Тени забытых пиратов. Повести и рассказы

Мари Веглинская

В сборник вошли рассказы из цикла «Архивы судеб» и мистические истории из цикла «Тени бессознательного». Это истории из недавнего прошлого и настоящего, истории прежде всего о людях, о психологии человеческих взаимоотношений, романтические и не очень, грустные и веселые, таинственные и даже детективные. До последней минуты они будут держать читателя в напряжении и удивят неожиданным финалом.А также две повести о любви и неожиданных поворотах судьбы.

© Мари Веглинская, 2020

ISBN 978-5-4498-7246-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

АРХИВЫ СУДЕБ

ТЕНИ ЗАБЫТЫХ ПИРАТОВ

Леня Ирвин был большим и мясистым. Мясистым у Лени было все: нос, щеки, бока, ляжки, даже большие квадратные очки, сидящие на мясистом носу, тоже были мясистыми. Одевался Леня весьма своеобразно: брюки, рубашка и шерстяная кофта на пуговицах. В руках таскал до ужаса старомодный портфель из темно-коричневой кожи. Ботинки у Лени имели самый что ни на есть печальный вид, словно их долго вымачивали в воде, а потом сушили на батарее, отчего они, бедные, скукожились, сморщились и вообще умерли. В общем, чудаковатый тип. Обычно такие сразу же становятся объектами насмешек, попадают в изгои. Но Леня не только вписался в наш круг — он стал душой компании, центральной фигурой наших студенческих посиделок. Нет, он не плясал, не травил анекдоты, не пел под гитару, он просто вальяжно возлежал на диване и философствовал, отпуская время от времени шуточки. Он был как музыкальный центр, без которого танцевать можно, но не интересно.

Жил Леня в большой сталинской трешке на Динамо. Папа, Лев Маркович, преподавал в МГУ философию. При этом обладал недюжинным чувством юмора. Если мы вдруг оказывались у Леньки дома и там нас встречал дядя Лео, как мы его называли, добрая пара часов здорового смеха была обеспечена. Вот уж кто умел так рассказывать анекдоты, что все они казались невероятно смешными, просто до колик в животе. А потом пытаешься повторить, и ерунда какая-то несмешная получается. Еще дядя Лео научил нас есть редиску. Процесс был такой: редиска разрезалась на 2 половинки, намазывалась сливочным маслом, солилась и употреблялась с черным хлебом. Поверьте, это очень вкусно. Особенно когда мы прибегали к Леньке после лекций, голодные как волки, а в холодильнике пусто, а там всегда было пусто, редиска шла на ура. Еще Ленька мог предложить репчатый лук с черным хлебом. Это было вполне нормально. Я вообще не понимаю, как при таком питании Леня смог так разъесться. Вот дядя Лео был щуплым и маленьким, а Ленька большим и толстым. Но при этом невероятно похожи друг на друга! Как две капли воды. Дядя Лео имел такой же мясистый нос и такое же выражение глаз под мясистыми очками. Пустовал холодильник, потому что Софья Григорьевна, Ленькина мама, вела богемный образ жизни. Софья Григорьевна была большим эстетом, крутилась в театральных кругах, со всеми водила знакома, не пропускала ни одного значимого культурного события. Кем она работала, и работала ли вообще, никто не знал. Одевалась Софья Григорьевна весьма экстравагантно, в какие-то кантри штучки, чалму на голове, длинные юбки, всяческие бусы ручной работы, неимоверные кожаные ремни и прочее. Курила исключительно сигареты Мальборо, тогда большой дефицит, вставляя их в серебряный мундштук. Волосы красила в призрачный белый цвет. Она постоянно ходила на какие-то курсы, то кулинарные, то кройки и шиться, то еще чего-то, и готовить ей было некогда. Если бы не бабушка с дедушкой, Ленька умер с голода. В общем семья была своеобразная и очень приятная.

У Леньки в запасе имелась масса философских теорий, которые менялись в зависимости от настроения. А настроение у Лени менялось в зависимости от философских теорий. Особенно его интересовали всякие загадочные теории о таинственных находках, пугающих открытиях, геоглифах Наски, таинственных Моаи с острова Пасхи, английский Стоунхендж, перевал Дятлова, Бермудский треугольник и прочие таинственные места планеты. Истории про инопланетян Леня собирал с особой скрупулёзностью. Информации об этом было крайне мало, и где он ее раздобывал, всегда оставалось загадкой. И Леня щедро делился с нами этой информацией. Еще у Лени была золотая голова. Неприлично умная. Он буквально все ловил на лету и обладал, непонятно откуда взявшимися, энциклопедическими знаниями. Не было предмета, который бы вызвал у Лени хоть какие-то сложности. И если на 2 курсе он чуть не вылетел из института, так это вовсе не потому, что предмет оказался не по зубам, а потому что именно в это время, ну надо же было попасть на самую сессию, Леня изучал очередное свидетельство встречи техасского крестьянина с НЛО. Причем НЛО погрузил крестьянина на борт и унес в неведомые космические дали, а потом вернул, после чего крестьянин на песке стал рисовать неизвестные доселе ученым уголки Вселенной, куда и был откомандирован инопланетянами. Леня страшно ему завидовал. Ну почему они выбрали какого-то безграмотного крестьянина, изумлялся Ленька, а не его, ярчайшего представителя цивилизации Землян. До сопромата ли тут! И если Ленка как-то переходил с курса на курс, так это исключительно благодаря своей волшебной голове, которая могла вовремя собраться, сгруппироваться и впихнуть в себя все тома учебников и лекций, пройденные за семестр.

— Эх, Ленька, — говорил ему дядя Лео, — если б не твоя лень, вышел бы из тебя человек! А так — будешь ботинки чистить.

Говорил беззлобно и со смехом. Словно ему было безразлично, будет Ленька блестящим ученым или чистильщиком сапог.

На этот счет у Леньки была теория, которую он называл «Теорией пиратов». Теория была пространная, сплошь пестрящая какими-то неведомыми латинскими терминами, по большей частью Ленькой же изобретенными, с мощной доказательной базой. А смысл теории был прост: вот жили когда-то на белом свете пираты, бороздили просторы Карибского моря, рисковали жизнью, попутно делали открытия, грабили корабли, пили ром, открывали новые земли, в общем, жизнь вели содержательную и увлекательную, а кто мы? А никто. Всего лишь тени этих пиратов, бесславные и бессодержательные. И смысла рыпаться нет никакого. Все равно проживем без толку, потому что времена великих открытий канули в Лету, и все, что нам остается, это есть, пить, детей растить. Дядя Лео только смеялся и хлопал Леньку по мясистой спине.

Со стороны девчонок безусловным лидером нашей компании была Янка Барченко. У Яны папа работал директором крупного московского завода, и Яна не знала отказа ни в чем, ни в заграничных шмотках, ни в кавалерах. К тому же была весьма недурна собой — стройная блондинка с большими голубыми глазами, — неглупа и довольно ядовита. Она постоянно кого-то подкалывала, высмеивала, причем обидно и гадко. Почему-то все это ей прощалось. Возможно, потому что при всем при этом она обладала необыкновенной щедростью. Мы все ходили в ее заграничных шмотках, которые она выдавала нам без всякого сожаления, не потому что их было много, а потому что не было жалко. Например, идешь ты на свидание и тут же звонишь Янке:

— Ян, а не дашь мне твой джинсовый костюмчик, который тебе отец из Франции привез?

И вот ты уже вся модная-премодная, в суперском костюме, который один на всю Москву. И если даже вдруг его чем-то обольёшь или испачкаешь, никто тебя не убьет. Хотя это, конечно, не приветствовалось.

Еще она снабжала нас заморскими спиртными напитками, такими как Мартини и Кампари. Хотя мы все же предпочитали чистый спирт, который разводили клюквенным вареньем, а приносил его Гоша, у которого папа был хирургом. Еще был Ваня, наш личный Ален Делон (действительно, похож), бабник и Жигало, мечта всех девчонок. Разумеется, он встречался с Янкой. В общем, вот такая была веселая компания.

Леньку Яна обожала, вечно таскала за щеки и сюсюкала. Мы все Леньку обожали. Во-первых, он был истинным джентльменом и всех девчонок развозил по домам, даже если дома находились на противоположных ветках метро, во-вторых, он был добрым и веселым, а в-третьих… а в-третьих это был Ленька Ирвин, и этим все сказано. Но как кавалера Леньку никто не рассматривал. Вероятно, это обижало его, но вида он не подавал. Короче, Ленька для нас был этакой веселой тенью забытого пирата, который вот так будет вечно валяться на диване и философствовать, а мы будем жениться, разводиться, делать карьеру. Как-то Миша с соседнего потока сказал Леньке:

— Дурак ты, у тебя такая голова! можешь такую карьеру сделать! Ты же физик прирожденный! Мне бы твою хватку!

На что Ленька со смехом ответил:

— Ну уж нет. Мне покой дороже! Никаких карьер. Вот закончу институт, уж поскорей бы, и буду писать книгу про Бермудский треугольник, у меня уже много фактов есть. Я тут нашел сведения о пропавших во время войны американских военных самолетах. Представляешь… — и тут Ленька пустился в длинный рассказ, который Мише был скучен и неинтересен, потому что сам Миша был настроен на научную карьеру и Ленькиному уму откровенно завидовал. Больше никто Леньке о карьере не говорил.

И вдруг на 4-м курсе, где-то в середине октября, Ленька привел к нам девушку. Пожалуй, большего шока мы не переживали с момента сдачи вступительных экзаменов в институт, когда все будущее висело на волоске. А еще большим шоком стало то, что девушка оказалась законной Ленькиной женой. Почему-то мы все, девчонки, разом заревновали Леньку, хотя до этого и в мыслях не держали толстого и неуклюжего паренька за жениха. Но вот так отдавать его кому ни попадя тоже не собирались. Ленька должен быть и всех и ничей, а чтобы принадлежать какой-то одной девушке, да и еще нам неизвестной, это было как-то нечестно!

Девушку звали Люба. Привез ее Ленька из деревни, где летом гостил у тети, имевшей там домик в форме дачи. И всего-то погостил Ленька в деревне 1 месяц, 1 единственный месяц, и вот результат. Как в такие короткие сроки эта деревенская девчонка смогла его околдовать и женить на себе, было большой загадкой. Янка сразу сказала, что Люба просто Леньке «дала», вот и результат. До этого у Леньки девушки не было. Но как интеллигентная еврейская Ленькина семья смогла на это согласиться?! Вот где была загадка. Впрочем, разгадка вскоре нашлась и стало ясно, почему Софья Григорьевна так благожелательно приняла эту деревенскую необразованную барышню. Одной из причин было то, что дядя Лео и Софья Григорьевна собрались в эмиграцию в Израиль, а Ленька должен был доучиться, бабушка и дедушка были уже старенькими, а сынулю нужно было на кого-то оставить. Почему-то интеллигентной барышни из еврейской семьи для Леньки не нашлось, а может и не искалось. Но как я думаю, Софья Григорьевна с присущей ей еврейской мудростью, увидела в этой девчонке что-то большее, нежели необразованную девицу. К тому же Любаша прекрасно готовила, была чистоплотна, аккуратна и работяща. Какие у нее были пироги, мама миа! Оторваться невозможно. Особенно с рисом и яйцами. В последние месяцы перед эмиграцией дядя Лео даже поправился на Любиных харчах, приобрел розовый вид и, кажется, уже не хотел уезжать.

Что касается нас, то мы приняли Любашу с неохотой. Она была нам чужой. Особенно невзлюбила ее Янка. Все ее едкости и колкости теперь были направлены исключительно на Любу. Она высмеивала ее, не стесняясь, всячески унижала и даже оскорбляла. Настолько откровенно, что всем становилось не по себе. И даже Ленка, преданный Янкин друг, как-то не выдержала и сделала ей замечание, из-за чего они даже разругались. И постепенно отдалились друг от друга. Особенно Янка вязалась к Любиному выговору и словарному составу. Люба и правда говорила смешно для московских ушей. Гостиную она называла залой, ложилась «под одеялу», мылась «в душу», а многих терминов попросту не знала, особенно таких заумных, которые вдруг так неожиданно полюбила употреблять Янка: детерминизм, концепция, экзистенциализм, когерентность. Вероятно, Янка и сама их значение толком не знала. Конечно же Люба не читала Джойса, Кьеркегора, Маркеса и даже «Мастера и Маргариту» Булгакова. Надо сказать, что Янка сама так и не осилила «Улисса», да и с учением Кьеркегора была мало знакома, но очень любила о них говорить, особенно в присутствии Любы. А еще Люба грызла ногти, когда нервничала. Вот уж где Янка отрывалась по полной! И если поначалу Люба пыталась что-то рассказывать, то довольно скоро замкнулась в себе и больше уже ничего не говорила. А сидела в уголке и молча слушала.

Она была другая, не такая как мы. Как однажды про нее сказала Ленка: «Она настоящая». Пожалуй, это самое верное слово, характеризовавшее Любу. Естественная и открытая, она никому не желала зла, всех всегда оправдывала, любила веселую музыку и кинокомедии. И тем не менее, в ее глазах светился природный ум. И то, что она не смогла получить в деревенской школе, Люба с удовольствием добирала в Москве, попав на благодатную почву. Сама того не желая, Янка просвещала ее, давая наводки на литературные произведения, модные в Москве новинки. Сидя в своем уголочке, Любаша внимательно и с интересом слушала наши разговоры, ловила каждое слово, вникала в суть, а потом шла в библиотеку и читала. Думаю, в результате, она оказалась гораздо начитаннее и просвещённее, чем мы. И уж чем Янка, точно. Единственным человеком, сблизившимся с ней, как не странно стала Ленка. То ли от жалости и сострадания, то ли эта девушка действительно ей понравилась своей искренностью и простотой, то ли на зло Янке, но постепенно Ленка с Любашей стали закадычными подругами.

Лёньке, конечно, не нравилось, что Янка высмеивает и даже унижает Любашу, но то ли природная интеллигентность не позволяла ему делать замечание даме, то ли страх потерять друзей, но он никогда не останавливал Янку. Хотя все замечали, как ему неприятно это слушать. Однажды он все же не выдержал и одернул Яну, на что она ответила, что ее шутки распространяются на всех и выбирать она не будет. И это было правдой. Под острые Янкины стрелы попадали все. Просто Любаше доставалось больше других.

Любаша была красива. Такое правильное хорошее русское лицо с тонкими, но благородными чертами лица. Особенно выделялись глаза: большие, синие как васильки, в обрамлении длинных темных ресниц, и изящно изогнутые брови, а волосы совершенно неопределенного цвета, то ли золотисто-соломенные, то ли рыжеватые, с темными каштановыми прожилками, словно мелированные в три оттенка, заплетённые в длинную толстую косу. Это была очень породистая девочка. Особенно поражали ее руки, изящные, грациозные, с тонкими длинными пальцами, аккуратными ноготками, так навязавшимися с руками девушки, которая доит корову. А доить корову Любаша умела, о чем с гордостью рассказала в первый же день. Даже Яна отметила красоту ее рук:

— Такими бы пальчиками, да на пианине играть, а ты корову доишь!

Из-за постоянных Янкиных нападок Лёня и Любаша перестали бывать в нашей компании. Но время от времени приглашали к себе, особенно когда дядя Лео и Софья Григорьевна уже уехали в Израиль, и Любаша чувствовала себя в доме полноправной хозяйкой. Причем, она умудрилась изменить в доме все, включая обстановку. Если бы Софья Григорьевна вернулась, то несомненно упала бы в обморок. Но она не вернулась. И Любаша все сделала по-своему. Янка побывала там только раз. Она тут же ехидно все прокомментировала и больше не появлялась. Да и мы бывали редко. Как жили Лёнька и Любаша, мы почти не знали. Чем занималась Любаша, Лёнька не рассказывал. Но Ленка как-то обмолвилась, что Любаша поступила в какой-то техникум на бухгалтера, поскольку у нее только 8 классов, в институт идти она не могла. Это тоже не прошло мимо Янки. То, что в Москве эта милая деревенская барышня вполне обжилась, стало понятно, когда они вместе с Лёнькой пришли как-то на Новый год. Заграничные израильские шмотки изменили Любашин облик, но коса осталась, и никакой косметики, как и раньше. Вела Любаша себя так же скромно, чувствовала себя с нами неуютно, и они с Леней быстро ушли, а с ними Ленка и Лёнькин друг Миша. Все это Янку дико взбесило. Если бы Любаша услышала, что говорила про нее в тот вечер Янка, то не появилась бы уже никогда. Возможно, кто-то все же передал ей, но больше Лёня и Любаша не приходили, как-то совсем отдалившись. Теперь на все праздники они уезжали к Любашиным родителям в деревню, где еще жили ее братишка и сестренка. Из деревни чемоданами пребывало домашнее сало, соленья с вареньями, картошка, морковка, свеколка, грибочки и прочий гостинец. Обо всем этом мы узнавали от Ленки, смеясь, она как-то сказала, что Лёня скоро в дверь не пройдет. Лёнька и правда стал еще толще и мясистее, но Любаша стала ограничивать его в еде и даже посадила на диету. Все это было так смешно и нелепо! Мы не верили своим ушам.

Тем временем обучение близилось к концу, мы все писали дипломы, нервничали, защищались, получали свои корочки об окончании института и страшно радовались. Как-то мне позвонила одна из девчонок из нашей компании, Вера, с удивительной новостью, которая буквально всех сразила наповал:

— Ты представляешь, Лёнька Ирвин идет в аспирантуру!

— Да что ты! Впрочем, он умный, туда ему и дорога, — ответила я, пребывая в легком недоумении.

— Нет, ну ты представляешь, — волновалась Верочка, — Лёнька, разгильдяй и лентяй! Он же никогда толком не учился! Да и не собирался. Позвоню узнаю, как поживает его книга об НЛО!

Тут я припомнила, что последние два года Ленька действительно взялся за ум, не пропускал лекции и сессии сдавал вовремя, как сдавал я не знала, но, судя по всему, хорошо.

— Предки свалили, никто не заставлял, а он взял и стал учиться! — не унималась Верочка, — вот чудак.

Это правда было очень странно.

В последний раз мы виделись на выпускном, который организовал Янкин папа в гостинице «Белград». Лёнька пришел с Любашей, посидел недолго, пошутил, посмеялся и ушел из нашей жизни навсегда.

Наступили лихие 90-е, и жизнь здорово всех нас потрепала. Наш выстраданный диплом оказался никому не нужен, балом правили неучи и бандиты. Мы выживали как могли. Кто-то ушел в бизнес, кто-то в политику, кто-то стал бомжом, кто-то спился, а кто-то умер. Янка вышла замуж за какого-то сына какого-то шишки, и их с мужем отправили в Прагу в представительство «Аэрофлота». Ходили слухи, что Лёнька с Любашей уехали в Америку, но толком мы ничего не знали. Да и не хотели. Каждый шел своей дорогой, обрастая новыми друзьями, забывая старых. Наверное, так и должно быть в жизни. Каждый проходит только ему положенный путь, оставляя в прошлом былых попутчиков, безостановочно двигаясь к собственной цели.

Наверное, мы бы никогда не встретились, если бы вдруг кто-то очень умный не придумал социальную сеть «Одноклассники». И случилось это буквально за 2 года до двадцатипятилетия с момента окончания нами института. Вот это да! И кто бы мог подумать! Постепенно из небытия, постаревшие и изменившиеся, выпорхнули на свет божий все наши друзья. Почти все. Мы списывались друг с другом, буквально целыми днями пропадая в Одноклассниках, находили друг друга, ликовали, радовались, делились крупицами сведений. И наш юбилей решили отметить все вмести. «Белград» к тому времени уже перестал существовать, и мы выбрали небольшой уютный ресторанчик недалеко от института. Занимался всем Миша, который не пошел в науку, но зато стал большим человеком в Московском правительстве.

Я пришла поздно, когда все уже собрались, расслабились, выпили и встретили меня ликованием и громкими возгласами. Впрочем, так встречали всех. Хотелось расспросить всех и сразу обо всем. Трепались, пили, искренне радовались встрече. И вдруг Ленка, сильно располневшая, но ухоженная и красивая, она теперь была косметологом, встала и захлопала в ладоши, привлекая внимания:

— Ребята, тише!!! Послушайте, Лёня Ирвин и Люба сейчас придут, они по делам ненадолго приехали из Америки!

— Уррраа!

Все были искренне рады. Янка оживилась:

— Так они все же в Америке?

— В Америке, — подтвердила Ленка, — давно уже. Леня преподает в университете, профессор, у него своя лаборатория. Кстати, очень известный ученый с мировым именем!

— А я говорил, что он будет физиком! — крикнул довольный Миша.

— Вообще-то он биолог, — улыбнулась Лена, — его в Сколково приглашают. Так что, будем видеться чаще! Впрочем, он сам расскажет.

— Ну надо же! — кисло проговорила Яна.

К тому времени она уже развелась с мужем и вернулась из Праги, что ее сильно огорчало. Все ее разговоры были только о том, как хорошо жить в Европе, и как погано в России, и никаких перспектив, одно дерьмо, и что она все равно свалит, любой ценой. И то, что Лёнька прижился в Америке ее не обрадовало.

И вот мы увидели Лёньку и Любашу. Они шли через зал и улыбались. Два красивых, стройных, высоких человека! И если Любаша почти не изменилась, то Лёнку мы узнали исключительно по мясистому носу. Он сильно похудел и стал стройным и статным, на носу висели дорогие очки в золотой оправе, волосы на висках поседели, но выражение лица осталось прежним! А Любаша была великолепна: дорого и элегантно одетая дама, тонкая и изящная, моложавая, ухоженная с головы до ног, с дорогой сумочкой в руках, уверенная в себе. Косы уже не было, хорошо уложенная прическа, и немного косметики, в меру, чтобы только подчеркнуть природную красоту. Лёнька радостно стал обнимать всех подряд, а Любаша села на любезно освобожденное место. Я видела, как смотрели на нее наши мужчины — с недоумением и восхищением. Любаша оказалась напротив Яны. Мне кажется, она сделала это намеренно. Теперь они сидели друг на против друга и были явно на равных.

— Ну как поживаешь? — спросила Янка.

— Все ок, — ответила Любаша, тут же отвлеклась и перебросилась парой слов еще с кем-то.

Они с Лёнькой мгновенно превратились в центр внимания.

Янка нацепила на вилку селедку и уныло стала жевать.

— А ты как? — вдруг спросила Любаша.

— Да тоже ничего, — ответила Янка. Настроение у нее явно испортилось.

— А знаешь, я тебе очень благодарна, — вдруг улыбнулась Любаша, — ты отучила меня грызть ногти. Никто не мог, ни мама, ни папа, а ты смогла. Так что спасибо! — она засмеялась, совершенно искреннее.

— Да не за что… Значит, зла на меня не держишь?

— Зла? — Любаша с удивлением посмотрела на Яну. Было видно, что никакого зла на Янку она не держит и не держала. — Нет, конечно!

— Как сестры-братья?

— Хорошо, сестричка сейчас у нас, в Америке, в Лёниной лаборатории работает, у братишки здесь бизнес. Родителям купила в Москве квартиру, да они в своей деревне сидят, — она засмеялась, — послезавтра поедем, навестим.

— Дядя Лео и София Григорьевна живы?

— Тьфу, тьфу, тьфу. Живут в Хайфе. С внуками по скайпу общаются. А старшенькая наша уехала к ним, в Израиль.

— Значит, дети есть, — скорее сказала, нежели спросила Янка.

— Конечно. Четверо.

— Четверо? — Янка не могла скрыть удивления, глядя на стройную и статную Любашу.

Информация все меньше нравилась Янке.

— И кем работаешь?

— Она инструктор по йоге. Йогиня моя! — Лёнька положил руки Любаше на плечи, и она тут же взяла его за руку.

— Разве это профессия? — вяло спросила Яна.

— О, она очень востребованный инструктор. К ней еще попасть надо! Вот, видишь, что из меня сделала, — Ленька рассмеялся и поцеловал жену в макушку.

— Вижу, — Янка налила себе вина.

— Любаша еще много чем занимается, у нее свой фонд.

— И что ты там делаешь? — спросила Янка.

— Много чего, ну например…, — Любаша задумалась, подбирая слова, и вдруг сказала, — ты же знаешь, с русским у меня всегда было неважно, может перейдем на английский? Мне легче по-английски говорить.

— А мне по-чешски, — тихо ответила Яна.

— Старик, ты выглядишь на все 100! — подошел пьяненький Ваня, — А я вот располнел.

Он и правда располнел, подурнел и обрюзг. От Алена Делона не осталось и следа.

— Женат? — спросил Лёня.

— Разведен. Уже 4 раза, — Ваня рассмеялся и почему-то посмотрел на Яну. — А ты, старик, стал хоть куда!

— Это все жена моя, — Ленька снова поцеловал Любашу. — Это ведь она настояла, чтобы я пошел в аспирантуру, и с Америкой ее идея, я бы и с места не сдвинулся. Так и лежал бы на диване тенью забытых пиратов. Да чего там! Она меня сделала!

— Помню, помню, тени забытых пиратов! — Ваня снова рассмеялся, налил рюмку и опрокинул, — У тебя мозги, старик! Это мы тени, а ты пират.

Он сел и грустно уставился куда-то в окно.

— Без Любаши мои мозги пропали бы! — Лёнька похлопал Ваню по плечу, — Ах да, вот, привез вам всем в подарок, сейчас, минутку.

Он ушел и вернулся с большой коробкой.

— Правда на английском, но, думаю, вам будет интересно — свидетельства встречи с НЛО.

— Ты все еще в это веришь, старик?

— Это мое увлечение. Хобби. В свободное от работы время. Вот, просвещайся! — он протянул Олегу книгу. — С дарственной надписью.

Было непонятно, шутит Ленька или серьезен. Но что он совершенно счастлив, сомнению не подлежало!

Вечер подходил к концу, и постепенно все стали расходиться. Первыми наши стройные ряды покинули Лёнька и Любаша, а с ними ушла Ленка. Очевидно, что они продолжали общаться и весьма тесно. За ними потянулись остальные. Уже стоя в гардеробе в пальто, я вдруг вспомнила, что оставила на столе телефон. Вернувшись в зал, я увидела сидящую ко мне спиной Яну за огромным рядом пустых столов. Опираясь локтем о стол, она прижимала к щеке пустой бокал и о чем-то думала.

ЧТО ТАМ, ЗА МОСТОМ?

Нашему скнятинскому детскому Братству посвящаю

Деревню Женька любила. Когда она еще не ходила в школу, ее привозили туда уже в апреле, а забирали только в ноябре, и они с бабушкой и дедом жили в большом старом доме из серых рубленых брёвен с голубыми наличниками на окнах. Наличники бабушка красила каждую весну, чтобы они были свежими. Дом этот достался бабушке по наследству от какой-то далекой тетки, у которой никого, кроме бабушки, не осталось. Как же бабушка радовалась! Ведь она помнила этот дом, когда была еще маленькой девочкой, как Женька. Она так и говорила: «Когда я была такой же как ты, то приезжала в этот дом погостить. Он был совсем новым, светлым и чистым. Тетка пекла в печи драчёну, и вкусней этого пирога я не ела ничего в жизни. Этот дом мне всю жизнь снился. Как знал, что я его хозяйкой стану!» Драчёной бабушка отчего-то называла манник. Хотя Женька-то знала точно, что лучше, чем бабушка, этот румяный и нежный пирог не печет никто, даже та бабушкина тетка.

Когда она впервые переступила порог этого дома, Женька была совсем крохотной. Но воспоминания остались. Особенно запомнился запах. Он состоял из смеси старой усохшей древесины, каких-то трав, развешенных по стенам в огромных мешках, сеном, животными, видимо, жившими в сарае, и то ли молоком, то ли просто вещами, хранившимися в двух огромных сундуках. В этих сундуках лежали аккуратно связанные тесьмой недогоревшие церковные свечи, несколько лампадок, только одна из них была целой и невредимой, толстый том Библии, сильно потрепанное Евангелие — все это были вещи из затопленной во время строительства Угличского водохранилища и разрушенной церкви, — а еще подолы для кроватей, вязаные крючком скатерти, старинные сарафаны и тонкое, очень красивое льняное белье. А, может быть, дом пах той самой драчёной, которая так нравилась бабушке. Потом запах изменился, выветрился, подстроившись под новых хозяев, наполнился городским колоритом вместе с въехавшими в дом вещами, вместе с обоями, зачем-то закрывшими рубленые стены, вместе с кипой журналов, книг, постельного белья, занавесок, тарелок, чашек и прочей утвари, следующей повсюду за хозяевами. Но почему-то много лет спустя, возвращаясь в памяти к тем далеким годам, Женька вспоминала именно тот, первый, ни с чем не сравнимый запах. Он вдруг на мгновение оседал на обонятельных рецепторах, воспроизводимый памятью, и пропадал. Но этого было достаточно, чтобы воспоминания водопадом обрушивались на уже взрослую и солидную женщину, доктора медицинских наук Евгению Петровну Суворову.

А тогда… тогда она была просто Женькой. Маме дом не нравился. Мама была городской до кончиков ногтей. А до нужного места добираться приходилось очень долго. Сначала доезжали до станции Савелово, затем пересаживались на местный поезд и ехали до станции Скнятино, а потом шли пешком вдоль реки, и дядя Вася, который жил в соседнем доме, перевозил всех на лодке на другой берег, где и стояла деревня. Мама приезжала только на машине, и то нечасто. А вот отец дом полюбил. Здесь такая рыбалка, говорил он, лучше, чем под Астраханью. Но в отпуск все равно ехал с мамой на море.

Вот так и получилось, что Женька в основном торчала здесь с бабушкой и дедом. Дед у Женьки был не родной. Он женился на бабушке после войны, где она потеряла мужа и 3 сыновей, вот только мама и осталась. Бабушка тогда жила в Калязине, а дед приезжал в этот небольшой волжский городок по делам Партии. Приглянулась ему добрая и заботливая вдова, работавшая на фабрике, где валяли валенки, и он забрал ее в Москву. Так Женькина мама стала москвичкой, а уж сама Женька в столице и родилась. Но если бы кто-то сказал девочке, что ее дед, это вовсе не ее дед, ох, держись! Уж Женька бы ему показала! Ну к кому она бежала, когда соседский мальчишка отобрал у нее велосипед? Кто стойко, независимо от погоды, водил ее в музыкальную школу? Кто вечерами после трудного дня в саду шел ловить с ней рыбу, несмотря на боль в ногах? Кто любил Женьку больше всех на свете? Конечно же дед! Он всегда был рядом, и никогда, никогда не ругался на Женьку. Бабуля тоже Женьку любила. Но как-то очень строго. Она говорила, что приучать к жизни надо с детства, вот она уже в 5 лет печь топила и обед мамке готовила, и полы кирпичами натирала, а в 7 уже корову доила. Вот какая она была работящая. А жизнь ее все равно потрепала. Такая вот она, жизнь, коварная. Не жди от нее хлеба с солью, а только кнут да соль без хлеба. «Вот узнаешь жизнь…», — говорила она внучке, и многозначительно качала головой. Ей было очень жаль Женьку, когда она узнает жизнь. Все это было странным и непонятным, но чего ее знать, эту жизнь. Вот она, прекрасная и радостная, в самой лучшей стране в мире. Но бабушка только смеялась, потому что она-то эту жизнь уже познала, и цену ей понимала. Правда дед над бабушкиными причитаниями только посмеивался, и, крепко прижав к себе девочку, говорил: «Никакой жизни я тебя в обиду не дам!» А раз дед сказал, значит, так оно и будет. Но все равно было странно.

В деревне Женьке не было ни весело, ни скучно. Просто хорошо. Как бы сейчас сказали — комфортно. Она любила валяться на цветущем лугу в лужицах колокольчиков, собирать букеты ночных фиалок, от которых вечерами дурманило голову, ходить с дедом по грибы и по ягоды, а вечерами, сидя на лодке, рыбачить, глядя, как солнце, уставшее за день от собственного жара, охлаждаясь, уходило за мост. Вот этот мост и не давал Женьке покоя. Он находился километрах в трех от деревни, именно по нему ходили железнодорожные составы, и поезд, на котором можно было добраться до деревни. Но Женьку привозили и увозили на машине, и она не знала, что там, за мостом. Но так хотела узнать!

Женька была фантазеркой. Выдумщицей, как говорила бабуля. Впрочем, добавляла она, с возрастом это пройдет. Женька точно знала, что в цветах живут цветочные феи, она сама не раз слышала, как они чихали, надышавшись цветочной пыльцой, что в лесу можно отыскать целые гномьи города, только они под землей находятся, что на водяных лилиях по вечерам водяные принцессы, совсем крохотные, отчего их часто путают со стрекозами, любят устраивать посиделки. А еще Женька знала, что есть на свете такая страна, Волшебная-приволшебная, куда если попадешь, то тут же станешь взрослой, и тебе враз исполнится 18 лет. И не надо будет ходить в школу, зубрить таблицу умножения, или по сто раз наигрывать гаммы в музыкалке. Оно само в голове уже будет. В этой стране есть, естественно, столица — Городок, да-да, так и называется — Городок, где все мостовые выложены белым мрамором, а дома разноцветные, как радуга. Живут там крохотные человечки, которым, разумеется, всегда по 18 лет. Они любят вечерами пить чай на балконах, ходить в лес за ягодами, а каждая ягода черники для них, как для нас арбуз, и путешествовать. Поэтому, если очень захотеть, то можно разглядеть в траве маленький паровозик, или увидеть в небе крохотный самолет, или кораблик с жителями Волшебной-приволшебной страны. А если повезет, и он остановится, то нужно туда обязательно сесть, и тебя отвезут в страну, где не нужно на обед есть ненавистный картофельный суп, выслушивать, что ты еще маленькая, стоять в углу и ложится спать в 9. Конечно, Женьке никто не верил. А ведь это была чистая правда: и паровозик, и пароходик, и крохотные человечки, которые черничную ягоду режут как арбуз, и дети, которые однажды станут взрослыми.

И вот как раз за этим мостом, как предполагала Женька, возможно, и была эта самая страна. А если и нет, то все равно, наверняка располагалось что-то очень важное и интересное. Но как туда попасть? Одну ее, разумеется, не отпускали, а взрослым тратить время на столь длинные походы времени не было. Мост был построен после войны. Он соединял два берега реки Волнушки полукруглыми бетонными арками, скрепленными наверху крест-накрест положенными перекладинами серого цвета. Ничего примечательного, мост как мост, таких в России пруд пруди, но для Женьки он был таинственным порталом в мир чудес и тайн, он казался ей скелетом доисторического животного, и она могла часами смотреть, как, освещенный солнцем, он перегоняет с берега на берег длинные товарные составы, и как вечерами сливается с такими же серыми сумерками.

— Да ничего там нет, — успокаивала ее бабушка, — такие же деревни, как наша.

Но Женька ей не верила. Откуда ей знать, если она там не была. И вечерами, сидя на мостках с удочкой в руках и глядя на медный диск солнца, зацепившийся за край бетонной балки моста, она размышляла о тайнах, спрятанных от нее до поры до времени, о Волшебной-приволшебной стране, в которую никто, кроме нее не верил, о будущем, в котором, как в кармане пальто, лежали события ее будущей Жизни.

И однажды она за мостом побывала.

В тот год сильно заболел папин брат, дядя Толя. Дядя Толя, или Анатолий Николаевич, как уважительно звали его остальные, был ученым «с мировым именем», как гордо говорил папа. Он жил в большой квартире, оставшейся от родителей, недалеко от Женьки. Семьи у дяди Толи не было, и когда он заболел, то и ухаживать за ним стало некому, кроме Женькиных мамы и папы. А заболел он, по словам бабушки, страшной болезнью, Женька хорошо представляла себе этого монстра, пленившего добрейшего дядю Толю, который теперь часто лежал в больнице, стал худым, слабым и беспомощным. И тогда на семейном совете решили забрать его к себе, потому что мама устала бегать туда-сюда. Поэтому Женьку, несмотря на то, что она уже училась во 2 классе, отправили в деревню с бабушкой и дедом уже в начале мая, отпросив в школе. Без подружек делать было нечего, и девочка проводила дни, заполняя их приятным бездельем. Тогда она еще умела ничего не делать, и могла часами лежать в гамаке, разглядывая проплывающие мимо облака, или наблюдать за шмелем, ныряющим из одной чашечки цветка в другую, или просто слушать поющих птиц, стараясь разгадать их удивительный язык. Конечно, было немного скучновато, и время ползло медленно, как тяжелый товарный состав в гору, зато мама с папой каждые выходные приезжали к Женьке в деревню. Правда мама все время жаловалась, что невыносимо устала и сама скоро туда отправится, папа укоризненно на нее смотрел, обижался и гордо обещал все делать сам, потом они ссорились, мирились, и так каждый раз. А бабушка только качала головой и приговаривала: «Так долго продолжаться не может». Но Женьку все эти проблемы не касались, и она продолжала вдыхать каждый день каникул, радуясь, что они неожиданно стали такими длинными.

И вдруг совершенно неожиданно отец приехал во вторник, посреди рабочей недели. Он шел с реки в сопровождении троих незнакомых мужчин. Бабуля и дед напряженно следили за этой процессией, опасаясь, что произошло худшее. «Анатолий Николаевич», — только и сказала бабушка и сокрушенно покачала головой. Но оказалось, что с дядей Толей все в порядке, более того, он пошел на поправку, не зря папа всегда верил, что наша медицина самая сильная в мире, а приехал папа, потому что по случаю купил подержанную «казанку» и неновый мотор «ветерок», и вот «с ребятами» привез сюда, и теперь лодочка стоит на берегу, мирно покачиваясь на волнах.

Отец был возбужден и очень доволен. Съев сытный бабулин обед, «ребята» отправились домой, а папа остался. Он сказал, что лодку необходимо зарегистрировать, и сделать это надо немедленно, причем плавающее средство обязано быть представлено пред светлые очи инспектора для технического осмотра, и завтра папа отправится в райцентр по реке.

— Ты же хотела посмотреть, что там, за мостом? — спросил он Женьку.

Женька замерла, но видимо замерла так впечатляюще, что папа только засмеялся, взял девочку за руки и сказал:

— Тогда готовься. Там, за мостом, есть острова, я видел их на карте. Я вас с дедом заброшу на один из них, а на обратном пути заберу.

Это была самая беспокойная ночь в Женькиной жизни. Девочка то и дело просыпалась, вскакивала с кровати и смотрела на часы, которые, монотонно тикая, производили само время. Они явно хулиганили, потому что вот только что в мерцании лунного света маленькая стрелка стояла у цифры 12, и вот уже показывает 3, и не успела Женька прилечь на минутку, как стрелка ускакала на 5. Так и проспать недолго! Но вот, наконец, сквозь ситчик занавесок забило солнце, и радиоприемник на стене что-то тихонько пробурчал. Женька тут же вскочила и бросилась умываться.

— Ты чего такую рань? — удивилась бабушка, уминая тесто для пирогов. — Спала бы еще, время-то есть.

Потом был плотный завтрак и нервные бабушкины причитания:

— И зачем только ребенка тащите, на реке ветрено, погода-то пока не жаркая, чай не лето.

При этом бабушка складывала в большую корзину еще горячие пирожки, 2 бутыли молока, картошку в мундире, зеленый лучок, отварные яйца и порезанную кусочками колбасу.

— Вот, с голоду не помрете. На земле не сидите, я два одеяла положила, курточку Женечкину не забудьте, а ты что, старый, совсем из ума выжил? Оделся, как на парад. Телогрейку возьми.

Все бабушкино существо говорило, что она крайне против данного предприятия, но ничего не поделаешь, ведь ее, как всегда, никто не слушает, хотя впоследствии выяснится, что она была, как всегда, права.

На реке и правда было холодно. Ветер дул с севера, река волнилась, пенилась, раскачивая привязанную к мосткам лодку, то становилась черной и грозной, когда солнце уходило за тучи, то вдруг окрашивалась в ярко-синий цвет, отражая глубокое майское небо. В лодку грузились долго. Бабушка все причитала, отец заливал в мотор бензин, но бензин расплескивался, потому что лодка качалась, и радужными кругами плавал вокруг мостков.

Наконец, оттолкнувшись от лодки, берег медленно поплыл прочь, и бабушкина фигура, скорбно-обиженная, стала потихонечку удаляться, зато таинственный, так безудержно манивший мир, — приближаться. Дед сидел на веслах, усиленно ими работая, а отец колдовал у мотора. Мотор долго не хотел заводиться, и папина рука с визгом пролетала у Женьки над головой, когда отец дергал за какой-то шнурок. Но вот в механизме проснулась жизнь, сначала слегка затрепетала, неуверенно буркнув, и вдруг мотор взревел, дернул лодку, так что Женька едва не упала, и их новое плавающее средство уверенно двинулось вперед.

Сначала все было как обычно: низко склоненные над водой ивы, словно русалки, полоскали в воде зеленые ветви волос, да изумрудные поля, засеянные то ли овсом, то ли пшеницей, попеременно сменялись небольшими перелесками. Вдруг слева появился холм, поросший густыми шапками зацветающей сирени, и на самом его возвышении скромный деревянный крест.

— Здесь раньше монастырь был, — пытаясь перекричать шум мотора, проорал дед отцу, — а в 1540 году его поляки сожгли. Потом здесь деревня была, ее в 30-е годы к нам в Селищи перенесли, когда открывали плотину. Лет 10 назад, когда мост укрепляли, вырыли яму и напали на курган. Приехали археологи, да, говорят, нашли какую-то болезнь, работы свернули и все побросали. Так потом у каждого дома на заборе черепа висели — пацаны девчат пугали. А все ценное какие-то приезжие растащили.

Отец молча кивал головой, хотя было видно, что все его сознание занимало предстоящее мероприятие.

Мост становился все ближе. Он летел навстречу, и все четче вырисовывались его контуры. Мост представлял собой нечто вроде плотины, сооруженной из громадных каменных глыб, перекрывавших полностью реку, и только в центре этой гигантской насыпи имелась небольшая арка, где едва расходились две лодки. В аккурат над этой аркой располагалось сооружение, которое Женька и видела со своего берега: две бетонные дуги, перехваченные по бокам и сверху балками, а между ними рельсы — вот и все. Но выглядело это отчего-то необычайно величественно, словно таило в себе нечто особое, скрытое от простых смертных. У самой кромки воды, на камнях, с одной стороны сидели чайки, а с другой двое мальчишек, засучив штаны, ловили на спиннинг рыбу. На мгновение Женьке стало страшно завидно, что она не может вот так же, стоя босиком на камнях, закидывать удочку. Но все же ее внимание было приковано к тому, что уже виднелось сквозь арку, что ждало ее за мостом. Ее воображение раздувалось как паруса, рисуя одну картину за другой. Неподвижная, как изваяние, Женька пристально глядела вперед, и только сердце билось все сильнее и сильнее. И вот лодка влетела в арку, миновало ее, и — о чудо: Женька оказалась по ту сторону моста.

Здесь волнение стало больше. Река разливалась, и ветер, разогнавшись на просторе, гнал волны. Они были с белыми гребешками, и теперь лодка билась о них, как об асфальт. Жадно вглядываясь в берега, Женька ощутила легкое разочарование, поскольку не было ни замков, ни принцесс, ни Волшебной-приволшебной страны, а тянулись такие же поля и деревни, ничем не примечательные. Все, как и говорила бабушка. Но вскоре перед ней предстали развалины старого моста — торчащие из воды каменные руины, — который после первой мировой войны построили пленные австрийцы, а впереди, где река вливалась в Волгу, появился огромный белый теплоход. Он протяжно загудел, словно приветствуя Женьку, и неторопливо и величественно скрылся за поворотом. Женька никогда не видела таких больших кораблей, она смотрела во все глаза, затаив дыхание. Отец махнул рукой в сторону теплохода и проорал:

— Там как раз острова и лежат. Вон они. Сейчас на одном вас высажу.

И действительно, вскоре Женька увидела несколько островов, пять или шесть. Они располагались совсем недалеко друг от друга и хорошо просматривались. На одном из островов росли огромные деревья, а другой был почти лысый, только одна ива нависала над водой. На третьем острове Женька увидела кусты отцветающей черемухи. Их было так много, что со стороны казалось, будто остров покрыт белой пеной. Отец сбавил скорость и спросил:

— Ну, на каком вас высадить?

— Сюда. Сюда, сюда, — закричала Женька.

— Так это же не остров, — разочарованно проговорил отец.

Это и вправду был уже берег Волги. Но какой живописный! За довольно широкой песчаной полосой шло возвышение, а дальше росли сосны, огромные корабельные сосны, которым, наверное, было уже лет по триста. У берега плавали плоские листья кувшинок и торчали из воды молодые побеги рогоза. До ближайшего острова можно было легко дойти вброд.

— Да здесь даже лучше, — согласился с Женькой дед, — будет где дров для костра нарубить.

— Ну здесь так здесь.

Отец причалил к берегу, помог им выбраться и тут же запрыгнул обратно в лодку:

— Надо торопиться. А то не успею. Часа через 4 вернусь.

И уехал, а Женька с дедом остались.

Чуть поодаль от берега, где было не так ветрено, дед положил два бревна, укрыл их одеялами, а между ними расстелил клеенку и водрузил корзину.

— Вот сейчас разведем костерок и будем пировать. А ты пока погляди, что тут интересного есть.

Женька спрыгнула вниз и выбежала на песчаную отмель. Песок был холодным и сырым, но солнце пекло, и ветер, уже не такой страшный, раздувал фонарики рукавов на Женькином платьице и теребил непослушные локоны русых волос. Они то падали на глаза, а то вдруг разлетались в разные стороны, открывая бледный после зимы лоб, и страшно мешали. Как заправский следопыт, Женька принялась исследовать берег. Ей попалось несколько ракушек, высохшие водоросли, выброшенные на берег коряги и палки и даже размокший и почти потерявший форму бумажный кораблик. Его Женька разглядывала особенно внимательно, полагая, что он прибыл из Волшебной-приволшебной страны. Но пришла к выводу, что его построил какой-то глупый мальчишка, поскольку кораблик был как-то криво собран, и разочарованно отбросила в сторону носком резинового сапога. Следов Волшебной-приволшебной страны обнаружено не было.

Тем временем дед нарубил дров и развел небольшой костерок, который потрескивал, покачивался на ветру, время от времени выстреливая в небо искрами. На клеенке на салфеточках уже лежали пирожки, редисочка, зеленый лучок и ароматно пахнувшие, только что с огня, колбаса и хлеб. Дед достал из корзины стаканы и бутылку молока.

— Ешь, а то, поди, голодная, — дед ласково погладил Женьку по растрепанным волосам.

Есть и правда сильно хотелось.

В небе ярко светило солнце, поливая землю первым истинно летним теплом, в лесу пели птицы, шуршали насекомые, летали бабочки, рядом плескалась вода, и Женька вдруг ощутила себя по-настоящему счастливой. А может это и есть Волшебная-приволшебная страна? Просто они с дедом и не заметили, как сюда попали? Девочка жадно ела бабушкины пироги, заедая жареной колбаской и запивая молоком, и смеялась. Молоко текло по подбородку, дед, улыбаясь, вытирал его салфеткой. Ветер раскачивал язычки костра из стороны в сторону и разбрасывал повсюду искры, и Женьке казалось, что они оседают на молодой листве, осыпают траву, тонкой пленкой ложатся на волны, смешиваясь с солнечными бликами, отчего все кругом сверкает и блестит, как новогодняя елка. И девочка стала маленькой частичкой этого волшебного мирка, крохотной искоркой, кружащей в воздухе подобно бабочке. Точно такой же, как окружающие ее деревья, цветы, птицы, волны, стрекозы, разбросанные на берегу камушки, песок — неделимая частичка живого и подвижного организма.

И вдруг все это волшебство грубо разорвал гул приближающегося мотора. Звук шел откуда-то из-за острова, к которому легко можно было подойти вброд. Поначалу Женька подумала, что это вернулся отец, но вскоре незнакомая лодка вынырнула из-за острова, покрутилась вокруг других островов, сначала было прибилась к одному, но потом вдруг направилась прямехонько к ним. Что-то не понравилось людям, сидящим в лодке, на других островах. Людей было четверо. Это была молодежь, лет восемнадцати-двадцати, две девушки и два юноши. Лодка причалила метрах в 100 от Женьки с дедом.

— Ну, места-то кругом больше нет, — пробурчал дед, помешивая в костре горящие дрова.

— Места много, дедушка! — воскликнула Женька. — Всем хватит.

— Конечно, хватит, — дед ласково погладил внучку по голове, но Женька почувствовала, что дед как-то напрягся, и его непонятное беспокойство передалось и ей. И мир сразу померк, искры погасли, и даже солнце трусливо заползло за темную тучку, пугливо выглядывая из-за нее.

Тем временем один из юношей спрыгнул в воду, затащил лодку подальше на берег, и вся компания стала выгружаться. Одна из девушек, невысокая и полная, сплошь покрытая веснушками, разбирала вещи, расстилая пледы и клеенку и раскладывая тарелки, вилки, привезенную еду, — по-хозяйски привычно и уверенно. Вторая сидела рядом на обломке бревна. «Королевишна, да и только», — подумала Женька. Высокая, стройная, с длинными прямыми волосами глубокого черного цвета, она и вправду выглядела как царица. И юноши то и дело подходили к ней, что-то спрашивали, то услужливо предложили плед — она отказалась, — то, не успела она вытащить сигарету, наперебой защелкали зажигалками. Еще не понимая взрослых отношений, Женька ощутила что-то обидное и неприятное в поведении этих юношей, так подобострастно ухаживающих за темноволосой красавицей и совершенно не замечающих милую толстушку. И ей стало жаль толстушку, хотя та не обращала, казалось, на все это никакого внимания, весело хохотала, ловко нанизывая на шампура шашлыки, в то время как надменная брюнетка с достоинством оглядывала окрестности. Было видно, что обе девушки городские, а вот юноши… Один из них, невысокий, коренастый, с густой копной вьющихся пшеничных волос, производил впечатление деревенского парня, этакого развеселого тракториста из старого советского фильма, второй же, напротив, — худощавый, в модной обтягивающей рубашке, стройный и плечистый, на полголовы выше пшеничноголового — городской пижон да и только. Дед таких не любил. Однако обращались они друг к другу не иначе как «брат», хотя совершенно были не похожи. И Женька подумала, что тот, городской пижон, приехал к двоюродному брату в гости с девушками. Наверное, так и было. И чего эта деревенщина увивалась вокруг городской красотки, было Женьке непонятно, ведь очевидно, что такие, как она, в трактористов не влюбляются, им героя подавай. Да и веснушчатая толстушка подходила ему значительно больше. Но парень с пшеничной шевелюрой этого, видимо, не знал.

Впрочем, очень скоро Женьке надоело наблюдать за незваными соседями, да и компания совершенно не обращала внимая на деда с Женькой, и дед, кажется, успокоился, и Женька вновь вернулась к своим детским делам. Солнышко уже выползло из-за тучки, снова щедро поливая землю теплом, птицы в лесу опять запели, костер догорел, но угли светились, и приятный запах жареной колбаски возбуждал аппетит. Мир вернулся в прежние рамки, и Женька принялась строить на песке замок.

Тем временем соседи пожарили шашлык — его запах приятно щекотал Женьке ноздри, — открыли бутылочку водочки. Затем другую. Водка лилась легко, шашлык уходил быстро, уже новая партия нанизывалась на шампуры, шла оживленная беседа, звучал смех, стаканы то и дело опустошались, и тут же наполнялись снова. Потом пижон достал из лодки видавшую виды гитару, настроил ее и запел. Долгие годы Женька пыталась вспомнить, что он тогда пел. Пел он здорово, Женьку поразил его голос — удивительно чистый, бархатный и глубокий, она таких даже не слышала с эстрады, не имеющий ничего общего с этим надменным подвыпившим пижоном. Да и сам парень вдруг изменился, его лицо стало другим, словно бы тот пижон, что еще недавно разливал по стаканам водку, и этот одухотворенный молодой человек с гитарой в руках не имели ничего общего. И если бы Женька была побольше, она бы обязательно в него влюбилась, как красив он был, как склонял голову, как перебирал струны, как пел, не глядя ни на кого. «Август, август холодный. Мокрые листья падают вслед….» все, что осталось в памяти от его песен. Девушки тихо подпевали, второй юноша курил одну сигарету за другой, не забывая при этом наполнять стремительно опустошающиеся стаканы.

— Хорошо поет, шельма, — вздохнул дед.

А потом случилось то, чего, вероятно, и опасался дед: парень с пшеничными волосами, уставший от внимания подруг к брату, вдруг встал и неуверенной походной направился к Женькиному костру. Дед напрягся. Женька сразу уловила его настороженность и тоже внутренне напряглась. Ей стало немножко страшно.

— Не бойся, малыш, — ласково сказал дед и взял Женьку за руку.

— Здорово, дед, — проговорил коренастый и, пьяно улыбаясь, потянулся к Женьке, — ты меня боишься, что ли, беби? — он рассмеялся и попытался потрепать Женьку по загривку, но дед поймал его руку и ловко перевел в рукопожатие. Женька ощутила на себе неприятный запах спиртного и горячее дыхание, словно на нее дохнул дракон. Она сморщилась и отвернулась.

— Борис, — констатировал факт парень, сделав ударение на первом слоге, не дожидаясь приглашения, уселся рядом с дедом и достал сигарету.

— Здесь ребенок, курить не надо, — вежливо попросил дед.

— Да ладно, — отмахнулся юноша, прикурил, как ни в чем не бывало, и пустил в Женьку колечко дыма.

Колечко было сначала ровным, но потом искривилось, будто в насмешке, на мгновение зависло над Женькой и улетучилось. Девочке стало неприятно и захотелось, чтобы дед встал и набил этому противному парню морду. Но дед только напряженно помешивал в костре угли, словно ему было все равно. Женька внутренне сжалась, опустила голову, почему-то уставившись на руки, лежащие на коленях. Мысли и чувства исчезли, но появился страх, который, казалось, прилип к кончикам пальцев и теперь потихоньку стекал и капал, так что скоро эту лужицу страха, наверное, увидят все. Женьке захотелось вскочить и бежать, бежать без оглядки, далеко-далеко, к бабушке, которая, наверное, сейчас стоит на берегу и вглядывается в даль, дожидаясь их лодки. Девочка украдкой взглянула на деда. Тот как ни в чем не бывало сидел напротив и мешал угли. Это было очень странно. Неужели он не видит, как ей тревожно? Почему ничего не делает?

Тем временем новоявленный гость взял кусок жареной колбасы, положил на хлеб и смачно куснул. Затем в Женькин стакан плеснул молока и залпом выпил. Бесцеремонное и наглое поведение гостя пугало девочку. К тому же она ощущала его недовольство и раздражение, и никак не могла понять, в чем они с дедом провинились, что сделали не так? Но еще более непонятным было бездействие деда: почему дед не прогонит наглеца, более того — делает вид, что ничего не происходит. И тут вдруг ее осенило — да он же трусит! Ее дед, которому она доверяла сокровенные тайны, которого считала самым сильным и ловким, который обещал защитить даже от самой жизни, струсил! От этого открытия у Женьки перехватило дыхание, она внутренне, как ежик, свернулась, выпустила колючки, исподлобья посмотрела на деда и вдруг возненавидела его, в одно мгновение ставшего чужим и далеким, возненавидела отчаянно, всей душой, как умеют любить и ненавидеть только дети. Позднее она поняла, что конечно же дед не струсил и очень за нее боялся, и даже не пожалел бы жизни, но в тот момент лучшей стратегией было сдерживание конфликта — не связываться с пьяными, что он и делал. Но тогда Женька ощущала страшное одиночество и глубокую незащищенность. Впервые в жизни они стали с дедом чужими. Пожалуй, это было первое и самое страшное разочарование в жизни, той самой жизни, о которой не успевала твердить бабуля.

— А водка есть? — спросил парень у деда.

— Водки нет, — ответил дед.

— Ща будет. Мигом метнусь.

Метнуться мигом не удалось, поскольку от резкого подъема его зашатало и он едва не упал. Увидев это, заботливая толстушка подбежала и помогла товарищу встать, при этом извинившись перед дедом. Дед только кивнул головой, мол, ничего. Однако не прошло и десяти минут, как Боря снова нарисовался, держа в руках початую бутылку водки. Прежде чем сесть, он сделал несколько глотков прямо из горлышка, сморщился, крякнул и плюхнулся рядом с дедом.

— Давай стаканы, дед, — произнес он деловито.

— Я не пью, — все так же спокойно ответил дед, — а ты давай закусывай, не стесняйся, вон колбаска, огурчик.

«И зачем он этого гада кормит?» — с отвращением думала Женька, наблюдая как на глазах исчезает колбаска, отправляясь кусок за куском в наглый Борин рот. Но тут Боря хитро прищурился, будто сделал великое открытие, погрозил пальцем и, пьяно улыбаясь, проговорил:

— Э, нееее, дед, я один не пью. Что я, алкаш што ли какой-то. Бери стакан и пей.

— Нет, — дед покачал головой, затем постучал по сердцу, — моторчик барахлит.

Паренек многозначительно поднял брови, мол, понимаю, понимаю.

— Тогда пусть она выпьет!

И он резко поднес стакан Женьке, так что водка расплескалась и пролилась Женьке на платьице. Девочка отшатнулась. Рвотные позывы подступили к горлу, так что она едва сдержалась.

— Ребенка не тронь, — резко и жестко сказал дед.

— Я что, педифил, что ли, — важно проговорил Боря, гордясь знанием такого слова.

Что такое педифил Женька не знала, но похожее слово слышала, только звучало оно как-то по-другому.

— Уууууу, — вдруг зарычал парень и попытался сделать девочке козу.

Женька вздрогнула. В любое другое время непременно заревела бы, но сейчас, когда она ощущала себя одинокой и брошенной, сдержалась и не заплакала, только краешки губ предательски задергались. Слава богу, им на помощь пришел второй юноша:

— Брат, пошли отсюда. Вы извините, — обратился он к деду, — он, когда выпьет, дикий делается, а так он добрый у нас.

— УУУУУ, — опять проорал коренастый и постучал себя по груди, как обезьяна в зоопарке.

Когда он ушел, Женьки спокойнее не стало.

— Испугалась, малыш? — заботливо спросил дед, но Женька промолчала, взяла палку и стала быстро мешать в костре угли. Они почти догорели, уже едва дымились, от этих помешиваний в воздухе повисла серая неприятная пыль.

— Ты что, малыш? — снова спросил дед.

— Ничего, — ответила Женька.

Ей было больно, обидно и страшно.

Тем временем пир у соседей продолжился. Какое-то время Боря не появлялся и даже не смотрел в их сторону. Девушки смеялись, юноши наперебой что-то рассказывали, Женьке в уши то и дело врезались слова, про которые бабушка говорила, что так только пьяные мужики говорят. Теперь Женька убедилась в этом лично. Дед время от времени смотрел на часы, стараясь это делать так, чтобы Женька не видела, а время тревожно висело в воздухе, не желая двигаться, как влага после дождя. И тут пижон снова взял гитару и запел. Пел он уже не так хорошо, как раньше, но в этот раз что-то веселое, и толстушка тут же подхватила, а надменная брюнетка затянулась сигареткой, пуская дым в лицо пижону. Боре это явно не понравилось, он заскучал, сначала отошел куда-то в лес, а потом, вместо того, чтобы вернуться к своему костру, направился к Женьке. Видимо, эта гитара не давала ему покоя, потому что все внимание девушек, а особенно темноволосой красавицы было обращено к брату. На этот раз пьяное Борино лицо не выражало агрессии, напротив, он был грустен и миролюбив.

— Привет, беби, — кивнул он Женьке и тут же обратился к деду: — Вот так, — и развел руками. — Я для нее на Гвадемалу залезу, если потребуется, а она на этого певуна смотрит. И чего я ей не нравлюсь? Не знаешь, дед?

— Куда залезешь? — переспросил дед.

— А, — парень махнул рукой, — на Гвадемалу, гора такая есть, самая высокая в мире.

Дед рассмеялся:

— Может, Килиманджаро, или Эверест, — поправил он нерадивого географа.

— Один черт, что Кала… мажа.., а Гвадемала, она и есть Гвадемала. Так вот, я для нее все, а она все на этого смотрит, — он махнул рукой в сторону брата, — все глазки ему строит, — и паренек состроил смешную гримасу, показывая, как девушка строит брату глазки.

Женька невольно засмеялась.

— Тебе смешно, беби. А мне грустно, — он многозначительно покачал головой.

— А мне больше нравится в веснушках, — вдруг неожиданно для деда заявила Женька.

— Ленка что ли? — удивился парень. — Ха! Ну ты даешь, беби. Да она ж толстая. И дура. А Наташка, она вооо какая.

— Какая вооо? — не поняла Женька.

— Классная она, — парень вздохнул. — И все на этого смотрит, — он кивнул в сторону костра.

Лицо его было подвижным. Мимика то и дело менялась, даже когда он молчал, видимо, внутри его шел какой-то диалог то ли с собой, то ли с братом.

— Вот он, певун этот, — парень зачем-то развел руки. Что это означало ни дед, ни Женька не поняли, — он все поет и поет, поет и поет, поет и поет… А я Волгу могу переплыть. А он нет.

— Кто тебе сказал, что нет? — Брат стоял за его спиной. Он тоже был порядком пьян, и возможность рассуждать трезво, вероятно, уже покинула обоих.

— А спорим, не переплывешь, — на удивление бодро вскочил Боря.

— А, спорим.

Они скрестили руки.

— Дед, разбей.

— Да вы сдурели! — воскликнул дед. — Вода в Волге лед.

— Разбей, дед, — упрямо проговорил пижон. Оба рыцаря покачивались, держась за руки. Но было видно, что слова Бори задели пижона за живое.

Обе девушки тоже подошли и теперь стояли рядом.

— А что, посмотрим, кто из вас горазд, — лукаво произнесла красавица и разбила руки.

— Да ты что, они ж потонут, — всполошилась толстушка.

— Да ладно! Ничего не потонут, это ж не море. А то и струсят, не поплывут.

Она прекрасно понимала, что вся эта борьба идет исключительно за ее внимание, и была явно этим довольна. Прекрасная дама на турнире, где смелые рыцари сражаются за ее сердце. И только толстушка была действительно напугана. В отличие от своих товарищей она не была пьяна и способность мыслить не потеряла.

— Да останови же ты их! — крикнула она. И голос ее стал твердым и холодным, а в лице появилось нечто жесткое.

Но, видимо, колесо судьбы уже сдвинулось с места, и плавно поползло, все более ускоряя бег. Оба горе-рыцаря уже стянули одежду и подошли к воде. И тут пижон остановился. Вода и вправду была ледяной. Парень как-то съежился, нерешительно потрогал ногой воду и оглянулся. В его взгляде было сомнение. Фигура пижона уже не выражала той решимости, с которой еще несколько минут назад он готов был прыгать в воду, вероятно, он был бы рад отменить заплыв и оглянулся, ища поддержки в лице Красавицы. Но она только надменно улыбалась. «Ну что, струсил?» — читалось в ее глазах.

— Костя, не делай этого! — крикнула толстушка и бросилась к парню.

Но это, видимо, только подтолкнуло его, и он нерешительно, но шагнул в воду.

— Ребята, там фарватер, не валяйте дурака, — закричал дед, но с места не двинулся.

Позднее, возвращаясь в памяти к этому дню, Женька не раз пыталась понять, почему ребят так никто и не остановил, а ведь надо было. Почему не бросились к ним, не схватили за руки. И почему дед неподвижно стоял, вместо того, чтобы что-то делать? Одна толстушка суетилась, да и ту черноволосая красавица схватила за руку. И каждый раз одна и та же мысль неизменно появлялась в сознании: дед не остановил их сознательно, он хотел, чтобы опасность ушла под воду. Чтобы защитить ее, Женьку. Навсегда остался у Женьки в памяти последний взгляд пижона перед тем, как тот шагнул в реку, — тревожный и отчаянный. В нем читалась мольба о помощи, осознание, что он делает нечто неправильное и опасное, но остановиться уже не представлялось возможным. Тем временем Боря уже находился по пояс в воде. Холодная вода была ему нипочем, а Волга — по колено, и он уверенно шагал, раздвигая воду руками, все глубже и глубже погружаясь в реку. И Костя последовал за ним.

И вот они поплыли. Две головы, одна кудрявая русоволосая, другая темноволосая, торчали над водой, удаляясь все дальше от берега. И чем меньше становились головы, тем тревожнее делалось настроение оставшихся на берегу. И даже темноволосая красавица больше не улыбалась, а как-то растерянно стояла и смотрела вдаль. Река разливалась в этом месте не менее чем на километр, и переплыть ее было непросто даже хорошему пловцу, а двум пьяным парням в ледяной воде оставаться было просто опасно. Глубина достигала 8 метров, так что оставалось рассчитывать только на молодость и силу. Теперь это понимали все. Дед тревожно всматривался вдаль, а толстушка закрыла лицо ладонями, лишь время от времени поглядывая на воду. При этом она что-то шептала. «Молится, как бабушка», — вдруг поняла Женька. Ребята были уже так далеко, что больше невозможно было понять кто где. И тут все с облегчением увидели, что навстречу им вылетела откуда-то рыбацкая лодка. Она явно направлялась к парням, чтобы предотвратить их бессмысленное и опасное проникновение в фарватер.

— Слава Богу, — облегченно вздохнул дед, и впервые за все это время лицо его просветлело, — сейчас их вернут назад. И хорошо, если оштрафуют.

И тут стало происходить что-то непонятное. Одна голова вдруг исчезла под водой. За ней вторая, но вскоре появилась на поверхности. Затем исчезла опять. Лодка, в которой сидело двое мужчин, уже подъехала, и один из них протянул руку, помогая выбраться из воды тому, чья голова торчала над водой. Но голова не хотела и снова ушла под воду. А второй рыбак вдруг скинул куртку и тоже нырнул. Через какое-то время все трое появились над водой, но что-то было не так. Сначала выбрался один, затем другой, а потом уже втроем с другим рыбаком они вытащили из воды последнего пловца. Тело его было каким-то странным и вялым и никак не хотело погружаться в лодку.

Женька, дед, Лена и Красавица, затаив дыхание, следили за происходящим. А лодка уже двигалась к берегу, гонимая мощным мотором. Трое в лодке сидели, а четвертого не было видно. Никто не проронил ни слова, но всем уже было понятно, что стряслось что-то нехорошее.

И вот лодка причалила. Костя в чужой куртке трясся от холода и шока, а рыбаки выгружали из лодки Борю. Руки у Бори болтались, а голова свесилась назад и тоже покачивалась. Он был явно тяжел, и мужики никак не могли справиться. Тело несчастного то и дело билось о борт лодки, и тогда Лена и дед подбежали, и Борю наконец-то выгрузили на берег. Его положили на холодный песок. Женька с удивлением смотрела на Борю, который еще недавно был ей так ненавистен, а теперь тихий и жалкий лежал на берегу, совсем мальчишка, глядя в небо широко открытыми глазами. Девочка подошла к нему, присела на корточки и коснулась руки.

— Боря, вставай, — тихо попросила она. И только сейчас заметила, что взгляд его был как у старой фарфоровой куклы у них в шкафу в Москве — пустой и стеклянный.

И тут Красавица заломила руки и упала на колени.

— Заберите, заберите меня отсюда, — визжала она, и слезы градом катились из глаз.

— Замолчи, дура, — крикнула Лена и со всей силы ударила ее по щеке, — сиди и молчи.

Голос ее был на удивление спокойный, но при этом какой-то мрачный.

— Что там произошло? — спросила она рыбаков.

— Да кто его знает, — ответил один из них, — вероятно, у парня сердце не выдержало. Пьяный дурак в воду полез. Вода-то ледяная, не так давно лед сошел. Второй-то его выловил, — он кивнул головой в сторону Кости, — да что тут сделаешь. Все пытался дыхание делать, а… — он махнул рукой. — Дурак, одним словом. Кто в такое время в Волгу лезет. Да здесь и летом никто не плавает. Жаль, поздно их заметили.

Он тяжело вздохнул, достал сигарету и закурил.

— И что теперь делать? — не унималась Лена.

— А чего делать? Ничего. Сейчас покурю да поедем, милицию привезем. Ему-то уже ничем не поможешь.

Лена говорила очень спокойно, но Женька заметила, что пальцы ее рук стали совсем белыми, и она то и дело сжимала их и разжимала.

И вдруг Костя словно очнулся. Он схватился за голову и упал на колени:

— Что я матери скажу?! Все из-за тебя, дура! — он с отчаянием и ненавистью посмотрел на Красавицу, которая уже вовсе не была красавицей. Личико ее сморщилось, скривилось и было похоже на измятую тряпку. Губы дергались, а из глаз лились слезы.

Лена подошла к Косте, обняла его и стала по-матерински гладить по голове:

— Успокойся, Костик. Сейчас самое главное взять себя в руки.

Костик припал к ее плечу и беззвучно зарыдал. Женька поняла это по его вздрагивающим плечам. Дед взял девочку за руку.

— Не смотри туда, не надо.

— Почему? — Женька подняла на деда глаза. Но звуки окружающего мира вдруг стерлись, словно уши залепили воском. Девочка больше не слышала рыданий красавицы, рева отъезжающей лодки, успокаивающего шепота Лены и вскриков Кости. Это была ее первая в жизни встреча со Смертью. Ей не было страшно, как думал дед, ей было любопытно. Последнее время в доме много говорили о Смерти, ее боялись и не хотели, и Женьке тоже было немного страшно, хотя она и не знала, чего бояться. И вот теперь Смерть была здесь, рядом с ней. Наконец-то Женька ее увидела. Девочка почему-то никак не могла отвести взгляд от окаменевшего Бори, от его устремленных в небо синих глаз, в которых плавали облака, вспыхивало солнце, отражались сосны, бабочки, птицы, но больше не существовало чего-то, что впитывало в себя весь это живой мир, он просто плавал на поверхности, как отражение на лобовом стекле автомобиля. Она не была страшной, эта Смерть, но что-то стояло за ней, чего очень не хотелось знать Женьке, какая-то неприятная тайна, постичь которую девочке предстояло еще не раз. И Боря стал теперь совсем другим — спокойным и даже торжественным. Совсем не такой противный, как раньше. «Это Смерть скрасила его», — думала девочка. Боря был неподвижен, и только русые кудри, высушенные ветром, шевелились на голове, словно не могли смириться с этой нелепой смертью и хотели убежать от нерадивого хозяина.

Потом была милиция и папа. Папа обнимал и жалел Женьку, а она все смотрела и смотрела на Борю. Потом милиция что-то спрашивала у деда и что-то записывала, а Боря все лежал, и теперь уже Женька ощущала какую-то странную связь с ним, будто она одна понимала его и даже могла что-то сказать. А потом тело накрыли пледом, предварительно закрыв зачем-то глаза, и тут Женька ясно поняла, что Боря погрузился во тьму, из которой ему не выбраться никогда. Теперь она видела только силуэт, спрятанный под пледом, и торчащие ноги, потому что плед был коротким и доходил лишь до колен.

Папа, дед и Женька погрузились в лодку и отчалили. Мотор завелся сразу, будто хотел побыстрее оттуда убраться. Волны стали потише, но все так же бились о борта, разваливаясь на мелкие прозрачные шарики. А навстречу снова летел мост, открывая ворота в прежний мир. Женька сидела молча, уткнувшись деду в плечо. Она больше на него не злилась. Она устала, и ей очень хотелось спать. В душе было пусто и немножко тревожно. Но не страшно. Перед глазами все стоял Боря и его синие глаза, смотрящие в небо, словно ждущие оттуда чего-то. Или кого-то?

Зато теперь Женька точно знала, что там, за мостом.

А там за мостом была ЖИЗНЬ.

ОТЕЦ

Эта история до сих пор не дает мне покоя. Снова и снова анализируя события тех далеких дней, я так и не могу однозначно ответить на вопрос, так мучавший меня долгое время. Говорят, мозг имеет одну интересную особенность, все наши воспоминания он каждый раз воспроизводит по-новому. Значит все, что я помню об этом времени, за столько лет существенно измелилось в моем восприятии, возможно, домыслилось и дополнилось какими-то ложными деталями, появившимися на основе анализа и снов, в которых я в очередной раз переживал случившееся тогда, в тот злосчастный год. Все ли было именно так, как мне сегодня представляется? Соответствует ли это действительности? Может быть это всего лишь плод моего воображения? На эти вопросы я не могу ответить однозначно. Но есть факты в сухом остатке, от которых никуда не деться. И одними из таких неизменных деталей являются даты. Поэтому я уделяю им особое внимание.

Итак, год 2007. Мы переезжаем из Сургута в ближайшее Подмосковье в город Л к бабушке. Мы, это я, моя маленькая сестренка и мой отец. Мама умерла. Собственно, это и стало причиной переезда. Мне повезло в отличии от сестрёнки, я хорошо помню маму. Она была очень доброй. И, конечно, самой красивой, как и все мамы на свете. Умерла она глупо и неожиданно, простудилась, а больничный брать не стала, а в результате пневмония и смерть. По приезду в Л отец сразу же устроился на кафедру в институт нефти и газа им Губкина, который, собственно, когда-то и окончил. В 1981 году, вернувшись из армии, он поступил на факультет Геологии и геофизики нефти и газа, затем была аспирантура и переезд в Сургут. Там он познакомился с мамой, а в 1991 году родился я. В 2003 родилась сестренка, а в 2006 умерла мама. Таков сухой остаток.

Я хорошо помню свое тогдашнее состояние: смерть мамы, переезд, потеря друзей и девушки, в тот год я впервые влюбился, переходный возраст — все это серьезно подорвало мою психику. Я совершенно перестал учиться, полностью ушел в себя, казалось, еще шаг, и я упаду в бездну, из которой уже не будет выхода. Не знаю, замечал ли это отец. Он переживал не меньше, чем я, погрузившись в свою трагедию. И без того маленький и щуплый, он совсем осунулся, как-то даже почернел, и если бы не работа, то, наверное, перестал бы и бриться, и мыться, и есть. Целыми днями он пропадал на работе, приходил измученный, печальный и усталый. Если он и разговаривал со мной, то только по необходимости, потому что звонили в очередной раз из школы и жаловались на меня. Нет, к дисциплине претензий не было, я был тихим и забитым. Претензии были к учебе. Это правда, учебой я перестал интересоваться абсолютно, из крепкого отличника превратился в убежденного троечника, и если что-то и спасало меня от двоек, так это крепкая база Сургутской школы. Впрочем, уехать на одной только базе далеко не удалось бы. И отец, конечно, это знал, но ничего не предпринимал. Он как-то равнодушно спрашивал меня, почему я завалил очередную контрольную, почему ничего не учу, почему не интересуюсь ничем. Спрашивал, но даже если я и отвечал, то, мне кажется, он все равно не слышал. И это было обидно. Может быть, это как раз и способствовало тому, что я стал учиться все хуже и хуже, будто бы назло всем, включая собственного отца. Вот так мы жили, каждый в обособленном мирке собственного горя, заполненном монстрами наших страданий, словно в огромных прозрачных пузырях, откуда хорошо видно друг друга, но совершенно не слышно — я, отец и бабушка. И только маленькая сестренка с радостью ходила в садик и рассказывала всем, что мама скоро обязательно приедет. Наверное, к лету.

Впрочем, отец был не прав, утверждая, что я ничем не интересуюсь. Моим спасением стали книги. Именно тогда я прочитал всего Достоевского, от корки до корки. Может быть не до конца осознавая суть его романов, я видел в его героях нечто близкое и созвучное мне, ощущая в наших судьбах общую трагедию и безысходность. Я читал каждую свободную минуту, читал дома за обедом, ночью при свете маленького ночника возле кровати, на каждой перемене. Я сознательно отделялся от окружающего мира, от одноклассников, учителей, родных, я больше ничего не хотел знать об этом мире, который обманул меня, пообещав счастливое детство, а подсунув трагедию и боль, и если бы было можно, как один из героев Эдгара По, нарисовать на стене поезд и уехать на нем в небытие, именно так я и поступил бы.

И вот тогда на сцене появились Ваня Головнович, Женя Исмаилов и Илья Круглов, или просто Голова, Исмаил и Бешеный. Ванька и Женя учились в моей школе на год старше, а Илья, точно не знаю, кажется, в каком-то ПТУ или даже работал. Во всяком случае, он был нас старше. Голова и Исмаил жили в семьях, которые принято называть неблагополучными. Учились оба плохо, Голова даже оставался на 2-й год. В страхе держали всю школу, да и весь район. Но, конечно, главным у них был Бешеный. Прозвали его так, потому что, стоило ему выпить хоть рюмку водки, как он просто зверел.

Илья Круглов, или просто Бешеный, безусловно являлся личностью. И если бы не эта кривая дорожка, то из него вполне мог бы получиться и бизнесмен, и политик, а может быть и ученый. Но он выбрал свой путь. И выбрал его сам. Голова у него была золотая во всех смыслах слова. Как говорила про него моя бабушка: Бог шельму метит. Бешеный был ярко-рыжим, весь усыпанный веснушками с удивительно синими глазами. Такого цвета глаз я больше не встречал никогда. Вот только взгляд холодный и цепкий, если он смотрел в упор, по коже бежали мурашки. Я это испытал на себе. Невысокого роста, как я, такой же худой, но жилистый и крепкий, Бешеный занимался какой-то борьбой, кажется, каратэ, слыл отчаянным и смелым, человеком, которому неведом страх. На что моя бабушка неизменно говорила: Только дураки ничего не боятся. И если Голова и Исмаил держали в страхе школу и район, то Бешеный весь город. Это был его город, а он в этом городе — король. Вокруг него всегда крутились пацаны и девчонки, такие же неблагополучные, как Исмаил и Голова. Бешеный называл их «мои гусятки» и очень ловко манипулировал этими гусятками. Ходили слухи, что несколько ограбленных магазинов — дело его рук. Но по статье пошли другие. Доказать причастность Бешеного так и не удалось, два свидетеля почти сразу отказались от показаний, а гусятки ни за что в жизни не выдали бы своего кумира. Однако, глядя назад в прошлое, прихожу к выводу, что Бешеный был выгоден местной милиции, а может они и имели что-то с него. Во всяком случае он следил за «порядком» в своем городе, и никто чужой не смел вторгнуться в его владения. Это было очень удобно для местных блюстителей порядка. Единственной, кого Бешеный уважал и даже боготворил, была его мать, тетя Люда, тощая высокая женщина с таким же холодным и цепким взглядом, как у Ильи. С мужем, отцом Ильи, она давно разошлась, говорят он даже уехал в другой город, и теперь жила с новым мужем, отношения с которым у Ильи не сложились.

Вышла у Ильи крайне неприятная история. А история такая. Жил Бешеный в собственном доме на окраине города, который достался ему от деда. Дом деревянный, удобства во дворе, баня на соседней улице, вода в колонке недалеко от дома. Но ему нравилось. Потому что сам себе хозяин. Захаживал к нему соседский мужичонка, Василий, добрый и немного не в себе. Не то, чтобы совсем дурак, но и умным не назовешь. Ходил выпивать. Бешеный наливал. А в оплату Василий выполнял всю работу во дворе: копал, сажал, косил, дрова колол, если где что отвалилось — подлатывал. И получал свою порцию. И вот как-то раз, а было это в конце октября, город прорезали гудки пожарных машин. Горел дом Бешеного. Пока ехали, от дома ничего не осталось. Пожарных Бешеный вызвал сам. Рассказал, что они с Василием выпили, печь затопили да и закемарили. Проснулся он, а уже все полыхает, видно печь причиной. Ели успел из окна выпрыгнуть. А что соседи выстрелы слышали, так это газовый баллон взорвался. Утром на пепелище нашли все, что осталось от Василия. А осталось немного. И ружье нашли обгорелое. Бешеный сказал да, у деда-то ружье было, он же полковник в отставке (что истинная правда). Бешеного тогда на месте допрашивали следователи из Москвы. Поглазеть да послушать полгорода пришло, и бабушка пришла. Вечером отцу рассказывала:

— Ты понимаешь, какая бестия! Ему следователь вопрос, а он раз — и уже ответ готов. Следователь снова вопрос заковыристый, а у Илюхи и на это ответ есть! Так и не подловили гада, ведь вывернулся, сволочь! Вот до чего же умный!

Потом мать Василия еще долго обивала пороги, пытаясь добиться справедливого наказания для убийцы своего сына, а что Бешеный Васю убил в порыве пьянства, никто не сомневался. Такая уж репутация была у Ильи. А так это или нет, только одному Илье и известно было. Но доказательств никаких так и не нашлось. Да и не был он убийцей, как теперь я понимаю. Но тогда в это все равно не поверил бы никто. Убил и точка. Тем более с этого момента на какое-то время он притих, ушел в тень. А что б не скучно было, занялся всякой приятной ему мелочевкой, а то есть работой с гусятками. Именно тогда он приблизил к себе Голову и Исмаила, и на его горизонте неожиданно возник я.

К тому моменту Голова и Исмаил уже не ровно ко мне дышали. Чем я им сдался, не могу понять. Я был тихим и со стороны даже забитым. Какая радость гнобить худенького юношу с книжечкой в руках, я не понимаю, какое удовольствие принесла бы им победа надо мной, когда исход битвы был очевиден. Вероятно, их раздражала моя полная им противоположность. Я не тянулся в компании, вполне довольствуясь обществом Федора Михайловича, и это моё сознательное одиночество особенно раздражало их, как кость в горле. Поначалу они просто кидали в мою сторону оскорбления, толкали в спину, смеялись, время от времени мне в голову попадал огрызок яблока, пару раз они спихнули меня с велика, когда после школы я ехал из магазина. Тогда у меня разбились бутылки с кефиром, и это доставило им особое удовольствие. Я молчал. Терпеливо сносил их оскорбления и унижения. Чем больше они это делали, том больше я ощущал себя героем романа Достоевского, не написанного, но если бы Федор Михайлович жил в мое время, то, несомненно, написал бы роман про новых униженных и оскорбленных, и главным героем был бы я. В этом было что-то садомазохистское. Нет, я их совершенно не боялся. Но мне почему-то нравилась роль несчастного унижаемого мальчика, жертвы обстоятельств и злодеев. Я получал от этой гадкой игры удовольствие, сам не знаю почему. Работал принцип «чем хуже, тем лучше». Одна боль заглушала другую. И где-то на уровне подсознания эти подонки понимали это, видели мое унижение, но не чувствовали страха, а может даже ощущали мое презрение, и это бесило их еще больше. Теперь они, практически, не давали мне прохода. Выбить учебники из рук, вылить в столовой компот мне на голову, обсмеять, толкнуть — все это стало нормой моей жизни. Каждый из нас играл свою роль. Причем они играли роль, которую выбрали сами, а я свою роль не выбирал. Но кто из нас получал большее удовольствие, неизвестно.

В тот период в моей голове постоянно вертелась мысль о самоубийстве. Не знаю, насколько она была серьезной, но я получал удовольствие, обсасывая ее как конфету. Вот я лезу на крышу 14-этажки и прыгаю вниз, широко расставив руки, навстречу ветру и бездне, или, наглотавшись бабушкиного снотворного засыпаю крепким беспробудным сном, в котором уже не будет сновидений, или, перерезав на запястьях вены, плаваю в ванной, и струйки крови, вытекая из рук, окрашивают воду в темный бордовый цвет. Эти мысли не только не пугали меня, они мне нравились. Мне становилось не интересно жить, а вот смерть в ее непредсказуемости и неизвестности вызывала все большее любопытство. Эти фантазии заглушали мою внутреннюю боль, ставшую невыносимой, столь огромной, что я уже не мог с ней справляться. Если бы нашелся кто-то, с кем я мог поделиться этой болью, открыться и даже заплакать, все было бы по-другому. Но таких людей в моем окружении не нашлось. Бабушка явно не поняла бы меня, она считала, что я теперь просто обязан заботиться о сестре, а не о себе думать. Отец…. Когда я думал о нем, то почему-то раздражался еще больше. Этот хлипкий человек стал мне совсем чужим. Я презирал его и почти ненавидел, ненавидел его усталое лицо, эту вечную боль в глазах, ненавидел жалость ко мне и сестренке. Несколько раз он пытался поговорить со мной, но я каждый раз убегал в свою комнату и запирался. Что мог он мне сказать? Как поддержать меня? Когда сам, слабый и беспомощный, не состоянии был справиться с собственной болью. Размазня, слабак! Я все больше отдалялся от собственной семьи, а друзей у меня не было. И история с травлей, как не странно, отвлекала меня от этих мыслей. Это была часть игры в самоубийство, с непредсказуемыми деталями, но очевидным концом. Сам того не осознавая, я противопоставил себя самым отъявленным негодяям, вступил с ними в борьбу.

И вот тогда произошел пожар и появлялся Бешеный. Поначалу он с любопытством и неподдельным интересом наблюдал, как Голова и Исмаил травят меня. Он ничего не говорил, лишь время от времени, бросал ехидные реплики в мой адрес, или в адрес Головы и Исмаила. Он подкалывал и меня и их одновременно. Что уже было странно. Поэтому они старались еще больше. Временами я ловил на себе насмешливый взгляд ярких синих глаз Бешеного, в то же время внимательный и глубокий, он словно сканировал меня, пытаясь заглянуть в мои мысли. И если Голова и Исмаил ничего не понимали, то Бешеный, несомненно, все про меня понял. Может быть даже то, чего не понял я о себе сам. И случилось удивительное, чего не мог ожидать никто. А я особенно. Не знаю, что стало тому причиной, возможно, Бешеный увидел во мне равного и зауважал. Или ведущую роль сыграло то, что у меня умерла мать, а для него мать была святой, ведь и самым жестоким и отъявленным негодяям не чуждо ничего человеческое. В общем Бешеный предложил мне покровительство.

А дело было так. Однажды я возвращался из школы, и Голова с Исмаилом поджидали меня с уже ставшими скучными от однообразия приемчиками. Как вдруг Бешеный свистнул и окликнул меня:

— Эй, ты, подойди. Да подойди, не бойся.

Я стоял. Стоял, потому что Голова не давал мне идти дальше, а к Бешеному упрямо не хотел подходить, хотя и понимал, что это только усугубит дело. Однако он расценил это как страх и подошел сам. Помню, как мы стояли друг напротив друга, два юноши одного роста и примерно одного возраста, но такие разные. Он улыбнулся и сказал:

— Слушай, не в службу, а в дружбу, слетай, купи мороженое. А деньги я верну, не дрейфь.

И мне бы пойти, купить это чертово мороженое и принести. Но что-то в моей голове сработало не так, что-то щелкнуло и переклинило, я вдруг снова ощутил себя героем Достоевского, Подростком, которого достаточно унижали и теперь вот хотят унизить снова, а я ведь не тварь дрожащая, я право имею. И как-то даже не осознавая почему и зачем, я вдруг открыл рот и произнес, причем, когда я говорил это, то сам удивлялся, словно говорил кто-то другой, а я только слушал:

— Я в холопы не нанимался.

И пошел своей дорогой. Потрясение для окружающих было столь велико, что никто даже не стал меня задерживать. А Бешеный остался стоять, униженный и оскорблённый. И смертный приговор был мне в тот момент уже подписан. Даже если бы я вернулся, в тот же момент вернулся, упал перед ним на колени и стал бы молить о прощении, он все равно не простил бы меня. Потому что публичное унижение состоялось. А никто и никогда не унижал его так, как это сделал это я.

С того дня для меня пошел обратный отсчет времени. Я понимал это. И чем дальше, тем больший ужас охватывал меня. Почему-то мне уже не хотелось самоубиться. Когда часовой механизм был заведен и пошел отбрасывать секунды и минуты моей жизни, как ненужные детали, я страшно захотел жить. Просто жить. Я словно проснулся после долгой спячки и ужаснулся тому, что происходило вокруг меня. Теперь Исмаил и Голова больше не поджидали меня после школы и в столовой не выливали мне на голову компот. Но каждый раз, проходя мимо, кто-то из них наклонялся и говорил мне на ухо зловещим шепотом «ты покойник». Записки такого же содержания я находил в портфеле или в почтовом ящике. Только два этих слова, никаких черепов, скрещенных костей, угроз, оскорблений. Только два этих слова. Сначала один, два раза в неделю, затем чаще, затем еще чаще. Эта была игра, изощренная и жестокая, которую придумал Бешеный. И я знал, знал точно, что сие обещание несомненно будет исполнено, причем руками Исмаила или Головы, которые ничего не понимали, но получали от этой игры ужасное удовольствие. Я знал, что когда Бешеный прикажет одному из них сделать это, тот не задумываясь выполнит. Не думая о последствиях. Потому что они находились под его гипнотическим влиянием, превратившись в управляемых роботов.

Сейчас, много лет спустя, я понимаю, что никто и не собирался меня убивать. Бешеный просто хотел наказать, унизить, размазать, загнать за плинтус, но не убить. Конечно, по морде мне непременно надавали бы, и надавали хорошо, но дальше дело не пошло бы. Хотя, кто знает, чем бы все закончилось. Иногда события выходят из-под нашего контроля, и мы более не в силах совладать с ними. Где-то там, наверху, Некто, всевидящий и всемогущий, вдруг в пух и прах разбивает все наши планы, и продуманные заранее детали оказываются ржавой трухой. Собственно, так оно и вышло. Да и кто знает, что было бы для меня страшнее — смерть или унижение. Потому что за унижением непременно последовала бы смерть, вот тогда я точно забрался бы на 14 этаж и прыгнул навстречу ветру и бездне.

Наконец записки стали сыпаться каждый день и как кульминация на моей двери написали мелом: Ты покойник. Это в ужас привело бабушку, она хваталась за сердце и капала в чашку валокордин.

Вечером отец позвал меня в свой кабинет.

— Что происходит, Дима?

Он смотрел на меня строго и внимательно, и впервые за долгое время я вдруг увидел в его глазах тревогу за меня и любовь, да, да любовь. Наверное, они всегда там были, да только я не замечал. Но почему-то от этого не стало легче, и я возненавидел его еще больше. Сначала мне захотелось выбежать из комнаты, но я вдруг, сам не зная почему, сказал:

— Да ничего особенного, папа. Просто кучка подонков обещала меня убить и несомненно сдержит свое обещание?

— Подожди, сын, ты серьезно?

— Конечно.

Я постарался придать себе равнодушный вид.

— А почему ты не говорил раньше? — отец вдруг встал, достал из стола сигареты, открыл окно и закурил.

Для меня это стало новостью.

— А зачем? — спросил я, раздраженно и зло. — Чем ты мне можешь помочь?!

— Если подумать, то могу.

— И чем?

— Ну, например, мы сейчас соберемся и пойдем в милицию, напишем заявление.

— На кого? На Бешеного? — я засмеялся, как мне показалось демоническим смехом, на самом деле это был истеричный подростковый смех. — Да у него все схвачено! Или на Исмаила с Головой, которые давно на учете? Все, папа, мне кранты! Никто мне не поможет, слышишь, никто! Только если бог на веревочке как в древнегреческих трагедия.

Отец посмотрел на меня внимательно и спокойно ответил:

— И такое бывает. Так ты говоришь Бешеный? Ну и где будет происходить сиё действо?

— А тебе что за дело, к ментам пойдешь? — его ироничный тон определённо напряг меня, он мне не верил, или ему было безразлично. — Не переживай, тебя и так пригласят на опознание моего трупа.

Отец рассмеялся.

— Исход битвы никогда не известен заранее, независимо от количества участвующих с той или другой стороны. Все зависит от тактики.

— Что ты придумаешь? Какую такую тактику? Может, морду им набьешь? Ты! Вот потеха-то будет! Посмотрю я, как ты с ними справишься! Ты же слабак! Хилый жалкий слабак, да тебя любой с одного удара уложит!

Я выбежал из комнаты, громко хлопнув дверью, упал на кровать, не раздеваясь, и зарыдал. Мне было безумно себя жалко, и отца тоже жалко и очень стыдно, что я так нагрубил ему, сказал такие гадости, а потом так в одежде и уснул. Мне снилась мама. Она сидела рядом на кровати и улыбалась. Я даже не понял, что это был сон, настолько мама была реальна. Она наклонилась, поцеловала меня, а затем погладила по голове и сказала: «Спи, мой сыночек. Папа тебе поможет». И там, в этом полусне, полуяви, я вдруг понял, что уже почти забыл ее голос, и вдруг он прозвучал так отчетливо и спокойно, и мне стало легко и хорошо, и там, во сне, я ей поверил и впал в забытье.

Час икс был назначен на вечер субботы. В пятницу Исмаил подошел ко мне и сказал.

— Завтра на пустыре, что на востоке за городом, в 5, понял? А не придешь, мы и тебя, и папашу твоего, и сеструху твою того. Понял?

Я молча смотрел на Исмаила и ничего не отвечал.

— Так ты понял?

Я видел, как сжались его кулаки, как он хотел меня ударить, но, видимо, было не позволено. А я молчал и ничего не отвечал.

— Так ты, гнида, понял? В последний раз спрашиваю?

Я упрямо не говорил ни слова и смотрел Исмаилу прямо в глаза, как любил делать Бешеный. Я видел, что он нервничает и злится.

— Я тебя, тварь бл… я, еще раз спрашиваю, понял ты или нет? — теперь он уже почти кричал.

— Ты уж спросил в последний раз, а это после последнего, — ответил я и пошел прочь.

Но Исмаил догнал меня и схватил за рукав.

— Ты понял.

В ту ночь я не спал ни секунды. Поначалу просто не мог, а потом уже не хотел. Быть может это была последняя ночь в моей жизни, а я ее просплю. Я открыл окно, сел на подоконник, свесив ноги на улицу, и посмотрел на небо. Оно было чистым, без единого облака. Кое-где были видны звезды, и даже Большая Медведица бледно вырисовывалась на городском небосклоне, если приглядеться. В какой-то момент открылось соседнее окно в комнате отца, и я почувствовал запах табака и понял, что он не спит. За окном был май, где-то далеко пели птицы, и теплый ветер доносил дурманящий дух цветущей черемухи. Учебный год подходил к концу, и я почти выправился, во всяком случае по физике и математике имел твердые четверки, а по химии даже 5. Все как-то начинало налаживаться, и вдруг так не кстати мне предстояло завтра умирать. А может убежать? Куда? Что я буду делать? Да и бежать, как последний трус, я не мог. Смерть так смерть. Я подумал об отце, бабушке, сестренке. Мне стало невыносимо всех жалко. Как справятся они с еще одной смертью, когда та, мамина, еще не успела забыться? Наверное, я виноват перед ними. Очень виноват, но теперь уже ничего не изменишь. Я тихонько прокрался на кухню и поставил на плиту чайник. Неожиданно вошел отец:

— Ты чего не спишь, сын? Пятый час уже.

— А ты чего?

Он засмеялся:

— Да не спится как-то. Так ты решил свои проблемы?

Я утвердительно кивнул головой.

— Точно? Сам справишься? А то, может, подстраховать?

Он говорил так, словно знал о завтрашней встрече. Но откуда? Нет, вряд ли, я ничего никому не говорил. Да и эти мерзавцы вряд ли стали болтать.

— Тогда иди спи, — и вдруг он подошел и обнял меня. Как не делал уже очень давно. И от этого мне стало еще хуже. Ели сдерживая слезы, я ушел в комнату и заплакал. А вместе со слезами из меня выходили боль, страх, ненависть, оставалась только пустота, бессмысленная и глухая.

Вы знаете, о чем думал Христос, когда шел на Голгофу по пыльным улицам Иерусалима? Когда его ноги, с трудом передвигаясь по раскаленной дороге, отсчитывали шаги навстречу мукам, а по лбу и вискам стекали капли пота, смешанные с кровью, прилипали к ресницам, застилали глаза? Что ощущал он, глядя на Симона, несущего его крест? А я знаю — ничего. Он не думал ничего. Я это знаю точно. Потому что он был тогда человеком, и ему было страшно. Так страшно, что ни о чем невозможно думать, ни печалиться, ни страдать, ни мучиться. Когда страх становится тобой, он прорастает в каждой клетке тела и уже перестает быть страхом, точнее, ты перестаешь ощущать его, потому что ты и есть страх. Так шел я на свою Голгофу, только со мной рядом не было Симона, свой крест я нес сам. Я пришёл вовремя, не опоздав ни на минуту. Почему-то мне казалось это очень важным. Однако Бешеный и его сподручные уже были там. Они стояли возле старенькой БМВ-ушки, которую Бешеный приобрел совсем недавно, курили и что-то оживленно обсуждали. Они явно были очень довольны. Бешеный сидел на капоте по-турецки, а Голова и Исмаил стояли рядом. Увидев меня, Исмаил сделал пару шагов вперед и плюнул в мою сторону. Бешеный ухмылялся, затем спрыгнул с капота и подошел ко мне. Вот тогда я и ощутил на себе весь ужас от его взгляда.

— Страшно? — спросил он. — Страшно. Я знаю.

Я молчал.

— Так страшно, что и говорить не можешь?

— Да он уж обоссался, небось! — загоготал Голова, а за ним Исмаил. Видимо, это была очень смешная шутка.

— Ты меня унизил, — тихо сказал Бешеный, — и ты за это ответишь.

Он говорил спокойно, без мата.

— Ты будешь наказан, — продолжил он, — а потом умрешь, ты ведь готов умереть? Мы благородные разбойники, мы предупредили тебя заранее. Но у тебя есть выбор. Ты можешь извиниться, и тогда ты не будешь мучиться, а можешь не извиниться, и тогда будешь мучиться. Сильно будешь мучиться. Я тебе обещаю. Тебе решать.

Он развернулся, подошел к машине и снова запрыгнул на капот.

— Я не слышу! — крикнул он. — Твое решение?

Я молчал. Я решил, что буду молчать до конца.

И повисла пауза. Такая хорошая театральная пауза. Наконец Бешеный прервал ее.

— Ясненько, понятненько. Ну что ж, это твой выбор. Начинай, Исмаил! Давай, татарин, засунь ему под ребро!

Я вдруг вспомнил, как устами Мышкина Достоевский описывал свои ощущения, как он стоял перед казнью в пяти минутах от смерти и смотрел на золотые купола, а я стоял и смотрел на носочки моих кед, на грязном пустыре, с одной стороны которого была большая песчаная гора, а с другой кучи давно не убираемого мусора. И в этом грязном пустыре меня будут убивать и издеваться надо мной. Я вдруг вспомнил, как в 5 лет болел скарлатиной, а потом мысли переместились в то утро, когда я впервые увидел маленькую сестренку, она была совсем крохотной, со сморщенным личиком, хныкающая и очень смешная; и вдруг тот день, когда забирали маму, как она спускалась по лестнице, бледная, но вполне нормальная, я проводил ее до машины скорой и она, забираясь в скорую, сказала: «Ты только уроки делай, а то четверть заканчивается». Уроки… Это были ее последние слова, адресованные мне. Про уроки. Почему-то именно сейчас они стали особенно дороги, и я подумал, что если бы остался жив, то всегда, всегда стал делать уроки. Все эти мысли как-то беспорядочно сменялись в моём сознании, за какие-до доли секунд в моей голове пронеслось столько воспоминаний, сколько в обычное время не уместилось бы и в несколько часов. А сердце стучало как сумасшедшее, и сколько еще будет стуков, я не знал, потом услышал шаги, тяжелые шаги, это Исмаил шел ко мне, и почему-то, не поднимая глаз, каким-то внутренним зрением я ясно увидел, что в руке он держит нож. Такой маленький и острый, выкидная финка. Был ли нож на самом деле? Наверное, был. Исмаил всегда таскал с собой этот нож, говорил, что трофейный, с войны. А потом вдруг был хлопок, почти неслышный, еще, еще, и тишина. Все это длилось какие-то доли секунды. Но тогда с временем явно что-то происходило, оно текло не так как обычно, то замедляясь, то ускоряясь. Я поднял глаза, и, не понимая, что происходит, увидел всех троих неподвижно лежащими на земле. Инстинктивно быстро повернулся в ту сторону, откуда слышались хлопки, увидел темную фигуру человека, который держал в руке какое-то оружие, ружье, наверное. Всего мгновение, и человек исчез. И, видит Бог, в тот момент мне показалось, что я узнал его, и что это отец. Нет, тогда я был уверен, что это отец, это потом, размышляя и анализируя, стал сомневаться. И даже вовсе отказался от этой мысли. Потому что откуда отец мог взять оружие? У него никогда его не было. К тому же с глушителем. А там был глушитель. Да и как потом выяснилось, работал снайпер, причем очень высокого класса, потому что все трое были убиты тремя почти мгновенными выстрелами. Первым Бешеный, в висок, потому что человек появился сбоку, из-за песчаной кучи. Затем Исмаил и Голова. Исмаилу пуля угодила точно в лоб, видимо, он повернулся на выстрел, Голове — в шею. Странно, но почему-то в памяти остался только Исмаил. Я даже запомнил его открытые глаза, смотрящие куда-то в небо. Нет, это не мог быть отец. Мой отец был ученым, он писал диссертации и читал в институте лекции. Он, конечно, служил в армии, но это было очень давно. Так что он уже наверняка забыл, как стрелять. Какое-то время я с ужасом смотрел на три трупа, которые еще несколько минут назад были живы и здоровы, смеялись, шутили и собирались долго жить, в то время как мне было предписано умереть. Как я думал. А жизнь распорядилась по-своему. Что было потом, не помню. Как не пытался вспомнить, бесполезно. Следующие 20 минут навсегда выпали из моей памяти. Я очнулся в скверике в центре города на скамейке. Меня трясла какая-то старушка и спрашивала: «Мальчик, тебе плохо? Иди домой, милый». Я как по команде встал и пошел, но не домой. Я потом долго колесил по городу, просто бежал куда попало, потом разворачивался и снова бежал уже в другую сторону, пока не выдохся. Сколько я так бегал, не знаю. Может всю ночь, а может час. Мне было страшно возвращаться домой, потому что я боялся увидеть отца с окровавленными руками, увидеть стоящее в углу ружью, еще пахнущее порохом, я ужасно этого боялся. Стоя перед подъездом, долго смотрел на отцовское окно. Оно горело. Потом поднялся в квартиру, снял ботинки и прошел в комнату отца. Он сидел за письменным столом и работал. Все выглядело так, будто он не выходил из этой комнаты уже лет сто: спокойный, чуть сонный, с накинутой на плечи шерстяной кофтой. Увидев меня улыбнулся:

— Иди сюда, сын.

Я подбежал, обнял его и зарыдал.

— Брось, не надо. Ты решил свои проблемы?

Я кивнул, продолжая обнимать его.

— Вот и хорошо. Я же говорил, что все будет хорошо.

Он говорил уверенно и спокойно. Мне ужасно хотелось спросить, он ли это был, там, на песчаной куче, с оружием и в темной одежде. Но я не знал, как. Наверное, он бы удивился и спросил:

— Какой еще мужчина с ружьем?

Теперь я уже сомневался, что это было он. Даже был почти уверен, что не он. Почти. Да это было и не важно. Потому что я знал, что с этого момента мы всегда, всегда будем вместе. И все же я спросил кое-что:

— Папа, я что-то о тебе не знаю?

Он засмеялся и отстранил меня немного, чтобы смотреть мне в глаза, и ответил:

— Я ведь тоже не все о тебе знаю, правда. У всех есть свои секреты.

— Да, — я кивнул головой.

Отец снова обнял меня.

— Ну все, сын. Пошли чай пить. И есть. Бабушка пироги испекла. Я хочу, чтобы ты навсегда запомнил, что я всегда буду рядом, чтобы не случилось, ты можешь рассчитывать на мое плечо.

Убийцу Бешеного, Исмаила и Головы так и не нашли. Меня допрашивали в присутствии отца. Он был совершенно спокоен и все время говорил, чтобы я тщательно вспомнил все детали, ничего не упустил. Дело закрыли. Да если честно, все были счастливы и рады, что избавились от этого тирана. И только тетя Люда сильно горевала и все ходила на могилу непутевого сына. А мне эта история до сих пор не дает покоя. Я так и не знаю, был ли тот человек моим отцом, или кто-то иной, врагов у Бешеного было достаточно, хотя причин убивать его, пожалуй, ни у кого не было. В этой истории немало темных пятен. Наверное, я никогда не узнаю истины, потому что отец не расскажет, да я спрашивать его не буду. Пару лет назад, изучая по заданию редакции газеты, где я работаю, архивы Министерства обороны, я решил посмотреть дело отца и с удивлением обнаружил, что в той части, о которой он всегда говорил, как о месте службы, такого солдата никогда не числилось. Более, того, я выяснил, что в 1979 году, после призыва на военную службу, отец был направлен в учебную часть в Ташкент, а затем… Впрочем, это уже не имеет никакого значения. Потому что, пока он жив, я всегда могу рассчитывать на его плечо. А когда придет время, подставлю свое.

РУФОЧКА

Вы не знаете Руфочку? Быть такого не может! Руфочку знают все. Уж видели вы ее точно. Это такая маленькая, щупленькая старушечка, вся седая, личико в морщинках, и каждая морщинка словно улыбается, отчего впечатление Руфочка производит очень доброе. Она будто вся светиться. Руфочка всегда аккуратно причесана, все на ней чистенькое, отглаженное, на голове непременная шляпка, в руках саквояжик, ходит она мелкими шажками, но очень быстро. И, несмотря на свои 85, очень бодра. Летом она уезжает за город собирать травы, а затем делает вкуснейшие настойки, и в воскресение, к пирогам (особенно ей удается яблочный) она непременно нальет вам заветные 20 грамм. Так вы еще не были у нее в гостях? Обязательно загляните. Руфочка гостям всегда рада. Она непременно достанет голубую скатерть, на которой еще ее дед гостей потчевал, поставит сервиз «с вензелями» (Руфочка утверждает, что сам император с императрицей, правда непонятно какие, из этих тарелок кушать изволили), выложит на стол все содержание холодильника и угостит Вас порцией замечательных историй по большей частью ею же выдуманных, но, поверьте, удивительно захватывающих. На Новый Год Руфочка обожает делать всем подарки, и не просто сунет Вам в руки какую-нибудь чашку или игрушку, а все обернет красивой бумагой, бантик пришпилит, еловую веточку вставит, так что если с утра настроение у Вас было неважное, то к вечеру обязательно поднимется. Вот только про Руфочку отчего-то все забывают, и она часто остается без подарков. Но она не обижается. Честное слово, не обижается. Она всегда говорит, что ей самой лично делать подарки нравится значительно больше, чем получать. У Руфочки несметное количество знакомых, тут тебе и композитор, автор страшно известных шлягеров, и художник, он все время выставляется на Крымском Валу, и мастерица по бисероплетению, ее вечно приглашают на телевидение, но у нее нет времени, и какой-то журналист, и чудный ортопэд, и… В общем, кого только нет. Да, дел у Руфочки невпроворот. Так что напрасно злые языки клевещут, будто делать ей нечего, семьи нет, детей нет, живи и радуйся, пей по воскресеньям настойки, ходи в кино, сиди в библиотеках, приглашай гостей. А тут дети, как говорится семеро по лавкам, внуки, семья, работа… Нет, это не так. Дело в том, что Руфочка все делает для других. У нее есть мечта, чтобы все люди друг с другом дружили, друг друга любили и ценили. А она, Руфочка, будет в этом деле посредником.

Я никогда не могла понять, почему тетя Рая, а именно так и звали Руфочку, называла себя этим дурацким именем. В моем представлении Руфочка должна быть непременно толстой, черноволосой, с красными вульгарными губами, а тетя Рая легкая, как перышко, седенькая, почти прозрачная, а если и подводит губы, то только бледно-розовой помадой. Но сама Руфочка называть себя по-другому категорически запрещала, даже не позволяла прибавить к имени «тетя», или «баба», Руфочка и все тут. Это она все молодиться, злобно язвила Полина, соседка Руфочки по коммуналке. Тетя Рая была лучшей подругой моей бабушки. Они были знакомы с юности, вместе жили в Казахстане, вместе в эвакуации были в Сибири, затем вместе переехали в Москву. Была у них и третья закадычная подруга, Клавдия Ивановна, но она жила в Ленинграде, нынешнем Санкт-Петербурге, и потому виделись они крайне редко, хотя связь не обрывали. Бабушка всегда жалела Руфочку, и говорила, что все это ее дурацкое поведение, а именно так она и выражалась, надуманное, а на самом деле она совсем другая. При этом бабушка вздыхала и уходила на кухню. Когда бабушка умерла, Руфочка «досталась мне по наследству». Надо сказать, наследство это меня несколько утомляло, я была молодая и глупая, но с возрастом чувство жалости к одинокой Руфочке все же перевесило, и постепенно я стала бывать у нее все чаще и чаще. К тому же отвязаться от Руфочки было очень сложно. Она как конек-горбунок возникала перед глазами именно в тот момент, когда я намеривалась тихонько прошмыгнуть мимо ее двери и убежать. Руфочка радостно распахивала дверь и всплескивала руками: «Оленька, детка, как же ты выросла!» Не знаю, что она имела в виду, поскольку расти к тому времени я уже давно перестала, но Руфочка имела на этот счет собственное мнение. «Ты совсем забыла старуху, — продолжала она, сокрушенно качая головой, а затем хитро добавляла: — Сегодня я открыла мятную». И как-то так вышло, что время от времени забегать к Руфочке вошло в привычный график моей жизни. Я даже стала получать от этого удовольствие. Мне нравилась ее голубая скатерть, сервиз с вензелями, который они вместе с моей бабушкой когда-то купили в местном универмаге, нравились ее рассказы, нравилось то чувство удовлетворения и покоя, которое она вносила в мою жизнь. К тому же она знала историю моей семьи, была последним источником, из которого я могла узнать о жизни моей покойной бабушки. У Руфочки был какой-то загадочный племянник, которого никто никогда не видел, даже вездесущая Полина. Но он существовал это точно. О его появлении мы узнавали по коробкам конфет, о которых Руфочка как-то устало говорила «Племянник дал», именно дал, а не принес, не подарил. Где? Когда? При каких обстоятельствах? Об этом Руфочка не упоминала, просто дал и все. Надо сказать, что этот самый таинственный космический племянник имел вполне земные намерения: он был единственным Руфочкиным наследником и претендовал на ее площадь. Правда, с площадью не все было просто, дело в том, что наш дом (я жила этажом выше) представлял из себя жуткую рухлядь и подлежал выселению. Выселяли нас не одно десятилетие, хотя тысячи комиссий, обследовавших каждый сантиметр наших аварийных квартир, давно признали их не годными для жилья. Но мы продолжали сидеть на чемоданах, в то время как приватизировать жилплощадь нам не позволяли, как и прописывать кого-либо. Таким образом, племянник получить Руфочкину квартиру не мог, но он претендовал на ту квартиру, которую Руфочка получит взамен старой. Все мы, как люди выросшие в Центре, разумеется, уезжать никуда не хотели, но прав у нас не было никаких, и потому выбирали лучшее среди худшего. Для Руфочки выезд из Центра был смерти подобен, но, в конце концов, и она махнула рукой, доверив мистическому племяннику выбирать за нее. «Я все равно там долго не проживу», — вздыхала она. А племяннику, как выяснилось, было совсем не все равно, где он будет проживать, и потому он страшно капризничал, привередничал и выбирал, выбирал, выбирал, отметая Бутово, Марьино, Митино и прочее. На что надеялся, непонятно. Но Руфочке это было только на руку, поскольку она продолжала сидеть в Центре. «Умереть спокойно не дают», — сокрушалась она. «Да ладно, — язвительно вставляла Полина, — ты еще простудишься на наших похоронах».

Вообще, Полина была бабой бесцеремонной и наглой. Язык у нее был поганый во всех отношениях. И под предлогом правды-матки она резала в глаза такие гадости, что любой другой человек непременно бы обиделся, но только не Руфочка. Иногда мне казалось, что она просто жалела Полину. А Полина ругала всех и все, она была вечно недовольна, вечно в дурном настроении, всегда кричала и сквернословила по поводу и без такового. «Конечно, — говорила она Руфочке, — у тебя мужа, нахлебника, нет, детей ты, как умная, не завела. А тут сидят на моей шее, все, поглядите на них». И она хватала за ухо первого попавшегося внучка, которых у нее было шестеро. «Тебе что, живи в свое удовольствие, а тут жрать нечего, дочь без работы третий месяц, сын, тунеядец, все диссертации пишет, видите ли, ученый! А у тебя все баночки-скляночки, настоечки. Бантики, подарочки! Тьфу. Бездомным кошечкам сосиски покупает! А мне кто купит?» При этом она упирала в жирные бока мощные кулаки и сверлила Руфочку ядовитым взглядом. «Ну что ты, Полиночка, мне тоже не просто, я же одинокая старуха», — тихонько возражала Руфочка. «Конечно, одинокая, ты просто слишком умная. А мы дуры», — выкрикивала она последнюю фразу. «Успокойся, Поля», — вяло говорил Аркадий Иванович, ее муж. «А ты молчи!», — кричала она, и скандал перемещался в их комнату. А Руфочка вздыхала и уходила в свою комнату. И тогда другая соседка, Наташа, к которой Руфочка особенно благоволила, заглядывала к ней в комнату, чтобы успокоить оскорбленную Руфочку, но непременно заставала ту напевающую какой-нибудь мотивчик, словно бы ничего и не случилось. Наташе было 30 лет. Она была недурна собой, но принадлежала к тем типам женщин, которым отчего-то не везет с замужеством. Все ее мужчины рано или поздно отчаливали к другим, а она все продолжала ждать своего, не принца, нет, обычного мужика, который бы разделил с ней жизнь. А такового все не предвиделось. На что Полина неизменно говорила: «Ничего, квартиру дадут, тут же какой-нибудь претендентик сыщется»» И Руфочка шла успокаивать Наташу. Вот так изо дня в день они и жили.

Если Вы познакомились с Руфочкой недавно, она вполне может показаться Вам сумасшедшей. Вот представьте себе такую ситуацию: отлавливая Вас по разным углам, Руфочка настоятельно предлагает заглянуть к ней на пироги и мятную настоечку. Исчерпав все разумные доводы, а именно: отсутствие времени, огромное количество работы, свидания, встречи, гости, дети в детском саду, родительское собрание в школе, театр, кино, цирк и прочее, Вы, наконец, тяжело вздохнув, соглашаетесь, и сообщаете, что завтра в семь будете у нее. Ах, умиляется Руфочка и мчится в магазин, готовиться к Вашему визиту. Опоздав минут на десять, Вы стоите у ее двери, раздражаясь этой навязанной и как всегда не ко времени встрече, звоните положенные 2 звонка… Звоните, звоните, звоните. А дверь-то Вам никто не открывает. Тут Вы слышите, как разъяренная Полина что есть силы вопит: «Руфочка, черт возьми, ты что, оглохла на старости лет?» Последняя надежда на то, что Руфочки нет дома, и Вы можете спокойно уйти с чувством выполненного долга, покидает Вас, и в это самое мгновение дверь открывается и перед Вами предстает растерянная Руфочка. Она небрежно машет рукой, мол, проходите, и семенит мелкими старушечьими шажками к себе в комнату. А Вы, совершенно растерянный, идете следом, киваете соседям, «Здрассьте», и ощущаете себя полным идиотом, потому как выясняется, что Вас особенно-то и не ждали. А Руфочка тем временем перманентно вздыхает и разговаривает сама с собой: «Нет, Вы подумайте, какая идиотка! Это же просто невозможно! Уничтожить целый противень пирогов! Совершенно ничего нельзя ей доверить!» «Она же старенькая, это нельзя снимать со щитов», — говорит она же, но уже совершенно другим голосом. «Так она даже кофе не в состоянии сварить, — вновь восклицает 1-я Руфочка, — кофе-то, убежал!» «Подумаешь, кофе, — вновь возражает Руфочка №2, — с кем не бывает». «Что значит, с кем не бывает! Не умеешь, не берись. Вот что теперь делать?». Этот странный раздвоенный монолог продолжается вплоть до той минуты, когда Вы проходите к ней в комнату, садитесь на краешек стула и ставите на стол торт. Вот тут она Вас как бы замечает. «Как я рада Вас видеть, — восклицает она, и тут же добавляет чуть не плача: — Я, старая дура, сожгла пироги, так что и угостить мне Вас нечем. И кофе, кофе убежал!» Кажется, что большего несчастья просто и не может произойти. Вы ее тут же успокаиваете, говорите, что принесли торт, так что все в порядке. И Руфочка, радостная, бежит на кухню варить новую порцию кофе, затем достает голубую скатерть, сервиз с вензелями и все, все, все, что только можно поставить на стол. Вы уходите от Руфочки в сметенных чувствах. С одной стороны, Вы страшно рады, что наконец-то от нее отвязались, а с другой, Вам немного стыдно, за то, что Вы так долго избегали эту милую и очень одинокую старушку. Но, в конце концов, радость побеждает, и Вы думаете только о том, как бы не попасться ей на глаза в следующий раз. Хотя, поверьте, это совершенно не выполнимо.

А еще бывает так. Приходите Вы к Руфочке в положенное время, а она уже одетая, хватает Вас за руку и куда-то тащит. Вы, конечно, упираетесь, не понимаете, чего от Вас хотят, но все же поддаетесь и идете за Руфочкой, пытаясь выяснить, а куда же все-таки она Вас ведет. «О!, — восклицает она, — я познакомлю Вас с изумительной женщиной, Ниной Ивановной. Тонкая женщина! Врач! Необыкновенный человек!» «А она нас ждет?» — неуверенно спрашиваете Вы, подозревая, что ничего хорошего из этого не выйдет. Руфочка бросает на Вас уничтожающий взгляд, как бы говорящий, что Ваш вопрос неуместен. И хотя все это Вам страшно не нравится, Вы все равно идете вместе с Руфочкой. Дверь открывает сама женщина-врач. Увидев Руфочку, она тяжело вздыхает, и тут Вы понимаете, в какую идиотскую ситуацию Вас втянули. Но ничего не остается делать, и Вы проходите в квартиру. «Раздевайтесь», — говорит женщина-врач и исчезает на кухне. Вскоре Вас, как сироту, сажают на табуретку за крохотный кухонный столик и наливают жидкий чай. Руфочка вся сияет. Она без умолку что-то щебечет, а женщина-врач привычным движением достает прибор для измерения давления, так же привычно нацепляет его на Руфочкину руку, затем, ничего не сказав, снимает. И вот тут воцаряется гнетущая тишина. Затем женщина-врач вскакивает, начинает что-то делать, постоянно убегая из кухни, давая всем своим видом понять, как же Вы некстати. Но Руфочка этого не замечает. И тогда женщина-врач идет на таран, она обращается к Вам, а не к Руфочке: «У Руфочки детей нет, — говорит она и зачем-то пожимает плечами. — Ей наших проблем не понять. Вы знаете, сколько дети требуют времени?!» «Да, да, да», — кивает головой Руфочка. «А Вы-то откуда знаете?, — раздражается женщина-врач. — У Вас времени навалом. А тут чайку выпить некогда. О! — вдруг восклицает она и делает вид, что совершенно случайно взглянула на часы. — Как раз сейчас дочь с внуком вернуться!» Вы понимаете, что это тонкий намек, раскланиваетесь, извиняетесь, и выскальзываете из квартиры юрким ужом, облегченно вдыхая свежий воздух. Чувствуете Вы себя прескверно, и Вам хочется изо всей силы потрясти Руфочку и спросить, неужели она не понимает, что этот визит был просто отвратительным, что женщина-врач совершенно не была рада нашему приходу, и что, честное слово, надо бы и честь знать. Вы мечете на Руфочку уничтожающие взгляды, так и осыпая ее иголками, но она ничего не замечает. Опершись на Вашу руку, Руфочка семенит и приговаривает: «Какая женщина! Какая женщина! Просто чудо!» И в этот момент Вы ненавидите Руфочку, женщину-врача, которая уж точно не при чем, а больше всех себя, потому что позволили Руфочке втянуть Вас в эту дурацкую затею.

Конец ознакомительного фрагмента.