитать либо бастарны-певкины (зубрецкая группа?), о военной пассивности которых сообщает Тацит, либо проникающие с севера венеты-славяне» (Мачинский, Воронятов 2011: 255). Этот пассаж может вызвать лишь недоумение.

Остров Певка (Peuce, Πεύκη) согласно античной традиции находился в устье Дуная, соответственно, именно там и проживали те бастарны, которые от этого острова прозвались певкинами: «Бастарны… делятся на несколько племен… те, что владеют Певкой, островом на Истре (Дунае. — М.Ж.) носят название певкинов» (Strab. VII. III, 17; Страбон 1994: 280). Соответственно, певкины никак не могут быть носителями зубрецких древностей, так как отделены от них сотнями километров.

Анализ античных сведений о венетах начала нашей эры показывает, что римские авторы (Птолемей, Плиний Старший и Тацит) помещают их в бассейне Вислы, там, где в составе пшеворского населения преобладали славяне (Седов 1994: 179–180; 2002: 122–123). И носители зубрецких традиций, очевидно, также входили в число венетов (Козак 2008: 40–42).

То, что именно Волынь была «желанной землёй», куда в своей историко-эпической памяти стремились готы, хорошо показывают археологические материалы. М.Б. Щукин констатирует, что «наибольшая концентрация вельбаркских памятников наблюдается на Волыни» (Щукин 2005: 107), откуда вельбаркцы вытеснили население, представленное зубрецкой группой памятников. Волынь стала важным готским центром и своеобразной базой для дальнейшей экспансии вельбаркцев-готов в земли Скифии, одним из ключевых районов кристаллизации связанной с готами черняховской культуры (Кухаренко 1980: 74–76)^[7]. Важное экономическое значение для готов имела концентрация на Волыни месторождений янтаря, которые они, захватив эту землю, стали интенсивно разрабатывать (Кулаков 2018: 93–95). Включиться в янтарную торговлю и завладеть источниками янтаря готы стремились с момента своего появления на южных берегах Балтики (о связи готских миграций и торговли янтарём см.: Кулаков 2018: 89–98).

Что же касается славян-спалов, носителей зубрецких культурных традиций, отошедших под готским натиском на юг, в район Верхнего Днестра^[8], то они на следующем этапе представлены памятниками типа Черепин-Теремцы, включаемыми обычно в качестве особого локального варианта в состав черняховской культуры (хотя, например, М.Б. Щукин высказался за их исключение оттуда в силу выраженного своеобразия — отсутствия характерных для черняховской культуры биритуальных могильников и крайне малого количества длинных наземных домов: Щукин 2005: 109–112), которые стали одной из основ для становления славянской пражской культуры, что рельефно показано их исследователем В.Д. Бараном (Баран 1961; 1972; 1981; 1983: 5—48; 1988; 2008; Баран, Гопкало 2005; Русанова 1976: 203–205; Седов 1994: 293–296; 1995: 22–23; 2002: 307–308; Магомедов 2001: 151).

В преданиях многих народов говорится о том, что некогда землю населяли мифические великаны, которым на смену пришли обычные люди, нередко так тот или иной народ осмысляет историю своей борьбы с какими-то древними сильными врагами. Славяне, к примеру, так осмыслили свою борьбу с аварами. В Повести временных лет пересказано славянское эпическое сказание о войне между аварами и дулебами, в котором авары наделены чертами мифических великанов (ПСРЛ. I: 11–12; ПСРЛ. II: 9). Аналогично и «в старопольской традиции авары-обры наделялись обликом допотопных — доисторических — исполинов» (Петрухин, Раевский 2004: 178). Видимо, в готском эпосе в качестве древних великанов, противников готов, рассматривались славяне^[9].

То, что дело обстояло именно так, подтверждают факты, собранные А.Н. Веселовским. Ещё Я. Гримм высказал гипотезу, согласно которой др.-в. — нем. antisc, antrisc, entrisc «autiquus, priscus», а. — сакс. entisс «giganteus» от ent «gigas» и прочие родственные лексемы производны от имени антов (Веселовский 1883: 80). Как пишет Веселовский, образ антов был в немецкой фольклорной традиции обобщен «в народных поверьях, как то случилось с другими отжившими, когда-то славными народами: гуннами у немцев, обрами, чудью, спалами у славян, эллинами у современных греков. Анты явились исполинами, им стали приписывать загадочные древние сооружения (Entiskenweg, entisca geweorc), как у нас курганы нередко носят этнические прозвища… в преданиях является какое-то «антское» пещерное племя» (Веселовский 1883: 81).

А.Н. Веселовский приводит несколько соответствующих немецких преданий об антах, в котором они предстают в качестве древнего исчезнувшего народа, подобно славянским обрам или чуди. Вот для примера одно из них: «Предание записано в Тироле. Если пойти из Преграттена (Pregratten. слав. Преграда) в Виндталь (Windthal = долина вендов?), то на разделе вод и племен, баварского и славянского, встретишь так называемую антскую берлогу (das antische Loch), о которой рассказывают следующее: в старые годы жили в Виндтале, в этой берлоге, какие-то люди, редко или никогда не показывавшиеся в долине. Только однажды пришла оттуда девушка-красавица и нанялась в услужение в Преттау. Она была молчалива и никому не говорила о своем роде-племени; говорила только, что в Преттау ей быть недолго, потому что когда появится там вооруженный всадник на белом коне, ей снова надо будет вернуться в свою берлогу. Так рассказывая, она плакала; и, действительно, как скоро появился всадник, девушка исчезла. Из берлоги и теперь еще слышится детский плач, а на камнях кругом видели нередко пелёнки, сушившиеся на солнце. В песке у берлоги находили крошечные светло-желтые камешки, величиной с горошину и менее; им приписывают целебный свойства: вытягивать из глаз осколки дерева и сор, туда попавший. Говорят, что это окаменевшие слезы антских людей» (Веселовский 1883: 82).

Таким образом, в германской традиции славяне заняли место древнего народа великанов, сошедшего с исторической сцены. Интересно при этом, что в качестве его обозначения в обиход вошёл один из древних славянских этнонимов, относящийся к рассматриваемой нами эпохе и вышедший с VII в. из оборота (последний раз этноним анты упоминается в источниках в связи с событиями 602 г.: Феофилакт Симокатта 1957: 180. См. также: Свод II: 43). Иордан сообщает о большой войне антов и готов в годы гуннского нашествия (Iord., Get. 246–247; Иордан 2013: 108).

А.Н. Анфертьев по этому поводку отметил: «Можно думать, что этноним (анты. — М.Ж.) попал на запад в составе готских фольклорно-исторических преданий об остроготско-антском конфликте. Может быть, уже в ранний период её формирования, частично отразившийся у Иордана, анты изображались великанами, победа над которыми была особенно почётна?» (Анфертьев 1994: 159. Комментарий 254).

Аналогично и в рассказе «Повести о переселении готов» о борьбе готов со спалами отразилась готская традиция о древней войне или войнах со славянами на Волыни, в рамках которой противники готов уже начали осмысляться в качестве древнего народа великанов.

Любопытно, что впоследствии, когда в VI в. уже «пражские» славяне осваивали покинутую германцами Волынь, судя по всему, имел место зеркальный процесс. Летописцы отмечают, что древнейшим известным им славянским «племенем» на Волыни были дулебы: «Дулеби живяху по Бугу, где ныне велыняне» (ПСРЛ. I: 12–13; ПСРЛ. II: 9). Этот название имеет германскую этимологию. Согласно О.Н. Трубачёву, «в слав. *dudlebi скрывается герм. *daud-laiba — с этимологическим значением «наследство умершего, выморочное наследство», что хорошо вяжется с раннеисторическим процессом освоения славянами земель, покинутых одно время германскими племенами» (Трубачёв 1974: 53). Такой этноним указывает, что славяне, носители пражской культуры, вполне могли воспринимать предшествующих им насельников Волыни, германцев-готов, в качестве древнего вымершего народа.

Несмотря на очевидные вкрапления фольклорных мотивов, в основе «Повести о переселении готов», донесённой до нас Иорданом, лежит память о реальных событиях ранней истории готов, которые вместе с тем являются и составной частью истории древних славян.

Подводя итоги настоящей работы, можно сказать следующее.

Сохранённый в сочинении Иордана рассказ о миграции готов с берегов Балтики в Скифию восходит к готским эпическим преданиям, связанным, вероятно, с родом Амалов, и отражает реальную историю готской миграции. Его историческая основа подтверждается сопоставлением с другими источниками, как письменными (Тацит, Птолемей), так и археологическими (поэтапное распространение вельбаркской культуры).

Упоминаемые Плинием сатархеи-спалеи, т. е. «сатархеи»-«пещерники», не могут привлекаться для атрибуции упоминаемого Иорданом «племени» (gens) спалов (Spali), побеждённого готами, поскольку спалеи («жители пещер») — это просто греческое прозвище сатархеев, не имеющее никакого отношения к реальной этнонимии Северного Причерноморья. Иордановым спалам нужно искать другое соответствие.

Наиболее точно рассказу Иордана, согласно которому на пути с балтийских берегов к Чёрному морю готы заняли некую землю Ойум (Oium) и победили «племя» (gens) спалов (Spali), соответствует появление в конце II в. вельбаркских памятников на Волыни, где они вытесняют проживавших здесь ранее носителей зубрецкой группы пшеворской культуры.

Название «спалы» (Spali) может быть сопоставлено со славянским «исполин» (праслав. *jьspolinъ/*spolinъ). Спалов Иордана можно отождествить с волынскими славянами, которым принадлежали памятники зубрецкой (волыно-подольской) группы пшеворской культуры. Война с ними была осмыслена в готской эпической традиции в соответствии с фольклорными канонами как борьба с народом древних великанов, с использованием для их обозначения соответствующей славянской лексемы.

IV. Дулебский этнополитический союз и аварское нашествие

В Галицкой и Волынской землях в домонгольское время сложились одни из ведущих городов-государств Древней Руси (Фроянов, Дворниченко 1988: 103–156; Майоров 2001; 2011). Их возникновению предшествовал длительный период развития восточнославянских догосударственных и предгосударственных социально-политических объединений в указанных регионах. В Галичине этнополитическое развитие проходило относительно «спокойно»: с VI в. и вплоть до формирования Галицкой земли здесь проживали хорваты^[10], создавшие мощное этнополитическое объединение, Великую Хорватию, как называет её Константин Багрянородный (о Великой Хорватии, этногенезе и ранней истории хорватов см.: Майоров 2006; 2006а).

К северу от Великой Хорватии, в будущей Волынской земле, тоже возникли мощные этнополитические объединения восточного славянства, но здесь их развитие проходило более дискретно, что породило путаницу в источниках и как следствие — противоречивую историографию.

Повесть временных лет (далее — ПВЛ), говоря о предыстории этого региона, свидетельствует, что сначала здесь жили «бужане, зане седоша по Бугу, послеже велыняне» (ПСРЛ. I: 11; ПСРЛ. II: 8); «дулеби живяху по Бугу, где ныне велыняне» (ПСРЛ. I: 12–13; ПСРЛ. II: 9).

Если летописному тексту буквально, то получается, что дулебы и бужане — это названия древних славянских этнополитических объединений, существовавших некогда там, где ныне — во времена летописца — находятся волыняне. Л. Нидерле верно, на наш взгляд, констатирует: «Взаимная связь между этими наименованиями племён неясна, однако все они, видимо, ведут своё начало от одного большого, самого западного русского племени, которое обитало между Западным и Южным Бугом — в исторической Волыни» (Нидерле 2001: 169).

Летопись помогает пролить свет и на причину исчезновения дулебов и смены их волынянами, говоря о том, что «въ си же времяна быша и Обри, [иже] ходиша на Иръклия царя и мало его не яша. Си же добре воеваху на Словенех, и примучиша Дулебы, сущая Словены, и насилье творяху женамъ Дулепьскимъ. Аще поехати будяше Обърину, не дадяше въпрячи коня, ни вола, но веляше въпрячи 3 ли, 4 ли, 5 ли женъ в телегу и повести Обърена. [и] тако мучаху Дулебы. Быша бо Объре теломъ велици, и оумомь горди, и Богъ потреби я, [и] помроша вси, и не остася ни единъ Объринъ. [и] есть притъча в Руси и до сего дне: «погибоша аки Обре», ихже несть племени ни наследъка. По сихъ же придоша Печенези, паки идоша Оугри Чернии мимо Киевъ послеже при Олзе» (ПСРЛ. I: 11–12; ПСРЛ. II: 9).

Многие исследователи рассматривали этот рассказ как свидетельство существования на Волыни в VI–VII вв. значительного этнополитического объединения дулебов, разгромленного аварами (Ключевский 1987: 122–124; Нидерле 2001: 169–170; Мавродин 1945: 85–86; Греков 1953: 441–443; Третьяков 1953: 297–298; Баран 1969; Седов 1982: 90–94; Рыбаков 1982: 236; Фроянов 2001: 724–727; Свердлов 2003: 92; Войтович 2006: 6—12).

Славянские женщины везут дулеба. Миниатюра Радзивилловской летописи

Очевидно смешение в летописном пассаже славянской эпической традиции о борьбе дулебов с аварами, об иге, установленном кочевниками над славянами, со сведениями о восточном походе византийского императора Ираклия (610–641) и об аварской осаде Константинополя в 626 г., извлечёнными из хроники Георгия Амартола. Исследователи давно заметили это обстоятельство, и некоторые из них стали на этом основании предполагать книжное происхождение всего рассказа.

С.А. Гедеонов полагал, что автор ПВЛ для того, чтобы «соображать исторические системы» (Гедеонов 2004: 319), мог «сокращать и облекать в историческую русскую форму» византийские сообщения о славянах и Руси (Гедеонов 2004: 318), в частности, он «умеет приноровить к Руси и самые греческие присловия, ибо знаменитая, чисто библейская притча: «Есть притъча въ Руси и до сего дне: погибоша аки Обре, ихъ же несть племени, ни наследъка» была известна грекам уже за два столетия до Нестора; в письме Симеону Болгарскому патриарх Николай говорит об аварах: «άλλα καί ουτοι άπάλοντο, καί ουδέ λβιψανον τοΰ γένους ύφίσταται» (Гедеонов 2004: 318–319).

Хотя сам С.А. Гедеонов своё наблюдение трактовал в контексте привязки летописцем византийского материала к реальным событиям древнерусской истории, известным ему по преданиям, А.С. Кибинь ныне полагает, что оно «ослабило главный аргумент, чётко привязывающий рассказ о притеснениях обров к восточноевропейскому ареалу» (Кибинь 2014: 158).

Но, во-первых, как справедливо указал Л.В. Войтович, «такая мысль (о бесследном исчезновении аваров. — М.Ж.) в X в. могла прийти в голову практически всем, кто слышал об аварах. В письме патриарха нет ни одного намека на телеги, запряженные женщинами» (Войтович 2006: 8). По словам историка, «попытки доказать, что составитель Древнейшего свода «изваял» дулебо-аварскую историю из литературного источника, выглядят ученой спекуляцией» (Войтович 2006: 8).

Во-вторых, и слова патриарха Николая Мистика, и приведённая летописцем «притча» имеют очевидную библейскую параллель (рассказ о допотопных исполинах, «сильных, издревле славных людях»: Быт. 6), соответственно, нет оснований предполагать здесь прямую зависимость летописи от византийского источника.

В-третьих, летописец ясно указывает, что приведённая им поговорка бытует на Руси и ни на какие греческие источники не ссылается. Между тем такие ссылки для него при заимствованиях оттуда каких-то данных обычны: «Глаголеть Георгий в летописаньи» (ПСРЛ. I: 14; ПСРЛ. II: 10); «при семь цари приходиша Русь на Царьгородъ, якоже пишется в летописаньи Гречьстемь» (ПСРЛ. I: 17; ПСРЛ. II: 12) и т. д.

Наделение древних врагов чертами мифических великанов, древних насельников земли, — традиционный фольклорный мотив, который, очевидно, существовал и у славян и который просто был литературно обработан летописцем в духе средневековой, ориентированной на Библию книжности. Что дело обстояло именно так, подтверждается наличием западнославянской традиции об обрах, в которой они также наделялись качествами древних исполинов. По-чешски «великан» — obr, по-словацки — оbоr, obrovská, по-польски — olbrzym (древнепольское obrzym), по-верхнелужицки — hobr, по-словенски — óbǝr. Прямую параллель находим в немецком Hühne — «великан/исполин/богатырь», производном от этнонима «гунны».

Обращение к Хронике Георгия Амартола, откуда летописец почерпнул сведения о восточном походе императора Ираклия^[11] и аварской осаде Константинополя 626 г.^[12], показывает полное отсутствие там чего-либо похожего на сюжет о притеснении аварами дулебов.

Выявить какой-либо византийский прототип летописного рассказа об аварском иге над дулебами не удаётся. Перед нами оригинальное произведение, в которое добавлены сведения из Хроники Амартола, вводящие его в исторический контекст, коим для русских книжников было «летописание греческое».

Автор этого летописного фрагмента пересказал, по всей видимости, какое-то славянское эпическое сказание о войне между аварами и дулебами, в котором авары наделены чертами мифических великанов, предшествовавших заселению земли обычными людьми. В ходе этой войны славяне были разгромлены, и завоеватели возложили на них иго — так в Древней Руси обозначались угнетение и насилие, а первоначально, по всей видимости во времена авро-дулебской войны, «ярмо, воловья упряжь» (Журавлёв 1996: 143), в которую завоеватели запрягали дулебских женщин.

Франкский хронист Фредегар сообщает о притеснении аварами славян на Среднем Дунае (Свод II: 367), а византийский автор Менандр Протектор об аварских набегах на антов (Свод II: 317).

Находившаяся на восточных рубежах Аварского каганата Волынь едва ли могла миновать тяжесть аварских набегов, но она не имела своего Фредегара или Менандра, которые могли бы их описать, так как находилась слишком далеко и от державы франков, и от Византии. Археологические материалы свидетельствуют о значительности аварского погрома на Волыни. Аварами было разрушено городище Хотомель (Кухаренко 1961: 9—10), в нижнем слое которого обнаружены аварские стрелы (Баран 1972: 67–68). Та же участь постигла и городище Зимно (Ауліх 1972: 56–59; Тимощук 1990а: 154).

В.Я. Петрухин и Д.С. Раевский полагают, что «видимо, в летописи мы имеем дело с фрагментами «земледельческого» эпоса, где эпические враги используют женщин в качестве тягловых животных, налагая на них ярмо — «иго». Обычай брать дань с плуга — с «рала» (в Древней Руси и других ранних славянских государствах. — М.Ж.) — подкреплял это значение» (Петрухин, Раевский 2004: 179).

Б.А. Рыбаков трактовал летописное предание иначе: «Печальная повесть об аварских насилиях над дулебами… вероятно, сложилась ещё во времена могущества Аварского каганата и должна была служить целям организации борьбы с насильниками-обрами. Повесть взывает к рыцарским чувствам славян, особенно ярко изображая издевательство чужеземцев над женщинами, используя при этом образ аварского вельможи, возлежащего на телеге, которую везут на себе впряжённые вместо коней женщины побеждённого племени дулебов» (Рыбаков 1963: 37).

Как бы то ни было, перед нами одно из народных славянских преданий, относящееся к циклу о борьбе с врагами-кочевниками, попавшее в летопись. Наиболее вероятно, что оно представляло собой фрагмент эпоса волынских дулебов.

Некоторые исследователи относили летописную легенду об аваро-дулебской войне к западнославянским или паннонским дулебам и видели в ней отражение их эпоса (Вестберг 1908: 394–397; Пресняков 1993: 264; Kuczyński 1958: 226–227; Королюк 1963; Кибинь 2014). На наш взгляд, эти построения неосновательны, ПВЛ не знает никаких дулебов, кроме волынских (ПСРЛ. I: 11, 29; ПСРЛ. II: 8; 21).

Нельзя не коснуться вопроса о причинах широкого распространения имени дулебов в славянском мире. Источникам оно известно помимо Волыни также в западнославянском и южнославянском ареалах близ Паннонии (см. рис. 15). Повторяемость этнонимов — характерная черта славянской ономастики (Трубачев 1974), которая обычно трактуется как следствие славянского расселения VI–VII вв., когда старые праславянские племенные объединения распадались, а их осколки оказывались за сотни километров друг от друга. Впрочем, о некоторых славянских именах (типа поляне — «жители поля» на Среднем Днепре и в Польше) нельзя сказать наверняка, имеем ли мы дело с осколками древнего славянского «племени» или же с названиями, конвергентно возникшими на славянской языковой почве. Иначе дело обстоит со славянскими этнонимами, имеющими иноязычное происхождение, — здесь мы довольно уверенно можем говорить об общности происхождения их носителей (ср.: Горский 2004: 13. Примеч. 10).

К этой последней группе принадлежит и имя «дулебы», которое имеет германскую этимологию. Согласно О.Н. Трубачеву, «в слав. *dudlebi скрывается герм. *daud-laiba — с этимологическим значением «наследство умершего, выморочное наследство», что хорошо вяжется с раннеисторическим процессом освоения славянами земель, покинутых одно время германскими племенами» (Трубачев 1974: 53).

По мнению В.В. Седова, «поскольку этот этноним (дулебы. — М.Ж.) имеет западногерманское происхождение, то, видимо, нужно допустить, что славянское племя дулебов сложилось ещё в римское время где-то по соседству с западногерманским населением. Оттуда дулебы расселились в разных направлениях. Средневековые письменные источники фиксируют дулебов на Волыни, в Чехии, на Среднем Дунае, между озером Балатон и рекой Мурсой, и в Хорватии на Верхней Драве» (Седов 1979: 132–133). В более поздней своей работе В.В. Седов уточнил, что, по всей видимости, «племенное образование дулебов сложилось ещё в римское время, когда на территории пшеворской культуры имели место внутрирегиональные контакты славян с германцами, в том числе и с западногерманскими племенами» (Седов 1999: 46). Эти выводы учёного имеют общий характер и не дают возможности определить конкретный район славянского мира, в котором появился этноним дулебы.

В науке распространена идея о волынской прародине дулебов. Так, Л.В. Войтович считает, что на своём пути в Паннонию авары прошли через Волынь и завоевали её около 561–562 гг. (Войтович 2006: 11), что привело к миграции части дулебов на запад, что принималось и нами.

Интересно, что если «дулебами» стали называться «пражские» славяне, осваивавшие Волынь после ухода оттуда готов и других германцев, то они, соответственно, воспринимали их как древний вымерший легендарный народ. При этом имела место как бы зеркальная ситуация в отношении событий, имевших место на Волыни в конце II в.: пришедшие в регион готы вытеснили местных славян (зубрецкая культурная группа) и в своих преданиях осмыслили свою борьбу с ними как противостояние древнему народу легендарных великанов — «спалов».

В то же время гипотеза о том, что путь аварской миграции шёл через Волынь, т. е. далеко от степной полосы и к северу от Карпат, небесспорна. Возможно, что Волынь подвергалась аварским набегам с запада, уже из Паннонии, как полагал А.А. Шахматов (Шахматов 1919: 20). К этому склоняют и некоторые археологические материалы. Так, городище Зимно погибает в огне аварской осады только в VII в. (Тимощук 1990а: 155). Возможно, Волынь пережила несколько аварских ударов.

C.В. Конча высказал гипотезу, согласно которой дулебы на Волыни — это выходцы из Подунавья, бежавшие туда от аварского ига, они же и были носителями предания о его тяготах, попавшего в летопись (Конча 2005: 28). На наш взгляд, такие построения являются сугубо умозрительными и не имеют опоры в источниках. Более того, такой трактовке прямо противостоят археологические следы аварского погрома на Волыни, которые указывают на то, что эта земля точно так же, как и Подунавье, страдала, по крайней мере какое-то время, под ярмом завоевателей.

Славянские легенды о войне или войнах с аварами, вероятно, бытовали всюду, где славяне сталкивались с воинственными кочевниками. Одно из таких преданий, связанных с волынскими дулебами, попало в древнерусскую Повесть временных лет.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

1

Интересное замечание к уточнению семантики топонима Ойум (Oium) сделали Д.А. Мачинский и С.В. Воронятов: «Обращение к немецким словарям, отражающим живой немецкий язык середины XIX — начала XX в., даёт несколько иное семантическое поле слова aue: «нива, луг (цветущий и плодородный), равнина орошаемая, плодородный островок»; в переносном смысле, образно — «прелестная страна». Как видим, основной упор делается на плодородие, и лишь затем на достаточное оводнение. Предполагаем, что и семантическое поле готского *aujōm и эпического Oium было примерно таким же. А образное «прелестная страна» не так далека по смыслу от «желанная страна» в готском сказании» (Мачинский, Воронятов 2011: 253).

2

Распространение в исторической науке постмодернизма и конструктивизма привело к тому, что некоторые учёные «задачей историка» считают не выявление возможной реальной исторической основы древних и средневековых этногенетических легенд (в терминологии конструктивистов «их перевод на язык лингвистического национализма XIX в., где место Вавилонской башни будет занимать «лингвистическая прародина»), а «объяснение дискурсивных конструктов, каковыми являются этногенетические легенды, посредством изучения «социального знания» эпохи, в которую они создавались и функционировали, а не замещение их дискурсивными конструктами эпохи модерна» (Алимов 2018: 119. Примеч. 15). На наш взгляд, подобный подход ошибочен уже тем, что он предполагает путь от теории к источнику и вместо предметного источниковедческого и исторического анализа каждого конкретного «рассказа о происхождении», априорно пытается подвести всю группу таких источников, как этногенетические легенды (иногда называемые обобщённо также Origo gentis) под общий знаменатель «социального конструкта», имеющий ничуть не менее искусственный «кабинетный» характер, чем традиционный примордиалистский подход. Но никакого заранее заданного общего знаменателя (хоть «примордиалистского», хоть «конструктивистского», хоть какого-то ещё) нет: каждая этногенетическая легенда, сообщаемая древним или средневековым автором, должна самостоятельно исследоваться на предмет соотношения в ней реальной исторической основы, с одной стороны, и «социального знания» эпохи — с другой. В разных легендах соотношение этих двух факторов может быть совсем не одинаковым: от относительно точного отражения исторических реалий в одних случаях вплоть до полного книжного вымысла в других.

3

Недавно вывод о волынской локализации Ойума без ссылок на предшественников был повторён И.В. Зиньковской («по географическому положению где-то в самом начале «Скифской земли», обилию рек, озёр и болот «страна Ойум», скорее всего, соответствует Волыни между верховьями Припяти и Западного Буга или Припятскому Полесью»: Зиньковская 2018: 190–191).

4

Возможно, ранее их как «бутонов» (искажение из Γούτωνες-«гутоны»?) упоминает Страбон (Στράβων, ок. 64/63 г. до н. э. — ок. 23/24 г. н. э.) в своей «Географии» при описании Германии: «Здесь находится также Геркинский лес и обитают племена свевов, которые живут частью в самом лесу, как племена коадуев; на их территории находится Боигем — царская резиденция Марабода, куда он переселил не только разные другие племена, но и своих соплеменников — маркоманов. Дело в том, что по возвращении из Рима этот человек, [в прошлом] частный гражданин, был назначен верховным правителем племени. Еще юношей он жил в Риме, пользуясь расположением Августа, а возвратившись на родину, добился власти и подчинил, кроме упомянутых лугиев (большое племя), зумов, бутонов, мугилонов, сибинов, а также семнонов (большое свевское племя)» (VII. I, 3; Страбон 1994: 266). Известие Страбона не содержит сведений, которые могли бы помочь в локализации бутонов, но позволяет говорить о том, что если понимать под ними готов, то последние должны были уже на рубеже эр находиться на Европейском континенте.

5

Римские источники, позволяющие констатировать появление готов близ римских рубежей в конце II — первой половине III в., имеют либо косвенный характер (т.е. не упоминают готов напрямую), либо относятся к более поздней эпохе и упоминают готов ретроспективно: «Ряд известий древних авторов, кажется, свидетельствует о раннем появлении готов в Северо-Западном Причерноморье. Дион Кассий отмечает, что в 180 г. в пределы Римской империи мигрировали 12 тысяч свободных даков. Исследователи связывают это событие с вторжением в их земли готов. Тот же автор сообщает, что император Каракалла (211—217 гг.) совершил военно-инспекционный поход в Дакию с целью укрепления границ Империи, а в сочинении «История Августов» говорится о победе Каракаллы над готами. В том же труде указывается на родство императора Максимина (235—238 гг.) с готами (отец был гот, мать — аланка). Сообщается, что Максимин «приобрел себе земельные владения во Фракии, в том поселке, откуда он родом, и все время поддерживал связи с готами. Готы особенно любили его, словно своего соплеменника». Затем пребывание готов в Нижнем Подунавье фиксируется источниками в 232—238 гг., когда они, вероятно, приняли участие в так называемых «скифских войнах»… Кажется, все говорит о том, что в конце II — начале III в. готы проживали близ границ Римской империи в Северо-Западном Причерноморье» (Седов 1999а: 16—162; 2002: 150. См. также: Щукин 2005: 90—93).

6

Здесь нельзя не коснуться ещё одного вопроса, имеющего богатую историографию: о соотношении спалов (Spali) Иордана и споров (Σποροι) Прокопия Кесарийского, которых этот автор называл предками антов и славян: «Да и имя встарь у склавинов и антов было одно. Ибо и тех и других издревле звали «спорами», как раз из-за того, думаю, что они населяют страну, разбросанно расположив свои жилища» (IV. 29; Прокопий 1994: 185). Этимология византийского автора, очевидно, имеет чисто кабинетный и наивный характер (ср. выше аналогичную народную этимологию происхождения этникона «гепиды» у Иордана как «ленивые»). Вариантов расшифровки известия Прокопия было предложено немало, и эта тема нуждается в отдельном обстоятельном рассмотрении. Поэтому скажем только о том, что не видим связи между спалами Иордана и спорами Прокопия хотя бы потому, что в свете сказанного выше следует, что спалы — это вообще не этноним, а лишь готское осмысление славянской лексемы в качестве маркирования в своей исторической памяти славян как древнего легендарного народа — своего противника.

7

Согласно выводам Б.В. Магомедова, специально изучавшего проблему этнического состава черняховского населения, в нём может быть выделено три главных компонента: 1) готский, представленный развившимися на вельбаркской основе памятниками типа Косанов (или «классические черняховские древности»: Магомедов 2001: 116). Именно они образуют подавляющее большинство черняховских памятников, а их носители — готы составляли основную массу черняховского населения; 2) славянский, представленный развившимися на зубрецкой основе памятниками типа Черепин — теремцы и концентрирующийся в Верхнем Поднестровье (верхнеднестровская группа памятников); 3) иранский («поздние» скифы, аланы и т.д.), концентрирующийся в Причерноморье (причерноморская группа памятников) (Магомедов 2001: 151).

8

Помимо отступления носителей зубрецкой культуры на Верхний Днестр учёным удалось наметить ещё один совершенно неожиданный вектор их движения после готского нашествия на Волынь: далеко на северо-востоке, в Среднем Поволжье, во II в. появляются памятники славкинского типа (названы по имени села Славкино в Сергиевском районе Самарской области), которые находят аналогии в зубрецких материалах Верхнего Поднестровья, в частности с поселением Подберезцы (Козак 1985: 75—89; Матвеева 1986: 160—162). Так часть побеждённых готами славян-спалов проложила путь в Среднее Поволжье, который после новых славянских миграций привёл к сложению в регионе именьковской археологической культуры IV—VII вв. (обсуждение проблематики именьковской культуры и раннеславянского присутствия в Среднем Поволжье см.: Матвеева 1986: 158—171; 1988: 11—13; 2004; Седов 1994: 309—315; 1995: 193—197; 2001: 5—15; 2002: 245—255; Кляшторный 1964: 16—18; 2005: 68—72; Сташенков 2006: 20—30; Богачёв 2011: 72—137; Галкина 2014: 24—31; Овчинников 2016: 151—169).

9

Периодически высказываемая гипотеза о том, что спалы Иордана — не славяне, а какой-то другой народ, к имени которого параллельно восходит и славянское «исполин» (см. напр.: Шахматов 1911: 21—26; Здоров 2000: 136—141), на наш взгляд, лишена оснований, поскольку опирается на неверное понимание Плиниевых спалеев-«пещерников» как этнонима и искусственно умножает сущности.

10

Во второй половине Х в., спасаясь от натиска печенегов, в Верхнее Поднестровье, принадлежавшее хорватам, переселяется часть уличей и тиверцев (Седов 1982: 128). Именно хорваты вместе с этими переселенцами и станут основой населения будущей Галицкой земли.

11

«…Хоздрой нечестивый посла етера князя на грекы… Царь же Ираклий… на персы исполчися, еще же призвавъ угры на помощь» (Истрин 1920: 434).

12

«Тогда и обри придоша к цареви мира просить с лестию. Их проуготование прият в Ираклии сътвори слом, ту покояшеть а. Си же, злое в сердци своемь имуще, к своим сродником послаша весть: «Скоро грядите, се бо царь богат у нас есть». Онем же сверепом бесом никако ж ослабивше, на земли ту придоша. Приобретаниемь человеколюбивому богу, спасающу правыа сердцем, одва в Узантию вьзвратився, царь приде. Они же, гнавше по нем далече и не сьстигше, все богатство его взяша и, на Фракисъ нагнавше, пленишя мужь и жен тысящь 70. И тако възвратишяся в свояси» (Истрин 1920: 434).