Азарт

Максим Кантор, 2017

Молодой андеграундный художник, после развала Советского Союза становится востребованным в Европе. Среди прочих предложений он получает и такое – пожить в Амстердаме на яхте в своеобразной творческой коммуне. Ничто не предвещало, что приглашение провести время на море в компании людей искусства приведет героя к размышлениям о глобальных вопросах, а роман, начинавшийся как остроумный рассказ о бытовых неудобствах, превратится в мощную в притчу о строительстве ковчега и о месте человека в этом мире.

Глава третья

Порт

В порт отправились всей компанией.

На узкой лестнице возникла суета: сын чуть не упал с крутых ступенек, но Август поймал его за шиворот, порвав детское пальто. Польское пальто было куплено перед отъездом — то была ощутимая трата. Жена промолчала, но я перехватил ее отчаянный взгляд.

— Зашью, — сквозь зубы прошептала жена, — нитки у меня есть.

Мы начинали привыкать к ударам судьбы — а как иначе, если ты в походе? Как обходились со своей рваниной матросы с кораблей Васко да Гамы, как доставалось пиратам Моргана? Полагаете, у пиратов тельняшки не рвались? Еще как рвались. И что с того, что наш корабль стоял на приколе — жизнь матроса тяжела и в порту.

И я это в полной мере осознал, подхватив наши чемоданы.

Помню, Саша предложила мне не надрываться, волоча чемоданы по лестнице, а столкнуть багаж вниз по ступеням, будет проще и быстрее; но я отказался. Надо сказать, предложение я оценил: мне дали понять, что в дальнейшем будет несладко и следует беречь силы. Тем не менее я отказался и потащил баулы вниз. Принято считать, что спускаться легче, чем подниматься, — это верно, но нести чемоданы вниз и вверх по амстердамским лестницам одинаково тяжело. Там и без чемоданов непросто. Однако я их донес. Зачем, спрашивается, было до того тащить чемоданы наверх? Зачем было набивать их бессмысленной поклажей? Но терпение, терпение! — нельзя волноваться по пустякам.

На улице Август поехал вперед, а мы ковыляли за его велосипедом по лужам — но, сжалившись над нами, Август слез с седла и привязал наши чемоданы к раме. В карманах у капитана Августа было много всякой всячины — потом я в этом не раз убеждался, — он достал моток веревки и прикрутил поклажу.

— Караван беженцев, — сказал Август. — Поход через пустыню Египетскую.

Все-таки он был воспитанник иезуитов, и речь его, как и его карманы, была напичкана разными странностями и прихотливыми загогулинами.

Египетскую пустыню амстердамская слякоть не напоминала ничем — слишком мокро. Я сообщил об этом Августу.

— А может, уже эта, как ее, манна небесная полилась? — предположил капитан.

Через минуту веревки лопнули, чемоданы наши упали в лужу — я ждал теперь любого подвоха в любой момент и уже ничему не удивлялся.

— Подвели веревки, — сообщил Август. — Сгнили давно.

— Как это: веревки сгнили?

— В порту беру, на старом складе — там разное барахло еще с войны лежит. Иногда хорошие вещи находим. А вот веревки — подвели.

— А зачем же их брать? — изумился я, и мысль о корабле, болезненная мысль о дырявой посудине, на которой нам предстояло ночевать, пришла в голову и уже не уходила.

— Как — зачем брать? — не понял вопрос Август. — Это отличные веревки. Просто гнилые.

— Пойдем скорее, — сказала моя жена, — дети простудятся. — И добавила (помню, вопрос прозвучал столь дико, что на него никто не ответил, но на мгновение все словно оцепенели): — А на корабле есть отопление?

Помолчали.

— Одежду сушить, — пояснила жена тихо.

— Уже почти пришли, — ответил ей Август.

— А то в чемоданах, наверное, одежда промокла.

— Скоро уже дойдем, — успокоил ее Август. — Сейчас свернем в промзону, а потом будет порт.

Мы свернули с улиц в так называемую промзону, где, впрочем, никакой промышленности не было. Никто ничего здесь давно не производил, кранов и тягачей я не заметил; матросов и шкиперов тоже не было. То был район пустырей, луж, бетонных заборов, фанерных сараев и костров, возле которых грелись нищие. Один из таких костров горел подле заброшенного остова дома — обычного четырехэтажного амстердамского узкого кирпичного барака. Все стекла в доме были выбиты, дверей не было. В доме, судя по всему, жили бродяги — они и жгли костер.

— Может быть, остановимся, одежду посушим? — прошептала жена. Громко говорить она не решалась, а почему — непонятно. Нас ведь окружали друзья.

— Классическая купеческая архитектура семнадцатого века, — сообщил нам Август, указывая на дом. — В порту раньше все дома были такими. Практичная постройка. Видишь, там, наверху, крюк? Привязывали к нему веревки и так поднимали товары наверх. Классно придумали? Удобно.

— Веревки, значит, привязывали? — едко спросил я. — Не гнилые?

— Это давно было, — рассудительно пояснил Август. — В семнадцатом веке. Теперь склада нет. Сейчас тут сквот.

— Что здесь такое? — я не знал слова «сквот».

Должен повиниться: в отношении молодежной культуры двадцатого века я профан. В нашей семье был уклон в сторону классического образования, папа у меня был историк и философ, дед — профессор минералогии. Про движение хиппи я знал немного. Более того, я даже не знал, что такое марихуана. И не знал названий вокально-инструментальных ансамблей. У нас в семье не было телевизора и магнитофона тоже не было. Гордец и задавака, я считал, что так отстаиваю классическую культуру. Если честно, то я никогда не слышал ни ансамбля «Песняры», ни «Роллинг Стоунз». Не притворяюсь, это, увы, стыдная правда.

— Что здесь находится? — переспросил я.

— Сквот. Свободные люди тут живут. Травку курят. Размышляют. Творят. Ищут.

Свободные люди сидели полукругом у огня, передавали по кругу окурок.

Я смотрел на одутловатые физиономии, украшенные серьгами и татуировками, с лимонными и фиолетовыми пучками волос — у кого на макушке, у кого под носом. Бледные подростки с возбужденными красноватыми глазами о чем-то громко говорили на голландском, немного грубоватом для слуха языке. Голландский для русского уха интересен тем, что самые безобидные вещи звучат на нем вызывающе, в благопристойном обществе и не произнесешь. Например, фамилия знаменитого историка Хейзинги звучит как «Хуйзинка», а стандартное приветствие «с добрым утром» звучит как «хуеморден». Вот и эти свободные люди, сидя подле огня, беспрестанно желали друг другу доброго утра, поминали великого историка — и меланхолично смолили косяк марихуаны. Не похоже было, что они что-нибудь ищут — у меня была стойкая уверенность, что они уже все, что хотели, нашли.

Знаю, знаю, что вы сейчас скажете! Сам признаю, что был книжным мальчиком, мимо меня прошли искания современности: я никогда не занимался инсталляциями, не посещал дискотек, не входил ни в какие кружки… Знаю сам, что это снобизм и чистоплюйство. Уж и доброго утра ему не пожелай по-голландски, ранимый какой нашелся. Но что поделать, правда требует точного изложения событий — я не ценил все то, что представлялось несомненной ценностью для Августа.

— Вот когда наш корабль поплывет… — пробормотал Август.

И я понял, чего он хочет: чтобы вот такой караван-сарай, сквот с бродягами, притон бездельников с лиловыми патлами кочевал от города к городу.

— Скажи, — спросил я (о, я был ужасным занудой, вечно выяснял отношения и спорил), — скажи, Август, эти бродяги что здесь делают? Работают над чем? Они вообще кто?

— Люди.

— Хорошие люди? Или бездельники? Все эти ваши современные художники и хиппи — это же обыкновенные паразиты…

— Ну что ты, — мягко сказал Август. — Не суди строго. Среди них есть прекрасные товарищи.

— Нашел среди них матросов?

— Здесь — одного. Удивительный человек, современный композитор. Я вас сейчас познакомлю.

— Композитор? — Слово солидное, вызывает уважение.

— Да, суперконкретная музыка. Играет на консервных банках. Когда починим корабль, мы пойдем по рекам Голландии, и на каждом причале Йохан будет играть свой концерт. Верно, Йохан?

Молодой человек с лиловыми волосами и татуировкой на шее помахал рукой и громко пожелал нам доброго утра. Кстати, я заметил у его ног несколько консервных банок — ребята завтракали, но одновременно и запасались музыкальными инструментами. Интересно, хотел спросить я, банки из-под тушенки и из-под кильки в томате — рознятся так же, как инструменты от Амати и Страдивари? Но не спросил, решил быть вежливым.

Хоть я был молод, жизнь успела кое-чему научить. Как-то, будучи в гостях у немецкого скульптора, я поинтересовался, что это за свалка ржавого железа во дворе — помойка или инсталляция. Оказалось — инсталляция, и больше меня в ту мастерскую не звали. Так что и вопросов о консервных банках я задавать не стал.

— Поплывем по рекам с концертной программой? — спросил я.

— Конечно. Сначала пойдем по голландским рекам, а потом по Германии. Надо же собирать народ.

— Чтобы играть на консервных банках? — Я произнес фразу спокойно, но, боюсь, интонация меня выдала.

— Представляешь, какая красота? Йохан расставляет на пирсе банки, бьет по ним железной арматурой… Свечи, фонарики… Волшебная атмосфера. А потом, когда соберем достаточно людей, мы выйдем в океан.

— Ковчег? — спросил я. — Цивилизацию бездельников будем спасать?

— Не надо так грубо. — Некоторое время он шел молча, держал одной рукой велосипед, а в другой нес мой чемодан. — Не надо меня переоценивать. Пока я просто чиню корабль. Собираю хороших людей. Знаешь, это такое азартное занятие — собирать добрых людей для хорошего дела. Спасение приходит само собой, когда его уже и не ждешь.

Все-таки он был верующий, даже иезуит, — и разные словечки наподобие «спасения» в его речи возникали легко. Слово «спасение» он явно произнес с интонацией проповедника, спасающего души. Для меня такие термины были непривычны — мы в Советской России росли неверующими. И вообще, шутка ли: беседовать с живым иезуитом. Помню, не удержался и спросил, действительно ли он верит в Бога и если верит, то как может доказать бытие Божие.

Август нисколько не удивился вопросу.

— Так это же элементарно доказывается.

— Как именно?

— Ценами на обувь. Сам подумай: ботинки, даже самые дорогие и шикарные, стоят не больше сотни. А те, что мы все покупаем, по пятнадцать — тридцать гульденов.

— И что?

— А то, что никакой диктатор, ни Сталин, ни Гитлер, ни Пиночет не повышал радикально цен на обувь. Им просто в голову не приходило. Цены на водку, муку и масло, на квартиру и образование — это все ерунда. Ты легко можешь жить без хлеба и без образования; сам доберешь, где сможешь. А вот без ботинок ты не проживешь, шагу не сделаешь. Что им стоило поднять цены на обувь в сто раз? Скажем: башмак стоит тысячу, а пара — две тысячи? И покупали бы! Куда денешься? Душу бы дьяволу закладывали, в рабство бы детей продавали, а ботинки бы покупали. А вот не догадались диктаторы.

— И что это значит?

— Божий промысел. Бог не хочет погубить человечество. Дал людям шанс.

И тут мы вышли к порту.

Распахнулся серый свинцовый простор холодного моря, и ветер ударил нам в лицо. Пока шли меж пакгаузов и сараев, мы были защищены, а на набережной шальной ветер налетел со всех сторон. Ветер в амстердамском порту такой, что его отмечаешь в первую очередь, а только потом смотришь на корабли.

— Вот, смотри. Вот он, наш корабль.

И я увидел корабль.

Огромный черный корабль выглядел ровно так, как дети рисуют корабли в тетрадках — то есть все было сделано очень просто, конструкцию можно изобразить тремя линиями: ни светящихся иллюминаторов, ни мачт с парусами, ни флага, ни трубы с дымом, а просто очень большая лодка.

Красили лодку давно, краска облупилась, и выглядывала рыжая ржавчина.

По черному борту белой краской было написано слово «Азарт».

— Входи, — сказал Август.

— Как? — спросил я.

— Так вот же мостки. Не видишь? Иди на борт, не бойся.