Дневник Неизвестного

Марат Зайнашев, 2020

Людям несвойственно знать ответы. Где мой смысл? Под каким корытом, стесняясь, он прячет свой хвост? По крайней мере, на один вопрос я могу дать ответ: смысл ищут все, а кто не ищет – давно уже мёртв, даже если его жизнелюбивый скафандр не выпускает ложки из рук. Наверное, я сам лишь сосуд. Пустой, немотствующий, неодушевлённый. Спускаюсь по лестнице жизни в сугубую бездну, она ведь именно такая – всегда ведёт вниз, к промёрзшей до дрожи земле.

VII

Время подползало к обеду. Саша, не евший ещё со вчера и наконец расслышавший стенания желудка, трясущимися от голода руками принялся добывать остатки ледяной курицы из примёрзшей к стенкам морозильной камеры целлофановой упаковки.

Самуил оставался в комнате. Он никогда не готовил и, по видимому, не умел ничего, кроме запаривания лапши. Саше удивительно было думать, как он умеет выживать и выкручиваться не имея ни жилья, ни работы, и притом сохранять достойную физическую форму.

Всё время готовки Саша слышал музыку из комнаты, что-то для него новое, хотел прибежать послушать и посмотреть в этот момент на друга — тот прежде скрывал свои музыкальные вкусы, относился к ним даже с ревностью и тяжело переносил уговоры Саши поделиться с ним своими предпочтениями; но Саше не удалось провернуть скользкими от мяса руками ручку кухонной двери, и он, только испачкав её, решил сначала докончить.

Заложив в мультиварку остатки съестного сырья Саша немедленно помчался на звучание чего-то тяжёлого и депрессивного.

Самуил сидел на всё том же скрипучем стуле, но с закрытыми глазами. Он жестикулировал словно ткач у кросен, пальцами следующий за нитями льющейся в пространстве музыки. Саша не посмел открыть рта и заговорить. Его и всегда увлекало всё необычное, творчески чувственное, — отчасти поэтому они с Самуилом могли друг друга терпеть; но теперь он окончательно убедился, что сожалеет о своей неспособности писать стихи или так до глубины души проникаться музыкой; и что несмотря на своё презрение к этому чувству — он завидует Самуилу.

Пока Саша увлекался мыслями о зависти и самоубеждением себя в том, что если он и завидует, то только в одном этом, а в остальном он Самуила превосходит, и в особенности в порядочности и адекватности жизни, — музыка доиграла до конца. Теперь нужно было что-то сказать, однако Самуил вдруг застыл, введя в ступор и Сашу. Лишь спустя неподвижную, увесистую атмосферой минуту он открыл глаза и, не поворачивая головы, заговорил сам, делая длинные паузы меж фразами.

— Это важнейшее. Музыкальное послевкусие, — он ртом попробовал воздух, будто пытаясь уловить в нём что-то от музыки. — Когда она ненавязчиво и приятно звучит в голове, постепенно стихая, как эхо… Она и в воздухе есть, ведь не иначе как по нему достигает ушей. И на совершенно буквальный вкус её тоже необходимо пробовать, и осязать, и… — он сделал длительную паузу и после добавил:

— А не только слушать. И смотреть на неё тоже нужно. Конечно же умозрительно. Конечно. Да. — он обращался будто к самому себе, совсем не видя обомлевшего Сашу, но было ясно, что слова обращены к другу.

— Только этим соцветием из пяти чувств можно полностью открыть для себя музыкальный секрет, всецело слиться с ним и утечь по реке ритма, мелодии, их гармонии или дисгармонии, смотря что тебе там нравится… Только не нужно узкомыслить и думать, будто музыкальное послевкусие наступает обязательно в конце произведения; оно не менее важно и в середине, и в начале, о, особенно в начале! когда медлительно играет интродукция, постепенно вводя новые инструменты и высоты звука, которые, привыкаясь твоим ушам, звучат уже внутри головы, и даже после окончания своей партии и по вступлению новой, сквозь её крещендо они всё ещё играют для тебя, дополняя этим послевкусовым эхом то, что ты слышишь сейчас. Конечно, наверное и для этого есть своё название — недостаток музыкального образования сказывается. Я говорю это для тебя потому, что чувствую, как ты хочешь и не можешь понять. — он подвёл своим словам итог поворотом головы со значительным заумным выражением глаз и бровей и посмотрел на дверной проём.

— Что это играло сейчас? — пришёл в себя Саша. Он был внутренне доволен, несмотря на то, что многое прослушал и долго стоял коснея; его согревали мысли о том, что Самуил поделился чем-то ранее ему недоступным и тем самым приобщил Сашу к желанному творчеству, перенёс его на пару ступенек выше; однако в глубине души Саша признавал, что может понять смысл слов, но не может на деле повторить этот смысл и прочувствовать потоки музыки в той полной мере, о которой ему поведал друг. Через это, и ещё посредством присущей ему доброты, затмевающей зависть, Саша выводил себя на мысль, что Самуил человек уникальный, неповторимый, что он именно тот, кем хотел бы быть Саша, с его и физической и ментальной независимостью, свободный от всего, кроме, разве что, животных потребностей, и то даже сведённых к минимуму. Эта духовная отрешённость привлекала Сашу с самого детства, и теперь он обрёл в друге то, чего желал для себя.

— Dawnfall Of Nur — «Umbras De Barbagia» — вдохновенно декламировал Самуил несколько лебезящим тоном. — Это атмосферный чёрный металл, альбом надцатого года. И я тебе скажу, что, являясь человеком разносторонним и с обширными вкусами, признаю, что нашёл именно в этом жанре себя; а в этом альбоме, написанном всего одним человеком, я открыл для себя произведение тысячелетия! И пусть как угодно громко звучат мои слова, но ближайшую тысячу лет я буду слушать именно это вселенского масштаба музыкальное полотно! Я в гроб не лягу, пока не отслушаю эту тысячу! — Самуил проговорил всё быстро, в возбуждении и напряжённо настолько, что вены на его шее и лбу вздулись а сам он весь побагровел от рьяных чувств. — Безусловно, наверное, многим будет тяжело слушать что-то подобное, — продолжал он, чуть успокоившись. — Но эта музыка и предназначена лишь для тех, кто что-то в себе несёт, кто не влачит а сквозь боль живёт с ношей; для тех, кто…

— И какая боль у тебя? — вдруг перебил Саша на самом важном для себя моменте. Но Самуил молчал. Он смотрел на Сашу остекленевшими глазами и выражал всем видом неясное; из его глаз, казалось, исчезли зрачки, и сами глазные яблоки, будто желая спрятаться от мира, ввалились куда-то в череп. Испугавшись нездорового вида своего друга и поняв, что зря это, Саша уже раскаялся, коря себя за эгоистское непонимание человеческих чувств. Однако Самуил заговорил.

— Брось ты, не нужно допытываться, я не отвечу никак… — неуклюже начал Эвель. — Не потому, что тяжело, а просто потому, что говорить особо не о чем. Там, кажется, что-то пищит на кухне, значит, уже готово? Долго же ты меня голодом моришь. Давай накладывай! — Самуил вернул глаза на место и быстро повеселел. — Всё же, разговор у нас был замечательный! Я люблю, когда можно поделиться мыслями, ты знаешь… знаешь.

Саша ушёл. Он про себя поблагодарил Самуила за быструю смену темы и вместе с ней атмосферы, хотя всё же не полностью освободился от совести и весь оставшийся день всё делал немного не так, и даже ходилось ему странно: ноги переставлялись чуточку шире чем всегда, никак не мог он по пути от комнаты до кухни, или по пути назад выровнять это расстояние шага, а чем больше об этом думал, тем менее ловко ему удавалось ходить; о неправильно болтающихся руках он даже боялся вспоминать — так они мешали ему держать равновесие, всё время перегоняли шаг ноги и сбивались, как сломанные часы. Впрочем, с Сашей такое бывало всегда в моменты волнения или досады, после любого напряжённого разговора или инцидента; ему очень навязчиво казалось, будто вот прямо сейчас, в эту секунду кто-то смотрит, как он ходит — «Ровно или нет?». Вследствие мыслей об этом, каждый миллиметр отступления от нормы шага был для Саши катастрофой — снежным комом, подбивающим колени.

Оставшийся день оба провели неподвижно, спокойно, но многословно. Они вели беседы обо всём подряд и так, будто меж ними не может быть и намёка на разногласия.

К вечеру Самуил всё же устал без привычных ему гуляний, и чуть солнце стало заходить, он ринулся куда-то, попутно бросив Саше что-то про улицу, встречный ветер, свежий воздух, природу и радости жизни.

Саша, оставшись один, почувствовал пустоту. Ему чрезвычайно приятно было общество друга, с ним он приобщался к интересному и увлекательному, к тому, что наполняло. Справедливо будет сказать, что по большому счёту Саша не знал, чего хочет от жизни и к чему стремится, но знал, что стремится очень; он обладал живым, резвым умом, но не умел его хорошенько употребить, теряясь в комплексах и поставленных самому себе нелепых барьерах, за что тайно себя ненавидел. По причине этого незнания Саша и боготворил друга, хотя обычно не слишком жаловал людей, предпочитая уединение.

Сейчас же он ощутил недостаток, нехватку чего-то важного в жизни. Ещё минуту назад Самуил выбежал куда-то как сорвиголова, наплевав на любое мнение о себе, оставив даже Сашу тут, без объяснений. Одного. Без цели. Без смысла.

На Сашу обрушился поток всего самого беспокоящего его, самого неприятного, но, как он считал — полезного.

«Мне уже двадцать три, или двадцать четыре? Не важно. В любом случае, у меня ещё ничего за душой, а надо. Материальное? Меня мало интересуют деньги и всё это бессмысленное. Почему? Апатия какая-то. Но это полезно. Надо думать. Только мыслями и приду к выводу, только вывод поможет что-нибудь мне начать. Как надоело просто существовать. Верно Самуил сказал, что всё уже за нас передумали и нет ничего такого особенного, что мы могли бы в своих мыслях урвать для себя и выдумать оригинальную идею, и даже то, о чём я сейчас соглашаюсь внутри, до Самуила уже думал… кто? Да, так, именно, — он шёпотом стал проговаривать вслух всё, что думает, попутно для себя жестикулируя. — Да, выдумать идею. А она ещё и не возникает сама по себе, пока тебя судьба не пнёт. Боже, никогда бы не подумал, что так к кому-нибудь привяжусь. Надо же… Да почему я божусь?! — нервически восшептал и взмахнул руками Саша. — Вечно прилипнет какое-нибудь слово-паразит. Это я нехорошо, конечно, применил эпитет, но так оно и есть. Всё. Я найду себя. Непременно найду. Вот прямо сейчас и начну!» — Проговорив это, Саша быстро встал с кровати, на которой сидел в потёмках и, не зная за что взяться, нерешительно стал вертеться, осматривая комнату, как бы ища к чему прилепиться ему и творить. «Творить, или… » — Он мысленно подошёл к тому моменту, к которому приходил постоянно, если не знал, чем себя занять и терял смысл жизни и её цель; но перед тем, как пасть в пропасть и расслабиться, проиграв в борьбе за свои непонятные стремления, Саша услышал громкий, быстрый стук в дверь.

В глазок Саша увидел с испитым лицом женщину, имевшую тот самый отпечаток алкоголизма, который выдаёт и роднит всех алкашей, будто людей с Синдромом Дауна, впиваясь в их генетический код и разрыхляя, опухляя губы, превращая их в набухший вытянутый вареник, надувая кожу на скулах и притом размягчая её, делая прозрачной, так что выступают капилляры и вены. Он сразу всё понял и, не спрашивая кто — отворил дверь.