Авиньон и далее везде. Роман-путешествие о любви и спасении мира. Основан на реальных событиях. Публикуется в память об авторе

Мара Минг

Это роман-путешествие, роман-дневник, протянувшийся от французского Авиньона до сибирской глубинки: он о большой любви и большом труде, об авантюрах, об уличных артистах. О миссии по спасению мира. О революции. О судьбоносной встрече артиста, преодолевшего путь от беспризорника и гангстера до звезды шоу-бизнеса, и писательницы, которая не смогла пройти мимо его истории, а в результате написала свою.Прежде всего это роман о вере.История реальна.

.

II

Откуда ты? По этому вопросу узнают друг друга люди, привыкшие много путешествовать; бывает, его слышишь раньше, чем «как тебя зовут?» (последнего, к слову, можно не дождаться вовсе). В разные годы у меня имелись разные ответы и на тот, и на другой вопрос. Одно время я старалась не признаваться, что я из России. Во-первых, не хотелось ассоциировать себя с русскими (много алкоголя. много денег. ноль воспитания). Во-вторых, иногда мне нравилось пошутить, придумать все про себя, чтобы понять, как это: быть не собой, а кем-то другим. Иногда я говорила, что я гражданка мира («ай эм фром зе ворлд»), иногда называла наугад любую страну. Как-то разыграла целую комедию перед пожилой индианкой, с которой мы провели пять часов на вокзале Виктория в Бомбее.

На вокзале Виктория я ждала Рыжую. Та летела из Москвы, я же приехала из Гоа ее встречать: той было страшно одной трястись целую ночь в индийском поезде (мне — нет, но мы всегда боялись разных вещей). В активе у меня было два достижения: тринадцать швов на губе и полный ноль по части наличных. К тому моменту я жила в Гоа уже месяца полтора — это была, кажется, моя третья Индия — снимала чудесный домик в пальмовой роще, работала удаленно и не знала горя. Ну разве что отчасти: за неделю до Нового года я попала в аварию. Ничего героического: разозлилась (на кого? Попробуй вспомни), села на мотоцикл злая (недопустимо), гнала как ненормальная, вылетела на главную вне очереди. Удар, грохот — несколько секунд не помню, а помню уже как щекой сползаю по стволу дерева; во рту вязкий соленый кисель. Оказалось, мне в бок влетело такси. Еще повезло. Всего-то тринадцать швов, а сначала казалось — не останется лица. Если бы я знала, кто хранит меня — я бы перед ним извинилась.

Тридцать первого декабря я попросила Пита добросить меня до банкомата, поскольку мой мотоцикл уже стоял в ремонте. Пит — это мой друг, он с семьей жил по соседству. Пит торопился, чтобы вернуться засветло и показать сыну последний закат года (закаты в Гоа были культом), поэтому я торопилась тоже. И трижды неверно ввела в банкомате пин-код. Господин полицейский приветливо сообщил, что, согласно правилам, карта будет уничтожена; если мадам угодно — то при ней. Конечно, после Нового года: тот, кто уполномочен вскрыть банкомат, давно отправился домой готовиться к празднику. Такие тогда в Гоа были порядки.

Кто-то одолжил мне долларов десять до конца выходных. Гоа — это такое место, где у друзей вечно нет денег: они или уже спустили все на наркотики и сувениры и завтра улетают, или живут здесь, как и ты, но свободных денег, разумеется, нет. Счастья, здоровья и секса — навалом, а вот с деньгами всю дорогу проблемы.

На десять долларов я жила три дня, а второго января уехала в Бомбей встречать Рыжую. Весьма лихой поступок: первое знакомство с индийским поездом, посленовогодняя ночь в плацкарте, концентрированная кислотная хинду-вселенная. Крикливые разносчики чая, индианки в сари, увесистые, как картофелины, мужчины, которые носятся по проходам и с хохотом лупят друг друга деловыми портфелями (хотелось верить, что мне это снится, но нет: мне не снилось). Мальчик, играющий в какую-то злую электронную игру прямо над твоим ухом (пиу! ПИУ! — и так всю ночь). Два подозрительных индуса, что часами таращат на тебя глаза, пока ты в позе крышки саркофага — глаза закрыты, руки скрещены на груди — без движения лежишь на нижней полке. Происходящее казалось мне сложносочиненной галлюцинацией, злой шуткой воображения. Индийский поезд — веселый ад на колесах, вот, что я поняла в ходе ночного путешествия от станции Тивим в Гоа до вокзала Виктория в Бомбее.

С Рыжей на вокзале Виктория мы договорились встретиться где-нибудь: ни я, ни она там ни разу не бывали, как не бывали вообще в Бомбее. Если бы два эскимоса договорились встретиться где-нибудь на Комсомольском вокзале — вышло бы то же самое. В пять утра я сидела под огромной крышей вокзала в ожидании звонка. У меня не было денег, потому что мою единственную карточку захватил банкомат, у меня не было обратного билета на поезд, поскольку наши билеты на поезд бронировала из Москвы Рыжая — и, стало быть, мой билет был у нее (попросить ее заблаговременно прислать мне копию я не догадалась), а ее телефон был недоступен, хотя она давно уже должна была приземлиться. В комнату отдыха меня не пустили, поскольку я не могла предъявить обратный билет; туда пускали только тех, у кого он имелся.

Я прожила на вокзале Виктории целую жизнь.

Я адски хотела спать и немного сомневалась, что действительно нахожусь в этих декорациях, в причудливейшем положении и с весьма условными шансами на победу. Это была настоящая Индия, в отличие от расписного фарфорового Гоа, и я ее такую видела впервые. Под гулкими сводами вокзала гомонили индусы, свистели приходящие поезда, лязгали буферами тяжелые вагоны с надписью Indian Railways, тощие уборщики — ачхут, неприкасаемые — поливали бетонный пол едкой вонючей смесью. На уровне колен шныряли калеки. Я в ступоре сидела на железном кресле. Напротив, расстелив на полу газету, лежал пожилой индийский джентльмен в отглаженном костюме и в очках с золотой цепочкой. Под головой у него был дорогой кожаный портфель, в руках он вертел какой-то электронный гаджет. Юрист, наверное, одурманенно думала я. Сотни людей точно так же отдыхали на полу. Некоторые — с головой накрывшись мешками. Другие лежали на тумбах, ступенях и ящиках.

Ко мне подсела пожилая индианка в сари — как ее звали, уже не помню — и завязала со мной разговор. В этом нелепом фильме я тоже не захотела быть собой; мне было настолько не по себе, что срочно требовалось что-то изменить, сделать все это игрой. Я назвалась другим именем — Хелен — и сказала, что я с Филиппин. Индианка оказалась бомбейским гидом, на вокзале Виктория она охотилась на клиентов уже лет двадцать и знала там каждую собаку. Стоило ей подсесть ко мне, как к ней потянулась здороваться вереница людей: машинистов, кондукторов, полицейских, простых вокзальных работяг. С каждым она знакомила меня; так я перездоровалась за руку с половиной обитателей бомбейского вокзала. Nice to meet you, Ma’am! Happy New Year, Ma’am! Я учила индианку филиппинским словам — конечно, придуманным с ног до головы. Может быть, я была убедительна, поскольку мое из рук вон нефилиппинское лицо ее не смутило — впрочем, возможно, она просто никогда не встречала выходцев с Филиппин (или, что более вероятно, каких только врунов она уже не встречала). В это время я уже всерьез подозревала, что Рыжая или опоздала на самолет, или он рухнул.

Но Рыжая появилась: с запозданием в пять или шесть часов. Им долго не давали разрешения на посадку. Наш поезд в Гоа уходил только вечером, и мы зачем-то согласились на экскурсию по Бомбею, предложенную моей новой знакомой (Если что, меня зовут Хелен, и я с Филиппин, — шепнула я Рыжей. Дура? — поинтересовалась та. У нее было плохое настроение). Рыжую тошнило, а я хотела спать, мне было жарко и мутно. Но все-таки мы увидели квартал прачечных и издалека, из окна такси, посмотрели еще кучу достопримечательностей, которые не работали в честь праздника, стояли закрытыми на ремонт или были расположены слишком неудобно для того, чтобы подобраться к ним поближе на машине. Наше желтое разбитое такси, дребезжа, продиралось сквозь толпу других автомобилей, мотоциклистов и повозок, температура была градусов под сорок, асфальт плавился, над дорогой клубился ядовитый туман. Экскурсия длилась часа два или три, и я почти ничего из нее не помню.

Наша новая знакомая содрала с нас кучу денег — мы были не в состоянии спорить — и исчезла, мы же с Рыжей еще несколько часов гуляли вокруг вокзала Виктория, а в итоге, обессилев, повалились на его задворках. Бессонная ночь давала о себе знать. Мы уснули прямо там, бросив на землю возле какой-то ржавой сельскохозяйственной машины наши порядком уже испылившиеся шали. Я постоянно просыпалась, потому что мне казалось, что за нами из кустов кто-то следит (как выяснилось впоследствии, так оно и было). Около семи вечера мы вернулись к вокзалу, поняли, что поезд уже подают, и, значит, наконец можно выпить. Рыжая достала из багажа бутылку виски, и мы в считанные минуты отчаянно надрались. Лишь с этого момента все как-то наладилось.

— —

Я Хелен Гарден и я с Филиппин, а муж мой — паромщик; так я шутила когда-то, но

на площади перед Папским дворцом мне было не до шуток. Там я сказала бирюзовому хулигану скучную правду.

— Я русская, из Москвы. Подруга Джона.

— Да ну?!

Глаза у него загорелись так, будто билетик на автобус, который он купил, вдруг оказался счастливым. Я удивилась: чего это он? И тут же услышала:

— А у меня русские корни!

— Как это?

— Правда! Полгода назад меня нашли мои настоящие родственники.

Он шутит? Это такое французское кокетство?

— Настоящие — то есть?

Мы уселись друг перед другом на корточки. В наступившей темноте я все же видела его очень хорошо: сияющие глаза, черная бандана, наползающая на глаза, красивые руки на коленях. Большая татуировка на груди, скрытая, по большей части, бирюзовой футболочкой с чудовищем. Он казался довольно юным, хотя и старше, чем мне сначала показалось. Взгляд все же был взрослым; хоть и очень теплым. Не старшеклассник-охламон. Двадцать шесть ему? Двадцать восемь?

— Меня усыновили, когда я был маленьким. А полгода назад меня отыскал мой дядя, биологический дядя. И рассказал, что мои предки в начале прошлого века эмигрировали на Корсику из России. А точнее, знаешь, откуда… как это… Черкес? Черкеси? Как правильно сказать? — Он неуверенно пошевелил пальцами, так, будто одной рукой держал стеклянную банку, а второй что-то искал внутри. — В общем, да…

Английский давался ему с трудом.

— И вот, мой прапрадед — его фамилия была Керимов — (или Керенов?.. Я не разобрала) — он служил у аристократа Юсупов…

— У графа. — поправила я.

— Наверное. И очень помогал ему. И аристократ потом искал по миру людей с такими фамилиями… В общем, — он улыбнулся, — я еще только сам начал во всей этой истории разбираться.

— Ну, а об этом что скажешь? — веселился фестивальный Авиньон. — Как тебе такая история?

Если честно, я не могла об этом сказать ничего. В городе, где не успела еще увидеть ни одного русского лица, вдруг сцепиться взглядом с каким-то чудным французским охламоном, который тут же вываливает тебе на голову целый винегрет — позитивную энергию, русские корни, чудом обретенных родственников, и, вишенкой на торте, графа Юсупова. Нет, лучше не вишенкой, а фигуркой. А торт такой, типа «Праги». Коричневый.

Да за кого он меня принимает?

— Вот это история. — cказала я; сама любезность. Парень, очевидно, из талантливых филиппинцев вроде меня: сочиняет на ходу. Но уже через секунду мне стало не по себе. Я вспомнила ощущения, завладевшие мной во время спектакля и после. В этом не было ни капли выдумки: за себя-то я могла отвечать. За себя и за свое объятье, в котором исчез весь мир. Он был совсем родной мне, этот загадочный мальчик; тело не обманешь.

И это точно было настоящим.

Позже мысль о настоящем будет очень помогать мне. Всякий раз, как я буду проваливаться, терять под ногами почву — во всех бессчетных черных зазеркальях, где формы начнут плыть и искажаться, где почти все вдруг покажется пластмассовым, неживым, придуманным — я раз за разом буду находить опору в чем-то неизменно настоящем.

Единственное, что важно.

— —

Стало уже совсем темно. Черное небо толстым пузом навалилось на собор Нотр-дам-дэ-Дом. Свет фонарей забирался платанам под кружевные юбки. Площадь была усыпана бумажками. Кто же их убирает по ночам?

Чтобы не замолкать надолго, я спросила, много ли он знает русских; он рассмеялся, развел руками:

— Одного: жену Джона. Цап? Знаешь ее? Ты вторая.

Я развеселилась. Это и в самом деле становилось смешно.

— Так как тебя зовут?

— Мара. А тебя?

— Он назвался по-французски, с ударением на последний слог:

— Ортега.

Ну конечно, разве могли его звать нормально: Мишелем, например, или Жаном. Нет! Его и звали как героя из детской приключенческой книжки. Хорошее имя для дерзкого разбойника или борца за права бедных — хотя у меня оставалась надежда, что это все-таки псевдоним. Потом все, конечно, оказалось проще: оказалось, что это фамилия. Он всем назывался фамилией. А звали его Жером.

А потом он сам сказал; я ведь молчала. Он сказал:

— Ты знаешь, это было что-то странное. Когда я заметил тебя там, в первом ряду, я вдруг почувствовал что-то сильное. Волну, импульс. От тебя.

— Позитивную энергию? — уточнила я с серьезным лицом.

— Ну… Наверное, — он подумал еще. И добавил твердо. — Да.

Мне вдруг показалось, что произошел какой-то технический сбой, и два кадра из разных версий реальности наложились друг на друга. Татуированный скульптурный хулиган в велосипедных перчатках мог бы говорить о несправедливости, о братстве угнетенных, о политике — обо всем о том, словом, о чем любил рассуждать Джон; именно этого от него можно было ожидать. Но он почему-то говорил о позитивной энергии.

Ну ладно, допустим, все это стоило одно другого: и разговоры эти, и встреча, и то, что, сидя на корточках перед чудным охламоном в бирюзовой майке, я внезапно сбросила, как шубу, лет пятнадцать, и этой новой нежной коже даже горячий авиньонский воздух был прохладен.

Я ответила только:

— Я знаю. У меня было то же самое. В общем, такое бывает во время… эээ… медитации, верно? Энергетические волны и все такое. — (Попытка засчитана, неважно, что такая жалкая. Какая попытка? Найти всему этому объяснение, конечно)

— Ты чем-то занимаешься, может? — он заинтересовался.

Надо было сказать: астрономией. Изучаю звездное небо и нравственный закон внутри нас. Я ответила:

— Ничем таким. Иногда йогой. Иногда медитирую.

— —

Что я должна была рассказать тебе, я все думаю. Что есть вещи, которые рассыпаются от одного прикосновения, как кораллы, стоит их назвать — но зато их можно увидеть где-то на границе между сном и не-сном? Я так много проехала, пока искала свою душу, я видела так много всего — но везде понимала одно: занимайся чем угодно, хоть йогой, хоть баскетболом, делай, что хочешь, только слушай себя получше и не давай никому сбить себя с толку. Но это мы с тобой оба знаем и так.

Степь, Индия и авантюры — вот, чем я долго занималась. А йога и прочее в таком духе — что ж, и этого было предостаточно; но считаю это, скорее, последствием. Одно время я занималась всем подряд, но всё и всегда возвращало меня к одному: главное — вера и то, что мы, путешественники, зовем панорамным зрением. Почти нулевой фокус. Рассеянный взгляд сквозь полуприкрытые веки. Секунды достаточно, чтобы объект внимания, чем бы он ни был — явлением, предметом, идеей — раскрылся под этим взглядом, точно бутон. Просто не отвлекаться. Просто стать точкой. Это совсем не сложно. И нет, это вовсе не избавляет ни от боли, ни от страха — но иногда дает чувство свободного полета в пустом космическом пространстве: можно всё и знаешь, что будет. Вера — источник энергии. Как говорил один мой знакомый, бывший гангстер, а ныне ученик брамина (кого только не встретишь в Индии), дхамма — такая штука. Даже людей можно убивать, но убивай их честно: с верой, от сердца, с радостью. Да, с этим можно спорить — впрочем, можно и не. Лично я не хотела убивать людей. Мне вообще долго не было до них дела.

Одним словом: чем я занимаюсь? Загадываю желания на звезды. Если надо, танцую. И довольно: все всегда происходит так, как мне нужно. У каждого свои инструменты. Кому-то нравится представлять цветную радугу вдоль позвоночника и силой мысли направлять по ней поток энергии; нравится — и бога ради. А кому-то удобней простая лопата: он ей набирает землю и швыряет в тачку, и отдыхает, пока та летит. Я пробовала и то, и другое. Могу сравнивать.

— —

Поэтому я и ответила: ничем. Вопрос был из серии «а как ты дышишь?».

Но ему, как я потом поняла, всегда было важно докопаться до сути. Ответ, судя по лицу, его совершенно не устроил.

— Слушай, это все очень интересно, — он порылся в рюкзаке и извлек томик в белой глянцевитой обложке. — Я сейчас читаю одну книгу об энергии, кстати, автор — русский… Знаешь такого?

Томик был похож на молитвенник или на пособие для поступающих в ВУЗ. Имя автора мне ни о чем не говорило. Мне стало любопытно: вдруг мне тоже нужна эта книга? Вдруг в ней есть что-то важное для меня?

— Первый раз вижу. Напиши мне куда-нибудь фамилию, а то забуду. У тебя фейсбук есть?

— Ой нет, — он вскинул ладони в жесте шутливого протеста, будто опровергая нелепое подозрение. — Конечно, нет. Я не выношу это все, интернет — это безумие. Но почта есть, я ее читаю. Иногда.

Он загипнотизировал меня, я просто не могла оторвать от него глаз. Он был такой… удивительный. Очень открытый. Как ребенок, которого никто никогда не обижал.

Мы долго рылись в сумках, словно подростки, познакомившиеся на школьной дискотеке: искали ручку и бумагу. Наконец он выудил из рюкзака черный маркер и круглый картонный флаер в форме компакт-диска. «Les Echos-Liés. UNCLASSIFIED» — прочла я на нем. Я уже видела эти буквы на плакате, с которым сражалась шустрая девочка из бойзбэнда. Les Echos-Liés — это как? Связанные эхи?

— Слушай, — вдруг сказал он. — Мы завтра выступаем в театре. «Капитоль», знаешь такой? Там будет не то, что сегодня, а нормальный большой спектакль. Придешь?

Какая-то спица сломалась в этот миг у колеса судьбы, и оно соскочило с оси, опрокидывая должный порядок вещей. В чем был идеален Джон: с ним всегда было легко и понятно. Он не создавал неопределенностей и вопросов, по крайней мере, мне. Вот и в этот раз он все продумал: завтра вечером, согласно плану, я должна была ехать в Экс-ан-Прованс к каким-то его друзьям (к каким? Господи, я даже не помнила имен). Он обо всем договорился, ради меня изменили планы, меня ждут. Я испугалась. Как же мне сейчас уехать? А как остаться? Так и объяснить им: встретила на площади какого-то мальчишку, а почему он за минуту вдруг стал таким родным и откуда свалился — в этом и есть загадка, которую нужно разгадать?..

Но легкая паника, не успев разгореться, тут же сменилась ясностью. Во мне и в наступившей тишине внутри меня вдруг как колокольчик, тонко и чисто, звякнуло маленькое бытовое предвиденье: не о чем беспокоиться, я никуда завтра не уеду. Мне даже не придется никому ничего объяснять. Просто так само случится, и всё.

Тем не менее, из суеверной осторожности я ответила:

— Завтра меня ждут друзья Джона. Но, может, я успею сначала к вам, а потом в Экс… Не знаю. Постараюсь.

— Не нужно стараться, — изрек он назидательно. — Ты просто возьми и приди.

Тогда я еще не догадывалась, с кем имею дело, а потому этот учительский тон меня обескуражил. От растерянности я рассмеялась; уж не ведет ли он тренинги личностного роста? Такими лозунгами обычно кормят там. Поразмыслив, я решила закрыть глаза на его самодовольство; все же мне не удавалось избавиться от чувства, что в нашей встрече есть что-то неслучайное. Как могла я от этого отказаться?

«Окей», — покладисто сказала я. Всё было уже как-то решено. Мне показалось тогда, что и он, возможно, что-то должен узнать у меня, что и я ему зачем-то нужна. В конце концов, все мы друг для друга проводники. Куда, и через какие колючие кусты придется вместе продираться — вопрос другой.

На темной площади, окаймленной огоньками кафе, уже почти никого не осталось: несколько парочек да кучка туристов, стреноженных болтовней. Джон паковал в бак свое добро, мы подошли к нему. Друзья перешли на быстрый французский. Я снова почувствовала себя надувной игрушкой и, стремясь отделаться от противного ощущения, обернулась — в нескольких шагах стоял, задумавшись о чем-то, белозубый блондин из бойзбенда, генератор позитивной энергии. Я обрадовалась, подошла представиться официально.

— Я Мара. Приехала к Джону в гости.

— Класс, а я Локо, — проснулся тот и просиял. Запас позитива, казалось, в нем был неиссякаем. — Ты откуда?

Конец ознакомительного фрагмента.