Советы одинокого курильщика. Тринадцать рассказов про Татарникова (сборник)

Максим Кантор

Максим Кантор предлагает неожиданный жанр – иронический философский детектив. Автор фундаментального «Учебника рисования», политических эссе «Медленные челюсти демократии», трагического романа «В ту сторону» доказывает, что серьезные мысли о судьбе России можно изложить в форме криминальной истории с присущими жанру героями: мудрым детективом и его другом – летописцем событий. Такого странного сыщика мы еще не знали – это профессор истории Сергей Ильич Татарников, который распутывает любое дело, исходя из знания общей картины мира, – а попутно рассказывает философские притчи. Дело об исчезнувших риэлторах, о пропавшем полковнике госбезопасности, таинственном царстве Удмурту и краже в экспрессе Москва-Петербург для детектива-историка – это повод поразмыслить о природе нашего общества. Как и всегда у Максима Кантора, книга дает панораму сегодняшней России, от бомжа до президента.

Путешествие из Москвы в Петербург

Татарников зашел ко мне вечером, часов так в восемь.

— Хотите в Ленинград прокатиться?

— В Санкт-Петербург? — уточнил я. — Так я там бывал.

— Называйте как хотите, через два часа еду на шикарном поезде, завтра вечером обратно. У меня днем доклад, — сказал Татарников.

Я давно слышал от соседа про питерскую конференцию, месяцев шесть назад заставили его написать тезисы, умеют историки растягивать удовольствие; все у них заранее расписано. Я корреспондент отдела криминальной хроники, мне и завтрашний-то день планировать не приходится.

Я поразился, что Сергей Ильич вообще куда бы то ни было едет, — выманить его из квартиры не представлялось возможным. Любую активность он считал суетой, публикации свои не продвигал и карьеру делать не желал. «Гомера вон тоже не печатали, — говорил он обычно, — а автор, между нами говоря, неплохой».

— Я уж лет десять на конференциях не бывал, — словно в оправдание своей суетливости заметил Татарников. — Просто тут тема такая интересная, всю жизнь ею занимаюсь. Не устоял.

Я понял, зачем он меня зовет. Ну, во-первых, ему было приятно показать мне, что он востребован, не вовсе мхом зарос. Во-вторых, он хотел мне сделать подарок — а при его бедности подарок сделать непросто. Здесь же все складывалось удачно: спонсором конференции выступала не Российская академия наук (у наших академиков денег все меньше, нефтью они не торгуют), а ирландский университет — они и закупили сразу целый купейный вагон. Причем и поезд особенный, так называемый «александровский», первый в России частный поезд.

Выяснилось, что в купе Татарникова есть одно свободное место — вот Сергей Ильич и поспешил меня облагодетельствовать. В Питер мне не хотелось, но и расстраивать соседа тоже.

— Ну и вообще, в купе приятно, соседи хорошие. Вот огурчиков взял, бутылочку, — застенчиво сказал Сергей Ильич. — Теперь все больше самолетами летают, а в поезде как хорошо! Поговорим вечерком, по рюмочке выпьем.

В конце концов, чем плохо? Я на подъем легкий, позвонил главному и сказал, что подготовлю репортаж «Путешествие из Москвы в Петербург», ничего идейка, а? Взял рубашку, бритву, носки — вот я и готов.

И действительно, отчалили в одиннадцать. Поезд был и впрямь хорош: названный в честь одного из российских императоров (которого именно, я историка спросить не решился: сначала высмеет, а потом начнет лекцию толкать). Спросить не спросил, но вскоре Сергей Ильич мне показал на портрет императора в золотой рамке. «Обратите внимание, — сказал, — поезд, оказывается, имени Александра Освободителя! Удивительно: я-то думал, они в честь Александра Первого назвали». Да, это вам был не общественный транспорт! В тамбуре никто не блевал, в бачке унитаза была вода, окна открывались, белье чистое — словом, необычный поезд. Мореным дубом обшитый вагон, бархатные занавески; проводники как на подбор: двухметровые красавцы с галунами, как в королевской гвардии, — рассказывают, зимой им собольи шапки выдают. С нашим проводником — Севой — я тут же и разговорился, взял коротенькое интервью. Раньше он работал на «Красной стреле», но переманили его из государственной компании в частную лавочку. «А платят как?» — «Могли бы и побольше, — сказал Сева с досадой. — Себе столько гребут, что в глазах темно!»

До трех ночи сидели мы с историками за бутылкой. Причем бутылка оказалась не одна, сосед наш, доцент Панин вынул коньячок, а доцент Волобуев, скупердяй, покряхтел и достал из кармана крохотный мерзавчик водки. Литровая бутылка Татарникова была главным угощением — а влив в себя еще и коньяк, я почувствовал, что норму свою выполнил. Повалился на нижнюю полку и тут же уснул, а они, видимо, еще часик посидели — в бутылке еще кое-что оставалось.

Проснулся часов в шесть утра, от голосов. Панин громко говорил, Сергей Ильич что-то с верхней полки обиженное талдычил. Рано прения у них начались, подумал. Однако дело тут было не в научных проблемах.

У Татарникова под утро пропали штаны. Захотел историк в туалет прошвырнуться — а штановто и нет. Происшествие вроде бы пустяковое, не убийство, не кража алмазов из Оружейной палаты. Однако без штанов жить неудобно, далеко не уйдешь. Татарников свесил тощие ноги с полки, беспомощно огляделся.

— Я их вот сюда повесил, — сказал печально и полез обратно под одеяло.

— Так наденьте другие, Сергей Ильич! — посоветовал ему доцент Панин, добрая душа.

— Нет у меня других штанов, — ответил Сергей Ильич.

— Как это? — не понял доцент. — С одной парой штанов живете?

— Дома еще одни штаны есть, а здесь нет.

— Как же это вы на конференцию с одной парой едете?

— А сколько штанов надо, чтобы доклад сделать? — злобно отозвался Татарников с верхней полки. — В одних штанах вступление читать, в других — основную часть? А на прения третьи брюки надевать, так, что ли? Извините, не обучен я среди дня штаны менять.

— Ну, если так рассуждать… — задумался доцент.

Сам он волок на конференцию кофр размером с полкупе, уж и не знаю, чего он туда напихал. На вид мужчина тщедушный, одежды ему нужно немного, а вот поди ж ты, набрал барахла.

— Зачем мне двое штанов брать? — говорил Татарников. — Мы ведь в Ленинграде всего один день. С поезда на доклад, с доклада на поезд. Ну не ожидал я, что сопрут штаны.

— В России живем, — заметил историк Волобуев. — В России всегда воруют.

— Так ведь последнее время воруют по-крупному. Скважины воруют с нефтью, пенсионные фонды тырят. Штаны-то кому понадобились — странно! Думаю, это свидетельство упадка. Они у меня, как бы это сказать, не очень новые. Не особенно модные, — Татарников задумался. — Это сколько ж мы вчера выпили, что я штаны потерял! Вроде все помню… Снял я их, значит, повесил вот здесь, — голос у него был очень растерянный. — Не в трусах же мне на перрон идти! Когда поезд приходит?

— Через два часа.

— Ну и приключение!

— Купе мы на ночь запирали, — пустился в рассуждения Волобуев. — Не могли ваши штаны через окно выкрасть. Хотя, с другой стороны, в Твери мы долго стояли. Окно у нас приоткрыто, духота. Может, местная шпана исхитрилась — палку в окно просунули, поддели штаны.

— А зачем? — Панин спросил.

— Думали, деньги есть в карманах. У вас там деньги были?

— Были, — горестно сказал Татарников, — пятьдесят рублей.

— Ну это не деньги!

— Кому как.

Волобуев с Паниным тем временем оделись, отправились умываться — один налево пошел по вагону, другой направо. А мы с Татарниковым остались вдвоем.

— Скорее, Сергей Ильич! — крикнул я. — Посмотрим, куда он ваши штаны спрятал!

Я кинулся к чемодану Панина, открыл замки.

— Да вы с ума сошли, голубчик, на кой ляд ему мои штаны? Не трогайте чужие вещи! Не смейте! Стыд какой!

— Ничего вы не понимаете, Сергей Ильич, наивный вы человек! Вы же ему конкурент! Он вас до конференции допустить не хочет! Как ему после вашего доклада выступать? Осрамится доцент, засмеют! А так — просто и красиво. Штанов у докладчика нет, доклад делать не может.

Говорил, а сам возился с замками. Открыл последний, откинул крышку — и на тебе! Чего нет, так это штанов Татарникова — зато много чего другого имеется. В чемодане доцента обнаружил я ворох женского белья. То есть, это мне сперва показалось, что ворох, на самом деле просто набор лифчиков — кружевные, шикарные дамские лифчики. Ну, дела, думаю. Вот ему зачем большой багаж — сразу два гардероба приходится возить: мужской и женский. Днем он доклады читает, а по вечерам на каблучках в порту разгуливает.

— А доцент, — сказал я Татарникову, — оказывается, у нас парень с фантазиями. Он что, трансвестит?

— Какой еще трансвестит?

Я объяснил, показал лифчики, и тут же захлопнул чемодан: дверь в наше купе открылась и вошла целая делегация. Тут был и Панин, и Волобуев, и дамы из соседнего купе — Савраскина, Пиявкина, Голубкина и Семеренко. Все как на подбор доктора наук, профессорши, все в очках.

— Да не волнуйтесь вы так! Ну украли вещи, неприятно, конечно. Вот и у нас пропажа, — втолковывал им Панин, — брюки исчезли среди ночи.

Дамы орали так, что разобрать ничего было нельзя, громче всех визжала Семеренко, но и Савраскину голосом не обидели, звонкий голосок у доктора наук.

— Он импортный! — наконец разобрал я, что орет Савраскина. — Фирма Армани! Сто баксов стоит!

— А у меня вообще Версачи!

— А у меня блузки все прозрачные, я без бюстгальтера ходить не могу!

Оказалось, ночью у дам сперли лифчики — у всех четверых. Я отлично знал, где они, но как скажешь? И тень бросать на доцента не хотелось. Уже то было понятно, что он не трансвестит, но, вероятно, фетишист — тоже склонность незаурядная. Ночью, стало быть, вышел доцент из купе, залез к докторицам и нижнее белье утащил. Может, у него дома коллекция? Сидит по вечерам, разглядывает. Нравы научного сообщества меня, скажу откровенно, потрясли. Нет, в преступной среде (а мне по журналистскому долгу приходится с такими деятелями общаться, ахнешь!) тоже попадаются люди с причудами, воруют портмоне, сумочки режут направо и налево. Но чтобы немолодой доцент ночью лифчики воровал — такое, извините, нечасто наблюдаешь.

Докторицы орут, Татарников сидит, поджав ноги, на полке, поезд приближается к Санкт-Петербургу. Пришел проводник Сева, повертел головой.

— Опять, — говорит, — кражи? В этом поезде всегда воруют. Ночами не сплю, караулю. А все равно крадут.

— Как же так? — Я ему сказал. — Такой у вас поезд шикарный.

— Вот так, — говорит. — Фасад красивый, а нутро гнилое.

А тут еще кто-то грохнулся в коридоре, и шуму столько — словно посудный шкаф упал. Бросились смотреть, что за шум. Оказалось, профессор Киселев свалился, тучный мужчина. Сидит на полу, руками шарит вокруг, ничего не видит: очки у него ночью украли. Он, слепой как крот, хотел до проводника дойти — и упал.

— Я, — говорит Киселев, — очки рядом положил. Проснулся, а их нет.

— Подумаешь, очки! — вопит Семеренко. — У меня бюстгальтер пропал! Я в газету напишу! Я до президента дойду!

Тут уж я решил, что кражи имеют системный характер — моего опыта на такой вывод хватило. Показал им лифчики (докторицы успокоились, отправились одеваться) и предложил поразмыслить, что бы все это значило.

А через минуту еще одна пропажа обнаружилась — мелочь, конечно, но обидно. Тем более что спустя короткой срок выяснилось, что это и не мелочь совсем.

У Волобуева из книжки-органайзера, куда он все даты и встречи записывает, вырвали блок страниц — аккурат весь месяц август. Волобуев очень переживал: у него, оказывается, в органайзере мысли были записаны: как нам в шестьсот дней изменить Россию, и именно на месяц август приходились самые конструктивные предложения. Кое-что из написанного он, конечно, помнит, а некоторые пункты начисто забыл. Попробовал восстановить: что-то такое там было о земствах, о местном самоуправлении — нет, не может вспомнить! Послушав, как Волобуев убивается, я тоже приуныл; опять не удастся нам переделать Россию, опять сорвалось дело. И все вор! Вор вагонный виноват! Доклад Татарникову сорвал, будущего страну лишил, мазурик!

— Ну что вы так расстраиваетесь, — подал сверху голос Татарников. — Сядьте, да еще раз свой план спасения Отчизны напишите. Россия подождет, она барышня терпеливая.

— Не могу! — крикнул Волобуев и заломил руки.

Оказалось, не все так просто. Конечно, Волобуев может попытаться сочинить план заново — но он уже неоднократно пытался, в течение долгих лет работал над планом преобразований, и ничего не выходило. А тут вдруг спелось как песня, сложились сами собой прозорливые мысли! И — на тебе! Выкрали.

— Не исключено, — сказал Волобуев мрачно, — что прочие кражи лишь отвлекающий маневр. Целили они как раз на мой план.

— Да будет вам! — сказал Татарников.

И правда, если задуматься, вряд ли жулик подозревал, что на волобуевских страничках написано. Такое складывалось впечатление, что хватал негодник все подряд. Просто бешеная активность у жулика — и что примечательно, совершенно бессмысленная. Штаны Татарникова он вряд ли носить станет, да и покупателей на эти штаны не найдешь. Лифчики он далеко не унес, очки с диоптриями минус пятнадцать ему явно не нужны. И странички из органайзера использовать не будет — вряд ли вор собирается менять природу России. А больше эти странички ни на что не годятся, ими и подтираться-то неудобно, жесткие. Странное воровство, неприбыльное.

— Вы тут все люди неглупые, — сказал я историкам, — так давайте рассуждать. Какой смысл во всех этих кражах? Какой-то смысл ведь должен быть! Думайте, ученые.

Они задумались, и первым версию выдал Панин.

— Пойдем, — говорит, — семантическим путем. Рассмотрим названия украденных вещей. И постараемся понять, какой текст складывается из сочетания этих наименований. Вполне вероятно, что перед нами ребус — а украденные предметы должны подсказать нужное в ребусе слово.

— Так-так-так, — Волобуев оживился. Даже забыл на время о своем горе, о погибших планах преобразования Отечества. — Значит, что мы имеем? Одни штаны…

— Ребус я решил, — скромно сказал Панин. — Брюки по-немецки — «хозе», очки — «бриллен», лифчик — «бюстгальтер». Последнее слово я делю на два корня: собственно «бюст» и глагол «халтен» — то есть, держать. Ну, еще мы имеем слово «август». Давайте теперь расположим эти слова так, чтобы в их сочетании был смысл.

— И?

— Если вспомнить, как бандиты именуют бриллианты — а используют они слово «брюлики», — содержание сообщения понятно. Хозе держит брюлики в бюсте Августа!

Кто-то передал кому-то эту информацию.

— Ну вы загнули, голубчик! — сверху сказал Татарников. — А кто такой этот Хозе?

— Вот это нам предстоит выяснить! Вероятно, скупщик краденого.

— А почему слова по-немецки?

— Так я на других языках тоже попробовал, ничего не получается.

— Бред, извините, какой! — сказал ему сверху Татарников. — Немецкое послание про испанца Хозе.

— А вот мне пришла в голову действительно простая мысль, — выступил Волобуев в роли следователя.

— Послушаем, — Панин обиделся за своего Хозе и слушал придирчиво. — Послушаем вашу версию.

— Зададимся вопросом, что общего между очками, бюстгальтером, штанами и месяцем?

— Что же?

— Принцип двоичности, — торжественно сказал Волобуев. — Два стекла на двух глазах, две штанины для двух ног, две чашки для двух грудей.

— А месяц август здесь при чем?

— Второй месяц года.

— Да вы что такое городите! Август всегда восьмым был! Февраль у нас второй по счету. — Татарников сказал сверху.

— Ах, как же это я… — Волобуев опечалился, ему очень нравилась версия с принципом двоичности.

— Вы еще не посчитали, что рельсов под локомотивом тоже пара, — заметил сверху Татарников. — Этот факт вам поможет, для вашей теории пригодится.

— Далеко вы с вашей двоичностью уйдете! — Панин был рад неудаче Волобуева. — Напрасно вы от моей концепции отказались. Хозе, кстати, довольно распространенное имя…

— Эх, обидно, — сказал Волобуев, — а я уже решил, что кому-то посылают сигнал: «два!».

— Что — «два»?

— Ну мало ли. Просто «два». Тот, кто получает сигнал, знает, что к чему. Может, это значит, что деньги во втором купе. Или еще что. Кстати, не исключено, что месяц август выдрали из блокнота по ошибке — собирались выдрать странички с февралем. Нет, напрасно вы мою версию отвергаете!

— Что нам с вашей версией прикажете делать? — Доценты разгорячились, сидели друг против друга красные, руками размахивали.

— Знаете что, Сергей Ильич, — сказал я. — Поезд придет на Московский вокзал через сорок минут. Вы уж давайте, поднатужьтесь, придумайте что-нибудь. Без штанов нам никак нельзя на конференцию.

— Да как-то и не знаю, что сказать, — с верхней полки отозвался Татарников. — Слишком просто все.

— Ничего себе просто! Голову сломаешь!

— Просто, голубчики, просто. Я вот сразу себя спросил: «Как это так — построил железную дорогу Николай Палкин, а поезд называется по имени Александра Освободителя». Что-то странное мне здесь почудилось.

— Николай построил только первую ветку, — Панин ответил, — с тех пор уж столько всего понастроили. «Александровским» поезд, я считаю, правильно назвали — скоростной экспресс в известном смысле олицетворяет свободу. Раз — и в Питере. Скорость — это свобода. Удобства — это свобода. Свобода передвижения — это равенство и братство! — Все так, только Радищевы, всякие «Путешествия из Петербурга в Москву», нам без надобности. И поезд наш, если заметили, шел в обратном направлении. Железные дороги зачем в России нужны, кто мне скажет? — продолжал Сергей Ильич.

— Как это зачем? Людей возить. Особенно если кто летать боится.

— Это верно, только ведь кроме железных дорог в России никакого другого сообщения почти и нет. Даже если б кто и лететь не боялся, не везде он полететь сможет. Аэропорты у нас совсем не в каждом городе имеются, автотранспорт не везде пройдет. Как добраться из Перми в Вятку? Рейсов таких нет. А из Твери в Рязань? В Сибири или, допустим, в Поволжье железная дорога — единственный вид связи. Отчего мы с байкальской магистралью столько лет корячимся — ничего иного и придумать для связи с Дальним Востоком не смогли.

— Вы это к чему, Сергей Ильич?

— А к тому, что железная дорога — это дело государственное. Николай ее построил, и дело это навсегда останется николаевским. Железная дорога в России — это своего рода закрепощение населения: поедешь только так и только туда, куда рельсы проложены. Поезд — это у нас народный транспорт. Автомобиль у среднего класса, но далеко не у всех имеется, яхты и вертолеты — для господствующего класса. А железная дорога — для остальных, их, таких вот пассажиров, миллионов примерно сто — сто десять. По всему пространству России расписаны маршруты, и ничего в них менять нельзя. Никакие Александры Освободители нашей железной дороге не требуются. Никакие частные поезда тут не пройдут.

— Позвольте, — выступил с опровержением доцент Панин, — ведь в России уже были частные железные дороги! В начале века, еще до Первой мировой! Были инициативные люди! Например, купец Мамонтов строил Ярославскую железку. И на Кавказе были частники!

Татарников только рукой махнул.

— И долго они продержались, частники эти?

— Ну, — доцент Панин шевелил губами, считал, — ну, допустим… лет пять, наверное, продержались.

— Три года, — сказал неумолимый Сергей Ильич. — Только три года, и все их добро государство к рукам прибрало.

— А сейчас так не случится! — Панин сказал свою реплику с некоторой аффектацией, словно хотел убедить не одного Татарникова, а еще когото. Например, себя.

— Думаете, история другой стала?

— Думаю, стала!

— Думаете, побегут частные поезда по России?

— Так вот бежит уже! Мчится!

— У генерала Деникина тоже бронепоезд ходил, назывался «Единая Россия». Ездил взад-вперед в степи по узкоколейке и ничего сделать не мог. Походил бронепоезд, и остановился.

— Наш-то поезд не остановишь!

— Во благо государства чего только не остановишь, — заметил Татарников. Он сидел на верхней полке, поджав под себя ноги, закутавшись в одеяло, и мрачно изрекал свои пророчества.

Посмотрел я снизу вверх на его длинный нос — Сергей Ильич напоминал ворона на дубу. И пророчества его были такие же мрачные.

— Есть вещи в России невозможные, — каркал Татарников. — Вот например философия. Нет в России никаких философов — только религиозные кликуши. И демократия невозможна. И частных железных дорог никогда не будет!

— Будут частные дороги!

— Не будет никаких частных дорог.

— А вот и будут!

— Никогда!

Послушал я перебранку историков и понял, почему Сергей Ильич не пользуется пылким расположением коллег, почему живет анахоретом. Не любили Татарникова за его упорный пессимизм. А когда у человека штаны сопрут, пессимизм его только усиливается, это естественно.

— В России возможна демократия! — крикнул доцент Волобуев взволнованно. — Возможна! Дайте мне только листочки из органайзера найти! Я вам с цифрами в руках докажу!

— Чушь все это. И устрицы в Москве-реке тоже не водятся, — сказал со своего сука Татарников.

— Народ, — сказал Волобуев, — хочет свободы!

— Народ только и мечтает, как от свободы избавиться, — сказал Татарников и добавил, обращаясь ко мне: — Позовите-ка, голубчик, проводника.

Сева, двухметровый проводник, явился на зов, сообщил, что скоро прибываем.

— Приятно слышать, — сказал Татарников, — только вы уж, голубчик, до прихода поезда мне штаны верните, а то неудобно на люди выйти. Нет, вы уж не отнекивайтесь, голубчик, несите сюда штаны. И вообще, скажу я вам, воровать грешно. Вот тут со мной журналист едет, он про вас такое напишет! Много вам за кражи-то заплатили?

Тут я изобразил лицом свирепость: дескать, такое напишу! Про себя же подумал, что ни одна газета моего материала не возьмет.

— Так я ж не воровал! Просто взял и в другое место переложил. Вот, извольте убедиться, очки ваши тут, — и проводник Сева достал из-под подушки Волобуева очки профессора Киселева. — А штаны ваши, уважаемый, в сумке у вашего соседа.

Я раскрыл саквояж — и точно: брюки Татарникова были здесь, под моей рубашкой.

— Просто все, как огурец, — говорил Татарников, надевая штаны. Никогда я не видел такой радости у него на лице, видимо, и впрямь человеку без штанов плохо. — Проводнику заплатили за дискредитацию частной компании. Вот наш милый Сева и пакостит помаленьку. Лифчик припрячет, очки стащит. Сева вообще-то не вор, он, скорее, красный комиссар — то есть не красный, разумеется, но безусловно комиссар. Миссия у него значительная.

— Не понимаю, простите. — Панин наморщил лоб. С таинственным Хозе ему было все ясно, а про комиссара Севу он не понимал.

— Идет процесс наподобие социалистической коллективизации — только теперешняя коллективизация капиталистическая. И у Севы в данном процессе роль важная, комиссарская роль. Требуется провести коллективизацию капиталистическими методами: обанкротить предприятие, обесценить акции. Надо, чтобы на частный поезд поступали жалобы, граждане перестали покупать билеты и владелец продал свое дело государству за бесценок. Правильно рассуждаю, Сева?

Проводник не ответил, обиженно поджал губы.

— Красный комиссар собирал с кулаков оброк, лишал средний класс прибыли. А нынешний госчиновник в согласии с госбанкиром отбирает прибыль у капиталиста. Ну и нашему Севе досталась важная роль, он сеет панику в рядах частного капитала. Нравится вам ваше дело, голубчик?

— А то что же получается, — пробасил Сева, — на буржуев горбатимся. Нам зарплату платят как хотят, сами на яхтах катаются, а ты здесь целую ночь толчешься без сна. Они-то, небось, на поезде не поедут, по морям рассекают, буржуи!

— Вы, Сева, вероятно, полагаете, что государственные чиновники на яхтах не катаются? — Татарников любовно оглаживал свои штаны. Нравились ему его брюки, хотя, по мне, их можно было бы уже в музей сдать. — Полагаете, там, наверху, судоходством не интересуются, только о железной дороге пекутся? Не думаю, Сева, что вы правы. Яхты у наших государственных мужей длиннее, чем железнодорожные составы. Россия всегда стремилась стать морской державой — завет Петра! — но преуспела в одном лишь аспекте: в персональных яхтах. Подлодки у нас долго не живут, эсминцы то и дело тонут, поезда на дорогах сами знаете в каком состоянии, а вот с частными яхтами как раз все благополучно.

Поезд мягко подкатил к перрону Московского вокзала, историки стали собирать вещи.

— Вы, пожалуйста, поаккуратнее, Сева, — сказал Татарников на прощание. — Миссия у вас, конечно, государственная. Но и государственное дело можно исполнять, соблюдая приличия. Хотя, — задумчиво добавил историк, — это непросто. Вот об этом мы и будем сегодня рассуждать на примере древних обществ.

— Предупреждаю, я буду настаивать на принципе двоичности! — сказал Волобуев. — Народ и правительство, бизнес и прогресс, вера и власть.

— Водка и огурец, — добавил Татарников. — Что действительно приятно, дорогие коллеги, так это то, что вечером опять сядем на поезд. Если к вам попадем, Сева, вы уж мои штаны не трогайте, ладно? Государева служба — понимаю, но мои штаны оставьте в покое. Обойдется государство без моих штанов.

Мы вышли на перрон, вдохнули сырой питерский воздух, один лишь доцент Волобуев задержался в тамбуре, и я услышал обрывки его разговора с Севой.

— А странички-то мои где?! — кричал Волобуев. — Странички из органайзера! Украли рукопись — так верните!

— Нету их у меня, — басил Сева.

— Штаны вернули, очки вернули! Рукопись теперь верните!

— Не могу вернуть, простите.

— Как это?! — ахнул Волобуев. — Передали по инстанции?

— Так не довез я странички до станции, туалетная бумага у нас в вагоне кончилась.

— Что?! — и судорога исказила черты Волобуева. — Вы подтерлись планом преобразования России?!

Ничего не ответил проводник поезда «Москва — Петербург». Стоял Сева смущенный, глядел в сторону.

— Подтерлись… Вы хоть заглянули в странички? Вы хоть помните, про что там было написано? — Ну, посмотрел… Невнимательно, конечно… Сами понимаете, вагон качает, сидишь на корточках…

— Эх! — за голову схватился доцент. — Люди российские! Вы хоть скажите — там про земства было?

— Вроде было, — почесал затылок Сева, — а может, не было… Нет, не заметил… Занят был.