Твоя Мари. Энигма

Марианна Крамм, 2022

В жизни каждого мужчины появляется его Женщина. Та, ради которой он пойдет на все, даже на безумства. Та, которую он будет любить всю жизнь – даже если они никогда не будут вместе. Та, что так и останется для него Энигмой. Тайной.Содержит нецензурную брань.Содержит упоминания нетрадиционных сексуальных установок, но не является пропагандой.Фото на обложке Дэниэл Карран с сайта Unsplash

Автор не пропагандирует, не старается сделать БДСМ популярным, не предлагает пробовать на себе.

Наверное, теперь никто лучше меня не расскажет, как все было. Вернее, как все закончилось. Я тоже не хотел. Но что-то толкает внутри, бьется о ребра, не дает забыть. Я должен, потому что больше, наверное, никто не сможет. А еще я должен Мари — слишком много должен, чтобы не закончить. Я не стал изменять имен, сделал все, как сделала бы она. Это очень странно — говорить в прошедшем времени о человеке, долгое время бывшем практически смыслом твоей жизни, и я никак не могу к этому привыкнуть. Пока не могу. Но я постарался передать все то, что испытывал к этой женщине все годы, что знал ее, и о чем не успел или просто не смог ей сказать.

Энигма, «Амэн». Она всегда ненавидела эту песню. Ненавидела, плакала — почему-то всегда плакала, едва услышав первые аккорды. Сейчас, стоя на кладбище под пронизывающим ветром, я ловлю себя на том, что в наушниках плеера — именно эта песня. Амэн, Мари… для тебя все закончилось, моя зайка.

Я не был на похоронах. Не смог. Пережив до этого смерть матери, а потом и отца, больше не могу терять, прощаться. Да и некого мне больше терять. Вот есть свежий холм — а Мари больше нет. Машки нет, Машули, зайки моей. Амэн…

Я приезжаю сюда один, так легче. И то, что не видел ее мертвой, тоже помогает. Для меня она все еще жива, все еще где-то здесь, просто не рядом. Но она и не была уже рядом, уже не была моей. Хотя внутри она все равно моя. Вот этот тонкий белый шрам на предплечье — это она, моя Мари. И такой же шрам внутри. Наверное, когда я умру, патологоанатом очень удивится, вскрывая мое сердце, потому что там проступят белые буквы — «Мари». Хотя она выбрала бы черный шрифт.

Мари… Она была права, когда говорила, что я зову ее тем именем, что не я ей дал. Но оно так подходило ей, что с этим как-то безоговорочно согласились все, кто ее знал. В тусовке никто не звал ее иначе — только Мари. Так, как назвал ее Олег.

Я давно не был у него — не могу найти в себе сил нажать кнопку звонка и переступить порог квартиры, где все напоминает о ней. Я знаю, Олег сильный, он вывозит это в одиночку — он как Мари, та тоже была такая. А я не могу смотреть ему в глаза и видеть, как внутри он весь сгорел от этой боли. Уж если корчусь я — то каково ему…

Слайды из черно-белых фотографий, во всю стену — вместо экрана. Фотографии, фотографии — руки, спина, ноги, опять спина, снова… и — чертова «Энигма» со своим «Амэн», который как нельзя лучше отражает все, что я сейчас чувствую, глядя на эти снимки, сделанные мной в разное время. Моя Мари…

Я сижу на полу у дивана, в руке бокал с вином — красным, сигарета в пепельнице на полу истлела почти до фильтра. Мари возникает на стене — то в наручниках, то на коленях, то в обвязке. Никогда — лицом в кадр, только спиной, как будто я и знал-то ее исключительно со спины. Да… что-что, а эту спину я могу нарисовать по памяти в любой момент, каждый изгиб, каждый позвонок, каждую родинку. Эту спину я раздирал плетью — и целовал потом, едва прикасаясь губами. Я закрываю глаза и даже тогда вижу эту спину. Мари бесшумно возникает на стене мой квартиры — так, словно она и не уходила никуда. Словно она опять со мной.

Телефонный звонок, беру трубку — Север. Дружбан.

— Ты где пропал-то, Дэн?

— Дома я. В отпуске.

— А-а… ты там как вообще? — вопрос осторожный, словно Север боится меня обидеть.

— Я — никак.

— Диня… ну, хватит, может? Надо ведь как-то дальше…

— Что?

— В каком смысле — что?

— Дальше — что?

— Ну, не знаю — жить, наверное, нет?

— Скажи, как именно, я попробую.

— Перестань, Дэн, ну, это уже ненормально. Ее нет больше. И твоей она все равно не была.

— И теперь мне забыть? Нет, Север, не могу.

— Ей бы не понравилось, Дэн, — тихо произносит Север.

— Ты не можешь этого знать.

— Я так думаю. Мари бы не хотела этого. Как не хотела бы, чтобы Олег…

— Не тронь Олега! — это вырывается у меня примерно с той же яростью, как могла бы рявкнуть Мари. Она в последние месяцы говорила эту фразу часто…

— Вы с ума оба посходили, — злится Север. — Нет, я понимаю — это горе, это, бля, трагедия, как ни крути, мне тоже до сих пор не верится. Но, Диня…

— Все, Север, оставь это. Ты не поймешь.

— Да — я не понимаю! Вы же не можете лечь рядом с ней — или лечь вместо нее, ну, так уж случилось. Она — там, а вы — тут, живые. И надо продолжать жить, даже если тебе кажется, что не можешь! Давай я в субботу девах каких-нибудь привезу. Хочешь — Олега позовем…

— Сказал же — не тронь Олега! И я тоже никаких девах не хочу.

— Ну, Лерку возьмем, — не сдается Север. Всегда был упертый, ничем не прошибешь.

Какие девахи, какая Лерка? Мари на кладбище. И я там, с ней, и Олег. Нет нас больше — всех троих.

Наверное, этот разговор и толкнул меня за ноутбук. Я никогда ничего не писал — кроме историй болезни, и как это делается, тоже не знал. А оказалось, что Мари писала. О нас. О себе. Я набрел на ее дневники случайно, открыл и с первых строк понял — она, больше некому. Мне казалось, я даже слышу ее нежный голос, которого она сама, кстати, очень стеснялась. Ей всегда казалось, что при ее характере разговаривать как розовая феечка — верх несоответствия. А я любил ее голос, и сейчас, погружаясь в чтение, слышал его все отчетливее, словно Мари читала мне вслух.

Так странно видеть себя через призму чужого восприятия, даже не думал. Жаль, что она не показывала мне этого раньше, возможно, прочти я это тогда, все могло бы быть иначе. У нас мог быть шанс — если бы я потрудился увидеть себя ее глазами. Сослагательное наклонение… если бы… сама же Мари говорила — «было бы, но не было». Не было. Не могло. Не случилось.

Я читал запоем несколько дней, отрывался только сварить кофе и закинуть что-то в рот, даже не понимая вкуса еды. Наша жизнь — такая, казалось, обычная, вдруг стала казаться мне чем-то иным. И не мы это вовсе, а просто книга о чьей-то чужой жизни, и эти люди на моих глазах любят, уничтожают, собирают по кускам… Как же, оказывается, страшно выглядят наши отношения со стороны…

Я заболел после прочтения последней страницы. Натурально заболел, с температурой и всеми простудными радостями. Валялся в кровати, слабый и мокрый от пота, не в силах даже чай себе сделать. Нет, можно было набрать Лерке, она бы примчалась, нижняя ведь… какая-никакая… Да, вот именно — никакая. И мне больше не нужна, и Мари права — надо ее отпустить уже, раз выгнал. Зачем давать надежду и продлевать то, что обоим только в тягость.

Я помню, как она встретила меня, когда я привез Мари из Москвы в октябре. Истерика, сопли, вопли — ненавижу баб, которые ведут себя так. Я от этого чувствую себя не виноватым, а злым и готовым убивать. Кто ты такая, чтобы я давал тебе отчет, где, с кем и как я был?! Нижняя? Вот и припухай снизу, Верхний тебе ничего объяснять не должен.

Мари лежала дома пластом, совершенно одна, а я вынужден был выслушивать вот это — ради чего? Я вспылил и выставил Лерку за дверь. Она молотила в нее кулаками и орала, а я, стоя в квартире и подпирая дверь спиной, все думал — осмелится произнести фразу, которую они втроем, с Иркой и Ленкой, повторяют всякий раз, едва им покажется, что Мари их где-то опять опустила? Лучше бы не осмелилась, потому что тогда я выйду на площадку и сломаю ей нос. Делать этого мне совершенно не хочется, но если только сейчас Лера произнесет «да когда уже она сдохнет наконец», клянусь, я это сделаю. Но она каким-то чудом удерживается, потому уезжает к матери с целым носом и даже без синяков. А я иду к Мари…

Нет, надо все по порядку, раз уж я взял на себя обязанность рассказать, как все закончилось.

Осень.

Мари улетала в Москву утром, но не в собачью рань, как всегда, а в десятом часу — Олег взял такие билеты. Лететь она не хотела, устроила мне скандал, топала ногами, орала — все, как я не люблю. Но ее я понимал и не злился. Моральное состояние в этот момент у нее было так себе, Олег подливал масла в огонь своим упрямством, а я разрывался между ними — лечил его и пытался не дать сорваться ей.

С Олегом выходило легче, там я хотя бы точно знал, что и как мне делать, чтобы восстановить его после травмы, это моя работа, в конце концов, я это умею.

С Мари было куда сложнее… И так-то не подарочный характер в комплекте с собственной болезнью и травмой, полученной Олегом, сделали из Мари нечто неуправляемое. Она то плакала, лежа лицом в подушку, то носилась по городу, как умалишенная, пытаясь сделать сотню дел одновременно. Пару раз я видел ее в центре с высоким полицейским чином — они прогуливались по набережной, и Мари чему-то смеялась, держа в руке пластиковый стаканчик с кофе, а генерал смотрел на нее сверху вниз с нескрываемым обожанием. Я не беспокоился — он ванильный, они просто друзья, Олег в курсе. Да, неприятно видеть, как на женщину, которую ты любишь с семнадцати лет, с таким трепетом смотрит кто-то чужой, даже не Олег. Но я понимал, что не могу сейчас лезть с этими предъявами к Мари — ей и так выше крыши, она старается не дать себе сорваться, и в этом мы оба заинтересованы, так что пусть развлекается, если этот генерал заставляет ее вот так беззаботно смеяться. Олегу я об этом, кстати, не рассказал.

Когда Олег напомнил, что ей пора в Москву на очередной курс «химии», купил билеты и забронировал квартиру, Мари взбесилась окончательно. Вылила она все свое недовольство, конечно, на меня — ну, а на кого еще… Дэн у них вместо куклы вуду, его можно булавками тыкать, когда хочется…

Я выслушал, но, помня, о чем просил меня Олег, как мог, жестко сказал:

— Нет. Ты полетишь и будешь лечиться, потому что я не позволю тебе трепать ему нервы, это ясно? Я вкладываю в него столько физических сил, что просто не позволю твоим капризам все похерить, поняла?

Она захлопала ресницами и даже рот приоткрыла, но потом, закурив, успокоилась и задумалась. Мари всегда была разумной, она не поставила бы под угрозу здоровье Олега, раз уж я сказал, что это важно. Потому и полетела.

Я приехал в аэропорт в тот момент, когда она еще стояла в очереди на стойке регистрации — дежурил, долго сдавал смену, пришлось еще посмертный эпикриз писать, в общем, отвезти ее не успел.

Увидев меня, она покачала головой:

— Ну, и зачем ты ехал? Я отлично добралась на такси.

— Прости, Мари, закрутился… ночь дурная какая-то была, и пациент умер… — я осторожно поправил ярко-оранжевый шелковый шарф на ее шее, готовый соскользнуть к ногам, обутым в белоснежные кожаные кроссовки. — Потеряешь, — и вдруг вспомнил, что нечто подобное видел утром, зайдя к Олегу — у него на левом запястье повязано что-то вроде браслета из оранжевой шелковой ткани. Только теперь я понял, что это тоже платок Мари, он сам привозил ей этот комплект из Японии — два платка, побольше и поменьше… И появился этот странный для байкера аксессуар примерно в то время, что Мари зашла к нему в последний раз. Господи, ведь это был последний раз, надо же… Последний раз, когда она видела его на больничной койке — потому что к ее приезду я уже поставлю его на ноги окончательно, как и обещал.

Очередь двигалась медленно, я смотрел на Мари — она выглядела очень уставшей и в этот раз действительно больной, несмотря на все попытки скрыть это при помощи косметики.

— Может, ты посидишь пока? — я кивнул в сторону диванов. — А к стойке подойдешь, когда очередь…

Она мотнула головой:

— Нет… насижусь еще и в самолете, и в аэроэкспрессе потом…

— Тебя там хоть встретят?

Опять неопределенный жест головой:

— Да… наверное.

— Мари…

— Ну, ты-то хоть не доставай меня, — цедит сквозь зубы, и я понимаю, что ей совсем плохо, как она вообще полетит в таком состоянии…

Если бы я мог все бросить, то прямо тут купил бы билет и полетел с ней, но… работа, будь она неладна, и Олег.

— Долечу, не в первый раз, — оказывается, я стал громко думать, совсем как она.

— Ты мне хоть что-нибудь напиши.

— Ну, хоть что-нибудь напишу, наверное.

— Мари…

— Что ты заладил — «Мари, Мари»? Ничего не случится, я это сто раз проходила. Лучше бы не приезжал, честное слово…

Я поднимаю вверх руки, признавая поражение, и умолкаю до того момента, как ее маленький чемодан пополз по ленте в багажный отсек, а сама Мари с посадочным талоном в руке поправила на плече ремень саквояжа:

— Все, я пошла в накопитель.

— Пойдем, провожу, тут ведь можно.

Это просто способ продлить возможность видеть ее еще на пять минут — пока будем подниматься на двух эскалаторах и стоять у стойки на вход в накопитель. Она пожимает плечами:

— Ты спать вообще когда-то собираешься? Дежурил ведь.

— Мне сегодня только в реабилитацию к четырем, успею поспать.

Стою на эскалаторе позади нее, осторожно принюхиваюсь — духи… Эти ее сумасшедшие духи, от которых во мне все переворачивается. Второй эскалатор, та же манипуляция — словно хочу надышаться ею, сохранить подольше…

Мари шлепает на стойку перед сотрудницей паспорт и посадочный, поднимает голову и смотрит той в лицо. На фото в паспорте она сейчас похожа мало, я тоже это вижу — тетка зависла, водя глазами с портрета на оригинал. Мари никак не комментирует это, терпеливо ждет. В паспорте она рыжая, с волосами до плеч. Сейчас у нее максимально возможно короткое каре с густой челкой, волосы — как воронье крыло.

— Проходите, — решается, наконец, тетка, возвращая Мари паспорт и талон со штампом.

Мари оборачивается ко мне, я беру ее за руку, которую она, к моему удивлению, не выдергивает, как сделала бы обычно:

— Я напишу тебе, когда доберусь.

И я понимаю, что это не для меня, а для Олега, которому я, разумеется, тут же перешлю ее сообщение. Потому и говорит — не позвоню, а напишу.

Я быстро прижимаю к губам ее запястье, успев почувствовать, как частит пульс:

— Будь умницей, Машуля, ладно?

Она окидывает меня насмешливым взглядом, но ничего не говорит, а уходит в распахнувшиеся перед ней стеклянные двери. Я еще стою перед ними, видя, как силуэт Мари перемещается к сканеру, а потом исчезает за ним в накопителе.

Мари написала мне, как и обещала — четыре слова: «Я долетела, все нормально». Вот так — ни слова больше. Я переслал сообщение Олегу, тот не ответил. Но я и не ждал, мне важно было донести до него, что Мари на месте, что с ней все в порядке. И без того не слишком разговорчивый Олег после травмы совсем замкнулся, ушел куда-то в одному ему понятные материи. Я постоянно заставал его то в наушниках, откуда лилась заунывная японская музыка — барабаны или флейта, от звуков которой я лично всегда хотел выброситься в окно, то с толстой потрепанной книгой на японском — какой-то старый эпос, это я знал от Мари. Книгу ему тоже передала она, когда мы с ней собирали вещи в его квартире.

Мне никогда не была понятна его любовь к Японии, ко всем этим традициям, каким-то ритуалам, а еще больше удивляло, что Мари, уйдя к нему, вдруг начала разделять это. Ну, как — начала…

Она и до этого увлекалась странными японскими стихами из пяти строк и любила всякие японские примочки типа кухни, живописи и литературы, но с Олегом это все прямо заиграло другими оттенками. Она начала носить кимоно, находясь в его квартире, научилась заваривать чай по всем правилам и даже освоила чайную церемонию — почти по всем канонам.

Я знал, что они часто это с Олегом практикуют, и Мари, совершенно неуправляемая и не склонная ни к какому подчинению, вдруг делается в такие моменты абсолютно другой. Сидит возле него на коленях, сложив руки и склонив голову, молча подливает чай в чашку и выглядит не как Мари, а как гейша.

Я однажды зашел к ним во время таких игрищ и всю дорогу еле сдерживался, чтобы не заржать. Однако в тот же момент мне было так обидно и так завидно, что хотелось пинком перевернуть низкий столик, за которым на циновке сидел Олег. Меня физически разрывало от его вида — уверенный, спокойный, ни единого лишнего движения. И — Мари рядом на коленях. Моя Мари, мать твою…

Моя Мари, которую я сам ему и отдал. Даже в голову мне тогда не пришло, что она никогда больше не вернется, а вот поди ж ты…

Олег старше меня на три года, я знаю его сто лет — кажется, он всегда был в моей жизни, наши родители дружили до того момента, пока его семья не переехала, и даже позже, когда умер его отец, мать Олега иногда приезжала к нам в гости вместе с Олегом и Галкой, его сестрой.

Мать Олега — это отдельная песня. Авторитарная, властная, не признающая ни за кем права на собственное мнение. Она училась с моей матерью, они дружили еще со студенчества. Моя мать была терапевтом, мать Олега — гинекологом, и требовала, чтобы он непременно шел в медицинский. Собственно, мои родители тоже хотели видеть меня врачом, но как-то менее агрессивно на этом настаивали. Олег всю школу зубрил с репетиторами химию, биологию и физику, и его мать была уверена в том, что выбор профессии состоялся.

Но в семнадцать Олег вырвался — год работал грузчиком, потом ушел в армию, отслужил, поступил в университет на Дальнем Востоке, на факультет востоковедения, подрабатывал на мясокомбинате. Закончил, остался там — не хотел жить с матерью и сестрой, хотя помогал им материально. Он всегда умел довольствоваться совсем небольшими деньгами, отсылал матери почти все, что зарабатывал. Она общалась с моими родителями, потому я и знал это. Сам Олег мне этого не говорил, хотя я ездил к нему в гости, мы по-прежнему дружили. Это у него в съемной квартире, приехав на каникулы после второго курса института, я впервые увидел хлыст, плеть и наручники…

Вертел, помню, в руках, рассматривал с интересом:

— Это для чего тебе?

— Для дела, — коротко бросил Олег.

— Для какого? — не отлипал я, и тогда он, вздохнув, взял плеть и крест-накрест вытянул себя через плечи по спине — я аж присел от свиста хвостов:

— Ни фига…

— Только делаю я это с женщинами, — спокойно сказал Олег, бросая плеть на диван. — Если интересно, могу показать.

Я даже не понял, как это произошло, но мы оказались с ним вечером в каком-то клубе, куда не так просто было попасть — требовались приглашения и рекомендации, но Олега без проблем впустили, а меня — как его гостя. И вот там я и понял, чего, оказывается, не хватало в моей жизни. Вернее, я давно понимал это, но никак не мог выразить и, тем более, реализовать.

Я смотрел на то, как на сцене мужик полосует плетью привязанную к спускавшейся с потолка распорке девушку и микроскопических трусиках, и чувствовал, как внутри все горит огнем — я хотел на его место. Олег, кстати, был там со своей нижней — миниатюрной японкой, я даже не вспомню сейчас, как ее звали. Она все время молчала, оживая только в момент, когда Олег поворачивал к ней лицо. Он бросал какую-то фразу на японском, и девушка мгновенно выполняла его приказания. У нее на шее я заметил кожаный ошейник с металлической пластиной, на которой иероглифами было выгравировано имя Олега.

— Мы живем в лайф-стайле, — объяснил мне Олег потом. — Это значит, что наша Тема не прекращается ни на секунду двадцать четыре часа семь дней в неделю. Она не принадлежит себе и делает что-то только с моего одобрения. Я всегда знаю, где она, с кем, что делает. Она не может принимать решений сама, а я могу требовать от нее все, чего захочу, и не получу отказа.

— То есть, если я сейчас попрошу разрешения ее трахнуть, и ты разрешишь, то она не откажется? — заржал я и тут же осекся, увидев его глаза — жесткие, чуть прищуренные:

— Все верно.

— Не понял…

— Что именно ты не понял? Если я скажу, она пойдет с тобой и сделает все, что захочешь ты. И не будет выражать протестов или возмущений.

— Охренеть… — выдохнул я. — И это… нормально?

— Для нашего типа отношений — да.

— А бывает иначе?

Тут я получил, наверное, самый длинный монолог от Олега за все годы, что его знал… Он вывалил на меня такую гору странной, пугающей и одновременно возбуждающей информации, что я плохо спал ночью и все думал о его ответе на мой вопрос по поводу его нижней — теперь я знал, как это называется.

Я прожил тогда у него неделю, и за эту неделю Олег научил меня кое-каким финтам с флоггером и «кошкой», попутно рассказывая, что можно, а что нельзя. Оказывается, у него, помимо японки, с которой он жил постоянно, было еще две девушки, приходившие для экшенов — так это называлось. Вот одна из них мне и досталась в качестве «учебного пособия».

— Тебе будет попроще, ты анатомию хорошо знаешь, — говорил Олег, ставя мне руку на удар. — Представляешь, где какие нервы, где опасные места в теле, по которым ни в коем случае нельзя работать.

Я чувствовал такое возбуждение, что не мог говорить, только головой тряс, как взбесившаяся лошадь. Когда моя рука впервые опустила плеть на обнаженную спину девушки, я почувствовал, что вот теперь все пойдет так, как надо. Как будто я нашел себя.

Вернувшись домой после каникул, я долго чувствовал себя как не в своей тарелке, было ощущение, что я постоянно болен — меня ломало, как при высокой температуре, клонило в сон, руки дрожали. В моей жизни уже тогда была Мари, Машка. Ну, как — была…

Она мне очень нравилась, я помню даже, как впервые увидел ее на подготовительных курсах. Между прочим, кругом было тогда полно симпатичных девчонок, куда более красивых, чем Мари — худая, высокая, в неизменной темно-синей кофточке с маленьким воротничком и длинной джинсовой юбке. У нее тогда были натурального цвета волосы — темно-русые с рыжеватыми прожилками, которые на солнце давали какой-то золотистый отблеск. Я не знаю, чем именно она зацепила меня тогда, но помню, что на всех занятиях всегда садился так, чтобы видеть ее профиль, наблюдать за тем, как она старательно записывает лекцию, чуть прикусив нижнюю губу, как поправляет прядь волос на виске, постоянно выпадавшую из-под большой заколки-ракушки, державшей остальные волосы в закрученном пучке. У нее была удивительно несовременная по тем временам прическа — волосы до плеч она собирала кверху, закалывая их, а не распускала, как делали все девчонки. Но к ее длинной тонкой шейке только такая прическа и подходила. Иногда она делала «хвост» у самого основания шеи и закалывала его заколкой в виде большого шифонового банта — черного, в мелкий белый горох, и этот бант подчеркивал всю хрупкость ее образа и придавал облику Мари какую-то несовременную воздушность. Я смотрел на ее шею и думал, с каким наслаждением гладил бы ее пальцами, прикасался губами, скользил вниз…

Пару раз я провожал ее домой, но она никогда не приглашала зайти, не соглашалась куда-то пойти вместе. Учились мы потом на разных факультетах, почти не виделись на первом курсе, а потом вдруг она стала попадаться мне на глаза все чаще, и я, наведя справки, узнал, что она перевелась. Почему-то всегда хотелось думать, что из-за меня…

Я стал понастойчивее, она вроде как не возражала, но и особой радости не выказывала, и это меня задевало — девчонки за мной носились толпами, буквально вешались на шею, проблем с выбором никогда не было, а тут… Наверное, этим она окончательно меня добила, заставила в себе сомневаться. Я все чаще провожал ее домой, водил в кино, в театр — но и только. Дальше она не пускала, и я, проводив ее, ехал в общагу к какой-нибудь однокурснице, чтобы там сбросить накопившееся нереализованное желание.

Сдалась Мари как-то незаметно, я даже не сразу понял, как вышло, что однажды утром первое, что я увидел, проснувшись, было ее спящее лицо. Я приподнялся на локте и долго всматривался в это лицо, в тот момент казавшееся мне идеальным и самым красивым на свете. Я окончил художественную школу, педагоги говорили, что есть талант — мог нарисовать что угодно по памяти, и уж в красоте линий разбирался. А вот это лицо украшало задние страницы всех моих конспектов — иной раз на лекциях я видел профиль Мари и не мог удержаться, рисовал.

Она перевернулась на спину, чуть выгнулась во сне, и я окончательно потерял голову, навалился сверху и взял ее, вот такую сонную и от этого еще более желанную. Она, к моему удивлению, не сопротивлялась, отвечала, и от такого голова моя совсем поехала. Я понял, что хочу быть с ней всегда — и к черту всех телок, что готовы бежать за мной по первому свисту. За Мари я хотел бежать сам.

Но со временем я вдруг почувствовал, что хочу от нее большего. Это произошло как раз после тех каникул на Дальнем Востоке у Олега. Однажды я отчетливо представил Мари в наручниках, зафиксированную к стене, и себя, опускающего «кошку» на ее спину… Ничего в тот момент я не желал сильнее.

Звонил Олегу, когда дома не было отца, выспрашивал, как и что, как предложить, чтобы не испугалась, как все в первый раз обставить. Помню, что Олег тогда был недоволен:

— Не тащи в Тему ванильную телку, Дэн, это опасно.

— А как понять, что она ванильная наглухо? Вдруг ей понравится?

— Дэн, Тема — не розовые наручники из секс-шопа, ты же сам видел.

(Кстати, Мари потом тоже говорила эту фразу, еще до того, как я их с Олегом познакомил. Мари оказалась в Теме еще глубже, чем я, ей просто в тот момент нужен был направляющий, ведущий. Верхний. И этим Верхним предстояло стать мне).

— Да я понял. Но ведь никогда не узнаешь, если не попробуешь, верно? Я ведь тоже так пришел.

— Верхний — это другое. Тебе по большому счету не угрожает ничего, кроме уголовных статей, если что-то не так пойдет. А нижняя доверяет тебе здоровье и жизнь — буквально. Ты несешь за нее ответственность с того момента, как вы решили делать это вместе, и до того, как нижняя оденется и уйдет. И уйти она должна на своих двоих и без увечий, это ясно, я надеюсь?

— Зачем ты мне это разжевываешь, как дебилу?

— Затем, что я тебя учил. Затем, что все твои косяки — это мои косяки. А я не люблю косяки. Поэтому подумай сто раз, прежде чем тащить в Тему того, кому это, возможно, и не надо.

И я решил зайти издалека. Ну, не мог же я напрямик сказать, мол, Машка, а давай я тебя привяжу к кровати и плетью отстегаю? И я поступил похитрее…

Поскольку отношений в том смысле, что в это слово вкладывают, у нас с ней не было, Мари прекрасно проводила время и без меня. А в тот день случился праздник первокурсников — ежегодный фестиваль алкоголя, дискотеки и всего, что бывает после. Разумеется, в арендованном институтом для этой цели Дворце культуры оказывались не только «перваки», но и все желающие, и Мари со своими одногруппницами тоже туда поехала. Да еще и прихватила зачем-то своего обожателя — двухметрового «ботана» из политеха. Мы с ним учились в параллельных классах, а до этого он учился с Мари и сходил по ней с ума класса с седьмого, это все знали. Мари же уделяла ему внимания ровно как мухе на потолке — не жужжит, и ладно. Но в тот вечер она зачем-то его притащила.

Самое смешное заключалось в том, что практически не пьющая Мари явилась на дискач довольно «готовой», я это заметил, едва она вышла на танцпол. Ее слегка пошатывало на высоких каблуках ботинок, кавалер пытался увести ее обратно за столик, но Мари танцевала. Когда-то в детстве она несколько лет занималась бальными, я это знал, и теперь видел результат — в луче софита тонкое тело Мари гармонично изгибалось под латиноамериканскую мелодию, и вокруг нее сразу образовался кружок подражателей. Я дождался, когда танец закончится, а диджей сменит мелодию, вышел на танцпол, взял Мари за руку и повел за собой на глазах у ее офигевшего от такой наглости кавалера. Тот, дурачок, даже не рыпнулся — видимо, у меня на лице было написано, что я убью за любую попытку мне помешать.

Я поймал такси — невиданная роскошь для студента — усадил Мари назад и сам сел к ней, обнял за талию. Она прильнула ко мне, закрыла глаза, а я уткнулся лицом в ее волосы и вдыхал запах каких-то резких духов.

Меня удивляло, что она безропотно следует за мной, ничего не спрашивает — просто идет, подчиняется. Отца дома не было, он дежурил, потому вся квартира оказалась в моем распоряжении. Мари присела на край кровати и смотрела на то, как я лезу в шкаф за футболкой для нее. Но мне не футболка была нужна, я рассчитанным движением уронил на пол наручники и прицепленный к ним кляп в виде красного шарика.

— Что это? — спросила Мари.

— Это? — я присел на корточки, поднял упавшее и сделал вид, что смутился: — Это… ну, так…

Она вдруг встала и протянула вперед руки, посмотрев мне в глаза таким взглядом, что меня продрало холодом.

— Маш… это не игрушки же…

— Так давай не будем играть, — и снова эта чуть прикушенная губа, этот взгляд, от которого у меня все сжималось внутри.

— Ты уверена?

— А ты как думаешь?

Я аккуратно застегнул браслеты на ее тонких запястьях, задрал ее руки вверх, прижал спиной к шкафу:

— Тебе страшно?

— А должно?

— Нет. Я же с тобой.

Я включил музыку — тогда «Энигма» только набирала обороты, у нас знали всего пару песен, но я через Олега достал несколько альбомов. Комната наполнилась тяжелым дыханием певицы и странными звуками аккомпанемента. Мари закрыла глаза, так и стоя с задранными вверх скованными руками у дверки шкафа.

Я приблизился, начал расстегивать пуговицы на ее рубашке, заправленной в джинсы. Надо было, конечно, сперва с этим разобраться, потом уж наручники цеплять, но я тоже не имел большого опыта в таких делах. Пришлось расстегнуть браслеты, снять рубашку и лифчик и снова сковать ее руки. Мари вообще не сопротивлялась, это было для меня удивительно. Я списывал, конечно, на алкоголь…

Кстати, Олег так никогда и не узнал, что в момент нашего первого, так сказать, «экшена» Мари была нетрезвой, он категорически всегда упирал на то, что нельзя делать этого по пьяной лавке — ни Верхнему, ни нижней.

Я же тогда смотрел на обнаженную Мари и боялся дышать, чтобы не спугнуть. Снял футболку, остался в джинсах, и вдруг взгляд мой упал на высунувшийся из шкафа рукав белой рубашки. Я выдернул ее, надел, закатал до локтей рукава — и почувствовал, что так и должно быть. Так должно быть всегда — белая рубаха и плеть в руке.

В тот раз ничего с ударными не было — я побоялся, что это будет уж слишком, а потому мы ограничились кляпом, наручниками и каким-то адским совершенно сексом. Я словно не любил ее, а наказывал, и Мари, к моему удивлению, восприняла это на ура. До этого у нас никогда такого не было…

Утром она, сев на кровати и поджав под себя ногу, рассматривала изодранный ее зубами кляп и удивлялась:

— Надо же… не помню ничего…

Я рассмеялся и убрал с ее лица прядь волос:

— Ты была восхитительна, Машуля.

— Я не спрошу, где ты это взял, — сказала она, откидывая кляп на подушку. — Но пообещай… — она вдруг легла на меня сверху, взяла в ладони мое лицо и прошептала: — Пообещай, что мы это непременно повторим так, чтобы я запомнила.

Мне кажется, никогда я не слышал ничего более приятного и волнующего, чем вот это.

Воспоминания почему-то всегда являются в самый неподходящий момент. Не знаю, отчего мне настолько больно вспоминать, как все было. Сначала-то было хорошо, даже мечтать о лучшем было кощунственно…

В настоящем же я сидел у кровати Олега, смотрел на него и думал — ну, вот что теперь? Что мне теперь делать с ними обоими? Мари не простит такого к себе отношения, уж кому-кому, а мне объяснять не нужно, на собственной шкуре это узнал.

А Олег… в своем желании быть самураем до конца он слегка заигрался, перешагнул черту. Я видел, как ему плохо — а уж если я это видел, значит, там внутри совсем швах. Я не знаю человека, умевшего бы владеть собой лучше, чем Олег, или хотя бы так же. Он всегда казался каким-то каменным, стойким, невозмутимым. Мари называла это «эмпатией бетонного столба», имея в виду, что Олег практически бесчувственный — во всяком случае, внешне.

И сейчас я воочию видел, как этот столб покрылся глубокими трещинами, и внешний бетон держится только на арматуре, но стоит приложить совсем минимальное усилие, и он просто рухнет, рассыплется в пыль. А это оказалось очень страшно — видеть, как разрушается твой лучший друг. Но — кто ему виноват?

— Не звонила?

Я знаю, чего стоит ему задавать такой вопрос мне.

— Нет, Олег, не звонила. С чего ей мне звонить?

— Не ври.

Молча протягиваю ему телефон, но Олег, конечно, не опустится до такой вещи, как проверка списка звонков, он для этого слишком… не знаю, порядочный, что ли. У них и с Мари так было — личные границы, за которые никто не переступает. Ей тоже никогда не приходило в голову копаться в чужих телефонах, ящиках или карманах. Меня, признаться, это очень злило, но, возможно, потому, что она требовала такого же отношения в ответ, а я хотел знать, что она делает, когда рядом нет меня.

— Ну, хочешь, я позвоню ее лечащему? Странно, что ты сам этого до сих пор не сделал.

— Я не могу привязывать ее к себе. Я не должен.

— Олег, ты такой дурак… Ее не надо привязывать, она согласна добровольно.

— Замолчи.

— Да я же не об этом…

— Я понял. Все равно замолчи. Ты не понимаешь, каково это.

— Каково — что? — я разозлился. — Лежать здесь и строить из себя великомученика? Ты не умираешь. Более того — ты встаешь и даже пробуешь ходить. Какого хрена ты изводишь Мари? Позвони ей и скажи, что с тобой все нормально — насколько сейчас возможно.

— Не лезь в это.

Я в очередной раз испытываю желание врезать ему, но сдерживаюсь — не по-джентельменски бить лежачего, когда он не может ответить. Хотя — почему не может? Он одной рукой даже лежа запросто свернет меня в бублик, это я знаю. Но все равно не могу. И мне жалко их обоих — и его, и Мари.

— Ты мне объясни, чтоб я понял. Может, действительно есть что-то такое, в чем ты прав?

— Есть, — Олег закрывает глаза. — Но ты все равно не поймешь. Нет ничего хуже, чем увидеть жалость в глазах женщины, которую ты любишь. Жалость, понимаешь? Это унижает.

— Ну, вы определенно нашли друг друга, — машу рукой, встаю и отхожу к окну, открываю его — на улице тепло, совсем не по-сентябрьски. — Та тоже твердит, как заводная — не хочу, чтобы меня жалели. А жалость, друг мой, иной раз куда более честное чувство.

— Ты в этом ничего не понимаешь.

— Ну, мне-то куда…

Умолкаем оба. Я, опираясь руками о подоконник, смотрю в окно, Олег так и лежит с закрытыми глазами.

— Вставай, — нарушаю тишину минут через пять.

— Не сейчас.

— Вставай, я сказал! — повышаю голос до предельно допустимого в общении с ним. — Каждый день не меньше десяти раз — мы договаривались. Вставай, ну!

Он берется руками за спинку кровати. Подтягивается — кровать угрожающе скрипит, выдерживать давление туши весом в сто сорок семь килограммов ей тяжеловато. Олег отталкивается, спускает ноги, берется руками за раму кровати. Я, скрестив на груди руки, жду. Нет, я не помогу, не протяну ему руку — он должен делать это сам, должен хотеть встать. Он может. Уже может, не то, что на прошлой неделе…

Олег встает, пару секунд ловит равновесие — ноги пока плохо слушаются, но это уже лучше, чем ничего.

— Ну, иди, что встал?

Он смотрит на меня почти с ненавистью — они все так смотрят, абсолютно любой пациент, которого я заставляю работать через боль, смотрит на меня так, как будто готов убить. Но для этого надо сделать шаги, и первый — всегда самый трудный.

— Давай, Олег, мне скоро нужно уходить.

— Так уходи.

— Выгони меня, — предлагаю абсолютно серьезно. — А что? Возьми за шкирку и выкинь из палаты, ты ведь часто раньше меня из комнаты выкидывал на даче. Так сейчас-то что мешает?

Вижу, как он сжимает кулаки, но тут же расслабляет ладони. Опытный психолог, он, конечно, понял, что эта провокация — часть терапии, он сам так делал с Мари.

— А ты, смотрю, научился, — чуть улыбается он, делая шаг в мою сторону и шатаясь.

— Не торопись, медленно ноги переставляй. Мы никуда не опаздываем. Еще шаг.

На его лбу выступила испарина, я знаю, что ему больно. Но он должен это преодолеть. Болеть будет еще долго, ему нужно с этим справиться.

— Давай, Олег, ну, что ты, как маленький?

Он закусывает губу, делает шаг, еще один, еще… упирается в стену ладонями, приникает к ней щекой и закрывает глаза.

— Дай стул, — цедит сквозь зубы.

— Нет. Отдохни и возвращайся.

— Ты врач или садист?

— В свободное время — садист, ты же знаешь, — киваю даже без тени улыбки. — А сейчас я твой врач, и ты делаешь то, что я тебе рекомендовал.

Олег с каким-то нутряным рыком разворачивается и шаг за шагом приближается к кровати, я подхожу ближе, подставляю плечо, чтобы он мог спокойно сесть, а не рухнуть, развалив и без того еле дышащую конструкцию. Подаю ему полотенце, он вытирает мокрый лоб и грудь под безрукавной майкой.

— Что, тяжело?

— Нормально, — цедит он.

— Надеюсь, мне не нужно требовать видеоподтверждения твоих занятий без меня?

— Еще не хватало.

— Ну, тогда я пошел, мне в реабилитацию после обеда.

— Если она позвонит, ничего ей не говори.

— Она не позвонит мне, Олег, неужели ты не понял ничего?

Но я ошибся. Она позвонила. Позвонила через два дня после отъезда. Но что это был за звонок… Я не сразу понял, открыв глаза в темной спальне, что происходит — настенные часы светились зеленой цифрой 5:03, а телефон на тумбочке надрывался звонком. Я взял его — на экране красовалась Машкина черно-белая фотография и подпись «Мари». Рядом спала Лерка, я покосился на нее, но трубку снял.

— Алло, — проскрипел я и вдруг понял, что на том конце орет музыка и раздаются рыдания. — Мари! Мари, что случилось? Машка!

— А все, Мастер…

Ну, там, видно, вообще провал, если она зовет меня Мастером в разговоре по телефону…

— Мари, немедленно сделай потише и скажи, что случилось!

Музыка стала чуть тише, я даже услышал, как щелкает зажигалка.

— Мне крышка, Мастер.

— Ты можешь нормально объяснить? И вообще — ты выпила, что ли?

— А какая теперь-то разница? Все.

У меня почему-то сделались холодными руки, я выбрался из-под одеяла, ушел в кухню, включил там подсветку и тоже взял сигарету.

— Маша… я тебя прошу, объясни мне все нормально, — как можно мягче попросил я, закуривая.

— Что вы хотите знать, Мастер? Что у меня метастазы в височной доле мозга? Ну, теперь знаете.

Я уронил сигарету на стол, хлопнул по ней ладонью, даже не почувствовав, что обжегся. А ведь Олег просил врача не говорить ей ничего такого, если вдруг обнаружится — при мне звонил ему и просил эту информацию от Мари скрыть. Но Мари сама врач, уж наверняка все поняла, если увидела снимки хоть мельком. Она и улетала-то с подозрением на это — обмороки на ровном месте с нарастающей частотой, головные боли, снова слабость в руке.

— Мари, ты зря в панику кинулась, — начинаю осторожно и вдруг словно со стороны слышу, как фальшиво звучит мой голос. Вот же черт, артист из меня вообще никакой…

— Не надрывайтесь, Мастер, — произносит она насмешливо — кажется, уже взяла себя в руки, и это хорошо. — Я же все понимаю. Один очаг — но это очаг в мозге. О чем тут думать…

— Прекрати немедленно! Хочешь, я приеду к тебе?

— С какой это радости? Решил, что бессмертный?

— Дура! Не надо тебе одной там… — и осекаюсь, потому что невольно сейчас подкинул ей нехорошую идею.

— А вы не бойтесь, Мастер. Если я решу уйти, то афиши развешивать не стану — и вам бы не позвонила.

— Прекрати эту комедию ломать, какой я тебе Мастер?

— Такой же, как всем.

— Маша…

— Все, Денис, прости, что я позвонила, не надо было. Я тут совсем одна, просто напилась от страха, это пройдет. Все, прости еще раз, — и я не успеваю сказать ни слова, как звонок сброшен, а телефон отключен — я пытаюсь перезвонить, но натыкаюсь на механический голос робота.

Ох ты ж черт… вообще все не по плану пошло. И мне надо лететь к ней, надо — она одна не справится, я знаю. Лезу в интернет, нахожу вечерний рейс на сегодня — утренним не могу, надо отпроситься на всех работах, забежать к Олегу… Нет, к Олегу, наверное, не надо — я не смогу отыграть лицом, а он все поймет, и неизвестно, чем это закончится, так что пусть пока не знает. Мари ему не позвонит, в этом я уверен — она уже жалеет, что и мне-то набрала. Ладно, Олегу совру что-нибудь насчет учебы на пару дней. Надо только с кем-то из парней в реабилитации договориться, чтобы зашли к нему, проконтролировали и массаж сделали.

Купив билет, вспоминаю, что не знаю, где сейчас Олег снимает Мари квартиру — прежнюю продали, как я слышал. Но это тоже не беда, пароль от ее почты не меняется годами, залезу, гляну — бронь явно там.

Ложиться уже нет смысла — половина шестого, потому иду в душ, варю кофе и все думаю, думаю… Метастазы в мозг — это плохо. Это — финал. Нет, не хочу верить в это. Может, Мари ошиблась? Или врач ее ошибся, так бывает, медицина — наука неточная. Нет, пока сам не увижу, не буду думать об этом.

— Доброе утро, Мастер, — раздается за спиной, когда я, зависнув, смотрю в окно, и я резко разворачиваюсь.

На пороге кухни — Лерка, лохматая и в спортивных шортах, никак не могу отучить от дурной привычки носить мужское белье и вот эти боксерские труселя. Мари никогда в жизни не позволила бы себе такую одежду, я не помню, чтобы видел ее руки без маникюра, например, даже в ранней молодости. А сейчас, уже тяжело больная, она словно кому-то постоянно доказывала, что у нее все в порядке, потому не позволяла себе шляться даже по дому в таком вот непотребстве. Зато Лера…

— Ты опять в таком виде? — игнорирую приветствие, окидывая ее с головы до ног недовольным взглядом.

— Простите… я сейчас переоденусь… только… вы рано встали, Мастер, что-то случилось?

— Это не твое дело. Приводи себя в порядок и убирайся отсюда, мне сегодня не до тебя.

Она склоняет голову и шмыгает в ванную. Не знаю, почему она вдруг стала так раздражать меня. Пару лет назад я не особенно присматривался к тому, как она выглядит, а в последнее время вдруг как глаза открылись — бучиха, как есть. Не баба, не мужик — непонятно, кто. И вроде фигура хорошая у нее, и лицо в принципе потянет, но что-то есть в повадках… видно, не пропьешь ориентацию, она привыкла быть мужиком в отношениях, и это не может не сказываться.

В Теме я ее вроде немного обучил, подмял, но это все равно что-то не то — как суррогат. Заменитель. А как можно заменить? Никак… так вот и катаю с ней для практики, чтобы руки не забывали, да чтобы напряжение сбрасывать, иначе совсем крышу сорвет. Но удовольствия особого нет, это честно. И эстетически, конечно, совсем… Я — визуал, мне нужна картинка, причем такая, какой я ее хочу видеть, и в этом плане Лера, конечно, вообще не мечта.

Но совсем ссориться с утра не хотелось, день будет еще тот, надо остаться спокойным и не растрачивать себя на ненужные эмоции. Наливаю ей кофе, достаю из холодильника йогурт, выставляю это все красивенько на салфетку — вроде как в качестве извинений за неласковый утренний прием.

Она выходит из ванной уже собранная, накрашенная и с уложенной прической — короткая белая стрижка.

— Ты завтракай, я пойду соберу кое-что, — небрежно чмокаю ее в щеку, и Лера благодарно смотрит на меня:

— Спасибо, Мастер.

— Расслабься.

Это слово означает, что экшн окончен, теперь она может звать меня по имени и на «ты», мне сейчас не до этикета.

— У тебя какие-то дела сегодня? — спрашивает она, усаживаясь за стол.

— Да. И дел много, — бросаю коротко. — Завтракай, мне надо подумать.

Ухожу в спальню, открываю шкаф и бессмысленно смотрю на ряд накрахмаленных белых рубашек — Лерка стирает и крахмалит их раз в неделю, в субботу. Как назло, они все равно никак не ассоциируются у меня с ней — только с Мари. Каждый раз, надевая хрустящую рубаху и закатывая рукава до локтя, я вижу Мари, и от этого прихожу в ярость, потому что перевожу взгляд и обнаруживаю рядом с собой Леру. А она, как известно, вообще не Мари.

— Ты поздно вернешься? — спрашивает Лера на пороге, уже готовая уходить.

— Я не вернусь сегодня.

— Дежуришь?

— Да.

Сейчас мне легче соврать, чем объяснять настоящую причину отсутствия, да я вообще не должен отчитываться — Господин хочет — врет, а хочет — не договаривает.

Лера целует меня в щеку и наконец убирается из квартиры. Так, с этой разобрался, надо к Олегу, потом в реабилитацию, потом убрать дежурство в травмпункте и подмениться в приемном покое — и все, можно собирать вещички и ехать в порт, рейс в семь-пятьдесят, в Москве буду около десяти, пока доберусь, пока найду квартиру Мари — уже и полночь.

Олег встречает меня на ногах, это даже радует. Он стоит у окна, держится за подоконник и смотрит вниз, а я вдруг вспоминаю, как на второй день своего попадания сюда он спросил у меня, на каком этаже отделение. Я тогда почему-то сразу все понял, обложил его матом, объяснив, что дурака безнадежнее еще не видел. Нет, я не был на сто процентов уверен в том, что Олег захочет что-то с собой сделать, но даже мысли об этом мне не понравились.

В тот момент с его прогнозом вообще было непонятно, лечащий врач не мог сказать ничего определенного, Мари, видевшая снимки, сказала, что все довольно плохо, а совершенно не чувствовавший ног Олег замкнулся в себе. Но я знал, что если появится хоть мизерный шанс, то уж я-то его не упущу, разобьюсь в лепешку, но на ноги его поставлю — это я умею и даже трижды проворачивал такой фокус с совсем, казалось бы, безнадежными пациентами. Тут главное — упорство и умение заставить пациента в себя верить, заставить его хотеть встать. Ну, и плюс, конечно, методика, которой я овладел за пять лет жизни в Америке. Даже тамошние специалисты считали, что мои руки созданы именно для нее, что бывает довольно редко. В общем, козыри у меня имелись, оставалось только ждать.

И вот сейчас я стою в дверях палаты и вижу результат — мой друг, мой брат фактически — стоит на своих двоих. Мы это сделали, осталось только чуть доработать.

— Давно стоишь?

Он поворачивается:

— Минут десять. Ты чего так рано?

— Решил забежать с утра, дел полно. Мне тут предложили трехдневные курсы, так что я уеду, вместо меня будет приходить парень из центра, он тебе массажи поделает, чтобы не прерываться.

Олег смотрит на меня как-то подозрительно, и приходится сделать честные глаза:

— Центр предложил, ну, чего отказываться?

— Да правильно все, поезжай, — говорит Олег, но что-то мне подсказывает, что надо будет со сменщиком договориться, чтобы легенду поддержал.

— Не звонила, — коротко говорю я, заметив в его глазах вопрос, который вслух Олег, конечно, не задаст.

Он неопределенно дергает плечом. Ладно, потом разберемся со всем, сейчас мне пора делать массаж и бежать дальше.

— Ложись.

Пока я мою руки и достаю из тумбочки массажное масло и специальные резинки, которые использую для упражнений, Олег укладывается на кровать, стягивает спортивные штаны. Я полчаса работаю над его ногами и спиной, выкладываюсь по полной — ну, я, собственно, со всеми так работаю, не умею халтурить, а тут еще и случай особый.

— У тебя пальцы как клещи, — жалуется Олег, когда я заканчиваю.

— Ну, от поглаживаний толка не будет, потерпишь.

Он рывком садится, и я морщусь:

— Аккуратнее! Давай пока без резких движений.

— Мне из айкидо пару приемов-то можно? Там без рывков, — спрашивает он, наклоняясь вперед и стараясь достать руками до пальцев ног.

Я всегда удивляюсь вот этому — он такой огромный, тяжелый, но при этом гибкий и растянутый, ни одной забитой мышцы. Я, например, даже будучи здоровым, ни за что вот так не согнусь, а он — запросто.

— Без рывков можно. Но постарайся пока ногами не махать, договорились?

— Что-то не так?

— Нет, все хорошо, но давай не будем гнать лошадей.

— Я понял. Ты торопишься?

— Да, мне надо в травмпункт заехать, убрать там смену, а потом еще в реабилитацию. Да и здесь дежурство завтрашнее отдать кому-то.

Неделя у меня обычно расписана по воскресенье, это иногда единственный выходной, сегодня среда, я освобожу все как раз до воскресенья — мало ли, как там в Москве пойдет, вдруг придется задержаться.

— Ладно, иди, — Олег распрямляется и ложится на подушку.

— Завтра к тебе… — начинаю я, но он перебивает:

— Я все помню. Удачно тебе съездить.

Да, вот это точно пригодилось бы…

В Москве теплее, я чувствую это, выйдя из аэроэкспресса на Павелецком вокзале. Хороший вечер для прогулок — площадь перед вокзалом полна народа, кругом подсветка, чувствуется что-то легкое, почти праздничное. А мне нужно левее, на Пятницкую, Мари живет почти у метро, и пешком оказывается чуть дальше, чем была ее прежняя квартира.

Дом сталинской постройки, окна светятся, во дворе стоят женщины с собаками — дворнягой и какой-то охотничьей, явно очень породистой. Я нахожу нужный подъезд, набираю код домофона — он оказался в письме, Олег напоминал Мари цифры, она всегда такое забывает. Поднимаюсь на второй этаж и не понимаю, что квартира — прямо передо мной, и только прислушавшись, догадываюсь, потому что из-за двери слышна «Энигма». Мари в раздрае — ее давно триггерит от этой музыки, она совершенно не выносит даже первых аккордов. И если уж слушает — то дело совсем плохо.

Нажимаю кнопку звонка, музыка мгновенно стихает, хотя звучала не так уж и громко.

— Кто там? — раздается за дверью нежный Машкин голос.

— Открой, Мари, это я.

Пауза. Потом поворачивается ключ в замке, дверь открывается, Мари, закутанная в плед, молча делает шаг назад и прислоняется боком к стене. За ее спиной вижу окно с большим подоконником, на нем — маленькая портативная колонка, пепельница и чашка. Даже не сомневаюсь, что Олег выбрал эту квартиру именно из-за подоконников.

Я закрываю за собой дверь, сбрасываю кроссовки и роняю на пол дорожную сумку:

— Ну, ты как тут?

— Ты зачем прилетел? — враждебно спрашивает она, и я вдруг вижу, какие у нее глаза… В них вообще ничего нет, ни единой эмоции, они пусты и бездонны. Она осунулась, под глазами синяки, в вырезе домашней футболки я вижу заклейку в районе правой подключичной вены — там стоит порт для внутривенных введений.

— Мари, нет смысла задавать этот вопрос, раз уж я все равно здесь, правда? Мне бы руки помыть.

Это сбивает ее с толку, она молча берется за ручку двери, у которой стоит, и открывает:

— Мыло во флаконе. Полотенце у раковины.

Пока я умываюсь и мою руки, она успевает забраться на подоконник с ногами и закурить.

— Ты голодный? — спрашивает, когда я выхожу из ванной.

— Нет.

— Хорошо, у меня все равно пустой холодильник, — равнодушно отзывается она.

В этом, как раз, никто и не сомневается — когда выпадает такая возможность, Мари забывает, что затем, чтобы жить, люди едят. Зато, смотрю, коньяк есть у нее, и две бутылки гранатового сока, и шоколадка даже — без сахара, все, как она любит.

— Будешь? — спрашивает она, спускаясь с подоконника и подходя к небольшому шкафу у встроенной плиты. Вынимает стакан и ставит рядом со своим на стол, вопросительно смотрит на меня.

— Буду, — я наливаю коньяк себе и ей, ей еще и добавляю сок почти до края, Мари морщится:

— Не кради градус.

— Какой градус тебе еще? Ты и так уже еле языком ворочаешь.

— Будешь воспитывать — выгоню, ночуй на улице, — спокойно отзывается она, забирая свой стакан и возвращаясь на окно.

— Я не переживаю, — сообщаю я, усаживаясь в отодвинутое кресло и беря стакан. — В доме недалеко есть отель, думаю, номер найдется.

— Продуманный, да? — она делает большой глоток и затягивается сигаретой.

— Мари… ну, упадешь ведь, что ты, как алкашка?

— Слезами горю не поможешь, надо пить, — выдает она на автомате — это у них с Олегом такая поговорка, когда кому-то совсем плохо.

— Ты, смотрю, нормально справляешься, — я киваю на пустую бутылку возле стены.

— Это третья.

— Сдурела совсем?!

— За два дня, не бойся, — она снова затягивается сигаретой, и я понимаю, что она в таком стрессе, что даже алкоголь ее не забирает.

Бедная моя зайка… Значит, все на самом деле плохо. Ладно, завтра поеду с ней, сам переговорю с врачом.

— Мари… тебе точно хватит, — встаю, забираю у нее из руки стакан и выливаю остатки в раковину. — Так, молча сиди! — предостерегаю рвущийся с ее губ вопль. — Я же хочу как лучше.

— Да?! А когда в подвал меня вез — тоже как лучше хотел?

О, ну, все, начинается… А ведь я даже возразить не могу, потому что виноват по самые уши, виноват так, что сам себе отвратителен, когда вдруг об этом вспоминаю. Прилюдно, конечно, когда Мари кусает меня, приходится держать марку и делать вид, что ничего из ряда вон выходящего не произошло — запустил свою нижнюю в экшн с чужими Верхними. Но в душе-то я знаю, что все было вообще не так, и что Мари права — я отдал ее в чужие руки, фактически — организовал групповуху с применением жестких тематических практик и изнасилованием. Вернуть бы то время — и я ни за что не повторил бы этот трюк…

У меня вдруг начинает болеть не напоминавшая о себе много лет челюсть, которую Олег раскрошил мне тогда в труху… Я перенес три операции, ходил в шинах на челюстях почти два месяца, отломки плохо срастались, болело все жутко, и есть, кроме жидкого, ничего было невозможно. Но я прекрасно понимал, за что мне это, и Олега не винил никогда. На его месте я бы, наверное, сделал что-то похуже.

— Мари… ты хочешь опять поговорить об этом? — примирительно спрашиваю я, и она вдруг кивает:

— Да. Я хочу об этом поговорить. Я хочу знать, кто были эти трое. Согласись, перед смертью я имею право расставить все точки в своей голове, да?

Мне хочется врезать ей пощечину — чтобы не смела при мне говорить эту чушь о смерти, но я понимаю, что делать этого нельзя по разным причинам.

— Мари… да какая теперь-то разница…

— Ты же сам спросил — так чего сруливаешь теперь? Господин не хозяин своему слову?

— Хозяин, — киваю. — Захотел — дал, захотел — забрал обратно, ты же знаешь.

— Так не пойдет. И мне ты не хозяин.

— Спросила бы хоть ради приличия про Олега, — пытаюсь я свернуть неприятный разговор, но не тут-то было — Мари никогда не напивается так, чтобы утратить контроль.

— Ты мне Олега тут не подсовывай. Надо будет — спрошу, когда время придет. А сейчас давай поговорим о другом. О других, — она сверлит меня взглядом с подоконника, напоминая в этом пледе на плечах какую-то злобную ведьму — волосы лохматые, вместо глаз ямы…

Я со вздохом опрокидываю коньяк в рот, чувствую, как обожгло горло и пищевод, как огненный ком провалился в желудок.

— Сигаретку, Мастер? — насмешливо спрашивает Мари, протягивая пачку и зажигалку.

— Свои есть.

Ухожу в прихожую, достаю из кармана куртки пачку сигарет и зажигалку, подхожу к окну и закуриваю, бросив пачку на подоконник. Мари вдруг утыкается лбом мне в плечо:

— Ты зря приехал, Диня… мне стало только хуже.

— Ты просто пьяная, — аккуратно глажу ее по волосам. — Завтра, чувствую, еще хуже будет. Тебе же на капельницу?

Она мотает головой:

— Нет, завтра выходной.

Ну, тогда ясно, чего она тут упражняется в литроболе… А я вот съезжу с утра, поговорю с лечащим все-таки, пока она будет спать.

— Может, ты приляжешь? — спрашиваю, стряхивая пепел в пепельницу.

— Нет.

— Мари… ну, ты же в хламину совсем, завтра болеть будешь.

— Ой, правда? А так-то я здорова совсем. Уж что-что, а похмелье меня вряд ли убьет, — кривится она.

— А что, от алкоголя здорово легче делается?

— Я хотя бы перестаю беспрестанно думать. Пойдем на улицу, а? Мне душно…

Я понимаю, что справиться с ней в таком состоянии вряд ли смогу, придется потакать капризам. Мари, шатаясь, одевается у большого встроенного шкафа, делящего квартиру на прихожую и комнату, я докуриваю и иду обуваться. Она не может попасть ногой в кроссовку, чертыхается, наклонившись и едва не потеряв равновесие:

— Какого хрена, МарьИванна…

— Подожди, я помогу.

Присаживаюсь на корточки, вставляю ее ногу в кроссовку, потом — вторую, завязываю шнурки, а когда поднимаюсь, вижу, что Мари с издевкой смотрит на меня совершенно трезвыми глазами:

— Ну как, Мастер? Корона не бахнулась?

Вот ей-богу, врезал бы ей за все эти штучки, не баба — бутылка с уксусом, но не могу. Больше не могу, хотя раньше мог. И не потому, что она у своего полицейского генерала научилась давать мне отпор такими приемами, что я теряюсь и всякий раз пропускаю — нет, не потому. Это как с Олегом — бить лежачего. Хотя вот эта лежачая сама кого хочешь ушатает…

Выходим на улицу. Уже полночь, но еще полно народа — то и дело кто-то попадается навстречу. Мы идем к набережной в сторону от центра, и Мари держит меня под руку, потому что на самом деле сильно пьяна, и ее шатает.

— Здесь совсем тихо, — говорю я. — Пока идем — ни одной машины.

— А если через мост перейти, так даже людей не встретишь. Мне здесь нравится, хоть и многовато цивилизации. А хочешь, я тебе покажу, где она живет?

— Кто? Цивилизация? — не очень понимаю я ход ее нетрезвых мыслей.

— Нет. Лялька. Идем, тут недалеко.

— Мари… ну, тебе зачем это?

— А тебе неинтересно? Олегу вот было интересно. Мы ее даже встретили однажды, он предложил поздороваться, а я струсила. Понимаешь, побоялась, что у меня не прошло, а он это увидит. Сбежала, как трусливая собачонка… фу… — Мари морщится и машет рукой. — Да и черт с ней, с Лялькой, не пойдем…

— Может быть, вернемся уже? Ты не замерзла? — я трогаю ее руку, лежащую на моем согнутом локте.

— У меня всегда руки холодные, даже в жару. Ты совсем меня не помнишь, Мастер.

— Перестань.

— О, стоп-слово, да? Вся жизнь — БДСМ? — что-то она стала часто повторять фразу, которую я ей однажды сказал.

— Нет. Но Мастером меня не зови, не хочу.

— Поверишь — мне наплевать на твои «не хочу».

Уж во что, а вот в это поверю безоговорочно…

Мы еще какое-то время бродим по набережной, и я рассеянно смотрю на бегущую по поверхности воды мелкую рябь. На противоположном берегу светятся вывесками здания, в жилых домах по-прежнему горят окна — Москва мало спит.

— Я устала, — произносит Мари, когда мы оказываемся как раз напротив дома.

— Так давай возвращаться, я же предлагал. Ты проветрилась?

— Ну, так… — она пожимает плечами. — Предупреждаю — спать у меня негде, сам видел, одна кровать.

— Совсем с ума сошла? Не волнуйся, как-нибудь устроюсь.

— Ну-ну…

Она уже потеряла интерес к разговору, думает о чем-то, напряженно прикусив нижнюю губу и щурясь. Видит она сейчас хорошо, сделала-таки операцию, но в темноте по-прежнему ориентируется плоховато, потому щурит глаза.

Поднимаемся в квартиру, я помогаю ей снять плащ, вопросительно смотрю на кроссовки, и она смеется:

— Справлюсь. Ты иди в душ, я пока постелю.

Я ухожу в душ, прихватив из сумки дорожную косметичку. Когда возвращаюсь, постель уже расправлена, посредине — борт из покрывала, окно возле кровати затянуто ролл-шторой, а то, что у кухни, открыто, и Мари сидит с ногами на подоконнике.

— Там хоть сетка есть? — зачем-то спрашиваю я, понимая, что никакая сетка не убережет ее от падения.

— Нет, — спокойно отзывается Мари, выпуская в окно облачко дыма. — Тут второй этаж. Ты серьезно думаешь об этом?

— Просто спросил. Ложись, уже поздно.

— Лягу.

Я ныряю под одеяло, чувствуя, что здорово за сегодня устал — ноет спина, ноги гудят. Ну, и дома уже ближе к утру, а мы еще даже не пробовали уснуть.

Мари долго бродит по квартирке, сперва в душ, потом снова курит и пьет чай, глядя в окно на улицу. На ней пижама с длинным рукавом, она поправляет заклейку порта, которую меняла после душа сама, отказавшись от моей помощи, и идет, наконец, в кровать. Большое деревянное сооружение с мягкой спинкой наверняка легко выдержало бы и Олега, почему-то думаю я. У меня и в мыслях нет лечь ближе к Мари — и не потому, что она так сказала. Я просто вижу, как она устала, ей нужно выспаться, а рядом со мной она будет чувствовать опасность. Достаточно того, что я вообще здесь.

Сна нет совершенно, я стараюсь лежать как можно тише, чтобы не потревожить уснувшую, наконец, Мари. Мне же спать расхотелось. Лежу, смотрю в потолок и все думаю, думаю…

Как вообще случилось, что я стал ей абсолютно чужим? Я, введший ее в Тему, я, бывший ее первым Верхним — теперь лежу тут на разгороженной пополам кровати и чувствую, что рядом совсем чужая мне женщина. Женщина, которую я люблю до сих пор какой-то больной, неправильной любовью, не принадлежит мне даже сейчас, когда, кроме меня, ей и помочь-то некому.

…Свою первую комнату для экшенов я оборудовал в квартире родного дяди — тихого алкоголика, жившего в хорошей четырехкомнатной квартире недалеко от Мари. О, в эту комнату я вложил всю фантазию, весь художественный талант — ремонт делал собственноручно, прокладывал стены звукоизолирующим материалом, укладывал на пол слой специального уплотнителя, потом сам же собирал паркетную доску, шкурил ее, покрывал лаком. Ушло у меня на это около двух месяцев, зато получилась не комната — настоящая студия с подвесами, большим крестом, рельсом под потолком и скамьей для порки, которая, кстати, почти вообще не пригождалась — Мари любила делать все стоя.

Комнату я отжал у дядьки самую большую, потому места хватило и кровати с балдахином, и креслу, и шкафу для девайсов и кое-какой фетишной одежды — я говорил, что визуал? Туфель у Мари была коллекция — она могла не поесть, но не купить пару босоножек на шпильке — ну, нет уж. Все это хранилось здесь.

У Олега я вынюхал адресок мастера, изготавливавшего ударные девайсы по индивидуальному заказу. Тоже хорошие деньги были, но оно того стоило, а я к тому времени уже крутился — подрабатывал массажами, немного перепродавал кое-какие шмотки, которые привозил с Дальнего Востока, когда бывал там у Олега.

А потом меня заприметил один важный человек… Он хорошо знал моего отца, тот как-то в прямом смысле спас ему жизнь, и теперь в поле его зрения попал и я — со своим умением поставить на место выскочивший межпозвоночный диск, например, или снять боль в растянутых мышцах. Я стал ездить к нему в загородный особняк, и это хорошо оплачивалось. Отец убил бы, если бы узнал, но к чему ему такие потрясения — особенно когда за них платили раз в десять больше?

Но основная моя жизнь протекала не там, и даже не в больнице, где я подрабатывал медбратом и оставался, если дежурил отец, чтобы иметь возможность оперировать. Те редкие минуты свободного времени, что оставались, я отдавал Теме и Мари. Вернее, Теме с Мари, так правильнее. Она оказалась мазохисткой с таким высоким болевым порогом, что это казалось даже ненормальным — настолько не чувствовать боли. Сперва я испугался, не знал, как с этим быть — Олег никогда не говорил, что так бывает, и его нижние всегда произносили «стоп», едва боль от ударов становилась чуть более интенсивной. Мари же…

Я даже не знаю, как она это выносила, потому что бил я ее без дураков, во всю руку, так, что на спине оставались следы — да, мы договаривались об их отсутствии, но как можно контролировать силу удара, когда понимаешь, что не можешь пробить эту чертову девку, не можешь вызвать у нее не то что желание остановить порку, а просто вырвать какой-то звук. Мне кажется, если бы она хоть раз заплакала в экшене — и все было бы совсем иначе, я не вел бы себя, как скотина, вынуждая ее делать то, чего она не могла.

Я каким-то шестым чувством понимал, что заставить ее выдавать эмоции может только какое-то моральное потрясение, что-то, выворачивающее ей мозги, а не ударные девайсы, пусть и самые тяжелые. Мне уже мало было причинять ей боль физическую, я захотел власти — абсолютной, полной, такой, как была у Олега над его японкой.

При воспоминании о том, как мой друг только поднимал правую бровь, а девушка уже знала, чего он хочет, и моментально это исполняла, сопровождая любое свое действие легким поклоном, у меня сводило все тело. Олег практически не разговаривал с ней — достаточно было жеста, взгляда, кивка головы. А ей, кажется, даже в голову не приходило, что можно возразить, отказаться исполнять его приказы. Она действительно переспала со мной, но, если честно, в этом плане оставила совершенно равнодушным — холодная, без эмоций. Вообще не Мари.

Но воспитать из Мари нечто подобное мне очень хотелось. Мне казалось, что вот тогда-то вообще бы все встало на свои места.

Теперь я понимаю, что с Мари этот план изначально был обречен — она намного сильнее меня характером, намного жестче, потому подавить ее мне не удалось бы ни за что — только совсем сломать, искалечить психику. Но в чем прикол сломанной игрушки?

Это я сейчас все понимаю, когда годы прошли, когда опыт в Теме стал богатым и разнообразным, а тогда… Мне казалось — ну, как это? Как это — нижняя не хочет подчиняться и делать то, что я сказал? Это неправильно. И я не мог понять, что Мари — мазохистка, ей не нужно ничего, кроме физической боли — вот там она королева. А все эти униженные позы, словесные оскорбления, пощечины, целование ботинок и принуждение к чему-то — нет, это ее не заводит, не приносит кайфа и, соответственно, не дает обратки мне. Но как же я этого хотел…

У меня все тело болело после наших экшенов — я драл ее «кошками» до тех пор, пока она не теряла сознание, потому что стоп-слово говорить так и не научилась, я чувствовал себя дерьмом, никчемным Верхним, неспособным подчинить себе женщину, заставить ее слушаться. Да что там — я ее запороть до стоп-слова не мог…

Приезжая к Олегу, я отрабатывал его нижних так, что те наутро просили его не подпускать меня к ним. Он посмеивался и все спрашивал, кто же это так вынес мне мозг, что я не могу остановиться. Я молчал, даже не знаю, почему.

Со временем я вдруг стал замечать, что сам Олег все больше уходит в садизм — чистый, без примесей, ему нравится пороть, и делает он это с удовольствием и виртуозно, оттачивая технику владения ударными девайсами до какой-то ювелирной четкости. Я не видел, чтобы у него срывалась рука, чтобы кончик кнута попадал не туда, куда был направлен изначально, чтобы флоггер ложился мимо траектории. Работал он красиво, меня это восхищало, я перенимал у него какие-то штучки, которые потом пробовал на Мари — и это всегда работало. Но в Д/с Олег больше не погружался, а свою японскую нижнюю отпустил, и она вроде бы уехала, не хотела оставаться в городе, где жил он.

— Разрывать всегда больно, — говорил Олег, сидя на циновке и покуривая кальян. — Тут даже не в Теме дело. Отношения рвать больно, привыкаешь. А я не хочу привыкать так, чтобы на всю жизнь.

Я сидел на полу напротив него и, потягивая дым из второго мундштука, слушал, не понимая, как можно отказаться от возможности подчинять себе женщину. Те практики, что я применял здесь с его нижними, заводили меня куда-то наверх, я чувствовал себя властелином, богом, я испытывал совершенно иное удовольствие — и даже секс с ними мне не был нужен для разрядки. Если честно, в этом плане меня абсолютно устраивала Мари — в постели она была хороша и совершенно растворялась во мне, в моих потребностях. Если бы еще она могла так в экшене…

А потом я встретил Нику. Об этом не хочу вообще, эта была самая большая ошибка в моей жизни — ванильная Ника. Жениться я не хотел, так и сказал сразу — если хочешь, будем жить вместе, но штампа не будет. Она согласилась и вскоре объявила, что ждет ребенка. Это был удар, который я пропустил…

А Мари ушла от меня. Не знаю, догадалась ли про Нику, или просто очередная вожжа попала под хвост, но однажды я пришел в дядькину квартиру, а там на столе ключ. И все — ни записки, ни вещей, ничего. Она не отвечала на телефонные звонки, не попадалась мне нигде, хотя работали мы в одной больнице. Как умудрялась — черт ее знает. Я бесился, но сделать ничего не мог.

Ника родила сына, но даже это не заставило меня на ней жениться, хотя фамилию пацану я дал. Но почему-то с его рождением мы все дальше и дальше отходили друг от друга, как будто сын, названный в честь моего отца, не сблизил нас, а растолкал по разным сторонам. Я все реже бывал дома, все чаще заваливался в комнату в дядькиной квартире, притаскивая туда какую-нибудь голодную сабочку, подцепленную у тематических приятелей, которых к тому времени уже было достаточно.

Но это не могло заменить мне Мари, даже не знаю, почему. Мне казалось, что они все делают не так — не так стоят, не так поднимают вверх руки в наручниках, не так опускаются на колени, даже рот открывают не так…

Это было похоже на психоз. Мне нужна была Мари — а ее не было. Она уволилась из больницы и пропала.

Мы встретились вновь через пять лет. Это было нелепо, смешно, по-дурацки. Я приехал в автосервис на окраине, мне кто-то на работе посоветовал тамошнего спеца. Загнав машину, я взял кофе в небольшом павильончике на территории, закурил, пристроившись на лавке рядом. Был апрель, кругом все таяло, самый отвратительный месяц. Но солнце светило уже совсем весеннее, яркое, я нацепил темные очки и покуривал, рассеянно оглядывая большой двор, заставленный КАМАЗами, и довольно большое здание в виде буквы «П», в котором располагались автомойка, автосервис и магазин, торгующий запчастями. И вдруг я услышал голос. Этот голос даже спустя пять лет я не перепутал бы ни с чьим…

Мари, в джинсовом обтягивающем комбинезоне, распахнутой кожаной куртке и высоких кожаных ботфортах стояла посреди двора, уперев руки в бока, и крыла матом какого-то бичеватого мужика. Тот чесал репу и что-то бормотал, но Мари не слушала, поливая его на чем свет стоит. Прислушавшись, я понял, что это сторож, что он запил, а Мари обещает выкинуть его на улицу и даже вещи не дать собрать. Ого… выходит, это все ее, что ли? Не хило так…

— Громко орете, Мария Викторовна, — заметил я вслух, когда сторож свинтил куда-то в угол двора.

Мари резко обернулась, увидела меня и замерла.

— Дэн? Ты как тут?

— Да я-то тачку в сервис пригнал, а вот как тут ты?

Она неопределенно махнула рукой:

— А я тут в аренду все это сдаю.

— Откуда дровишки? — выбрасывая в урну пустой стакан и вставая, поинтересовался я.

— Неважно.

Я подошел к ней вплотную, взял за руку и почувствовал, что она дрожит. Тогда согнутым пальцем второй руки я поднял голову Мари вверх за подбородок и заглянул в глаза:

— Бросить меня решила, значит?

— Перестань, Диня, пять лет прошло… — она попыталась вырваться, но я держал крепко.

— И как — нашла нового Верхнего?

По тому, как дернулось у нее веко правого глаза, я понял, что попал в точку — нет, не нашла, а Голод такой, что сейчас ее на что угодно можно уговорить. Мазохизм — это как наркомания, только тем вещества нужны, а этим — боль.

— Поедем ко мне, — хрипло сказал я, чувствуя, как в джинсах все заполыхало от предвкушения. Давненько со мной такого не случалось… — Поедем, зайка, тебе будет хорошо… тебе ведь нужно, я вижу… поедем, я сделаю так, что ты обо всем забудешь…

Она вообще не сопротивлялась, села в только что выгнанную автослесарем машину, махнула ему рукой и сказала, что приедет через пару дней. Я рассчитался за работу и прыгнул за руль.

Ехали молча, но я слышал, как тяжело дышит Мари, отвернувшись в окно, а я мог думать только об одном — скорее добраться. Войти в комнату, запереть дверь, раздеть ее догола, долго-долго целовать всю, а потом толкнуть к кресту… а уж там — ну, как пойдет.

Первым делом, заперев дверь, я щелкнул кнопкой магнитофона, и комнату заполнила «Энигма» — «Mea culpa», я любил эту песню. Мари закрыла глаза, и мне вдруг пришла в голову идея. Я вынул из шкафа маску — такую, как используют для сна в самолетах, но кожаную. Она валялась у меня без дела пять лет. Закрыв Мари глаза повязкой, я начал раздевать ее, стараясь не прикасаться к коже — боялся кончить, как подросток, настолько сильно хотел ее. Под джинсами у нее были чулки — эту дурацкую привычку она подхватила сразу после школы, но сейчас вид этих черных чулок завел меня еще сильнее. Я опустился на колени и прижался щекой к ее обнаженному животу, боясь дышать. Кожа Мари пахла чем-то знакомым, от чего у меня внутри все свернулось в клубок. Нет, надо срочно что-то делать, пока я не похерил весь экшн своей ванилью…

Я зафиксировал ее к кресту, сам быстро переоделся в белую рубаху, закатал рукава и вытряхнул в кресло комплект девайсов. Нет, не могу, надо сначала напряжение сбросить… Я подошел к обездвиженной Мари, просунул руки между ее грудью и крестом, прижался к ее спине, задышал ей в шею и почувствовал, как она подалась назад, навстречу мне, поднимая ногу и закидывая ее мне на бедро. Мне совершенно отвинтило голову, я осторожно опустил руку и вошел, услышав, как она застонала и выгнулась еще сильнее, навстречу моей руке. Черт… я уже не хотел экшен, хотел просто трахать ее, привязанную, так, чтобы она кричала и извивалась, подчиняясь тому ритму, что я могу задать…

Все закончилось довольно быстро, я ждал, что сейчас она отпустит какую-то из своих колких шуточек по поводу моей новоявленной скорострельности, но Мари молчала, только дышала тяжело и прерывисто, упираясь лбом в крест и пытаясь восстановить дыхание.

— Ну что, Машуля, полетели? — я взял с кресла флоггер и взмахнул рядом с ней. — Ты как хочешь — помягче, пожестче?

— Не говори… просто делай… — прошипела она, выгибая спину, и я, размахнувшись, нанес первый удар.

Это всегда как в воду нырять — первый удар, первый ответ, первая красная полоса на коже… Дальше все становится совсем просто — ты увеличиваешь темп, стараясь не сбить ритма, увеличиваешь силу удара, наносишь их по тем местам, где гарантированно нет опасных нервно-сосудистых пучков. Бьешь с паузами до тех пор, пока не устанешь сам — или не выбьешь из нижней стоп-слово. Ну, в нашем случае, конечно, второе практически исключалось…

Мари постанывала под ударами флоггера, но я почему-то чувствовал в этом фальшь — как будто она хочет доставить удовольствие мне, а потому притворяется. Нет, подруга, так не пойдет. Я быстро сменил девайс на две «кошки» — не так давно Олег научил меня работать с двух рук сразу, я еще ни на ком, кроме его нижних, это не опробовал. Получив по два удара вместо одного подряд, Машка попыталась повернуться, забыв, что на ней маска:

— Что это?

— «Кошки», не бойся… — процедил я, нанося удары снизу-вверх и крест-накрест, елочкой — так всегда делал Олег, и мне нравилось, какой рисунок потом остается на коже.

Ей, похоже, зашло — она как-то обмякла, перестала напрягаться и чуть скользила телом вправо-влево, пытаясь угадать траекторию полета плетей. Музыка орала из колонок, заглушая ее дыхание и мои вылетающие из груди непроизвольные звуки. В паузе я развернул ее лицом к себе, перестегнул руки, обхватил груди, приникая к ним губами, и Мари зашипела:

— Не ломай мне кайф!

Она не любила смешивать ваниль и Тему, я знал, но никогда не мог удержаться. Сейчас ее слова меня разозлили, я схватил «кошку», сгреб хвосты в ладонь, и, размахнувшись с запястья, выпустил их ровно на грудь, снова сгреб, повторил. Мари молчала, глаз ее я не видел под маской, но губу она прикусила — значит, ощущение есть. Ладно, продолжим… Под каждым ударом ее тело вздрагивало, на груди выступили капельки пота, и это зрелище распалило меня еще сильнее. Я порол ее до тех пор, пока не почувствовал, как заныло запястье. Отшвырнув плеть в угол, я быстро отцепил руки Мари от крестовины, подхватил обмякшее тело и перенес на диван:

— Не шевелись.

Наскоро содрав с себя джинсы и рубаху, я буквально упал на неподвижно лежавшую Мари, накрывая ее своим телом, впечатывая в себя, зажимая руки наверху за запястья. Мне хотелось любить ее и одновременно разорвать в клочки — такое часто бывало, когда мне казалось, что в экшене я ее не довел до края. Она хрипло стонала подо мной, то и дело облизывая губы. Я перенес одну руку ей на горло, чуть сжал, она замерла на мгновение от нового ощущения, но потом, вывернув из-под меня ноги, обхватила ими мою талию, и я словно погрузился в нее полностью. Я уже забыл, какая она — Мари…

Мы провели в постели весь остаток дня, весь вечер и остались на ночь. Я не собирался ехать домой, где, наверное, ждала Ника, а Мари, похоже, торопиться было некуда — она спокойно сидела у спинки дивана, завернувшись в простыню и покуривая, пока я ходил в кухню за чаем. Я все время ждал, спросит ли она о том, что я делал эти пять лет, но, похоже, моя жизнь интересовала ее мало.

— Ты больше не уйдешь от меня, — буднично произнес я, протягивая ей чашку.

— Это кто сказал?

— Я. И ты не посмеешь ослушаться, — я взял ее за подбородок, понимая, что она сейчас не сможет вырваться — в ее руке чашка горячего чая. — Ты не посмеешь — потому что ты моя.

— Я останусь не потому, что ты так сказал. Я останусь потому, что мне с тобой хорошо.

Это было лестно, но я хотел не этого. Я хотел подчинить ее, сделать своей собственностью — только так я видел теперь свою идеальную Тему. И нужна она была мне только с Мари.

Московское утро как-то совсем бесцеремонно ввалилось в окно квартиры, я открыл глаза — светало. Стараясь не шуметь, поднялся, осторожно глянул на кровать — Мари спала, подложив руку под щеку. На цыпочках я ушел в ванную, принял душ и оделся, решив даже не варить кофе, чтобы не разбудить ее, так и выскользнул за дверь, прихватив ключ — замок запирался только ключом, выбора у меня не было. Ничего, посидит, куда ей идти, да еще с похмелья…

Кофе я прихватил в автомате, спустился в метро и поехал на Каширку. Фамилию врача я знал, видел в телефонной книжке у Олега и на печати, которой были проштампованы выписки Мари, хранившиеся тоже у него — иной раз Олег давал мне их читать, чтобы прояснить для себя какие-то вопросы.

До больницы я добрался довольно быстро, внутрь тоже попал без особого труда и набрал внутренний номер ординаторской отделения, где лечилась Мари. Попросив врача спуститься вниз, приготовился ждать, но моложавый армянин появился буквально минут через пять, начал оглядываться по сторонам, разыскивая, видимо, Олега. Но сегодня ему достался я.

— Вы Тигран Айрапетович? — протянув ему руку для пожатия, поинтересовался я, хотя это было очевидно.

— Да, а вы, простите..?

— А я к вам по поводу пациентки… — я назвал фамилию, и лицо врача сделалось мрачным:

— Вы ей кто?

— Я друг ее мужа, — Олег представился ему так, Машка, помню, орала от злости, но я не мог его судить — никаким посторонним людям информацию здесь не давали, как сейчас могут не дать и мне. — Дело в том, что он получил травму, прикован к постели и не смог прилететь сам, — зачастил я, приукрасив факты. — Ну, в общем, Машу привез я. Кроме того, я врач и хотел бы обсудить с вами текущее состояние дел.

Онколог стянул с носа очки без оправы, сунул их в нагрудный карман халата:

— Идемте в кафетерий. Надо же, какое несчастье… ей сейчас никак нельзя отрицательных эмоций, все должно быть тихо, мирно, празднично и так, как она хочет…

Эта фраза не понравилась мне совершенно — так говорят, когда уже нет надежды: «Постарайтесь скрасить последние дни, пусть проведет их так, как сама захочет». Нет, я не сдамся, если есть хоть какой-то шанс.

Мы сели за столик в кафетерии, доктор сложил перед собой большие руки с истончившейся от частого мытья кожей — у меня были такие же почти, — и, глядя в стол, произнес:

— Похоже, мы с ней движемся к финалу.

У меня так что-то кольнуло в левой половине груди, что я непроизвольно сморщился и потер эту часть рукой.

— У вас что, сердце больное? — заметил мои манипуляции врач.

— Нет… все в порядке, просто…

— Я понимаю, это всегда звучит неожиданно, к подобному не подготовишься. Но я не привык врать и обнадеживать напрасно. У Маши очаг в височной доле.

— Что с этим можно сделать?

— Хотите конструктивно? Уважаю. Сразу видно, что вы врач. А кто, простите, по специальности?

— Травматолог-реабилитолог, есть специализация спортивного терапевта. Диплом… — тут я назвал американскую школу реабилитологии, которую закончил, живя в Штатах, и кустистые брови онколога взмыли вверх:

— Солидно. Практикуете?

— Да. Но давайте не обо мне, пожалуйста.

— Не о вас… не о вас… — пробормотал он, снова уставившись в стол. — Ситуация такова, что я предложил ей точечное облучение — очаг локальный, можно попробовать гамма-нож, это должно помочь.

— Сколько времени ей это даст?

— Точно сказать сложно… Если организм справится с побочными эффектами, то от шести месяцев до полутора лет.

— А если не справится?

— До полугода, может, меньше.

Я почувствовал, как у меня из-под ног уходит пол. Шесть месяцев. Сейчас наступает октябрь, в марте ее не станет. В марте — не в апреле, который она уже не увидит. Очередной апрель, в котором Мари не может жить по моей вине… В марте… Она успеет отпраздновать день рождения Олега, свой и даже Новый год встретит… В марте…

Стоп! А почему я беру по минимуму, почему настраиваюсь на худший исход? Ведь есть еще другой срок — полтора года. Почему я не беру в расчет его? Потому, что онколог смотрит на меня с сочувствием? Только поэтому? Ну, так же нельзя! Есть полтора года — надо бороться, а дальше будет видно.

— Погодите… она что же… Отказалась?! — до меня вдруг дошел смысл этого печального взгляда.

— Отказалась, — кивнул врач. — Наотрез, так, как она умеет — ну, вы наверняка знаете.

— Наверняка знаю, — машинально повторил я.

— Если вы каким-то чудом уговорите ее, мы можем сделать все перед отъездом, чтобы она смогла долететь.

— Я сделаю! Клянусь, доктор, я это сделаю! — решительно заявил я, вставая из-за стола. — Спасибо, что поговорили со мной.

— Как вас зовут? — вдруг спросил он, и я чуть не ляпнул «Мастер», но спохватился:

— Денис.

— Попробуйте, Денис, но я не уверен, что у вас получится.

Я ничего больше не сказал, ломанулся из кафетерия как с пожара, выскочил на улицу и, рванув вниз «молнию» куртки, задышал часто. А в голове вдруг зазвучала «Энигма» — «Амэн»…

Мне нужно было срочно взять себя в руки, я не мог явиться к Мари в таком раздрае, который творился сейчас в душе. И даже поделиться этим я ни с кем не могу — Олег не знает, что я здесь. Надо пережить это самому, в одиночку, справиться. И — поработать с Мари, прочистить ей мозги. Не хочет ради себя — пусть напряжется ради нас, ради меня и ради Олега. Я готов рассказать ей все, что она захочет, я даже назову тех, кто был тогда с ней в подвале — но только пусть согласится на лечение. И я не полечу домой до тех пор, пока она не сделает процедуру, и я не смогу забрать ее с собой. Черт с ними, с работами, деньгами, с Лерой — да вообще со всем. Сейчас я готов был обещать Мари что угодно, хоть голым с моста в Москва-реку нырнуть, лишь бы она согласилась.

Выйдя из метро на Павелецкой, я свернул к цветочному магазину, но потом одернул себя — нашел повод цветы дарить… Нет, тут надо как-то иначе… Поведу-ка ее, пожалуй, в «Якиторию» — она тут недалеко, и погуляем, и поедим, время уже к обеду, наверняка Мари выспалась и теперь мечется по квартире, отчаянно желая разорвать меня в клочки. Пусть… даже это позволю, если захочет.

К моему глубочайшему удивлению, она еще спала, когда я вошел в квартиру. Я понял это по какой-то гробовой тишине и испугался в первый момент, кинулся к кровати, но Мари спала, свернувшись в клубок и подтянув к груди колени. Меня словно отпустило немного — ничего не случилось, она просто спит. Я потихоньку включил чайник, сварил кофе, стараясь не греметь посудой, сел у стола, закурил и задумался. Надо будет что-то говорить, когда она проснется, а что? И как разговаривать с человеком, принявшим решение? А если этот человек — Мари? Это всегда и все усложняло, характер этот дурацкий и упертость… Не понимаю, как можно отказаться от шанса еще пожить. Но, с другой стороны, как раз я-то отлично понимаю, через что она проходит всякий раз здесь и потом дома, когда несколько месяцев борется в последствиями. За столько лет она просто устала, и я не могу ее осуждать, не имею права — я, здоровый бык, болевший максимум простудными. И я честно не знаю, как мне заставить ее лечиться…

Конец ознакомительного фрагмента.