В пучине гражданской войны. Карелы в поисках стратегий выживания. 1917–1922

Марина Витухновская-Кауппала, 2021

Книга посвящена событиям гражданской войны, развернувшимся на территории Российской Карелии. В 1918-1922 годах карельские регионы находились в фокусе противостояния различных военных и политических сил: здесь воевали отряды Красной армии и белого Северного правительства, подразделения Антанты и красных финнов, карельский отряд и финские добровольческие части. Значительное внимание уделяется роли молодого финского государства и группы финских активистов, инспирировавших три добровольческих похода в Карелию. В центре монографии – карельское крестьянство. Используя неизвестные российскому читателю материалы финских архивов, авторы анализируют политическую психологию карельского крестьянина, оказавшегося в центре ожесточённого военного противостояния, и показывают наиболее яркие проявления крестьянских стратегий. Читатель впервые получает возможность познакомиться с рапортами и воспоминаниями финских добровольцев, интервью и воспоминаниями карельских крестьян – участников событий – и финских политиков, материалами финского Генерального штаба и другими уникальными документами. В монографии уделяется особое внимание таким, всё ещё малоизученным проявлениям крестьянского активизма, как Карельский полк и Временный Комитет Беломорской Карелии, возглавлявший карельское квазигосударственное образование на северо-западе региона. Отдельные главы посвящены созданию Карельской Трудовой коммуны и Карельскому восстанию, ставшему последней попыткой создания независимого, небольшевистского карельского национального государства. В формате PDF A4 сохранен издательский макет книги.

Глава 2

Карелы в предреволюционный период: между финской и российской зонами влияния

2.1. История карельского этноса

В начале XX века в России существовало пять компактных групп карел, проживавших в различных губерниях севера Европейской России: Новгородской, Тверской, Ярославской, Архангельской и Олонецкой. Помимо этого, значительные карельские регионы существовали в приграничных зонах Финляндии. В нашей работе пойдёт речь о двух группах карел, располагавшихся в смежном с Финляндией северо-западном регионе России и позже давших название существующей здесь Республике Карелия. Покажем основные вехи истории этой части карельского народа.

Этническая и политическая история карел, как и большинства приграничных народов, не отличалась стабильностью. Единый карельский этнос, регионом обитания которого к началу второго тысячелетия было северо-западное Приладожье, оказался впервые разделён на две части границей между Новгородом и Швецией, обозначенной в 1323 году по Ореховецкому мирному договору^[70]. На протяжении всего средневековья карельские земли были ареной постоянных конфликтов между Востоком и Западом в лице сначала Швеции и Новгорода^[71], а позже — Швеции и Московского царства. По подсчёту исследователей, с середины XII по конец XIV века между враждующими сторонами прошло не менее 30 баталий^[72].

По Столбовскому мирному договору, заключённому после русско-шведской войны 1610–1617 годов, Россия потеряла, а Швеция получила Карельский уезд (переименованный под властью Швеции в «Кексгольмский лен») и район, населённый ижорой, получивший под шведским владычеством название Ингерманландия. Жёсткая политика шведских властей по отношению к обитателям завоёванных земель и их активная, зачастую насильственная лютеранизация привели к резко протестным настроениям карел. Когда в 1656 году вновь началась война Швеции с Россией, православное население с ликованием встречало русские войска, однако Россия проиграла войну, и землями опять завладели шведы. Опасаясь их мести, многие православные как из Ингерманландии, так и из Кексгольмского лена бежали под защиту России. Они осели в опустошённом поляками районе Твери, образовав тем самым ещё одну локальную группу карел в России, получившую название «тверские карелы».

Однако правлению шведов в завоёванных ими районах не суждено было оставаться долгим. Северная война (1700–1721) закончилась сокрушительным поражением Швеции, в результате которого она потеряла значительные территории, в том числе и часть Карелии с Кексгольмом^[73]. С этого времени населённые карелами район Карельского перешейка с Выборгом и северо-западное Приладожье оставались частью Российской империи. После новой русско-шведской войны (1741–1743) Швеция лишилась ещё части территорий, и к уже принадлежавшим России землям, носившим название Старая Финляндия, присоединились территории до реки Кюми, и в состав России вошли города Хамина (Fredrikshamn), Лаппеенранта (Villmanstrand) и Савонлинна (Nyslott). Эта территория, заселённая карелами-лютеранами и частично этническими группами саво, получила название Выборгской губернии, а позже — Финляндской губернии. В 1809 году по результатам последней русско-шведской войны и по условиям Фридрихсгамского мира Финляндия была присоединена к России и получила автономию. Вскоре после этого, в 1812 году, Старая Финляндия была присоединена к остальной Финляндии и стала Выборгской губернией Великого княжества. Так получили административное оформление карельские районы Великого княжества Финляндского.

К этому времени Российская Карелия в административном отношении вошла в созданный в середине XVII века Олонецкий уезд, центром которого был город Олонец. Примерно к этому же времени в Российской Карелии сформировались основные этно-территориальные группы карел. Продвинувшиеся на север вдоль границы со Швецией части карельского этноса, смешавшись с саамами, стали основой для формирования группы северных, или беломорских, карел^[74]. Карелы из Корельского уезда мигрировали на восток, на территорию, расположенную между Онежским и Ладожским озёрами, смешиваясь с издавна проживавшими там вепсами (весью). В восточном Приладожье, на Олонецкой равнине, где потомки карел имели численное преимущество, образовалась этническая группа карел-ливвиков. В западном Прионежье доминировали вепсы, и здесь сложилась другая карельская этническая группа — людики, язык которых ближе к вепсскому. Эта этническая картина, — конечно, очерченная нами весьма схематично, — сохранилась в основном в Российской Карелии и до наших дней.

В административном отношении территории расселения российских карел уже в XVIII веке относились к двум губерниям — Олонецкой и Архангельской^[75]. Это деление сохранилось вплоть до 1920 года. В современной историографии вся заселённая карелами территория Олонецкой губернии носит название Олонецкая Карелия (по-фински — Aunuksen Karjala). Группа северных карел, заселявшая запад Архангельской губернии, традиционно носит название кемские, или беломорские, карелы (vienankarjalaiset), а заселённый ими регион в XIX — начале XX века назывался либо Карельским Поморьем, либо Кемской, или Архангельской, Карелией. В современной российской историографии этот район принято называть Беломорской Карелией (по-фински — Vienan Karjala). К началу XX века карелы более или менее компактно населяли четыре уезда: Повенецкий, Петрозаводский и Олонецкий уезды Олонецкой губернии и Кемский уезд Архангельской губернии.

По Всероссийской переписи населения 1897 года, общая численность карел, проживавших в России, составляла 208 100 человек, из них карельское население Олонецкой и Архангельской губерний (на территории со временной республики Карелия) составляло 78 936 человек (59 414 в Олонецкой и 19 522 в Архангельской губерниях)^[76]. Большие группы карел проживали в Тверской (117 680) и Новгородской (9800) губерниях^[77].

Приведём более конкретные данные о карелах Олонецкой и Архангельской губерний, которым посвящена наша работа.

В каждом из упомянутых нами четырёх уездов они составляли значительную часть населения, соседствуя главным образом с русскими (в переписи фигурирует название «великороссы»). Так, в Повенецком уезде, располагавшемся на севере Олонецкой губернии, всё население составляло 26 381 человек, из них карел было 13 106 (49,7 %), и почти столько же русских (13 036, или 49,4 %). В более южном и индустриальном Петрозаводском уезде с населением в 79 712 человек карелы составляли меньшинство (17 643 человек, или 22 %), наряду с вепсами (7257, или 9 %), а русские — подавляющее большинство (53 516, или 67 %). Наконец, в располагавшемся на юге губернии обширном Олонецком уезде карелы составляли большинство населения — из 39 990 человек, проживавших в уезде, карел было 28 532, или 71 % (ср. — русских 10 794, или чуть менее 30 %)^[78].

Архангельская губерния была самой обширной из губерний европейской России, и карельское население составляло в ней мизерное меньшинство (в губернии в целом проживало 346 536 человек, а карельское население насчитывало 19 522 человека, или 5,6 %. Однако в Кемском уезде, располагавшемся на границе с Великим княжеством Финляндским, карелы составляли более половины его населения (19 236 человек из 35 392, или 54 %). Русское население Кемского уезда (45 % всех жителей уезда) располагалось в его восточной части, главным образом на побережье Белого моря^[79].

Карелы почти поголовно были крестьянами. В Кемском уезде к крестьянскому сословию относились 99,6 % карел, в Повенецком уезде — 97,3 %, в Олонецком — 95 %, а в Петрозаводском — 91,7 %^[80]. Однако большая часть карел, особенно в северных волостях, несмотря на принадлежность к крестьянскому сословию, не могла прокормиться только крестьянским трудом, и активно занималась побочными промыслами. По статистике 1910 года, в структуре всех прибылей крестьянина Олонецкой губернии доходы от земледелия составляли всего 40,7 %, от скотоводства — 10,7 %, а от промыслов — 31,7 %^[81]. К числу развитых в карельских волостях промыслов следует отнести рыболовство и охоту, кустарные промыслы и лесное дело. Очень развиты были отхожие промыслы — в 1900 году в населённых карелами уездах Олонецкой губернии крестьянам было выдано 20 600 паспортов, а в Кемском уезде 4 700 паспортов. В 1899 году доход карельских уездов Олонецкой губернии от отхожих промыслов составлял 71 % от всех побочных заработков крестьян^[82].

Заканчивая социальный портрет карельских крестьян, нельзя обойти тему особого типа отхожего промысла, очень развитого в Кемском уезде и северо-западных приграничных волостях Олонецкой губернии: коробейничества. Карелы традиционно вели разносную торговлю на территории Финляндии, торгуя тканями и галантереей. Широко развитое коробейничество стало одним из каналов финского влияния на жизнь российских карел^[83].

2.2. Проект «Великой Финляндии» и карелы

Приграничный статус карельских регионов Северо-Запада России во многом предопределил их специфику развития и в начале XX века. Близость Финляндии, а также этническое родство карел и финнов стало одним из важнейших обстоятельств, отразившихся на происходивших в крае процессах. Особенно весомым фактором следует считать сформировавшееся к началу XX века в Финляндии националистическое движение с его специфической идеологией. В центре этой идеологии находилась идея «Великой Финляндии», роль которой как двигательной силы многих описываемых в этой книге событий нельзя переоценить. Предлагаем читателю небольшой экскурс в историю вопроса.

С первой четверти XIX века Финляндия переживала период национального становления, который был неизбежно связан с поисками корней и построением национального мифа. Это и привело финских национальных активистов к «открытию» древней Карелии и её идеологической маркировке как «Золотого века» финской истории^[84]. Основная часть рун Калевалы была собрана на территории Российской Карелии, и их напели известному собирателю рун Калевалы Элиасу Лённроту карельские сказители. Карельский по происхождению эпос дал основу для создания мифической истории финнов и карел, и именно мифическая страна обитания героев эпоса — Калевала — была трактована как общая прародина обоих народов.

Идея, что «воображаемое Отечество» у карел и финнов общее, овладела умами финских интеллектуалов и обусловила их пристальный интерес к карелам. Один из выдающихся национальных деятелей Финляндии, писатель, журналист и историк Закариас Топелиус (Zachris Topelius), читая в 1843 году лекцию по истории Финляндии, выразил мысль о том, что Финляндия и Карелия в совокупности представляют собой «Великую Финляндию», или Восточную Фенноскандию^[85]. Позже идея «Великой Финляндии» предопределила представление о Карелии (как финской, так и российской) как ирреденте — части так называемого «разделённого народа», финнов.

Тот же Топелиус стал и незаменимым популяризатором этой идеи — в вышедшей на 30 лет позже книге для чтения «Maamme kirja» («Наша страна»), ставшей фактически евангелием финского национализма, он весьма образно писал: «Финский народ — как дерево, которое уходит своими корнями в землю. Его самые большие и мощные корни — это две родственных нации, которые долго были разлучены, а сейчас соединились, а именно — карелы и хяме»^[86]. «Maamme kirja» долгие десятилетия — как до, так и после обретения Финляндией независимости, — была в числе обязательных книг для изучения финскими школьниками.

Мы могли бы привести множество примеров того, как идея «Великой Финляндии» с непременным включением в неё Карелии выражалась в финской публицистике и литературе второй половины XIX века. Один из наиболее энергичных, сжатых и точных геополитических манифестов сторонников идеи «Великой Финляндии» — стихотворение Августа Алквиста (August Ahlqvist), известного поэта и языковеда, публиковавшего стихи под псевдонимом А. Оксанен (A. Oksanen). Цитируемое нами произведение называется «Власть Финляндии» («Suomen valta»); в нём, в частности, говорится:

«Онежское озеро, Ботнический залив,

Берега Ауры, устье Двины, —

Там финское величие,

Которое не принадлежит никому другому»^[87].

В первых двух строфах Алквист очерчивает границы будущей «Великой Финляндии». На востоке это — Онежское озеро и Белое море вплоть до устья реки Двины, на западе — Ботнический залив, и на юго-западе — река Аура, впадающая в Балтийское море. Как видим, в своё «воображаемое Отечество» Алквист включил Восточную (Российскую) Карелию и даже те русские районы Олонецкой и Архангельской губерний, которые к ней примыкали. Конечно, в разное время разные группы национальных деятелей Финляндии очерчивали границы «Великой Финляндии» по-иному, и заселённые русскими районы не всегда попадали внутрь этих границ — но, самое главное, Российская Карелия неизменно оставалась частью этого проекта.

Всё вышесказанное объясняет, почему финские националисты традиционно относились к карелам как к будущей составной части финской нации. На протяжении всего XIX века эта идея развивалась, и для неё находились всё новые обоснования. Так, поэт Эмиль фон Квантен включил идею объединения карел и финнов в свой геополитический проект, оформленный им в работе «Фенномания и скандинавизм», вышедшей в свет в 1855 году. По его мнению, в Европе после Крымской войны сложилось два противоположных лагеря: западные страны, представляющие либерализм и прогресс, и Россия, угрожающая им. Чтобы предотвратить опасность, исходящую от России, необходимо объединиться, например, Швеции и Финляндии^[88]. Этому союзу, согласно Квантену, понадобится новая безопасная граница, которая на востоке должна будет проходить по линии Ладога — Свирь — Онежское озеро — Белое море. Таким образом карелы, которые по духу являются финнами, смогут объединиться со своими братьями в Финляндии^[89]. Примерно в это же время лингвист, преподаватель Абоской академии Эрик Густав Эрстрём одним из первых высказал идею о том, что основой для объединения финнов и карел может стать единый язык^[90].

Уже приблизительно с середины XIX века в поле зрения финляндских национальных активистов попали российские карелы, которые также воспринимались ими как естественная и непременная часть «большой финской нации». Тот же Топелиус в одной из своих лекций утверждал, что «российские карелы, которые если не по имени, то по духу являются истинными финнами, от которых записана большая часть Калевалы, будут объединены со своими финскими братьями»^[91]. Эта мысль всё более укоренялась в среде финских националистов и стала одной из основ национального мифа.

Постепенно формировался интерес финских национальных романтиков к культуре Российской Карелии, которая казалась им неким идеальным хранилищем финской древней традиции, краем, где надлежит искать свою национальную идентичность и культурные корни. К концу XIX века сформировалось явление, получившее в литературе название «карелианизм», в котором историк Ханнес Сихво отмечал две составляющих — культурный карелианизм и политический карелианизм. В течение двух десятилетий карелианизм развился в полноценное политическое течение, «подкреплённое чувством моральной обязанности помочь угнетённому родственному народу» и развить в нём национальное самосознание^[92]. Идея «Великой Финляндии» созрела; сформировалось отношение финских активистов к Российской Карелии как к ирреденте, оторванному куску великофинского государства.

Начав с романтических поездок в Российскую Карелию с целью её изучения, финские национальные активисты постепенно перешли к практической деятельности. В 1906 году в г. Тампере (Таммерфорс) создана первая карельская националистическая организация «Союз беломорских карел», основными задачами которой было просвещение карел, внедрение в их быт финской культуры и экономическая помощь. При этом самый широкий слой населения Карелии, крестьянство, почти не был вовлечён во вновь созданную организацию. Не случайна и ориентация Союза на Финляндию — основная часть его членов (почти 80 %) проживала в Великом княжестве и/или была финнами по национальности. Одновременно, с 1906 года начала действовать на территории Российской Карелии и лютеранская миссия. Впрочем, активные полицейские мероприятия местных властей уже через три года сделали финскую национальную и религиозную деятельность в карельских районах невозможной^[93].

2.3. Финский активизм и карельский вопрос

За два года до создания «Союза беломорских карел», в 1904 году, в Финляндии сформировалось движение, сыгравшее позже решающую роль в попытках осуществления проекта «Великой Финляндии» на территории Российской Карелии. Предпосылками к его формированию стало обострение противостояния между развивавшимся финским национальным движением и унификационной, а частично и русификационной политикой российской власти в Финляндии. «Имперскому наступлению» противостояло несколько партий и движений; самой радикальной из них стала нелегальная партия активного сопротивления, — организация, созданная в 1904 году и включившая в свою программу требование независимости Финляндии^[94]. Наиболее активно партия действовала в период первой русской революции, используя методы террора и налаживая связи с русским революционным движением. Члены партии продолжили борьбу в рядах полувоенизированной организации «Союз силы» (Voimaliitto)^[95], а после упразднения этого союза деятельность активистов временно сошла на нет.

Второй виток в развитии активизма был связан с началом Первой мировой войны. В ноябре 1914 года в финской печати появилась так называемая «Программа 1914», секретно разработанная российской властью, — пакет касающихся Финляндии мероприятий, направленных на ужесточение внутреннего режима. Эта программа, так никогда и не реализованная, была истолкована как новое русификационное наступление, и её появление в прессе привело к реанимации активизма. Молодые люди, прежде всего члены студенческих организаций, приняли решение наладить контакт с Германией, которая как противник России в войне автоматически становилась союзником антироссийских кругов в Финляндии.

Со своей стороны, и Германия проявила инициативу. Получив сведения о намерениях молодых финских активистов, германский посол в Стокгольме фон Райхенау установил контакт с финским революционным деятелем Конни Циллиакусом^[96]. Итогом сотрудничества Германии и националистических кругов Финляндии стало открытие военных курсов для финских молодых людей в местечке Локштедт (Германия). Политические лидеры активистов производили вербовку молодых уроженцев Финляндии среди учащихся высших школ Гамбурга, Любека, Висмара и Дрездена; ограниченная вербовка проводилась также и на территории Финляндии, преимущественно в среде студенчества и творческой интеллигенции. Немецкий военный агент в Стокгольме руководил отправкой добровольцев небольшими группами из Швеции в Берлин^[97].

Обучение финских добровольцев началось 25 февраля 1915 года. В сентябре 1915-го Германия решила увеличить число обучающихся до размера батальона в 1900 человек. Весной 1916 года из этой группы сформировали Прусский королевский батальон егерей № 27 под руководством майора Максимилиана Байера, который принимал участие в боевых действиях против России^[98].

Германская разведка помогла финским активистам создать на территории Финляндии разветвлённую сеть. С начала 1915 года егеря, прошедшие подготовку в Германии, забрасывались в Финляндию для организации агентурной сети, вербовки новых осведомителей и сбора информации о русских войсках^[99]. Имперское правительство было осведомлено о ведущейся вербовке, и в 1916 году число финляндцев, задержанных по подозрению в вербовке, саботаже или шпионаже, достигло 250 человек. В то же время подготовка егерей не рассматривалась правительством России как реальная угроза восстания в Финляндии^[100].

Егеря считали своими важнейшими целями не только обретение Финляндией независимости, но и осуществление проекта «Великой Финляндии», включающей в себя Восточную Карелию. Уже 7 апреля 1917 года на собрании активистов и егерей в Суомуссалми было принято решение требовать от российских властей полной независимости Финляндии и присоединения к ней родственного народа — карел^[101]. Как видим, в этой политической среде вопрос о независимости Финляндии и судьбе Карелии рассматривался как единое целое. Кроме того, активисты и егеря выступали за решение этого вопроса военным путём, что и было реализовано ими во время добровольческих походов в Российскую Карелию в 1918 и 1919 годах.

2.4. Карелы в экономическом поле Финляндии

Если попытки национального наступления финских активистов на российских карел, предпринятые в предреволюционное десятилетие, захлебнулись, то экономическое поле Финляндии всё шире распространялось к востоку от границы^[102]. Динамично развивавшееся и быстро модернизировавшееся Великое княжество становилось всё более важным для Российской Карелии. Финляндия давала карелам возможность заработка (в разносной торговле — коробейничестве — участвовали от 1,5 до 2,5 тысяч человек в год, для огромного большинства карел источником заработка были лесные работы на финские фирмы)^[103], а также была источником приобретения продуктов и повседневных товаров. Кроме того, Финляндия становилась образцом для подражания для живущих по соседству карел, именно она предлагала передовые модели хозяйствования, — такие, как, например, организация хуторских хозяйств (особенно актуальная после Столыпинской реформы), молочного животноводства, осушения болот по финскому образцу. Министерство финансов так резюмировало многочисленные обращения олонецкого губернатора Н. В. Протасьева: «…согласно уведомлению олонецкого губернатора, карельское население […] поставлено, ввиду отсутствия удобных путей сообщения, в полную экономическую зависимость от Финляндии»^[104].

В то время как экономическое влияние и притяжение Финляндии нарастали, влияние финского национального движения на национальное самосознание российских карел сильно отставало, хотя и варьировалось в зависимости от экономической зависимости региона от Финляндии и географической близости к ней. Финское экономическое влияние было сильно в нескольких регионах — в «столице» Беломорской Карелии селе Ухта, а также таких центрах, как Вокнаволок и Юшкозеро. Примером экономической коллаборации с Финляндией являлась Ребольская (Repola) волость, расположенная в северо-западной части Повенецкого уезда, на границе с Финляндией. Волость получила толчок к своему развитию в связи с постройкой железнодорожной ветки до станции Лиекса в Финляндии, располагавшейся в 40 верстах от российской границы и в 100 верстах от погоста Реболы, центра волости^[105]. Особо выгодным положение Ребол (как и ещё одной приграничной волости — Поросозера (Porajärvi)) делала система рек, соединявшихся с Сайминской водной системой. Здесь, где ещё недавно «население прозябало на низкой степени как материального, так и духовного развития»^[106], шла широкомасштабная добыча, продажа и сплав леса в Финляндию, появилась огромная потребность в рабочих руках^[107]. Крестьяне получали также значительную выручку и от продажи собственных лесов.

Финское влияние в Реболах было весьма сильным. Весь уклад жизни ребольцев был финским: в волости ходила финская монета, многие крестьяне владели финской грамотой при том, что мало кто умел читать по-русски, по финским образцам осуществлялась мелиорация земель и создавались хуторские хозяйства, даже одевались ребольцы на финский лад, и по внешнему виду мало отличались «от соседа финна»^[108].

Необходимо отметить, что далеко не все карельские регионы были экономически связаны с Великим княжеством. Значительная часть карельского населения была экономически ориентирована на Петрозаводск и Петербург. Это относится, прежде всего, к населению Петрозаводского и Олонецкого уездов Олонецкой губернии. Проживавшие здесь карелы в массе своей лучше знали русский язык и были хорошо знакомы с русскими реалиями. В этом смысле мы можем утверждать, что разные группы карел Северо-Запада России находились в различных экономических сферах влияния, что не могло не отразиться и на том, как в дальнейшем, в ходе гражданской войны они выбирали свои стратегии. Понимание политических предпочтений различных групп карельских крестьян в годы гражданского противостояния невозможно и без анализа национального самосознания крестьянской массы, предпринятого авторами в следующем разделе.

2.5. Специфика национальной идентичности карельских крестьян: «народный протонационализм»

Изучение национальной идентичности крестьян — как и в целом их самосознания — задача, осложнённая целым рядом обстоятельств. Прежде всего, перед исследователем встаёт проблема поиска и отбора источников. Теодор Шанин не зря назвал крестьянина «великий незнакомец»^[109] — крестьянство России, составлявшее к началу XX века более 80 процентов населения империи, оставило после себя ничтожное количество документов. Нам в редких случаях становятся известны дневники или воспоминания крестьян, их переписка. Однако и немногие обретённые нами источники такого рода зачастую разочаровывают: они, как правило, предельно конкретны, их авторы сосредоточены на жизненных реалиях и совершенно не готовы делиться своими мыслями и чувствами.

Вышедшие из-под пера крестьян документы крайне скупо знакомят нас с их предпочтениями и взглядами, но дают очень ясное представление о характере их мышления. Оно было, «заземлённым», сосредоточенным на повседневных реалиях их жизни. Крестьяне, как правило, не были в состоянии решать более или менее абстрактные вопросы политического бытия, поскольку до поры до времени, пока эти вопросы не превращались для них в реальные угрозы, они не касались их непосредственно. Основная часть российского, в том числе и карельского крестьянства постоянно находилась на грани выживания, будучи зависимой от капризов погоды, несовершенства своих орудий труда и фискальной государственной политики. Образное определение английского экономиста Ричарда Тауни, писавшего в 1931 году, что положение китайского крестьянина «можно уподобить положению человека, по горло стоящего в воде: достаточно лёгкой ряби, чтобы утопить его»^[110] — всецело подходит и к ситуации с крестьянином-карелом. Он был сосредоточен на повседневной борьбе за выживание — и именно эти, повседневно применявшиеся стратегии занимали всё его внимание.

В произведениях карельского писателя Николая Яккола, выходца из карельской глубинки, хорошо знавшего психологию своих односельчан, даётся выпуклая характеристика особенностей сознания карельского крестьянства. Описывая события гражданской вой ны в Беломорской Карелии, Яккола писал о своих героях:

«Они хорошо знали, когда созреет хлеб и его можно убирать, сколько брёвен можно погрузить на панкореги^[111], когда лучше всего ловится рыба, — но что такое революция, как власть от одного класса переходит к другому, они представляли смутно. Их мышление было конкретным, предметным, как у детей или первобытных людей. Чтобы освоить новое, они должны были сами испытать его, попробовать. Разобраться в запутанной обстановке того переломного времени, в перекрёстных волнах быстро сменяющихся событий они были не в состоянии»^[112].

Это суждение Якколы многократно подтверждается историческими реалиями эпохи гражданской войны: на первом её этапе карельское крестьянство представляется аморфной, не сформировавшей политических предпочтений массой, за небольшим исключением не отдававшей себе отчёта в происходивших в стране процессах. О том, насколько сильно поначалу крестьяне нуждались в идейном руководстве, можно судить по содержанию письма к карельскому активисту, купцу и одному из создателей Союза беломорских карел Пааво Ахаве ухтинского крестьянина Василия Ротонена. Ротонен написал своё письмо 28 января 1920 года, в разгар борьбы за независимость Беломорской Карелии. В этот исторический момент он горячо уговаривает Ахаву, жившего в Финляндии, приехать и дать квалифицированный совет, поясняя эту просьбу полной неспособностью местных жителей разобраться в ситуации. Он пишет:

«мы здесь […] словно без отца, мы слишком мало способны для таких дел, для политических […] и наши нынешние руководители здесь слишком уж упрямые мужики […] и у нас будет здесь областное законодательное собрание, для которого нужно много способных, а мы неучёные […] так что если Вы смогли бы приехать сюда, Вы сделали бы большую работу на пользу Карелии […]»^[113]

Хотя, как было отмечено ранее, часть карельского населения была экономически ориентирована на Финляндию, мы не можем утверждать, что чувство национальной близости к финнам, профинская идентичность играли значительную роль в самосознании карел. На протяжении столетий карелы воспринимали финнов как представителей западного агрессора — Швеции, недаром финнов называли в карельской среде «руочи» — шведы. Помимо политического и военного противостояния государств, финнов и российских карел разделяла религия — карелы воспринимали финнов как представителей враждебной, «латинской» (пусть и модернизированной) веры. Не стоит забывать, что в значительной степени мировоззрение карел было патриархальным, традиционным, а значит, роль религии для их самоидентификации была чрезвычайно важна. Лютеранская миссия почти не имела успеха в среде карел, ибо основная их часть принадлежала даже не к ортодоксальной православной, а к старообрядческой вере. Об этом мы узнаём из многочисленных донесений местных священников. Так, священник Кестеньгского прихода констатировал: «…едва ли когда может функционировать в Кестеньгском приходе панфинско-сектантская пропаганда, так как за немногими исключениями большинство прихожан более склонны к старообрядчеству»^[114]. Архангельский епископ Иоанникий сообщал в 1908 году в письме к архангельскому губернатору: «народонаселение с. Логоваракского, Кестеньгского, Олангского, Пильдозерского, Кондокского и Поньгамского [приходов], как издавна заражённое расколом и духом старообрядчества, не поддаётся влиянию финско-протестантской пропаганды…»^[115]

Хорошо иллюстрирует отношение олонецких карел^[116] к деятельности Союза беломорских карел письмо к его председателю Алексею Митрофанову от жителя Ребол, крестьянина Феодора Васильевича Нечаева. В 1917 году Нечаев играл важную роль в жизни Ребольской волости — он был гласным губернского земского собрания, членом Повенецкой уездной управы (позже, с сентября 1917 года — председателем Ребольской волостной земской управы), занимался продовольственным вопросом и даже в декабре 1917 года был выбран в Ребольский совет, который заменил собою земство^[117]. В длинных письмах, написанных хорошим слогом и по-русски, Нечаев летом 1917 года объясняет, почему он сам и многие его соплеменники раньше выступали против деятельности Союза беломорских карел, воспринимая его как финского агента влияния. «Когда поднялась после 1905-07 гг. шумиха о панфинской пропаганде, о присоединении Карелии к Финляндии, — пишет Нечаев, — на горизонте нашей серенькой карельской тиши часто стали упоминать Вашу фамилию. Читали появившуюся в обращении газету „Karjalaisten pakinoita“ („Карельские беседы“), возник пресловутый союз „Карельское братство“^[118]. Не знаю, как отнеслись к этому движению архангельские братья карелы, но мы, т. е. повенецкие, отнеслись отрицательно. Хотя я, говорю лично за себя и многих моих знакомых в уезде, не сочувствовали Братству, но не сочувствовали и идее присоединения Карелии к Финляндии.

Как-никак, а всё же русское влияние сильно проявило себя здесь у нас в Карелии…»^[119]

О различном отношении карел к Финляндии и финскости в период до 1918 года даже в приграничных районах Беломорской Карелии можно судить, например, по донесениям финской военной разведки, составлявшимся с целью подготовки к добровольческому походу. В донесениях отмечалось, сколько «профински» настроенных местных жителей, на которых могли бы опереться финны, проживает в каждой деревне. Приведём выдержку из этого документа: «Деревня Соукело […] в деревне 15 домов. Самый зажиточный Илья Макарьевич, дом Зайкова. Илья „профинский“ человек. […] [деревня] Руванкюля […] Самые зажиточные хозяйства у Максима Сока и Нииккана, […] Василия и Микиты. „Профинские“. […] В деревне Ниска 17 домов и столько же лошадей. Самые богатые — Енкимя Василий и Осип, которые являются „профинскими“ мужиками. Но Конной и Микита Арпонен — „ненавистники финнов“. […] Деревня Платсойла […] в деревне 4 дома, дома Хотаты и Тимо — самые зажиточные. Тимо „большевик“, но не Хотата. […] [деревня] Хирвеаниеми, в которой 11 домов. Дом „профинского“ Ивана Макконена самый зажиточный. Молодёжь в деревне „большевики“»^[120].

Из этих сведений явствует, что «профинская» ориентированность была свойственна наиболее зажиточным крестьянам из северно-карельских деревень. И это вполне объяснимо: Финляндия, как мы уже писали ранее, была для обитателей карельских районов, особенно приграничных, примером динамично развивающегося, модернизированного общества, предлагающего многие возможности для экономически активных людей. Но, как видим, далеко не все богатые были настроены «профински», а кроме того, в деревнях находились и люди, которые в сводке определяются как «большевики». Сопоставление с другими источниками показывает, что финские добровольцы имели обыкновение называть «большевиками» тех крестьян, которые не были готовы их поддерживать, не стремились к присоединению Карелии к Финляндии.

Однако и по отношению к России восточные карелы испытывали чувство отчуждённости, несмотря на попытки к сближению, предпринятые метрополией в начале XX века. Российская власть, обнаружив стремление финских активистов вести национальное наступление на Карелию, начала принимать контрмеры. Поскольку карельские регионы были экономически отсталыми, а многие — слабо связанными с российскими центрами как хозяйственно, так и культурно, властями и православной церковью были разработаны различные стратегии, призванные «привлечь» карел на свою сторону. Выделим основные из них:

— попытки экономически развить регион и упрочить его связь с российскими центрами. К числу наиболее амбициозных проектов следует отнести попытку улучшить и создать новые дороги, построить железную дорогу Петербург-Петрозаводск, связанную с карельскими районами, а также поиск способов модернизации крестьянских хозяйств;

— усиление православия в карельских районах: организация православных карельских братств, которые осуществляли миссионерскую деятельность и катехизацию, создавали школы и библиотеки, переводили церковные тексты на карельский язык, организовывали крестные ходы через карельские районы;

— культурно-просветительная деятельность: расширение школьной сети, организация лекционной деятельности, создание библиотек;

— силовые методы воздействия: депортации финских активистов из Карелии, аресты и высылки местных членов Союза беломорских карел, изъятие пропагандистской литературы, усиление полицейского режима в карельских районах.

Несмотря на усилия российских властей, никаких принципиальных сдвигов в улучшении положения карельских крестьян не произошло, ибо на экономические мероприятия не хватало денег (наиболее показательными выглядят многолетние, но тщетные попытки получить финансирование на постройку железной дороги), а церковные и просветительские тормозились боязнью хотя бы частичного использования карельского языка, который стал бы, по мнению деятелей школы и церкви, проводником финского влияния^[121]. Карельское население по-прежнему ощущало себя забытым, хотя степень «забытости» различалась в зависимости от принадлежности к разным губерниям. Карелы Олонецкой губернии были в сравнительно лучших условиях по сравнению с беломорскими карелами, так как у олончан было земство, сильно помогавшее развивать дорожное, медицинское, ветеринарно-агрономическое и школьное дело. Но и земство не спасало от отсталости. В земском издании Олонецкой губернии за 1910 год писалось: «На всей губернии лежит отпечаток какой-то заброшенности, безжизненности. Особенно резко это выступает в пограничных с Финляндией местах. Переехали вы границу, и вы точно переселились куда-то далеко, в другую страну»^[122]. Ситуация в Беломорской Карелии была ещё хуже: бездорожье распространялось на 85 % населённых мест, во всём регионе не было ни одного врача. В конце XIX века всё население карельских волостей Кемского уезда должны были обслуживать лишь три фельдшера и две повивальные бабки^[123]. Ухтинский священник И. Чирков констатировал в 1907 году: «Медицинской помощи население не получает никакой. Правда, есть в Ухте и фельдшерский пункт, но ухтяне потеряли веру в медицину…»^[124]

Экономическая отсталость и оторванность основной части карельских регионов от развитых центров, архаичность ведения хозяйства, почти полное отсутствие модернизационных импульсов привели к замедлению здесь процессов социальной дифференциации. Социальная стратификация карельской деревни, к сожалению, почти совсем не изучена, однако, насколько мы можем судить по воспоминаниям карел и некоторым историческим трудам, в Олонецкой губернии расслоение шло быстрее, чем в Кемском уезде Архангельской губернии. Беломорские карелы представляли собою достаточно однородную в экономическом отношении группу со стабильно низким уровнем жизни. Прокормиться крестьянским хозяйством было невозможно, и основная часть населения занималась, в дополнение к традиционным занятиям, отхожими промыслами (главным образом лесозаготовками и коробейничеством). Впрочем, почти в каждом поселении была небольшая группа зажиточных крестьян, наживших состояние торговлей или каким-либо промыслом. В карельских районах Олонецкой губернии имущественное расслоение было выражено более отчётливо, и зажиточных хозяев было больше. В своих воспоминаниях крестьянин села Святнаволок Петрозаводского уезда М. В. Ларионов отмечает, что наиболее значительную группу составляло «бедняцко-батрацкое» население, середняков было немного и они были мало активными, но «ещё более малочисленная верхушка деревни — кулацкая прослойка была весьма активной…»^[125] Различие в социальной стратификации беломорских и олонецких карел отразилось, в частности, и на выбираемых карелами в послереволюционный период стратегиях, о которых мы будем говорить далее.

Заброшенное положение края, отрезанность его от российских центров, культурная чуждость не могли не сказаться на отношении карел к России и русской власти. Документы показывают большую степень их отчуждённости, свидетельствуют об отношении карел к России как к чуждой территории, связанной с ними лишь искусственно. Об этом в 1908 году писал олонецкий губернатор Н. В. Протасьев: «Этот искони русский край [Повенецкий уезд. — Примеч. авт.], несомненно, тяготеет к Финляндии — с нами существует только искусственная связь. Тамошняя культура находится в 40 верстах, а наша на расстоянии 400 вёрст»^[126].

То, что карелы ощущали свой регион обитания особым, отдельным от России, показал ещё в 1879 году финский «открыватель Карелии» Август Вильгельм Эрвасти в рассказе о своей поездке в Беломорскую Карелию. Когда финские путешественники с карельскими проводниками пересекли границу, один из финнов заметил: «Ну вот, теперь мы в России!». Но карелы в один голос ответили ему: «Не в России, а в Карелии!» («Ei Venähellä, vaan Karjalassa!»)^[127]. Подобное же ментальное отделение России от Карелии отмечалось и русскими наблюдателями: когда олонецкий учитель П. Покровский описывал в 1870-х годах быт карел Горского прихода, он отмечал, что они называют соседний Лодейнопольский уезд с русским населением «Русью», в отличие от их собственного региона — «Карьялы»^[128].

Представляется, что наиболее точно характер национального самосознания карельского населения Северо-Запада России в начале XX века определяет формула «народный протонационализм», предложенная Эриком Хобсбаумом. Исследователь понимает под протонационализмом «определённое чувство коллективной принадлежности», основанное на различных формах массовой идентификации. Хобсбаум признаёт, что понимание истинной сущности народного протонационализма — вопрос необыкновенно сложный, ибо требует проникновения в мысли и чувства людей неграмотных, неспособных отчётливо осознать и сформулировать свою принадлежность к той или иной общности^[129]. Тем не менее он предполагает, что в основе этого типа коллективной идентичности может лежать массовая культурная идентификация с определённым языком, идея общего происхождения, то есть единства некой этнической группы («чувство племени»), общие обряды и ритуалы, а также религия, — хотя, отмечает Хобсбаум, отождествление религии и этноса существует далеко не везде^[130].

Те немногие свидетельства о характере идентичности карел, которыми мы располагаем, позволяют судить о том, что в основе сплочённости этой группы лежало несколько факторов: культурная и языковая общность, «чувство племени», а также ощущение цельности своего региона, окружённого «чуждыми» по вере (финны) или по культуре и языку (русские) народами.

Наиболее ярко этот этно-региональный тип идентичности проявляется в письмах карел, взятых на службу в русскую армию и вынужденных подолгу находиться вдали от дома, в русских регионах страны. Окружённые иноязычным, культурно и этнически чуждым населением и сослуживцами, карелы чувствовали себя заброшенными на чужбину, и только близость соплеменников могла скрасить это ощущение оторванности от родины. Вот фрагменты некоторых из писем, написанных родственниками уже известному нам Пааво Ахаве:

— Иван Афанасьев из Новгорода, 2 февраля 1898 года: «…да с деньгами-то я справлюсь, а вот сложнее справиться с печалью, посмотрите, кругом иноязычный народ! Очень это грустно, как я по-русски не говорю ни слова, смотрю только в рот как баран на новые ворота».^[131] Тот же Иван: «…я сейчас совершенно среди русаков, карельского говора совсем не слышно…»^[132];

— двоюродный брат Ахавы Савва Афанасьев (Самппа Ахава) из Новгорода, 14 января 1904 года: «Как не знаешь языка да не понимаешь из их речей ничего […] так это, правда, грустно!»^[133];

— Оскари (Ристо) Тихонов из Твери, 23 мая 1915 года: «Нас здесь много карел, все ухтинцы […] Немного здесь грустно, когда подумаешь о вольной жизни. Здесь же чужая власть…»^[134] В других письмах Оскари постоянно отмечает, служат ли рядом другие карелы, здоровы ли они, передаёт от них приветы.

«Протонациональное» самосознание карел сформировалось во многом вследствие их ощущения своей чуждости как восточным, так и западным соседям — русским и финнам. Ни Россия, ни Финляндия не представлялись им родиной. «Своим» регионом, домом была для них «Карелия-матушка», как позже называли свой край в письмах карельские беженцы.

Может быть, наиболее ярко выразила эту карельскую самоидентификацию речь «70-летнего старика Данилы Микиття» на собрании деревни Поньгама летом 1918 года, когда расположившиеся там финны пытались получить резолюцию о желании сельчан присоединиться к Финляндии. Эта речь зафиксирована в воспоминаниях Ивана Лежоева, хранящихся в архиве карельского писателя Я. В. Ругоева:

«Дорогие господа! Уже 70 лет я прожил, и как только попадал в Финляндию, меня иначе не называли как рюсся, а в России в Кеми кто-то называл чухной, а кто-то — карел (кореляка) […] так чёрт побери зачем ещё бумагу марать […], если финнам и так ясно, что мы карелы […] и у нас карельских мужиков дубины, и мы пойдём в леса […] и если придёт кто-то мешать нам работать, я смогу этой дубиной защитить себя»^[135].

Примечания

70

Ореховецкий (ореховский) мирный договор был первым мирным соглашением Новгорода со Швецией, назван по имени крепости Ореховец (Орешек), в которой он был заключён после тридцатилетних военных действий. По этому договору была впервые официально установлена граница между Русью и Швецией, которая проходила через Карельский перешеек от Финского залива по р. Сестре, на север до озера Сайма, а затем на северо-запад до берегов Ботнического залива.

71

О средневековой истории Карелии и о сражениях на её территории см., например: Kirkinen H. Karjala idän ja lännen välissä. Osa 1: Venäjän Karjala renessanssiajalla (1478–1617). Helsinki, 1970; Osa 2: Karjala taistelukenttänä. Helsinki, 1976. См. также: Чернякова И. А. Карелия на переломе эпох. Очерки социальной и аграрной истории XVII века. Петрозаводск, 1998, С. 9–10.

72

Чернякова И. А. Указ. соч. С. 9–10.

73

Северная война (1700–1721) завершилась Ништадтским миром, подписанным 30 августа 1721 года (город Ништадт на шведском языке называется Nystad, а по-фински — Uusikaupunki, поэтому мирный договор в финской историографии называется Uudenkaupungin rauha). Россия получила по Ништадтскому миру Лифляндию с Ригой, Эстляндию с Ревелем и Нарвой, часть Карелии с Кексгольмом, Ингерманландию и острова Эзель (Saaremaa) и Даго (Hiiumaa).

74

Об этнической и социальной истории и этнографии Беломорской Карелии XVII — начала XX века см. фундаментальный труд: Pöllä M. Vienankarjalainen perhelaitos, 1600–1900. Helsinki, 2001.

75

Олонецкая губерния в начале XVIII века называлась Олонецким уездом, с 1719 года — Олонецкой провинцией, являвшейся частью Ингерманландской (Петербургской) губернии. С 1784 года эта территория была названа Олонецким наместничеством, и только по указу 1801 года — Олонецкой губернией. Уже в начале XVIII века Карельское Поморье входило в состав Архангелогородской губернии, которая впоследствии стала называться Архангельской.

76

Первая всеобщая перепись населения Российской империи 1897 года / Изд. Центр. стат. комитетом Мин-ва вн. дел; под ред. Н. А. Тройницкого. СПб., 1897–1905. Вып. 7. Наличное население обоего пола по уездам, с указанием числа лиц преобладающих родных языков, 1905. С. 1, 3.

77

Машезерский В. И. Победа Великого Октября и образование советской автономии Карелии. С. 9.

78

Первая всеобщая перепись населения Российской империи 1897 года. Вып. 7. С. 19.

79

Там же. С. 10.

80

Подсчитано по: Первая всеобщая перепись населения Российской империи 1897 года. Вып. 1. Архангельская губерния, тетрадь 2, 1899. С. 104–107; Первая всеобщая перепись населения Российской империи 1897 года. Вып. XXVII. Олонецкая губерния, тетрадь 2, 1900. С. 90–93, 96–97, 102–105, 106–108.

81

Материалы по статистико-экономическому описанию Олонецкого края. СПб., 1910. С. 409.

82

Витухновская М. Российская Карелия и карелы в имперской политике России, 1905–1917. СПб., 2006. С. 85–90.

83

О коробейничестве и его истории см.: Joustela K. Suomen Venäjän-kaup-pa autonomian ajan alkupuoliskolla vv. 1809-65. Lahti, 1963 (Hist. Tutk. LXII); Naakka-Korhonen M., Keynäs M. Halpa hinta, pitkä matka. Vienan-karjalainen laukkukauppa. Helsinki, 1988 (Suomalaisen Kirjallisuuden Seuran toimituksia 491); Hämynen T. Raja ei erottanut — karjalaisen laukkukaupan monta vuosisataa // Kainuussa ja Vienassa. Näkökulmia naapurusten elämään / toim. M. Vento, A. Heikkinen. Joensuu, 1997 (Studia Carelica humanistica 10). S. 55–75; Bazegski D. Vienan karjalaisten laukkukauppa. Venäjän ja Suomen kauppasuhteet 1800-luvulla ja 1900-luvun alussa // Ibid. S. 77–89; Базегский Д. В. Экономические связи Беломорской Карелии и Северной Финляндии (Кайнуу) во второй половине XIX — начале XX в.: автореф. дис.… канд. ист. наук. Петрозаводск, 1998.

84

Sihvo H. Karelia: a Source of Finnish National History // National History and Identity: Approaches to the Writing of National History in the North-East Baltic Region Nineteenth and Twentieth Centuries. Studia fennica ethnologia 6 / toim. M. Branch. Helsinki, 1999. S. 185.

85

Ibid. S. 187.

86

Topelius Z. Maamme kirja. Lukukirja alimmaisille oppilaitoksille Suomessa. Helsinki, 1899. S. 171. Первое издание «Maamme kirja» вышло в 1875 году.

87

Oksanen A. Säkeniä. Kokous runoelmia. Helsinki, 1898. S. 6.

88

Jääskeläinen M. Op. cit. S. 44, 45.

89

Ibid. S. 45.

90

Ibid. S. 25.

91

Sihvo H. Op. cit. S. 195.

92

Ibid. S. 196.

93

См. об этом: Витухновская М. Указ. соч. С. 273–301.

94

Соломещ И. М. Финляндская политика царизма в годы Первой мировой войны (1914 — февраль 1917 г.). Петрозаводск, 1992. С. 39.

95

«Союз силы» — организация активистов, основанная в 1906 году, действовавшая под видом спортивной.

96

Соломещ И. М. Финляндская политика царизма в годы Первой мировой войны. С. 42.

97

Об истории егерского движения см.: Lauerma M. Jääkärien tie / toim. M. Onttonen ja H. Vitikka. Helsinki, 1984; Onttonen M. Jääkärikirja. Helsinki, 2002.

98

Lauerma M. Jääkärien tie. S. 301–382.

99

Лайдинен Э. П., Веригин С. Г. Финская разведка против Советской России: специальные службы Финляндии и их разведывательная деятельность на Северо-Западе России (1914–1939). Петрозаводск, 2004. С. 43, 44.

100

Соломещ И. М. Финляндская политика царизма в годы Первой мировой войны. С. 46, 47.

101

Vahtola J. «Suomi suureksi — Viena vapaaksi». S. 25.

102

Об экономическом влиянии Финляндии на Российскую Карелию см.: Витухновская М. Указ. соч.; Баданов В., Кораблёв Н. Использование агрохозяйственного опыта Финляндии Олонецким земством в начале XX века // Финский фактор в истории и культуре Карелии XX века. Гуманитарные исследования. Вып. 3 / ред. О. П. Илюха. Петрозаводск, 2009. С. 41–54.

103

История Карелии с древнейших времён до наших дней. С. 277.

104

НА РК. Ф. 1. Оп. 1. Д. 106/61. Л. 128.

105

Верста равнялась 1,06 километра.

106

Фесвитянинов С. М. На границе Финляндии: очерк // Вестник Олонецкого губернского земства. 1911. № 14. С. 10.

107

Жуков Ю. А., Кораблёв Н. А., Макуров В. Г., Пулькин М. В. Ребольский край: исторический очерк. Петрозаводск, 1999. С. 10–14. О роли Финляндии как важнейшего фактора социоэкономического бытия Российской Карелии см.: Витухновская М. Указ. соч. С. 91–99.

108

Жуков Ю. А., Кораблёв Н. А., Макуров В. Г., Пулькин М. В. Указ. соч. С. 10–14.

109

«Великий незнакомец» — название переведенной на русский язык хрестоматии Т. Шанина (Великий незнакомец. Крестьяне и фермеры в современном мире: хрестоматия / сост. Т. Шанин. М., 1992). Английская версия хрестоматии называется по-другому: Peasants and Peasant Societies. Selected Readings / ed. T. Shanin. L.; N. Y., 1987.

110

Tawney R. H. Land and Labor in China. Boston, 1966. P. 77.

111

Сани-волокуши.

112

Яккола Н. Водораздел: повествование. Петрозаводск, 1985. С. 368.

113

Национальный архив Финляндии (Suomen Kansallisarkisto — KA). Ahavan kokoelma. Kansio 18:2 / пер. М. Витухновской-Кауппала.

114

НА РК. Ф. 180. Оп. 1. Д. 1/1. Л. 11.

115

Государственный архив Архангельской области (ГААО). Ф. 1. Оп. 4. Т. 3. Д. 1336. Л. 235, 235 об.

116

То есть карел, проживавших на территории Олонецкого, Петрозаводского и Повенецкого уездов Олонецкой губернии.

117

Мы почерпнули сведения о деятельности Нечаева из его писем Митрофанову (KA. Karjalan sivistysseuran arkisto ja säilytysyksiköt. Puheenjohtajan kirjeenvaihto. Sidos 31) и из воспоминаний ребольского общественного деятеля, главы продовольственной комиссии в 1917 году Пекки Кюёттинена (KA, Karjalan sivistysseuran arkisto ja säilytysyksiköt. Muistelmat. Kot. 112).

118

Карельские православные братства были созданы в 1906 году деятелями Русской православной церкви для борьбы с «панфинской» и лютеранской пропагандой в Карелии. Полные названия братств: Архангельское православное беломорско-карельское братство во имя св. Михаила и Карельское братство во имя святого великомученика Георгия Победоносца. Георгиевское братство действовало на территории Олонецкой и Финляндской епархий, а братство Архангела Михаила — в епархии Архангельской.

119

KA. Karjalan sivistysseuran arkisto ja säilytysyksiköt. Puheenjohtajan kir-jeenvaihto. Sidos 31.

120

KA. Yleisesikunnan toim. T19167/1. Vuosi 1918. Перевод М. Витухновской-Кауппала.

121

О попытках российской власти противостоять финскому влиянию см. подробно: Витухновская М. Указ. соч.

122

Материалы по статистико-экономическому описанию Олонецкого края. С. 424.

123

Никольская Р. Ф., Сурхаско Ю. Ю. О карельской народной медицине: Рациональное и «иррациональное» в традиционном врачевании // Обряды и верования народов Карелии: Человек и его жизненный цикл / науч. ред. И. Ю. Винокурова, Ю. Ю. Сурхаско. Петрозаводск, 1994. С. 104.

124

Чирков И. Ухтинский приход в религиозно-нравственном и бытовом отношении // Архангельские губернские ведомости. 1908. № 88. С. 3. Цит. по: Пашкова Т. В. Государственное здравоохранение и народная медицина в карельской деревне в конце XIX — начале XX века // Учёные записки Петрозаводского государственного университета. Сер. Исторические науки и археология. 2015. № 3. Т. 2. С. 13.

125

НА КарНЦ РАН. Ф. 1. Оп. 20. Д. 36. Л. 1.

126

НА РК. Ф. 1. Оп. 1. Д. 106/61. Л. 24.

127

Ervasti A. E. Muistelmia matkalta Venäjän Karjalassa kesällä 1879 / toim. P. Laaksonen. Helsinki, 2005. S. 31.

128

Пашков А. М. Краеведческое изучение олонецких карел сельскими учителями в 1870-е годы // Историография и источниковедение отечественной истории: сб. науч. ст. СПб., 2005. Вып. 4. С. 136.

129

Хобсбаум Э. Нации и национализм после 1780 года. СПб., 1998. С. 74–77.

130

Там же. С. 84, 101, 110–111, 115.

131

KA. Ahavan kokoelma. Kansio 24:8. Перевод М. Витухновской-Кауппала.

132

Ibid.

133

KA. Ahavan kokoelma. Kansio 22:2. Перевод М. Витухновской-Кауппала.

134

KA. Ahavan kokoelma. Kansio 25:21. Перевод М. Витухновской-Кауппала.

135

НА РК. Ф. P-3716. Оп. 1. Д. 856. Л. 38. Воспоминания Ивана Лежоева хранятся также в НА КарНЦ РАН. Ф. 1. Оп. 20. Д. 139.