Леди Клементина Черчилль

Мари Бенедикт, 2020

Клементина Черчилль – жена премьер-министра Великобритании Уинстона Черчилля, дама Большого Креста ордена Британской империи. В период Второй мировой войны она была президентом «Фонда помощи России», а также кавалером Ордена Трудового Красного Знамени, который ей вручили в Москве в мае 1945 года. Но какова была повседневная жизнь леди Клементины? Как ее идеи и решения влияли на британскую политику? В каких жизненных ситуациях помощь Клементины оказывалась решающей не только для карьеры, но и для жизни Уинстона Черчилля? Эта книга – об амбициозной аристократке, незаменимой подруге и надежном партнере Уинстона Черчилля, которая в период кровопролитной войны не сдалась ни врагам, ни обстоятельствам.

II

Глава шестая

15 ноября 1909 года

Бристоль, Англия

Я иду легко. С каждым шагом вперед скованность беременности, сами роды и долгое, порой одинокое восстановление после всего сползают как ненужная кожа. Конечно, я слышала, как другие женщины описывают родовые муки, но пока не испытала сама, я не могла и представить, насколько разными они могут быть. Теперь я знаю. И с каждым шагом я оставляю их позади. Я снова вместе с Уинстоном в работе, которую мы с ним сделали частью нашего брака.

Идя по проходу к ступенькам из вагона на перрон, где на вокзале мы встречаемся с местными политиками, я принимаю образ жены, который Уинстон требует от меня. Я решительно настроена вернуться к единому целому, которым мы были со дня нашей свадьбы дома и на работе. Пока моя беременность не помешала. Я помню слова его августовского письма, полученного, пока я приходила в себя в поместье Блантов в Сассексе после рождении Дианы Джули: «Выздоравливай, моя Кошечка, поскольку мне понадобится твоя помощь на предстоящих выборах. У меня для тебя припасена ключевая роль». Его слова укрепили мою решимость, ускорили мое выздоровление и теперь толкают меня вперед.

Таких моментов долго ждешь. После рождения Дианы я некоторое время провела одна ради восстановления, сначала в Сассексе в поместье Уилфрида Скавена Бланта^[24] Ньюбилдингз, а затем в Олджерли-парк в Чешире, в поместье моего кузена Стенли, оставив малышку в Лондоне под опекой няни и под присмотром Уинстона. Я полагала, что после возвращения немедленно вернусь к роли политической поверенной и спутницы в обществе. Я и правда готовилась к этой роли во время восстановления, старясь быть в курсе текущих событий и изучая десятки политических книг, которые выдал мне Уинстон, включая головоломную «Жизнь пчел»^[25]. Но когда я вернулась в конце августа в наш новый дом на Экклстон-сквер, я обнаружила, что Дженни проникла во все стороны ежедневной жизни нашего дома, а также в обычную жизнь Уинстона и Дианы — от меню до распорядка уборки, от убранства нашего нового дома до режима сна Дианы, от гардероба Уинстона до списка приемов. Освобождение от ее следа — и в конечном счете ее самой — заняло несколько недель, да и тогда мне удалось достичь цели лишь потому, что ее муж, Джордж Корнуоллис-Уэст, вызвал ее.

Но отъезд Дженни совпал с отъездом Уинстона. Германский кайзер Вильгельм II вызвал моего мужа в длительную поездку для военной инспекции и посещения немецких бирж труда. Сразу после возвращения Уинстона с континента избиратели потребовали его присутствия в Данди. Когда он вернулся в Лондон после всех поездок, его поглотили заброшенные парламентские дела, и вскоре я услышала, что Вайолет Асквит начала сопровождать отца на митинги в надежде встретиться с Уинстоном. Я была бессильна помешать Вайолет, но понимала, что должна вернуть себе свое место рядом с мужем.

В Лондоне стояла удушливая жара — слишком жарко для ребенка, потому я предложила: я перебазируюсь в Крест-отель в Сассексе с Дианой и няней, а он будет в одиночку навещать нас по выходным. Живописные пейзажи вокруг отеля, напоминающие Шотландию, создавали манящий фон для страстных ночей Кошечки и Мопса и для обсуждения политических вопросов днем, только между нами.

Уинстон сменил Дэвида Ллойд Джорджа на посту главы председателя совета по торговле и формально, и по сути. Мы с Уинстоном были полностью согласны в том, что либеральные программы социального обеспечения Ллойд Джорда должны продолжаться. Мы вдохнули новую жизнь в планы по улучшению условий труда и созданию бирж труда и пенсий для рабочих, и когда Уинстон возражал, что единственным способом субсидировать эти программы будет налог на роскошь и землю в ущерб его аристократическим друзьям и членам семьи, я убеждала его не отказываться от своих убеждений. Мы согласились, что каждый должен вложить свою долю.

Единственное наше политическое разногласие в эти долгие сассекские вечера проистекало из влияния, которое оказали недавние кампании суфражисток на публичную поддержку Уинстоном избирательного права для женщин. Их воинственные акции, подстегиваемые Женским социально-политическим союзом, включали битье стекол в правительственных зданиях и магазинах, поджоги домов, нападения на государственных служащих и даже взрывы общественных зданий. Хотя я не оправдывала действий суфражисток, я продолжала поддерживать избирательные права для женщин, и Уинстон волновался, что разочаровал меня. Я понимала, что, по его мнению, поддержка суфражисток есть поддержка их тактики, поэтому я вытянула из него обещание пересмотреть проблему избирательного права для женщин, если они откажутся от своих нынешних методов.

Но когда я насовсем вернулась в Лондон вместе с Дианой и няней, время, когда Уинстон бывал в поездках или работал в парламенте, казалось просто бесконечным. Я одна заканчивала обустройство нашего нового дома на Экклстон-сквер, обороняясь от вмешательства Дженни и оставляя Диану под присмотром няни или Гуни, которая недавно родила мальчика. Я чувствовала себя одновременно перегруженной своими обязанностями и изолированной от Уинстона и центра политической работы. Наконец, я поняла, почему моя мать считала, что детей надо держать на расстоянии, вплоть до того, чтобы найти дом для нас и нашей гувернантки рядом, но отдельный. Я начала задаваться вопросом, почему никто не рассказывал мне, что материнство подходит не всем женщинам. Не то чтобы я не любила Диану. Любила, но забота о ребенке опустошала меня. Когда Уинстон, наконец, вызвал меня для помощи для переизбрания в парламент в начале ноября, это было как помилование.

Прежде, чем я успеваю выйти из вагона, Уинстон тянет меня за руку сзади. Жесткая темно-синяя юбка моего дорожного костюма шуршит, и я оборачиваюсь навстречу знакомой полуулыбке моего супруга. Он привлекает меня к себе, чтобы поцеловать и шепчет:

— Эта поездка — первая с тех пор, как мы были по-настоящему одни в Италии.

Я хихикаю при его намеке на тот факт, что я забеременела во время нашего итальянского медового месяца, и к моменту нашего возвращения в Англию нас уже было трое.

— Как я хочу вернуться туда, — дышу я ему в шею.

— Если бы важные государственные дела не требовали нашего внимания, — отвечает. Хотя в его голосе слышны нотки тоски, я знаю, что на самом деле он живет этими «государственными делами» и жаждет всегда быть в центре государственных событий. — Но поскольку они требуют, я счастлив, что ты со мной. Ты очень поможешь мне, Кошечка, победить на выборах. Это будет наш первый политический триумф.

Взявшись за руки, мы выходим на перрон станции Бристоль Темпл Мидз. Интерьер вокзала не имеет ничего общего с величественной тюдоровской красотой его фасада, который мы заметили, подъезжая. Оживленный вокзал с пятнадцатью путями, из которых восемь пассажирских, кишит торопящимися туда-сюда людьми. Из-за толпы нам машет группа людей.

— Посмотри туда. Это наверняка представители Якорного общества^[26], которые отвезут нас в Колстон-холл, — предполагает Уинстон. Мы протискиваемся сквозь толпу к избирателям, которые отвезут нас в аудиторию, где Уинстон выступит с речью, и где состоится моя первая публичная дискуссия, к которой я очень готовилась. Всеобщие выборы в предстоящие месяцы означают, что кресло Уинстона в парламенте под угрозой, и он планирует на этом событии представить меня как часть своей избирательной кампании. Я должна поддержать не только его парламентские претензии, но также планы правительства Ллойд Джорджа, особенно широко обсуждаемый Народный бюджет^[27].

Я киваю, и мы вместе идем к этим джентльменам. Я держу Уинстона под руку и чувствую гордость от того, что я рядом с ним и участвую в важном деле на благо страны. «Представить только», — думаю я, на миг застыв. Мой муж, совета которого просят как короли, так и кайзеры, ищет моего совета и полагается на меня в своей кампании и принятии политических решений. Я все меньше волнуюсь насчет желания Вайолет привлечь его внимание, даже когда она подкатывает к нему на публичных мероприятиях, ведь ко мне — не к ней — он обращается за руководством.

Уинстон и эти люди представляются друг другу, и после того как беседа затихает, я говорю:

— Я чрезвычайно уважаю деятельность вашего общества по помощи беднякам и старикам в округе Бристоля.

Уинстон одобрительно кивает, но мужчины удивлены. Моими словами или тем, что я вообще заговорила? Жен политиков редко видят и еще реже слышат. Те, с которыми я встречалась, словно культивировали незаметность, предпочитая компанию равных себе политическим креатурам, с которыми работали их мужья. Но я хочу играть более значительную роль, чем мои предшественницы и современницы, и Уинстон подбадривает меня — нет, требует, чтобы я взяла на себя более высокую роль, какой бы непривычной она ни была.

Какой женой политика я стану после сегодняшнего ланча? Пока я обдумываю варианты, а мужчины обсуждают логистику, я вижу молодую женщину, которая целенаправленно идет по перрону. Она одета в форму суфражистки — белую блузку, галстук и черную юбку, я так сама некогда одевалась, когда работала репетитором французского в Беркхэмстеде. Кажется, она направляется не к какому-то поезду, а к нам. В ее правой руке какой-то длинный, непонятный предмет.

Что она делает? Конечно же, она идет не к нам, а бежит на поезд. Все эти разговоры о суфражистках и их угрозах довели меня до грани. Меня охватывает страх, но я не хочу показаться типичной истеричкой. По крайней мере, мужчины не обеспокоены. Кажется, они даже не замечают эту женщину.

Прежде чем я успеваю привлечь внимание к этой женщине, она бросается к Уинстону. И когда дама взмахивает тем предметом, что был у нее в руке, она выкрикивает:

— Это за всех женщин во всем мире!

Только тогда я осознаю, что у нее в руке плеть. Щелкнув ею в воздухе, женщина умело взмахивает и бьет Уинстона по груди. Когда она снова заносит руку, он пятится.

Неужели никто не поможет? Собирается толпа, но никто не спешит на помощь Уинстону. Мужчины из Якорного общества не двигаются, только ахают. Поначалу и я цепенею от шока, но затем я вижу, что эта женщина — несомненно, суфражистка — теснит Уинстона к перрону, к путям, по которым приближается поезд. И я понимаю, что, если не вмешаюсь, мой муж упадет на рельсы, под поезд.

В действие вступает инстинкт. Я перепрыгиваю через груду багажа, наваленного передо мной, и вклиниваюсь между Уинстоном и этой женщиной. Кончик плети попадает по перрону, не по Уинстону. Суматоха выбивает его из равновесия, и когда он начинает опрокидываться спиной на рельсы, я хватаю его за лацканы и тяну к себе.

Мы держимся друг за друга, пока поезд с шумом мчится мимо, и от этого несколько прядей выбиваются из моей прически. Когда я гляжу в бледно-голубые глаза Уинстона, я вижу, что он смотрит на меня в восхищении.

— Ты спасла меня, Клемми.

Благодарно обнимая мужа, я вижу свое будущее с Уинстоном. Возможно, мне еще не раз придется спасать его. Проницательный взгляд моего мужа видит все, кроме непосредственной угрозы, и мне кажется, что я смогу в дальнейшем оберегать его личное пространство и быть хранительницей и наших общих идеалов, и нашего брака.

Глава седьмая

22 июня 1911 года

Лондон, Англия

Одинокий листок бумаги летит по ветру и тихо опускается мне на колени. Я отрываюсь от текущей мимо толпы и смотрю на окаймленный красным листок в моей руке, затянутой в белую перчатку. Глянув на буквы, как печатные, так и прописные, я понимаю, что ветер украл у кого-то с трудом добытый пропуск в Министерство внутренних дел, что дает владельцу доступ к одной из пятидесяти вожделенных зрительских трибун, той, которая ближе к Арке Адмиралтейства. «Бедняга», — думаю я. Вместо того, чтобы посмотреть на парад сверху, ему придется толкаться в толпе лондонцев, собравшихся посмотреть на коронационную процессию.

Я поднимаю взгляд от билета и снова смотрю на толпу, сдерживаемую полицейским ограждением в круглых шляпах и со штыками. За этим барьером стоят лондонцы всех сословий в надежде краем глаза глянуть на короля Георга V и королеву Марию в золотой королевской карете, изысканной игрушке, в которой отправлялись на коронацию все британские короли с 1760-х годов. Люди терпеливо смотрели на прохождение двух отдельных длинных процессий — четырнадцати карет для иностранных царственных семей и пяти парадных ландо для британской королевской семьи, разделенных конными взводами, лейб-гвардейцами и королевской конной гвардией — прежде чем успела появиться третья процессия государственных чиновников, наша процессия. Этим непоколебимым патриотичным лондонцам придется еще потерпеть и смотреть на нас, пока не появится двадцать пятая, последняя карета.

В этой карете с открытым верхом едет новый министр внутренних дел, самый молодой из тех, кто занимал этот важнейший государственный за последние сто лет, Уинстон, и рядом с ним я. Мы едем по широким улицам Лондона, каретой правят два роскошно одетых кучера и тянут ее две безупречно ухоженные каурые лошади. Мы приближаемся к высоким башням западных ворот Вестминстерского аббатства, где пройдет коронация. Открытый верх позволяет увидеть тысячи воодушевленных британцев, а им — нас.

Хотя мы ехали по этому маршруту почти час, я внезапно ощутила на себе взгляды людей. От одной мысли, что я еду в коронационной процессии у меня кружится голова, и я слегка ошеломлена и сжимаю руку мужа. Он улыбается, польщенный тем, что подарил мне такой опыт. Когда я согласилась выйти за Уинстона, я знала, что даю обещание амбициозному человеку на подъеме, но не осознавала, к каким вершинам он стремится — и каких достигнет. Меня охватывает гордость, когда я смотрю на людей, многие из которых пострадали от быстрого промышленного подъема государства в прошлом веке, и думаю о великом деле, которое Уинстон делает для них. При моей поддержке он закрепил стандарты безопасности и надлежащих условий труда для рабочих и предложил закон о страховании здоровья и пособии по безработице. Мне нравится думать, что я настояла посмотреть пьесу Джона Голсуорси^[28] «Справедливость», и это побудило его добиваться больших социальных реформ, чем раньше. Если бы только вопрос суфражисток мог решиться так же легко, мы были бы в полной гармонии.

Ветер поднимается снова, шелестит перьями моей большой шляпы. Когда я хватаюсь за поля, Уинстон тоже придерживает свою громоздкую треуголку. Когда ветер утихает, я разглаживаю юбку моего бледно-голубого шелкового платья, вышитого серебряной нитью, и оцениваю состояние редко носимой Уинстоном формы Королевского флота, в которой он выглядит одновременно и красиво, и неуютно. Мы не можем позволить, чтобы хоть одна складочка или помятость испортила наш внешний вид в такой значимый день.

«Как чудесно мы смотримся», — думаю я. И все же величие этого дня контрастирует с реальностью моей обыденной жизни. Если подумать, то всего три часа назад я нянчила нашего очередного ребенка в доме на Экклстон-сквер, малыша Рэндольфа, или Жевуна, как мы с Уинстоном любим его называть, с растрепанными волосами и наполовину надетым платьем. Малышка Диана звала няню, но ей пришлось удовлетвориться поглаживанием по головке, поскольку из-за недостатка слуг няне приходится выполнять несколько ролей, и это одна из причин, почему няни у нас долго не задерживаются. Диана привыкла всех их называть Нанни. Я мало думала о деньгах, когда согласилась выйти за Уинстона, зная, что его состояние будет больше, чем то, от которого зависела я в юности, и, конечно, у него были связи с Мальборо и дворцом Блейнхейм. Поэтому я не беспокоилась. Благородная кровь Уинстона дает много связей, но не денег, и как домохозяйка я должна управлять домом высшего класса на средненькое жалованье министра внутренних дел. Только после свадьбы я это поняла. Мы держимся на плаву — но едва-едва — благодаря книгам и статьям, которые пишет Уинстон, чтобы обеспечивать наш доход, поскольку ни у кого из нас нет семейных денег, как у большинства равных по происхождению Уинстону.

Меня начинает трясти от сдерживаемого смеха. Пропасть между моим состоянием утром и величием моего внешнего вида так широка, что никто в такое бы не поверил, особенно те, кто видел меня выступающей с речью рядом с Уинстоном или от его имени во время политических мероприятий. Но я не должна позволить неприличному гоготу вырваться из моей груди и перебираю в голове серьезные темы, чтобы отвлечься.

— Что такое, Клемми? — шепчет Уинстон.

— Ничего, дорогой. Полагаю, нервы сдают не вовремя.

Более громким и суровым голосом он снова напоминает мне:

— Клементина, от сегодняшнего дня многое зависит. Я полагаюсь на тебя.

Этот выговор бесит меня, как и то, что он называет меня моим формальным именем. Я ему не ребенок. Он что, правда считает, что я разочарую его? Он забыл, как усердно я последние три года готовилась работать вместе с ним? Несмотря на две беременности и изолированность я продолжала изучать стопки политических книг и ежедневные газеты, которыми он заполнял мое обрывочное образование до того, как я начала посещать Беркхэмстед. В самые свободные периоды между беременностями я избавлялась от своей природной неразговорчивости — точнее, моей иногда деструктивной нервозности, оттачивая мои навыки разговорной речи, вела первую кампанию для Уинстона и потом встречалась с группами рабочих на мероприятиях Либеральной партии. И все это время я принимала гостей так, как должно принимать в доме президента совета по торговле и позже министра внутренних дел, подавая дорогое шампанское «Поль Роже» которое Уинстон очень любит, как бы это ни было накладно для нашего маленького бюджета, вполовину меньшего, чем нужно для подобных ролей, при сокращающихся гонорарах за книги Уинстона. Я сотни раз сглаживала ситуации за нашим обеденным столом, когда его поведение было оскорбительно, я завязала теплые отношения, которые сослужат ему хорошую службу. Эта Вайолет с длинным лицом и узкими глазами, которой, как я знаю по личному опыту, не хватает утонченности. С ее кусачим характером никогда бы не достигла такого за столь короткое время, если бы вообще достигла. Я делала все, что было в моих силах, чтобы создать домашнюю жизнь его мечты и стать политической напарницей, в то же время родила ему двух детей и быстро оправилась после родов.

Как он смеет меня недооценивать!

Я редко гневаюсь, но уж если меня охватывает гнев, то он вырывается почти бесконтрольно. Хотя я и сознаю, что на нас смотрят тысячи глаз, злые слова готовы сорваться с моих губ.

Глядя на меня, Уинстон осознает свой промах и быстро берет меня за руку.

— Прости, Котик. Я знаю, что ты понимаешь важность нынешнего дня. Важность твоей роли, — его голос, обычно такой твердый, звучит смиренно. Он понимает, что зашел слишком далеко.

Но я вижу, что раскаяние не заставило его утратить контроль над языком. Он знает, что мое домашнее имя смягчит меня. Я хочу зацепиться за свое негодование, но сегодня у нас куда более высокая цель. И все же я не отвечу на его грубость нежностью; не будет ему Мопсика.

— Я рада это слышать, Уинстон. Прошу больше не сомневаться во мне.

Он морщится от моих слов и своего формального имени. Хотя на людях Уинстон держится чересчур уверенно, в личном общении он жаждет умиления и бескорыстного тепла. В юности ему недоставало родительской любви, и внутри у него образовалась пустота, которую постоянно надо заполнять. Но я не могу винить его в этом, поскольку я такая же и требую того же от него.

Я отворачиваюсь от его умоляющего взгляда и смотрю, как наша карета приближается к Вестминстерскому аббатству, где пройдет коронация. Мы подъезжаем к пристройке, возведенной специально для этого события и в том же архитектурном стиле, что и аббатство. Вместе с членами королевской фамилии и прочими высокопоставленными гостями мы выходим из кареты под арку пристройки и скрываемся от глаз толпы.

Перед нами стоят пары знаменитых гостей, ожидая своей очереди войти в аббатство. Мое внимание привлекает знакомый профиль, и я пользуюсь случаем незаметно рассмотреть Вайолет, которая присутствует на коронации как гостья своего отца. Она в платье, соответствующем по оттенку ее имени^[29], ее волнистые каштановые волосы забраны назад в неожиданно идущем ей стиле, более подходящем, чем ее обычный строгий шиньон. Словно ощутив мой взгляд, она оборачивается и обжигает меня злым взглядом. Я подавляю свой гнев по поводу ее непрекращающихся попыток навязаться моему мужу и вместо этого мило ей киваю. Я никогда не позволю себе показать прилюдно, что ее присутствие меня раздражает.

Я перевожу взгляд на гостей, пытаясь понять, кто из них те высокие французские почетные гости, с которыми Уинстон хочет, чтобы я поговорила. Недавно, несмотря на то, что он занимается внутренними делами, фокус его интересов сместился с внутреннего фронта, на котором Британия пребывала в долгом периоде спокойного изобилия, на международную сцену. Этой весной возникла напряженность между Францией и Германией, когда Франция, у которой было соглашение с Германией по поводу господствующих интересов Франции в Марокко, развернула войска в Агадире, где вспыхнул мятеж, а в ответ Германия стала грозить военными действиями, если не получит территориальных компенсаций. Уинстона давно беспокоили усиление Германии и ее имперские устремления, и эта недавняя агрессия встревожила его. Он тревожился, что Тройственная Антанта, трехсторонний союз между Францией, Британией и Россией, может оказаться недостаточно сильной перед лицом германского экспансионизма. Уинстон был уверен, что любые связи, которые мы могли бы установить с ведущими французскими игроками, могут оказаться неоценимыми в укреплении этих отношений, и он хотел, чтобы сегодня я использовала свой превосходный французский с пользой.

Неожиданное появление вдалеке леди Сент-Хелиер отвлекает меня от моей задачи. «Как же давно я не виделась с моей старинной благодетельницей, — думаю я, — и сколько же изменилось с тех дней, когда она ввела меня в общество». Словно подслушав мои мысли, она оборачивается ко мне и одаряет меня удовлетворенной улыбкой, словно довольна своей работой, и мы обмениваемся любезностями и новостями.

Возвращая меня к настоящему, Уинстон сжимает мою руку, кивает в сторону элегантно одетой пары, входящей в аббатство где-то за шесть пар до нас. Моя задача стоит передо мной, и я не провалю ее. Я не допущу поражения.

Глава восьмая

14 ноября 1911 года

Лондон, Англия

Я взлетаю по черной лестнице, оставляя за спиной ошеломленных кухарок. У меня нет другого выхода, кроме как добраться до моей спальни таким непривычным образом — по парадной лестнице пройти невозможно. Гости уже начинают собираться в холле — как и во всем остальном доме, сводя на нет нарядность желтой шелковой обивки стен и богатых алых ковров, пронизанных обязательным синим морским, — и я не могу позволить им увидеть меня в таком неподготовленном состоянии.

Моя спальня в самом дальнем конце длинного коридора наверху, и в данный момент она кажется невероятно далекой. В октябре, после того как Уинстон был назначен первым лордом Адмиралтейства, на ключевой пост, поскольку британский флот не отделим от статуса Англии как морской державы, мы не сразу переехали в Дом Адмиралтейства, пятиэтажное желтое кирпичное здание возле парламента, в котором два тридцатифутовых салона для мероприятий, библиотека и семь спален. Я оттягивала переезд, поскольку знала, что стоимость содержания такого дома будет намного выше, чем то, что мы тратили на дом на Экклстон-сквер. Это и так уже выходило за рамки нашего ограниченного бюджета.

Когда мы, наконец, переселились, я выбрала именно эту спальню в вездесущих оттенках морского синего с мужской мебелью, которую какой-то прежний адмирал счел наиболее подходящей для его официальной резиденции, поскольку она была далеко от детской, где семимесячный Рэндольф и Диана двух с половиной лет спали под бдительным присмотром Нанни, и поскольку она была рядом со спальней Уинстона. Мой муж в любой час дня и ночи спрашивает мое мнение, и я поощряю эту привычку, но постановила, чтобы он не беспокоил меня после полуночи. Вскоре после нашей свадьбы я поняла, что если мы будем спать в одной спальне, его привычка работать по ночам приведет к тому, что мой сон постоянно будет прерываться. Личная спальня стала необходимостью.

Но необходимость спать в разных спальнях не означала, что мы не разделяли постели. Часто вечером, как раз перед тем, как он готовится к ужину, я оставляю Уинстону записочку на комоде, приглашая посетить меня после трапезы. Порой в такие вечера он совсем не возвращается в свою спальню.

Я толкаю дверь в мою спальню и нахожу Хелен, уже подготовившую парадное платье цвета слоновой кости и рубиновое ожерелье — свадебный подарок Уинстона, который я выбрала для сегодняшнего ужина. Моя личная горничная, доставшаяся мне вместе с домом, прекрасно понимает, какая лежит на мне ответственность за нынешний прием. Несмотря на новое назначение и соответствующее повышение жалованья, наши финансы ограничены, и мне приходится содержать урезанный штат прислуги. Чтобы снизить расходы, я сама выполняю роль экономки, сегодня это просто подвиг, поскольку это наш первый прием в Доме Адмиралтейства. Хелен бросается переодевать меня, затягивает мой корсет и помогает надеть платье.

Во время торопливого знакомого процесса одевания и причесывания я слышу грохот шагов Уинстона в коридоре. Что он до сих пор тут делает? Он должен быть в холле, приветствовать гостей, очаровывать их в своей велеречивой манере. От них многое потребуется в грядущие дни, и улещивать их надлежит ему.

— Клемми! — грохочет его голос в моей спальне, хотя дверь еще не открылась. — Ты здесь?

Сначала я не отвечаю, надеясь, что он забудет о том, что привело его к моей двери и вернется к исполнению своего долга. Уинстон получил назначение на высокий адмиралтейский пост, когда флот не сумел представить правительству ясного плана действий Британии в случае войны с Германией во время Агадирского кризиса^[30]. С учетом того, что он предупреждал правительство о росте морских сил Германии и ее жажде завоеваний, а эти предупреждения наталкивались лишь на отрицание и упрямство флотского руководства, он показался лучшим претендентом на этот пост. По крайней мере, Асквит так считал. Он назначил Уинстона, чтобы он подготовил флот к любому варианту развития событий с Германией.

Несмотря на то, что мне не хотелось уходить от важнейших социальных проблем, которые решал Уинстон как министр внутренних дел, я посвятила себя тому, чтобы стать, по моему мнению, идеальной женой лорда-адмирала. Конечно, я была ни на кого не похожа, поскольку моих предшественниц редко видели или слышали, как большинство жен политиков. Я давала имена боевым кораблям, посещала верфи, репетировала речи с Уинстоном и, конечно, присутствовала на бесконечных раутах и ужинах, предназначенных для того, чтобы укрепить связи Уинстона с фигурами, важными для достижения наших целей. Я только не испытывала энтузиазма по поводу переезда в Дом Адмиралтейства.

— Клемми, — умолял Уинстон. — Мы должны переехать в этот дом как можно скорее. Как корабль должен получить имя, так и я как лорд Адмиралтейства должен получить этот дом. Люди этого ждут.

— Уинстон, — твердо ответила я, — мы должны оттягивать этот переезд как можно дольше. Как мы можем позволить себе жить в этом огромном, продуваемом сквозняками старом доме? В нем потребуется минимум двенадцать слуг, а мы можем позволить себе девять в лучшем случае. Не говоря уже о том, сколько будет стоить отопление этого чудовища. Мы едва вытягивали стоимость содержания дома на Экклстон-сквер.

— Но жалованье будет больше, Клемми. Конечно, мы можем себе это позволить, — возражал он, всегда сознательно не вникая в финансовые аспекты содержания дома.

— Но не в шесть раз. И это лишь приблизительно во сколько раз больше будет стоить содержание Дома Адмиралтейства.

— Я ограничу свои расходы, — заявил он.

Лицо его было серьезным, но я не могла сдержать смех.

— О, милый мой Мопс. Я не думаю, что ты понимаешь смысл слова «экономить».

— Я обещаю, Котик, — он приблизился, зашептал мне на ухо. — Больше никакого шампанского. Никакого шелкового белья. И не всегда я должен иметь самое лучшее. — Его обещания, которые он не способен сдержать, насколько я знаю, заставили меня рассмеяться еще сильнее.

Взяв себя в руки, я спросила:

— Мы можем чуть задержать переезд и провести торжество по поводу твоего назначения на борту «Энчантресс»? — Я была уверена, что эта элегантно нарядная, в четыре тысячи тонн водоизмещением паровая яхта, дававшаяся в придачу к посту, может легко послужить местом для приема, сильно снизив наши затраты. И, что важнее всего, это задержит переезд.

Но, задавая этот вопрос, я уже знала ответ и мысленно начала готовиться к переезду в Дом Адмиралтейства. Даже при попытках Уинстона снизить наши расходы — эти большие частные приемные предназначены только для официальных мероприятий и потому не съедят часть нашего бюджета — постоянная экономия правит моими днями, а он этой темы усердно избегал.

Уинстон даже не удосужился постучаться. Дверь моей спальной с грохотом распахивается и он, полуодетый, вваливается в комнату. Хелен подскакивает, и крючки с петлями, которые она с трудом застегивает, расходятся. Почему он здесь?

Когда он влетает ко мне в комнату, я рассматриваю его — вихрь лохматых золотисто-рыжих волос, пронизанных серебром, развязанный черный галстук, расстегнутый жилет, в руке несколько бумаг. Мой муж не понимает, какую я проделала работу — намного больше той, что мои современницы соизволили бы взвалить на себя, чтобы организовать этот вечер, и у него нет желания вникать в частности. Я поощряю эту рассеянность, интуитивно понимая, что если я буду посвящать его в детали, и он увидит, как я хлопочу за кулисами, то это может подорвать его высокое мнение обо мне. Он может увидеть во мне типичную домохозяйку и перестанет просить меня быть рядом с ним в его работе.

— Уинстон, разве ты не должен быть внизу, встречать наших гостей? — я не добавляю «и одеться», поскольку одно требует другого.

— Подождут пятнадцать минут. Стюард разносит шампанское.

— Шампанское? — я строго приказала подавать только вино, а не это заоблачно дорогое шампанское, уинстоновское любимое, от которого он обещал отказаться.

Он пропускает мимо ушей мой вопрос, вместо этого требуя:

— Мне надо, чтобы ты послушала мою речь.

Пока Хелен затягивает меня в платье, Уинстон начинает свое выступление, фокусируясь на полномочиях, предоставленных ему Асквитом. Он требует, чтобы флот готовился противостоять воинственным амбициям Германии. Этот приказ — отход от прежнего руководства флотом, наверняка всполошит уже и так встревоженных руководителей, которые справедливо полагают, что некоторые из них будут смещены. Уинстон уже заверил меня, что в ближайшем будущем он будет просить об отставке первого морского лорда сэра Артура Уилсона и заменит его сэром Френсисом Бриджменом.

Слушая его речь, я удерживаюсь от желания поправить его легкие преткновения в присутствии Хелен. Мы с ним работали над его произношением буквы «с», которую он в возбуждении произносит как «ш», поскольку это снижает посыл его речи. Но я обязана быть в этом осторожна и, конечно, никогда не поправлять его в присутствии других. Со стороны его уверенность может показаться непоколебимой, но я слишком хорошо знаю, на каком шатком основании она построена.

Но он не испытывает такой неуверенности по поводу моих предложений насчет формулировок в его речах. Я акцентируюсь на его многословности, постоянном использовании авторитетных команд.

— Мопс, — начинаю я с его прозвища, чтобы смягчить свои слова, — это инаугурационная речь перед твоими главными морскими офицерами, чья поддержка в ближайшем будущем тебе понадобится. Это твой первый шанс ввести твоих людей в сферу нового флота. Весь этот приказной тон — особенно в контексте новой миссии — может показаться им грубоватым.

— Х-м-м, — он смотрит на бумаги в руке. — И что ты предлагаешь?

И я даю совет, который, как я знаю, он примет только от меня.

— У тебя есть все качества великого лидера. Почему бы не вдохновить людей захотеть идти за тобой при нынешнем положении дел? Если им понравится новая директива, и они поверят, что сами выбрали путь, ты получишь послушный флот, а не тот, что нехотя выполняет твои приказы.

— Мудрый совет, Клемми, — говорит он с одобрительным кивком. Протягивает мне речь и спрашивает: — Что бы ты исправила?

До того, как спуститься по большой лестнице Дома Адмиралтейства к нашим слегка выпившим гостям, мы успеваем не только изменить слова в его речи, но также, как только Хелен покидает комнату, прослушать ее. Я уверена, что высказывания Уинстона по поводу Германии упадут на благодатную почву, и люди увидят в моем муже того вдохновляющего лидера, которым он может стать.

Глава девятая

2 января 1912 года

Лондон, Англия

Когда я смахиваю слезы смеха с глаз, Нелли говорит:

— Помнишь, как мы прятали наш новый крокетный набор от бабушки на лужайке за домиком садовника? Чтобы она не увидела, как мы играем?

Мы с Венецией разражаемся хохотом от воспоминаний. Когда я, наконец, беру себя в руки, я говорю:

— Бедная миссис Милн! Мы играли в крокет, бегали туда-сюда под ее бельем на веревке, и ей приходилось нас гонять.

— А все потому, что бабушка считала, будто крокетные ворота портят вид лужайки перед замком Эйрли, — добавляет Нелли. — Не говоря уже о ее уверенности, что крокет не подходит для юных леди.

В небольшую гостиную лондонского дома семейства Стэнли заходит горничная, чтобы обновить наши послеобеденные напитки — чудесное завершение роскошного ежегодного праздничного семейного ужина. Мы прерываем разговор и подаем наши стаканы за добавкой изысканного ликера Стэнли. Когда горничная закрывает за собой дверь, Венеция спрашивает:

— Она тебе и на велосипеде кататься запрещала?

Мы с Нелли обмениваемся удивленными взглядами, и Нелли отвечает:

— Конечно. Мама разрешила нам привезти велосипеды из Дьеппа в замок Эйрли именно потому, что бабушка считала непристойным само упоминание о женских велосипедах. Но когда мы приехали, мама сочла, что у нее не хватит духу спорить с бабушкой по поводу велосипедов. Поэтому мы тайком ездили за три мили рыбачить на Лох-Линтратен.

— Мы уезжали на такие расстояния, чтобы бабушка считала, что мы очень быстро ходим, — встреваю я, улыбаясь воспоминаниям.

Венеция, вся в длинных жемчужных бусах, хихикает.

— Мы делали то же самое во время летних поездок в замок Эйрли из Олдерли-парк.

Я продолжаю улыбаться, но упоминание Венеции о ее огромном семейном доме в сельском Чешире напоминает мне об огромной экономической пропасти между воспитанием Венеции и моим собственным, между детством большинства наших знакомых и нашим.

Веселые воспоминания о поездках к нашему общему матриарху, бабушке Стэнли, кажутся немного нечестными, поскольку ее здесь нет, чтобы защитить себя. Но поскольку она предпочла снова провести праздники одна в этом вечно продуваемом ветрами замке Эйрли, значит, она сама сделала себя законной добычей. Рассмеявшись, я вдруг ощущаю укол неожиданной грусти. Как Китти понравился бы этот момент. Хотя уже больше десяти лет прошло с тех пор, как она умерла от брюшного тифа, я так и не оправилась до конца после ее смерти, в частности потому, что так и не попрощалась с ней, поскольку мама отослала прочь нас, меня, Нелли и Билла, пока ухаживала за Китти.

Наш смех затихает, и я бросаю взгляд на Нелли, чьи строго причесанные на прямой пробор каштановые волосы делают ее жестче с виду, чем на самом деле. На ее губах еще играет милая улыбка, но глаза выдают мимолетную печаль. Она тоже подумала о Китти? Хотя остальные члены семьи не присутствуют на этом ежегодном празднике у Стэнли — Билл и мама не смогли из-за работы и романтических обязательств соответственно — любая семейная встреча кажется горьковатой без нашей бойкой сестренки, которая руководила такими событиями со своим остроумием и смелостью. Невозможно представить, что ее нет уже более десяти лет. Все было бы иначе, будь она жива.

Как же изменилась за это время моя жизнь. Брак, двое детей, бесчисленные появления на публике вместе с мужем и политические маневры от его лица. Поверил бы кто-нибудь, что я способна на такое, когда я шла по проходу в церкви в день моего венчания? Я искоса смотрю на Нелли и Венецию, думая о том, какими застывшими с виду кажутся их жизни с того дня, как они были подружками на моей свадьбе. Но я знаю, что перемены управляют и их жизнью.

Нелли встречается со мной взглядом, и я снова вижу тень меланхолии, явно вызванной призраком Китти. Но мы не говорим ни слова. Присутствие Венеции, ее серые глаза, кажущиеся более стальными, чем обычно, в тени ее тяжелых бровей, странно давят и не позволяют нам довериться друг другу.

Мы переходим к обсуждению необходимых обновлений и ремонта в замке Эйрли, но беседу прерывают вопли Рэндольфа. Я знаю, что Нанни вот-вот загонит детей в гостиную и готовлюсь встретить его ярость.

При виде Нелли малыш Рэндольф вырывается из рук Нанни и тянется к моей сестре. Как она так легко находит общий язык с моим сыном, который мне кажется слишком впечатлительным и живым?

Нанни глазами умоляет меня позволить им уйти, и я уступаю.

— Я вызову карету, Нанни. Возможно, вы сможете отвезти детей домой и приготовить их ко сну. Я тоже скоро приеду.

— Благодарю, мэм, — она с радостью приседает. Я понимаю, как трудно заставлять детей вести себя тихо и прилично за пределами наших апартаментов в Доме Адмиралтейства.

Когда она забирает Диану и Рэндольфа из комнаты, Венеция отпивает из бокала и спрашивает с невинным лицом:

— Уинстон не присоединится к нам?

Я понимаю суть ее вопроса. Когда премьер-министр завершит встречу с моим мужем? Внезапно я вспоминаю, что мое родство с сидящей передо мной женщиной — не просто отношения кузины или сестры, а куда сложнее.

— Да, — встревает Нелли. — Уинстон присоединится к нам за десертом? Воскресенье же, в конце концов. И я сто лет его не видела.

— Как я была бы рада, если бы он появился сегодня. Но как он обычно напоминает мне, — я пародирую гулкий голос Уинстона, — «работа лорда-адмирала не кончается никогда, поскольку солнце над британскими морями никогда не заходит». Я могу лишь надеяться, что он вернется домой поправить одеяло на детях. Он не любит пропускать их отход ко сну по воскресеньям. Это его единственный шанс почитать им.

По вечерам в большинстве случаев, каким бы суетным ни был мой день, я пытаюсь читать детям вслух сказку на ночь прежде, чем Нанни уложит их в постель, и мы с Уинстоном поужинаем или посетим прием. Я обожаю эти короткие моменты с моими сладкими, только что вымытыми детишками в пижамках. По крайней мере, пока крики, плач и брыкания Рэндольфа не накрывают милую, спокойную Диану, и наша встреча не идет прахом. Кажется, что даже в столь юном возрасте Рэндольф намерен занять все пространство в комнате.

Венеция и Нелли вежливо хихикают над моей неловкой имитацией Уинстона, затем Венеция смотрит на ручные часы. Я напрягаюсь. Я знаю, что она считает часы до конца встречи в Адмиралтействе, чтобы улизнуть на свое тайное рандеву. Ходят слухи, что моя кузина водит шашни с очень даже женатым лидером нашего государства, премьер-министром, который также начальник Уинстона, хотя можно только гадать, физическая это связь или эмоциональная.

— Иногда я опасаюсь, что и работа жены лорда-адмирала никогда не заканчивается, — шепчет Нелли.

На лице моей сестры забота, но я не хочу обсуждать все это при Венеции. Я точно знаю, с кем она поделится слухами, и не могу позволить, чтобы такие разговоры достигли слуха Уинстона.

— Все это часть работы, Нелли.

— Сестренка, я беспокоюсь о тебе. Я боюсь, что эти поездки и приемы, не говоря уже о твоей политической работе, — нагрузка на твое здоровье. Ты знаешь, что я восхищаюсь Уинстоном, но он слишком требователен.

— Чушь, Нелли. Я бодра как огурчик. Недавно я занялась теннисом и охотой, — резко отвечаю я, глянув на нее. Она что, не понимает, что Венеция расскажет о моих жалобах своей дорогой подруге Вайолет Асквит и самому премьер-министру? И оба они передадут это Уинстону?

— Я слышу твои слова, но я буду следить за твоим физическим состоянием, — она встречает мой взгляд, а затем расплывается в беспечной улыбке.

Когда я улыбаюсь в ответ моей милой младшей сестре, в разговор вклинивается Венеция.

— Это вульгарно.

Я не ослышалась? Она точно считает это вульгарным? Сама страстная спортсменка, она не может так говорит о теннисе и охоте.

Я поворачиваюсь к моей кузине и спрашиваю:

— Ты вообще о чем?

Она фыркает.

— Все эти кампании и составление политических речей. Это непристойно, Клемми. Совсем не по-женски.

Я шокирована и оскорблена. Как она смеет!

— Вульгарна ты, Венеция. По нынешним временам ты вряд ли можешь судить о том, что пристойно, не так ли?

Она вспыхивает, бросает взгляд на Нелли. Неужели она думает, что Нелли не в курсе ее взаимоотношений с премьер-министром Асквитом? Половина парламента знает, что она пишет ему письма по три раза на дню, даже во время важных заседаний.

— По крайней мере, никто не видит, как я агитирую кандидатов. Это мужская работа, Клемми. Работа выборного чиновника. Насколько я помню, никто тебя на должность не назначал, и ты не мужчина.

Неужели Венеция думает, что я оставлю ее шпильку без ответа? Хватит ходить на цыпочках вокруг ее внебрачных интрижек.

— Как интересно, Венеция. Насколько я помню, ты даже не в браке с выборным чиновником, и все же премьер-министр делится с тобой важными государственными секретами в любовных записочках, спрашивая твоего совета.

Нелли ошарашена. Я догадываюсь, что она все же не была в курсе откровенной связи Венеции с премьер-министром.

— Генри называет меня своей путеводной звездой, знаешь ли, — говорит Венеция, краснея. — И у нас чисто интеллектуальные взаимоотношения.

— Ни одно ласковое прозвище не скроет того факта, что твой Генри — премьер-министр — женатый мужчина.

— Я знаю твое мнение на этот счет. Ты такая моралистка, Клементина. Генри и Марго больше даже не спят вместе. Ты единственная в нашем кругу, кто не желает рассматривать внебрачные связи любого вида, даже эмоциональные. Ты и твой муж-ханжа.

— И я даже помыслить не могу о том, чтобы кто-то из нас вступил в такие грязные отношения. Можешь пойти и передать это своему драгоценному Генри и твоей лучшей подружке Вайолет.

Невеселый смех слетает с тонких губ Венеции.

— О, нет, никто не может обуздать Вайолет. Но тебе нечего бояться ее уловок, Клемми. Твой драгоценный Уинстон без ума от тебя.

Я больше не могу терпеть присутствия Венеции. Я встаю, беру сумочку и говорю:

— Так и должно быть. А я — от него.

Глава десятая

28 марта 1912 года

Лондон, Англия

Я не позволю этому состоянию выздоровления сдерживать меня. Четыре недели приказного постельного режима оторвали меня от Уинстона, вернули в домашнее заточение к пронзительным голосам Дианы и Рэндольфа, причем последний постоянно закатывает истерики. Доктор настоял, чтобы никаких речей, митингов, светских мероприятий, и Уинстон согласился. Он, по его словам, отправился в плаванье в одиночку.

Неужели напряженная поездка в Белфаст была причиной выкидыша и последующей болезни, что заточила меня в этой комнате? Конечно, Нелли приписывает мои недуги Белфасту. Эта мысль угнетает меня, но я не изменю своего решения сопровождать Уинстона, даже зная о последствиях.

Мое необщепринятое участие в делах Уинстона по Адмиралтейству заставляло делать большие глаза не только Венецию, но и многих других светских дам. Поездка же в Белфаст вызвала тревогу у моей сестры и невестки, Гуни. Белфаст, как заявляла Нелли, опасный город, посещение его не входит в обязанности жены, и Гуни соглашалась с ней. В душе я понимала, что они правы, но они не знали о близорукости моего мужа, и ему необходимо мое руководство, особенно когда из-за визита Уинстона в Белфаст возникла угроза беспорядков.

Волнения в Ирландии назревали по поводу вопроса о гомруле^[31], заключавшегося в том, чтобы дать этой стране собственное правительство, но под контролем Англии. Лидеры правительства либералов хотели, чтобы Уинстон посетил Белфаст не как лорд-адмирал, а как член парламента от Либеральной партии, и выступил в поддержку самоуправления. Мы прибыли в Белфаст паромом компании «Странрар и Ларне». Остановившись в «Гранд Сентрал отеле» на ланч и попробовав местной рыбы, мы быстро вышли под проливной дождь к ожидавшей нас машине. Во время спуска по Ройал-авеню я поплотнее укуталась в мое черное отороченное мехом пальто-кокон. Мы с облегчением улыбнулись друг другу. Возможно, опасения насчет беспорядков и протестов профсоюзов при наличии полиции и армии были не обоснованы.

Но подъехав ближе к стадиону Кельтского футбола, где Уинстон должен был произнести речь, машина остановилась. Улица была перекрыта не машинами и экипажами, а людьми. Толпа взревела, узнав нашу машину — их предполагаемую цель.

В открытые окна старались просунуть руки, перекошенные ненавистью лица прижимались к стеклам. Машина начала вздрагивать от того, что в нее швыряли всякое, а потом стала раскачиваться под напором толпы. Переднюю часть машины оторвали от мостовой, и наш водитель стал орать. Меня охватил ужас, и мне самой захотелось завопить. Но я встретила взгляд Уинстона и поняла, что нам надо не терять хладнокровие и присутствие духа.

— Пожалуйста, уберите руки от машины, сэр, — я произнесла это громко, но вежливо, и встретилась взглядом с рабочим с верфи, который осыпал бранью Уинстона с другой стороны моего окна.

Он прищурился, по-видимому, впервые заметив меня.

— Там баба в машине, — крикнул он людям, окружавшим нас. Качка прекратилась, и толпа, окружавшая машину, расступилась. Мы выехали прямо на футбольное поле и выступили с речами, словно ничего не случилось, но внутри меня трясло. Только потом я услышала краем уха, как лорд Пирри^[32], принимавший нас, шепотом обмолвился Уинстону об этом неприятном происшествии, что если бы я не обратилась к разъяренной толпе с такой твердой, но вежливой настойчивостью, то нашу машину перевернули бы, и неизвестно, чем бы все закончилось.

Удар в дверь и характерный стук сказали мне, что это Уинстон. Я пригладила волосы, расправила шелковый вышитый пеньюар, нащипала щеки, чтобы на них появился здоровый румянец, и открыла книгу, лежавшую у меня на коленях. Я не хочу показаться бездеятельной. Оставалось шесть дней постельного режима, и я решительно настроена немедленно броситься в драку.

— Войдите.

Уинстон, во фраке, заглядывает в щелку.

— Клемми, как ты, моя дорогая?

Почему он в вечернем туалете? Я слежу за календарем светских событий и не помню ни о каком мероприятии сегодня вечером. Возможно, он планирует заехать в клуб поиграть в карты.

— Очень хорошо, Мопсик. Садись.

Он садится на самый краешек моей кровати, словно у меня заразная болезнь.

Одарив меня полуулыбкой, он говорит:

— На твои щеки снова вернулся румянец, Котик. Думаю, ты выздоравливаешь.

— О, я на это надеюсь, Уинстон. Ненавижу покидать тебя.

— Не о чем беспокоиться, Котенок. Мистер Мопс может позаботиться о себе… хотя он всегда счастливее и намного успешнее, когда рядом с ним мурлычет Кошечка.

Его слова успокаивают меня. Откинувшись на груду подушек, я спрашиваю:

— Ты уходишь в Другой клуб^[33]? — Когда Уинстон и его близкий друг Ф. Э. Смит были занесены в черный список клуба из-за их кажущегося нахальства и, в случае Уинстона, за дезертирство из Либеральной партии, они организовали собственный клуб — Другой клуб. Теперь в нем состоял Ллойд Джордж, двадцать четыре члена парламента и пестрая смесь авторитетных представителей высшего света.

— Нет, не сегодня. Смит нет, — он выглядит смущенно, и я замечаю, что он не ответил на мой вопрос прямо.

— Тогда куда при всем параде?

— К Асквитам.

Если он одет по-вечернему и идет к Асквитам, я понимаю, что это значит. Вайолет.

Во мне закипает ярость. Как он смеет проводить вечер у Асквитов, когда я прикована к постели? Он знает, как я к этому отношусь, и он обещал мне, что на мероприятиях, где есть Вайолет, я всегда буду при нем. Когда она случайно появляется на рабочих встречах, я ничего не могу поделать. Я замолкаю, не желая позволять своему гневу выплеснуться наружу.

Но мое молчание красноречиво.

— Кис, тебе незачем волноваться.

— Не ты причина моего недоверия.

— Но меня вызвал премьер-министр.

— Не по работе, Уинстон.

— Работа требует хороших отношений, а их можно сформировать только на прочном фундаменте взаимного гостеприимства вне работы.

— Останься со мной. Подожди с общением с Асквитами, пока я не оправлюсь достаточно, чтобы быть с тобой.

— Клемми, ты же понимаешь, что я не могу. Меня ждут.

Уинстону много раз приходилось разлучаться со мной и отсутствовать по необходимости, я привыкла к такой жизни. Но здесь другой случай, как будто меня оставляют одну намеренно. Он целует меня в щеку и медленно закрывает за собой дверь. Я остаюсь наедине с душной смесью беспокойства и гнева.

Через несколько минут я снова слышу стук в дверь и, надеясь, что это Уинстон с извинениями, вытираю слезы. Но в комнату заглядывает Нанни. Я киваю, и она запускает ко мне Диану и Рэндольфа, чтобы я поцеловала их перед сном и пожелала доброй ночи. Слава Богу, на сей раз Рэндольф спокоен, и я вдыхаю запах их чистой, теплой кожи.

Но дети не успокаивают меня. Образы Уинстона и Вайолет наедине на Даунинг-стрит в то время как премьер-министр занимается украдкой с другой гостью, Венецией, мучают меня. Вайолет согласится со всеми смешанными взглядами Уинстона на избирательное право среди прочего, оставив дыру, в которую сможет проникнуть сама.

На моем ночном столике лежит «Таймс», открытая на статье, которую я планировала обсудить с Уинстоном сегодня вечером. Это оскорбительное письмо выдающегося биолога сэра Алмрота Райта^[34], в котором он декларирует, что женщинам не следует давать право голоса или позволять играть роль в политике из-за наших предполагаемых психологических и физических недостатков. Но если Уинстон настаивает на посещении Асквитов, оставив меня наедине с моими мыслями по этому поводу, то я поговорю с теми, кто будет меня слушать. Ему придется обратить на меня внимание. Мне можно помешать, но молчать я не буду.

Глава одиннадцатая

30 марта 1912 года

Лондон, Англия

Газета между нами как третья персона за столом. Я одергиваю свое светлое серовато-зеленое платье и отпиваю горячего чая. Внешнее спокойствие скрывает, что у меня на душе. Мой желудок сжимается в ожидании реакции Уинстона. Тому еще предстоит продемонстрировать свои чувства, кстати, и по поводу моего решения покинуть постель за пять дней до разрешения доктора.

Он потягивает свой портвейн, глядя на свои карты для виста. Мы как ни в чем не бывало сидим за игровым столиком, деланно не замечая сложенный номер «Таймс» в центре стола уже почти полчаса. Я полагаю, что он уже прочел газету по своей привычке просматривать ее до последней страницы перед тем как отправиться в парламент. И даже если по какой-то странной причине он нарушил свой ритуал, уж конечно, его коллеги по парламенту ее прочли.

Он откашливается и допивает портвейн.

«Ну, вот», — думаю я.

— Знаешь, тебе нет необходимости писать передовицу в «Таймс» чтобы привлечь мое внимание, Котенок, — говорит он, не отводя взгляда от карт. Его голос — сама безмятежность, но я ощущаю в нем другую нотку. Намек на гнев? Или это изумление? Я молча молюсь, чтобы это было второе, но остаюсь настороженной.

— Да? — невинным голосом говорю я, раскрывая карты.

— Конечно, нет, — он кладет свои карты на стол и тянется к моей свободной руке.

— Как это я не догадалась, — отвечаю я, держа пальцы на его ладони, но не пожимая ее в ответ. И я не смотрю ему в глаза.

— Я понимаю, что болезнь тяжело сказалась на тебе и признаю, что я не должен был идти к Асквитам без тебя. Но у тебя нет причин для подозрений. Мое сердце полностью принадлежит тебе, и я никого никогда не полюблю кроме тебя. — Он подносит мои пальцы к губам и целует их один за другим. — В этом ты можешь быть уверена.

— О, дорогой мой Мопс, спасибо тебе за заверения. Иногда эта ужасная семейная история неверности — с обеих сторон — не выходит из головы.

— Со мной тебе нечего опасаться, Котик.

Облегчение проходит по моему напряженному, жесткому телу, и я рада, что мое послание было принято и понято. То, что я не потерплю неверности, физической или эмоциональной. Теперь Уинстон знает, если не знал раньше, что я выложусь до конца, чтобы быть с ним и вести наш дом, ухитряясь скрывать наше финансовое положение, но я не позволю ему срываться прочь по зову другой женщины, пока я больна.

Даже если отец этой женщины премьер-министр.

— Твоя статья произвела фурор в парламенте.

Я чувствую, как мои брови удивленно поднимаются, и это заставляет его продолжать.

— О, да, Клемми. Ты умеешь захватить читателя с первых строк, — он выпускает мою руку и тянется к газете. — Я хочу сказать, это же просто гениально — перефразировать вопрос, который поднимает сэр Алмрот Райт в своей абсурдной статье с «можно ли дать женщине право голоса» на «может ли женщина существовать вообще по причине своих дефектов», которые, по мнению сэра Алмрота Райта, не позволяют им голосовать. Это раскрывает глупость его доводов.

Он смеется, и я вместе с ним. Затем он цитирует первые строки моей бомбы из «Таймс», и они звучат иронично и мощно — нет, не вычурно, как я опасалась. Интересно, хорошо ли приняли члены парламента остальную часть статьи.

Он продолжает читать статью вслух. Смех вырывается у него из груди, когда он зачитывает часть, в которой я делаю вывод с учетом списка недостатков и дефектов, которые сэр Алмрот Райт приписывает женщинам. Согласно его доводам нам надо просто уничтожить женщин.

Громкий хохот срывается с моих губ, пугая Уинстона. Я что, правда это написала? «Как смело с моей стороны», — думаю я. Это не казалось настолько дерзким, пока я набрасывала статью, но тогда мной двигала ярость.

— Ох, Клемми, следующий фрагмент просто наотмашь, — комментирует с нескрываемым восторгом Уинстон и снова читает вслух на сей раз раздел, в котором я ставлю вопрос, можем ли мы продолжить людской род без женщин, раз уж согласно сэру Алмроту Райту они так фатально неполноценны. — Блестяще, хлестко, Клемми. Премьер-министр тоже так думает.

— Правда? — я поражена. Асквит не проявлял ни капли симпатии к избирательному праву женщин, и я думала, что Уинстону от него достанется, когда он узнает — как и все, несомненно, что «КСЧ», анонимный автор статьи, на самом деле жена его собственного лорда Адмиралтейства. — Не подумала бы, что его взгляды на избирательное право для женщин настолько широки.

— Не надо быть суфражисткой, чтобы понять, что этот сэр Алмрот Райт полный дурак и заслуживает порки.

— Полагаю, ты прав.

— Асквит пошел даже дальше, Котик. Он намекнул, что это лучшая статья по женскому вопросу за долгое время.

— Неужели правда?

— Да. Хотя вряд ли она изменила его позицию по поводу женских избирательных прав.

— Он знал, что автор — я?

— После того, как я ему сказал, — отвечает он с озорным блеском в глазах. Теперь я вижу, что Уинстон ждал реакции премьер-министра, а потом сообщил ему эту новость.

У меня вспыхивают щеки от удовлетворения. Моя статья, написанная в приступе досады, оказала даже более сильное влияние, чем я предполагала. Возможно, если премьер-министр в конце концов публично выскажет свое одобрение, Вайолет будет вынуждена последовать его примеру и оставить свои притязания на Уинстона раз и навсегда. И не только Уинстон, но и Вайолет поймут, что меня нельзя недооценивать.

Глава двенадцатая

12 и 18 мая 1913 года

Яхта «Энчантресс» и Афины, Греция

С моей выгодной позиции на палубе я наблюдаю за тем, как, похоже, вся команда из 196 человек занята перетаскиванием на борт нашего багажа. Неужели мы привезли все эти чемоданы на поездах от Лондона до Венеции? Кажется невозможным, чтобы они вместились в железнодорожный вагон, но это так. В конце концов, леди среди наших гостей придерживались светских норм, четырежды в день меняя платья, пока мы жили в Венеции, и я готова поклясться, что ни разу не надевалось одно и то же платье дважды.

Прикрыв глаза от яркого солнца Венеции, я изучаю маршруты членов экипажа к разным каютам. Я так увлечена этим, что подпрыгиваю от неожиданности, когда чувствую чью-то руку на талии, на которой корсет ослаблен из-за жары. Я оборачиваюсь к улыбающемуся Уинстону, выглядящему нарядно в своей темно-синей форме лорда-адмирала, в белых палубных туфлях и с биноклем. Словно читая мои мысли, он произносит:

— Котик, не волнуйся насчет того, что команда разнесет чемоданы не по тем каютам. Эти люди профессионалы до мозга костей.

Я криво улыбаюсь и говорю:

— Мопс, я сомневаюсь не в профессионализме команды. Меня тревожит скользкая мораль наших гостей и ее влияние на размещение.

Он хмыкает.

— Венеции на борту нет, так что вряд ли тебе следует волноваться насчет любовных интрижек.

— Верно. Полагаю, бдительность вошла в привычку.

— Бдительность порождена необходимостью, — соглашается он, намекая на многократные попытки Венеции и премьер-министра Асквита скрыть свою связь, какой бы она ни была, используя ее дружбу с Вайолет. Он не хуже меня знает, что наши гости в этом средиземноморском круизе на Мальту через Венецию и Афины дали нам повод для подозрений и про прошлые поездки.

В этом путешествии на «Энчантресс» нашими гостями будут Дженни, Джеймс Мастертон-Смит, личный секретарь Уинстона, и Асквиты — премьер-министр, его жена Марго и, конечно, его дочь Вайолет. Мать Уинстона в щекотливом положении, поскольку она в процессе развода со своим мужем, Джорджем Корнуоллисом-Уэстом. Законным основанием разрыва послужила его измена, хотя на самом деле это лишь предлог. За четырнадцать месяцев, прошедших с публикации моей статьи в «Таймс», наши отношения с Асквитами переросли почти в дружбу. Мы стали чуть ли не регулярно играть в гольф и бридж. Однако осторожность в данном общении терять нельзя: неискушенному человеку их слова и взгляды и могут показаться добрыми и сердечными, но я-то знаю, как они мелочны и всегда готовы уцепиться за малейший промах. Венеция часто с удовольствием делится личным мнением Асквитов о моей персоне, а именно то, что хотя они и находят меня привлекательной и пылкой, но считают, что я недостаточно эрудирована и культурна для них — она же избегает возражать что-либо на это. Вайолет продолжает тосковать по Уинстону, и, хотя я все еще слежу за ней, в последнее время ее поведение не дает оснований для тревоги.

Уинстон и я беремся за руки и смотрим на сверкающее море. Мы обсуждаем поездку на гондоле два вечера назад и пикник, что был у нас в итальянской деревне. Мы сравниваем здешнее солнце с солнцем Лаго-Маджоре, где провели свой медовый месяц. Я думаю о том, как эти редкие моменты наедине поддерживают меня. Довольная, я свободной рукой сжимаю его руку. В этом путешествии я напишу ему много записочек с просьбами посетить меня вечером, и в большинстве случаев мы будем просыпаться в объятиях друг друга, что так редко случается в нашей обыденной жизни.

Мое внимание отвлекают члены команды, продолжающие таскать вещи на борт. Это уже не чемоданы, а знакомые ящики.

— Что в этих ящиках, Мопс? — спрашиваю я, стараясь говорить ровно.

Он мнется.

— Напитки для путешествия.

— «Поль Роже»? — спрашиваю я, уже зная ответ.

— Да, — смущенно отвечает он. — Но не волнуйся, Котик. Это не за наш счет.

С чего он взял, что единственным, что поставлено на карту покупкой этого дорогого шампанского, является наше финансовое положение?

— Мопс, ты же знаешь, что использование нами «Энчантресс» обсуждалось членами парламента. Ты правда считаешь разумным предаваться роскоши?

— Каждый потраченный нами фунт стоит того, — решительно говорит Уинстон. — С тех пор как я стал лорд-адмиралом, этот корабль прошел около девятнадцати тысяч миль и посетил со мной почти каждый порт на Британских островах, хоть как-то связанный с интересами нашего флота. Во время этих поездок мы проинспектировали от шестидесяти до семидесяти военных кораблей и крейсеров, все флотилии эсминцев и подводных лодок, и я присутствовал почти на сорока флотских учениях. И сейчас «Энчантресс» идет на Мальту, чтобы я мог провести военную инспекцию вместе с фельдмаршалом Китченером^[35] ради обеспечения безопасности в Средиземном море. Как еще я могу убедиться, что мы строим сильнейший в мире флот?

Я чуть ли не смеюсь над его сложным оправданием, но затем замечаю выражение его лица. Он совершенно уверен в своих заявлениях. «Уинстон говорит как тори, — думаю я. — Совсем не как либерал, которым, как утверждает, является. Что происходит с человеком, за которого я вышла замуж?» — удивляюсь я.

Я отстраняюсь от Уинстона и смотрю ему прямо в глаза.

— Я не парламентский комитет по расследованию использования «Энчантресс». Я твоя жена, и единственная моя цель — защищать нас.

Хмурое выражение его лица смягчается, как и его голос.

— О, Клемми, конечно. Твои стремления всегда благородны.

— Возможно, ты переоцениваешь меня, Мопс, — я думаю о детях, оставшихся в Лондоне со своими няней и учителями, но без родителей. Оставила бы благородная мать своих отпрысков на попечение других людей ради роскошной поездки? Сосредоточившись вместо них на своем муже и его карьере?

Он берет меня за руку.

— Нет, Котик. Ты благороднейшая из женщин.

По палубе цокают женские каблучки, и Уинстон говорит:

— Вот и наши гости прибыли. Ты готова?

Я прячу поглубже мои тревоги и изображаю улыбку.

— Как всегда.

На его лице возникает коварная усмешка.

— Как и к «Полю Роже»? Не можем же мы подавать министру дешевое шампанское.

— У нас есть время посмотреть на Парфенон в лунном свете? — спрашивает Дженни голосом, хриплым от вина, выпитого за ужином в британской миссии в Афинах. Поскольку вояж «Энчантресс» имеет военные цели, британские чиновники приветливо распахивают перед нами двери, и так будет продолжаться по всему нашему маршруту — Афины, Сицилия, Корсика и, наконец, Мальта.

— Мы выходим утром, мама, — отвечает Уинстон с чуть заметным замешательством. Из опыта наших поездок я знаю, что по возвращении на судно ему придется встретиться с капитаном.

— Ну, пожалуйста, Уинстон, — умоляет Дженни, беря Уинстона под руку. — Луна такая яркая.

Мы уже побывали в древнем храме, посвященном богине Афине, но наши хозяева из британской миссии заявляли, что «надо обязательно увидеть его в свете луны». А Дженни всегда должна сделать то, что обязательно.

— Ну, хорошо, — в его голосе слышатся нотки раздражения, но я знаю, насколько он ценит возможность порадовать мать, особенно сейчас. Пресса раздувает историю о том, как молодой муж бросил Дженни, развеяв ее репутацию неотразимой женщины, и она повсюду рассказывала о своих страданиях. Даже я прониклась сочувствием к моей обычно суетной и тщеславной свекрови.

Акрополь возвышается перед нами как призрачная женщина. Идти недолго, но я дивлюсь выносливости Дженни и Марго, особенно учитывая то, сколько мы ходили и карабкались наверх сегодня днем. Также меня волнует, не споткнутся ли они в темноте.

— Может, нас заберет экипаж, Уинстон? — спрашиваю я.

— Незачем. Мы же справимся? — обращается он к остальной группе с вопросом, который скорее звучит как приказ.

Асквиты, рука в руке, с непривычно спокойной Вайолет отвечают:

— Конечно, — никто не обращает внимания на Марго, ворчащую, что до Парфенона придется карабкаться по разрушенным ступеням Акрополя и крутому холму.

Когда мы добираемся до Панафинейского пути в западной части Акрополя, ведущего к Парфенону, я слышу, как Уинстон отвечает на вопросы Асквита по поводу «Энчантресс». Мой муж хватается за возможность превознести достоинства своей любимой яхты, от искусства исполнения ее двойных винтов и массы в четыре тысячи тонн до ее способности идти на скорости в восемнадцать узлов. Раньше он еще упоминал, что ее строили знаменитые «Harland & Wolff», но поскольку они еще и создатели «Титаника», он перестал распространяться о ее происхождении.

Их разговор резко обрывается, когда Уинстон видит обломки рухнувших дорических колонн.

— Боже, посмотрите на эти сокровища. Какой ужас, что греки позволили им превратиться в руины.

Асквит цокает.

— Как жаль.

Я удерживаюсь от того, чтобы напомнить джентльменам тот факт, который они уже должны бы знать, — вряд ли нынешнее греческое правительство ответственно за состояние Акрополя и Парфенона. Разрушение произошло за много столетий до того. Возможно, правительство оставило свидетельство былого разорения и войн преднамеренно, как памятник превратностям истории. В конце концов, некоторые из величайших движимых сокровищ Парфенона — мраморные статуи и фризы — были вывезены графом Элджином^[36] сто лет назад и помещены в Британский музей.

— Почему бы нам не послать группу моряков и не поднять колонны? — предлагает Уинстон.

— Ах, Уинстон, кто знает, как воспримут это греки? Не будем устраивать международный инцидент из-за того, что вам невыносим вид разрушенного памятника искусства, — отвечает Асквит, затем начинает долгий подъем на вершину Акрополя с Вайолет по правую руку и Дженни по левую.

Марго приходится взбираться по крутым, неровным мраморным ступеням в одиночку. Хотя она известна своим острым языком и наверняка осмеяла бы наши попытки помочь ей, мы с Уинстоном медленно идем рядом, чтобы в случае чего помочь. Я с благодарностью думаю, о том, что женская мода недавно отказалась от объемного S-силуэта в пользу более узких, более удобных юбок. Иначе и мне было бы тяжело.

— Эти чертовы ступеньки, — бормочет она, опускаясь на лестницу и вытаскивая веер из маленькой бисерной сумочки на запястье. Этот аксессуар — единственный изящный элемент ее облика. — Как цивилизованный человек может карабкаться сюда по такой жаре?

Уинстон садится рядом с ней, и снятой шляпой обмахивает обоих, а затем, когда Марго раздраженно отталкивает его руку, откладывает ее в сторону. Я поднимаю шляпу, надеваю ее набекрень и, в попытке развеять обстановку, широко им улыбаюсь.

Марго одаряет меня слабой улыбкой, но Уинстон неодобрительно смотрит на меня и резко тянется за шляпой. Я вздрагиваю от его грубости, меня охватывают обида и гнев. Как он смеет! Я долгие годы была ему верной женой и политическим агентом. И я не могу себе позволить минутной веселости? Легкомыслия? Все мои слова и поступки должны диктоваться требованиями его политического успеха и его личного комфорта?

Не говоря никому ни слова, я ухожу, поднимаясь по оставшейся лестнице к Парфенону. Мне нужно место, чтобы отделить мои собственные мысли и чувства от его. Шагая по площадке на вершине Акрополя, забыв и о виде Афин, и о прославленной симметрии Парфенона, я думаю о своей роли и месте в мире. Как давно я принимала решение или даже произносила слово, не думая о реакции Уинстона? Его интересы — как постоянный шум на заднем плане моей жизни.

Когда я вхожу в целлу, внутреннюю часть Парфенона, я слышу шаги у себя за спиной. Это Уинстон. Освещенный луной сзади он выглядит совсем не романтично.

— Ты в порядке? Ты ушла, не сказав ни слова, — он говорит одновременно взволнованно и как ни в чем не бывало. Как такое может быть? Интересно, он притворяется или уже так привык, что мой мир вращается вокруг него, что действительно не понимает?

— Ты не знаешь, почему я ушла? — спрашиваю я, выверяя его реакцию. Как бы то ни было, этим искусством я овладела хорошо.

— Нет, — он кажется искренне озадаченным.

— Не помнишь, каким стало у тебя лицо, когда я надела твою шляпу? Забыл о том неуважении, которое ты продемонстрировал мне, твоей жене, за маленькую вольность? Как потом ты грубо вырвал у меня шляпу? Это не просто неуважение ко мне и моим трудам, но и чудовищное унижение на глазах у Марго.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

24

Уилфрид Скавен Блант (17 августа 1840–10 сентября 1922), английский поэт и писатель. Он и его жена леди Энн Блант путешествовали по Ближнему Востоку и сыграли важную роль в сохранении родословных арабских лошадей на своей ферме, Арабском конезаводе Крэббет. Он был наиболее известен своими стихами, которые появились в сборнике в 1914 году, а также писал политические эссе и полемические статьи. Кроме того, он стал известен своими резко антиимпериалистическими взглядами, которые все еще были редкостью в то время.

25

Роман-эссе Мориса Метерлинка (29 августа 1862–6 мая 1949), бельгийского писателя, драматурга и философа.

26

Якорное общество — благотворительная организация, базирующаяся в Бристоле, Англия. Оно было основано в 1769 году 22 благотворителями на ужине, устроенном в честь богатого бристольского купца XVII века, работорговца и филантропа Эдварда Колстона в таверне «Три бочки» в средневековом квартале Бристоля.

27

Народный бюджет (People’s Budget) — бюджет Великобритании, предложенный в 1909 году Дэвидом Ллойдом Джорджем, канцлером казначейства с 1908 года. Позицию министра финансов поддержал и премьер-министр Герберт Генри Асквит. Это был либеральный проект, который подразумевал введение ряда налогов, в том числе и тех, которые затрагивали наиболее обеспеченные слои населения. Целью народного бюджета было повышение социального благосостояния граждан.

28

Джон Голсуорси (14 августа 1867–31 января 1933) — английский прозаик и драматург, автор знаменитого цикла «Сага о Форсайтах», лауреат Нобелевской премии по литературе (1932).

29

Violet — фиалка (англ.).

30

Агадирский кризис, или Второй марокканский кризис, — резкое обострение международных отношений накануне Первой мировой войны, в июне — октябре 1911 года, после оккупации французами марокканского города Фес, вследствие конфликта между Францией и Германией по вопросу о контроле над султанатом Марокко и разделе сфер влияния в Африке.

31

Гомруль, или хоумрул (англ. Home Rule — «самоуправление») — движение за автономию Ирландии на рубеже XIX–XX веков. Предполагало собственный парламент и органы самоуправления при сохранении над островом британского суверенитета, то есть статус, аналогичный статусу доминиона.

32

Уильям Джеймс Пирри, 1-й виконт Пирри (31 мая 1847–24 июня 1924) — ирландский судостроитель и бизнесмен. С 1895 по 1924 год являлся председателем верфи «Харленд энд Вулф», а также лорд-мэром Белфаста в 1896–1898 годах.

33

Другой клуб (The Other Club) — британское политическое обеденное общество, основанное в 1911 году Уинстоном Черчиллем и Ф. Э. Смитом. Клуб раз в две недели собирался на обед в отеле «Савой» в периоды работы парламента. Членами клуба на протяжении многих лет были многие ведущие британские политические и неполитические деятели.

34

Сэр Алмрот Эдвард Райт (10 августа 1861 ― 30 апреля 1947) ― британский бактериолог и иммунолог. Известен своей разработкой системы противотифной вакцинации. Одним из первых среди других ученых признал, что антибиотики могут порождать устойчивые бактерии. Также был активным сторонником практики профилактической медицины.

35

Горацио Герберт Китченер, 1-й граф Китченер (24 июня 1850–5 июня 1916) — британский военный деятель.

36

Томас Брюс, 7-й граф Элджин и 11-й граф Кинкардин (20 июля 1766–14 ноября 1841) — британский дипломат шотландского происхождения, который вывез из турецкой Греции в Великобританию исключительное по культурному значению собрание древнегреческого искусства, ныне известное как мраморы Элджина. Благодаря ему появился термин «элджинизм», обозначающий разграбление культурных ценностей под благовидным предлогом.