Азарт

Максим Кантор, 2017

Молодой андеграундный художник, после развала Советского Союза становится востребованным в Европе. Среди прочих предложений он получает и такое – пожить в Амстердаме на яхте в своеобразной творческой коммуне. Ничто не предвещало, что приглашение провести время на море в компании людей искусства приведет героя к размышлениям о глобальных вопросах, а роман, начинавшийся как остроумный рассказ о бытовых неудобствах, превратится в мощную в притчу о строительстве ковчега и о месте человека в этом мире.

Глава шестая

Поэт и капитан

Появился человек, которому предстояло сыграть особую роль в экспедиции — ибо каким еще словом определить наше путешествие в никуда, к Оракулу Божественной Бутылки, как не словом «экспедиция»?

Новый член экспедиции не вошел, а вплыл — я успел подумать: вот как выглядит корабль на плаву. Обширный живот протиснулся в узкую дверь кают-компании и поплыл, покачиваясь, по воздуху, огибая предметы, а следом за животом продвигался его хозяин — точно корабль шел под надутым парусом.

Представлять его не требовалось: все знали — это был сербский поэт Боян Цветкович; его знал даже я, хотя стихов не читаю и телевизор не смотрю.

В те годы знаменитости из освобожденной от социализма Восточной Европы были крайне популярны: режиссер из Польши, писатель из Чехии, актриса из Югославии, даже теннисист хорватский блистал. Югославия разваливалась, начиналась гражданская резня — но в свете общих благостных перемен эту войну как-то предпочитали не замечать; разве только таланты получили конкретную национальную прописку. Поэтическая звезда из Сербии светила и в Россию, и в Европу, от блеска ее лучей скрыться было трудно.

Увидев поэта Цветковича, я расстроился. Сегодня, когда все позади, я затрудняюсь объяснить свою реакцию. Обычная неприязнь славянских путешественников друг к другу? В Европе мы избегали соотечественников, чтобы не попасть под определение «славянские дикари». Нам нравилось думать, что мы обычные европейцы, ну, вот, например, как… разные прочие шведы. В те годы исход с Востока только начинался; славянские барышни пробовали себя на улице красных фонарей, а юноши вполглаза заглядывали на Запад и спешили обратно, спекулировать пестрой дрянью из супермаркетов. Пройдет двадцать лет, и эмигранты повалят толпой, а черствые города Европы оскалятся на неопрятных людей с вредными привычками — мол, не звали вас, нищебродов. А пока сами славяне сторонились славян, если встречали таковых на Западе: нельзя, чтобы европейцы заподозрили провинциальные пристрастия.

Вероятно, я от поэта Цветковича отшатнулся и поэтому. Раз любимец московских барышень здесь, мелькнуло в голове, значит, это мероприятие стало модной затеей — слетятся авантюристы из стран бывшего социалистического лагеря… бывшие комсомольцы, а ныне банкиры… О, бурные славянские застолья первых лет перестройки, ликер «Амаретто» и виски «Чивас Ригал»! Я ненавидел все это. И, как многие закомплексованные выходцы из СССР, славян в Европе сторонился.

Было и еще что-то, трудно выразимое, что отвращало меня от Бояна Цветковича.

Слова подходящего не подберу… было в поэте нечто чрезмерное. Напор? Нет, не напор… Энергия? Нет, не энергия… Была в поэте Цветковиче какая-то нахрапистость.

Думаю, что мой папа не впустил телевизор в дом из чувства самосохранения, чтобы не слышать стихов Бояна Цветковича — не фигурное же катание папу напугало? Когда мать робко спрашивала, не купить ли нам телевизор, отец с ужасом отмахивался и бледнел; подозреваю, что ему мерещился Боян Цветкович, читающий стихи про демократию или рекламирующий макаронные изделия.

Дело в том, что сербский гений Цветкович брался за любую работу и все делал одинаково ярко. Скажем, на плакатах в аэропорту щедрый живот Цветковича и его вздернутые усики (у поэта были закрученные на мушкетерский манер усики) рекламировали спагетти а-ля карбонара: поэт погружал в рот длинную макаронину, и надпись гласила: «Чувства безмерные, а спагетти длинные!» Ну чем мне не угодила реклама спагетти? Поделись я чувствами с женой, она бы наверняка сказала, что я завидую славе Цветковича.

Поэт Цветкович оглядел кают-компанию и заклокотал. Так он смеялся. Усики, закрученные на мушкетерский манер, дрожали, когда поэт клокотал. Поэт взрывался ребячливым клекотом, точно запускали мотор игрушечного петушка. Знаете, бывают такие игрушечные петушки, которых заводят маленьким ключиком, и тогда петушок начинает клокотать, дергаться и стучать клювом по столу.

— Присцилла, душка, когда ты мне отдашься? Хочешь свободы — приди ко мне! Зверя с двумя спинами и двумя головами поместим на флаг! А ты, — сказал Цветкович лысому актеру, — как вижу, консервы ищешь? Оголодал, родимый? Так вот же он, хлеб твой насущный.

Боян Цветкович раздул парус живота, и живот понес его по кают-компании. Поэт обогнул по окружности машинное отделение, подплыл к щелястой переборке — и указал на одну из дыр в обшивке. Актер кинулся проверять — и точно, за переборкой нашелся мешок Йохана с консервами. У Цветковича был особый дар находить еду везде.

— Дай сюда, — сказал Цветкович актеру. — Давай, давай! Нашедшему сокровища полагается выбрать первому.

Поэт придирчиво стал выискивать лучшее среди дешевых банок.

— Сардины в томате? Кто производитель? Нет, это не подходит… пусть наши враги жрут… А это что? Лосось? Дано мне тело, что мне делать с ним? Мы лосося в утробу поместим…

Я перечитал написанное и понял, что портрет Цветковича не удался. Получился Алексей Толстой из булгаковского «Театрального романа», а сербский поэт был иной. Боян Цветкович был человеком духовным, даже человеком повышенной духовности. Просто духовность в те годы выражалась через — и опять-таки теряюсь, не могу отыскать подходящее слово: грубость?.. цинизм?.. вульгарность?..

Я попробую нарисовать портрет заново, а первый набросок скомкаем и выбросим в корзину.

Допустим, входит толстый человек. Он не скрывает своей грубой жирной природы именно потому, что духовно он чист. Так понятно?

Понимаете, в те далекие года все интеллигенты подражали Иосифу Бродскому, который получил Нобелевскую премию по литературе. Лауреату подражали неосознанно, копировали интонации. Бродский писал про духовное, про античное — но писал не занудно, а слегка развязно. Говоря о Вергилии, мог вставить матерное словцо, всем это нравилось. То был особый стиль поздней советской и ранней капиталистической интеллигенции: сочетать приблатненный говорок и благородные страсти. Выпускницы филфака прослаивали разговор о Мандельштаме такими загогулинами, каких на воронежской окраине не слыхивали. Культурные юноши вставляли в тексты удалые гусарские похабства, чтобы оттенить горение духа. Голландское «доброе утро» (по-ихнему «хуйморден») было непременным украшением любого умственного дискурса.

Помимо прочего, сводили счеты с советским ханжеством — отныне вульгарное прилагалось к духовному, если духовное подлинное. И вот жирный живот поэта Цветковича был в некотором смысле как бы аскезой. Понимаете? Живот — это парус свободы в океане лицемерия. Жир дан, чтобы согреть искреннее сердце. Рекламы макаронных изделий, обжорство, клокотание и вульгарность происходили от искренности; в глубине души поэт был ранимый человек, а на поверхности — циник. А тут еще сербское неистовство. Природная необузданность западных славян. Непонятно сказал? Извините, лучше не умею.

Именно циничная искренность, вульгарная духовность меня и напугала. В нашем предприятии все держалось на энтузиазме — требовалось верить в мечту и засучить рукава. А искренность на новый манер исключала честный труд.

— Когда ж нам плыть? — Цветкович набил рот консервированной лососиной, но дикция осталась отменной, сказывалась тренировка в концертных залах.

— Вот положим палубу, починим машину, тогда поплывем, — ответил Август.

Поэт расплылся в улыбке, потрепал капитана «Азарта» по щеке.

— Тогда клади свою палубу, августейший! Считай, что мечты сбываются! Дарю тебе контейнер прокладок!

— Каких прокладок?

Оказалось, что поэт Боян Цветкович выступил по телевидению с рекламой женских прокладок, и концерн «Проктор энд Гэмбл» подарил за это поэту вагон прокладок.

— Не совсем подарили, конечно, но уступили. На взаимовыгодных условиях. У «Проктор энд Гэмбл» на редкость разумный менеджер. — И поэт заклекотал.

— Вагон прокладок? — ахнула Саша.

— Вагон, — подтвердил Цветкович. — Хочешь килограмма два дам? Тебе на всю жизнь хватит. У меня теперь три тонны прокладок.

Он сообщил, что вагон отгружают в амстердамском порту.

— Зачем? — Август растерялся. — Зачем нам на «Азарте» прокладки?

Отчего-то он не спросил, почему мятежный поэт рекламировал на телевидении прокладки, а ведь это самое интересное.

— Как — зачем? Меняем прокладки на доски. Прокладки нужнее людям, чем доски.

— Отличная мысль, — оживился Микеле и вышел вперед, — напечатаем подарочную брошюру. Я уже вижу этот буклет! — Микеле заходил по машинному отделению, жестикулируя. — Выпускаем красочный буклет, посвященный кругосветному плаванию «Азарта». Фотограф у меня есть на примете… Распространяем по всем портам и турагентствам. Внутри — реклама прокладок… Проктор и Гэмбл нам заплатят. Обмен на доски предлагаю произвести в Гонконге.

— Помилуй, Микеле, — лениво заметил Яков, — обмен можно произвести, не вставая со стула.

— Я уже договорился на обмен, — клокотал Цветкович, — прокладки отгрузят на склад плотникам. Менеджер у плотников тоже вполне адекватный человек; прокладки сбывает в местные аптеки по низкой цене. Нам он готов предоставить доски, которые на складе уже списали. А разницу в деньгах между досками и прокладками выплачивает наличными.

— Красиво! — выдохнул Микеле. — А доски что, бракованные?

— Ну, как тебе сказать, — замялся Цветкович, — сделка есть сделка: мы им даем просроченные прокладки, а они нам бракованные доски. Но не забудьте про деньги — есть большая маржа!

— Нам не деньги нужны, — сказал Август, — нам нужны хорошие доски для палубы.

— Если ты бедный — зачем привередничать? Бери, что дают!

Вот она, золотая рыбка удачи, мелькнуло в голове. Все получилось, как загадали.

— А ну, кто пойдет прокладки отгружать и доски носить? — спросил поэт Цветкович. — Парни, за работу!

Рыбаки-немцы встали и двинулись к выходу. Эти безмолвные парни готовы были к любой работе. Прочие смотрели на немцев с жалостью.

— Вы хоть знаете, какие там доски? — спросила Саша. — Двухдюймовая доска, шесть метров в длину, поднять невозможно.

— Справимся, — сказал рыбак из Гамбурга.

И тут Август сказал:

— Нам не нужны эти доски. Над нами будут смеяться.

— Кто?

— История.

Капитан вышел в центр кают-компании, встал подле машины и сказал речь. Я приведу речь так, как запомнил.

— Перед вами машина. Это идея, это содержание нашего корабля. Она жива, наша машина. Только кажется, что машина сломана. Идею нельзя истребить. Просто машина давно не работала. Если механизм почистить, смазать маслом, восстановить детали, то машина заработает. И тогда корабль поплывет. Что нужно для того, чтобы восстановить детали машины? Нужно прочесть книги. Нужно понять механику. Мы можем это сделать. Мы — команда, мы — семья. Мы — это общество людей, которые захотели быть свободными. Значит, мы можем научиться всему и все сделаем своими силами. Как Робинзон Крузо.

— У него Пятница был. Пятница на него и работал, — уточнил англичанин Адриан.

— Мы здесь все — Пятницы. Мы все равны. И мы построим корабль, мы умеем работать. Нужны материалы? Что-то найдем на пустыре, что-то изготовим своими руками. Мы не спекулянты, мы труженики.

— А торговля — это разве не труд? — спросил Микеле обиженно. — Пока комбайн в Казахстане продашь, семь потов сойдет! А конкуренция?

— А поэзия? — клокотал Цветкович. — Это, по-твоему, не труд? Я стихом пробил себе дорогу в жизни. Стихом заработал вагон прокладок.

— Просроченных, — заметила Присцилла, которая вела хозяйство корабля. — Ты получил негодные к употреблению прокладки.

— Ах, дорогая, зачем нам с тобой прокладки? — возопил поэт. — Отринь сомнения, Присцилла! И без прокладок будь моей.

— Торговля нужна, — сказал Август, — только если продукт, который продают или меняют, получен честным трудом и не продан по спекулятивной цене. Ростовщик никогда не построит корабля и не выживет на острове.

— Спорное утверждение, — лениво сказал профессор Оксфордского университета. — Вот, например, остров Англия отлично выживает, несмотря на то, что Британия — страна ростовщиков. И корабли строим в избытке. Кстати, уверен, что Робинзон по возвращении в Англию выгодно вложил деньги, полученные за мемуары.

— Англичане — природные ростовщики, — сказала левая активистка Присцилла.

— Поэт свободен от подозрений в ростовщичестве, — заявил Боян Цветкович, — дух дышит, где хочет — хоть бы и среди прокладок! Чудесный дух! И отчего бы прокладки (символ фертильности и готовности к деторождению) не променять на доски (гроба тайны роковые)? Допустим, останется от обмена немного денег. И что?

— Спекуляция, — сказал Август.

— Врачам, я знаю, коробки конфет дарят… коньячок… печенье… А поэт хуже, что ли?

Видимо, слова «коробка печенья» навели актера на мысли об общей кассе.

— Зачем искать деньги, — спросил актер, — если деньги в коробке лежат. Вон, у француженки возьми. Работать не надо: и доски купим, и на пиво хватит. Поделись, мироедка!

— Это общие деньги.

— Вот я и говорю: делиться пора!

Казалось бы, совсем недавно актер признал, что деньги, отложенные на спасательные жилеты, трогать нельзя, но то была его отличительная черта — лысый актер легко менял риторику и взгляды, просто переходил от роли к роли.

— Лентяй и паразит, — сказала Присцилла, — лишь бы на боку лежать.

— Не о себе беспокоюсь, — оскорбился актер. — Я за всех морячков переживаю… За ребятишек наших, за пацанчиков… — Возможно, то была роль революционного матроса — есть такие спектакли в репертуаре советских театров.

— Пусть морячки трудятся, — сказала левая активистка.

— Устал народ. Думаешь, легко доски носить… Пожалеть надо мужиков.

— Славянин, что с него взять. Славян в лагеря сгоняют, чтобы трудились, — заметила француженка, — иначе они работать не могут.

— Много ты о славянах знаешь, — процедил лысый актер. — А что лягушатники жадные, это тебе всякий скажет. Сиди на своей коробке с деньгами.

— На этом корабле не должно быть ничего, что вызывает презрение и насмешку. Здесь не будет ничего, что получено средствами спекуляции — а не простым трудом, — сказал капитан Август.

— А доски-то как получить?

— На северный причал пришел сухогруз из Бразилии, привезли какао-бобы. Нужны рабочие. Мы будем носить мешки с бобами и заработаем деньги. На эти деньги купим доски. Хорошие крепкие доски.

— А разве обмен на прокладки — это не то же самое?

— Нет, — сказал Август. — Здесь все честно. Здесь нет бракованного и списанного со склада товара. Здесь нет ловкости. Просто честный труд. Кто со мной — мешки с какао носить?

— И снова вы меня изумляете, капитан, — сказал английский профессор. — Вы, оказывается, отрицаете базовые ценности цивилизации — рынок и обмен? Смело, очень смело. Вам приходилось читать труды Броделя?

— Нет, не приходилось. Кто со мной мешки с какао носить? — повторил Август.

Безропотные немцы подняли руки. Август сказал:

— Значит, если считать со мной, — всего трое. Кто еще?

Я встал рядом с ними. Лысый актер (он съел тем временем две банки сардин) подошел к нам.

— Ладно, сыграю роль грузчика.

И мы пошли на северный причал. Вслед нам неслось насмешливое клокотание Цветковича.