Силиконовая надежда

Марина Крамер, 2018

Преуспевающая владелица клиники пластической хирургии Аделина, ее новый подчиненный Матвей и повариха Анна. Три совершенно разных человека оказываются связаны друг с другом событиями, происходившими в их жизнях в прошлом и продолжающимися до сих пор. Аделина – жертва шантажа, и к этому причастен кто-то из близких людей, у Матвея – проблемы в личной жизни. Анна вынуждена делать то, чего сама не хочет. Кто из них окажется настоящим, а кто носит маску, которая упадет в самый неподходящий момент?..

Аделина

Неприятности начались с самого утра. Во-первых, я проспала — не услышала будильник, даже не представляю, как это вышло. Когда вскочила, часы показывали половину восьмого, обычно в это время я уже выхожу из своего кабинета и иду в послеоперационные палаты. А ведь еще нужно доехать, а на это уйдет минут сорок пять, если не больше. Черт, как я так уснула?

Наскоро приняв душ и выхватив из шкафа первое, что попало под руку, молясь, чтобы это не оказалось, например, домашним халатом, я, на ходу одеваясь, выскочила в коридор и сунула ноги в стоявшие ближе всего туфли. Интуиция подсказывала, что с обувью я промахнулась и на улице обязательно либо дождь, либо холодно, но менять что-то уже поздно. Схватив сумку, я выбежала из квартиры, даже не вспомнив, что последние два месяца сдаю ее на пункт охраны. Не до этого…

Вторым «приятным» сюрпризом явилось то, что в брелоке автомобильной сигнализации села батарейка и открыть машину с него я не могу. В панике я даже не подумала, что можно открыть дверь ключом — сегодня критическое мышление меня явно оставило, обычно я менее рассеянна в патовых ситуациях. Да и правое переднее колесо выглядело спущенным, и возиться с этим сейчас уж точно времени не было.

Я выбежала из двора, на ходу пытаясь остановить хоть какую-то машину. Наконец возле меня затормозило ярко-желтое такси, я запрыгнула в салон, всем своим видом давая понять водителю, что ни за что не выйду, даже если он откажется меня везти. Назвала адрес клиники, водитель застучал по навигатору:

— Далековато.

— Ну, и оплата соответствующая. Пожалуйста, поторопитесь, я опаздываю, — пробормотала я, набирая сообщение администратору Алле.

Таксист только хмыкнул, но поехал действительно быстро. Прикинув, что опоздание будет не таким уж неприличным, я все-таки начальник и обход своих больных могу сделать на час позже, я немного успокоилась и откинулась на спинку сиденья. Погода по-настоящему оказалась отвратительной — холодно, мелкий косой дождь, люди в плащах и даже в сапогах, и только я, такая красивая, в летних туфлях, светлых брюках и тонкой рубашке. Как я ненавижу весну за эти перепады погоды от заморозков до нестерпимого зноя… Хорошо еще, что успела прихватить с вешалки большой клетчатый платок, больше похожий на плед — в него можно завернуться и не особенно замерзнуть. Однако возвращаться домой все равно придется на такси.

Даже здесь, в машине, я ощущала атмосферу напряженности и тревоги, окружавшую меня в последнее время. Это такое странное ощущение, которое сводит с ума, и я боюсь, что скоро случится самое ужасное — не смогу оперировать. А ведь это неизбежно, если я буду недосыпать, начнут дрожать пальцы, ухудшится зрение, будет рассеиваться внимание — словом, я стану совершенно непригодна как хирург и этого позволить себе просто не могу. У меня пациенты, которые надеются на помощь, которые доверяют мне свою внешность, а зачастую и жизнь. Нет, мне нужно придумать, как выбраться.

Мама-мамочка, как же мне иногда не хватает тебя… Да, мы не были особенно близки, Николенька всегда был твоим любимчиком, но поговорить и спросить совета я всегда могла. И теперь мне это особенно нужно, но тебя нет.

Первые признаки болезни Альцгеймера обнаружились у мамы, когда я училась на последнем курсе. Тогда ни она, ни я не придали большого значения провалам в памяти, возникавшим у мамы от случая к случаю, но болезнь прогрессировала, и вскоре мама стала забывать расположение комнат в квартире, назначение многих предметов… Ей пришлось уйти с работы — ну, это как раз понятно, все-таки она не бумажки перекладывала, а оперировала. Я же стала бояться оставлять ее дома одну — мама могла выйти из квартиры и не найти дорогу обратно. В каждом кармане ее верхней одежды лежали записки с адресом и моими телефонами, и даже Николенька на какое-то время остепенился и стал чаще бывать дома. Но помочь маме мы ничем не могли. Вскоре она перестала нас узнавать, то и дело вызывала полицию, номер телефона которой по какой-то странной прихоти мозга сохранился в ее памяти, потому что считала, что в ее квартиру проникли посторонние — я или Николенька.

Мама умерла спустя год после того, как я открыла свою клинику, так и не узнав об этом. Я, конечно, ей рассказывала, но вряд ли мои восторженные рассказы доходили до ее сознания. В последний год я то и дело заставала ее в кабинете с атласом анатомии, мама, нахмурившись, водила пальцем по картинкам и словно старалась вспомнить что-то. Но всякий раз, когда она поднимала глаза от картинок, я видела в них только пустоту. Нет ничего страшнее, чем видеть, что от твоего любимого человека осталась только оболочка, а то, что делало маму той женщиной, которую я любила, безвозвратно ушло. Мне пришлось нанять сиделку, потому что я не в состоянии была разорваться между заканчивавшимся ремонтом в здании будущей клиники, операциями в больнице, где я все еще работала, закупкой оборудования и материалов, научными статьями, братом — и совершенно ничего не воспринимающей уже мамой, которой приходилось объяснять, как открывается кран в ванной или где в квартире находится туалет.

От брата большой помощи не было, но я благодарила его и за то, что он пытался сделать — присматривал за мамой, если у сиделки был выходной, покупал продукты. Но даже это не отвлекало его от покера, и однажды, когда Николенька так увлекся очередной игрой, что не замечал ничего вокруг себя, мама ухитрилась открыть газ в кухне. Когда брат наконец почувствовал проникавший из-за запертой двери запах, было поздно — мама лежала на полу без сознания, и спасти ее не удалось. Мне до сих пор кажется, что в момент, когда она включала все четыре конфорки, у нее случилось что-то вроде просветления, потому что она предварительно заперла дверь кухни и педантично заткнула все щели полотенцами и салфетками. Думаю, она очнулась на какое-то время и, оценив свое состояние, приняла это страшное решение — уйти из жизни.

На похороны явилась, кажется, вся медицинская общественность города — мама была человеком известным, ее многие уважали и пришли отдать дань памяти ее таланту хирурга. Я не плакала. Наверное, в подобном стыдно признаваться, но я испытала что-то вроде облегчения, так как была давно готова к подобному исходу. Мама могла уйти из дома и бесследно пропасть, могла попасть под машину — да что угодно. А так она хотя бы умерла в собственной квартире, а не замерзла насмерть в каком-нибудь лесном массиве.

На Николеньку же страшно было смотреть. Совершенно белый, с посиневшими губами, он стоял рядом со мной, и его била мелкая дрожь — я видела дрожащую нижнюю челюсть и прозрачную каплю, свисавшую с кончика носа. Молча я протянула ему платок, брат скомкал его, вытер нос и всхлипнул. Я знала, что он винит себя — об этом он твердил все три дня, что мы готовились к похоронам, и мне даже пришлось пару раз колоть ему успокоительное, чтобы он смог хоть на несколько часов забыться и поспать. Сама я еле держалась на ногах от недосыпа, а потому практически не слышала того, что говорили бывшие мамины коллеги. И вдруг чей-то голос привлек мое внимание, я повернулась и увидела Павла Одинцова. В глазах потемнело. Это был, пожалуй, единственный человек, чье присутствие здесь меня удивило. Мы давно расстались, он уехал в другой город — и вдруг появляется на кладбище в день похорон моей матери. Ничего более нелепого и ужасного я себе и представить не могла. Он договорил — я даже не поняла смысла его речи — и, опустив голову, отошел от могилы. «Нет, только не приближайся, только не подходи ко мне, ты ведь должен понимать, как это неуместно, — молилась я про себя, понимая, что могу сорваться. — Сделай так, чтобы я не опозорила свою мать на ее похоронах и не надавала тебе пощечин за все, что ты сделал со мной». И Одинцов словно услышал мои молитвы, отошел куда-то вправо, где стояли бывшие мамины коллеги по больнице. Я перевела дыхание и вдруг почувствовала, что по щекам текут слезы. Я плакала, не замечая этого.

–…мадам, мы стоим у этого шлагбаума уже минут десять. Мне что — снова в город вас везти? — от неожиданности я уронила телефон на автомобильный коврик и долго, нагнувшись, шарила рукой у себя под ногами.

— Да-да, простите, сейчас. — Найдя телефон, я открыла окно и помахала охраннику, чтобы поднял шлагбаум. — По этой аллее прямо, пожалуйста.

Водитель только головой покачал.

Расплатившись, я вышла из машины и бегом бросилась в здание. Часы показывали без четверти девять, я непростительно опоздала, и будь на моем месте кто-то из сотрудников, непременно получил бы выговор. Себе, конечно, не объявишь, но было очень стыдно.

Наскоро переодевшись в кабинете, я схватила лежащие на углу стола папки с процедурными листами моих пациентов — там во время обхода я делала пометки об отменах препаратов и процедур и писала новые назначения. После обеда медсестры переписывали листы заново, а назавтра процедура повторялась — так мне было удобнее и нагляднее. У выхода из административной части здания меня ждала дежурившая сегодня медсестра Наташа — маленькая, аккуратненькая, в ладно сидевшем на ее хрупкой фигурке хирургическом костюме.

— Доброе утро, Аделина Эдуардовна, — приветствовала она меня, и в ее глазах я уловила нетерпеливое любопытство — прежде я никогда не опаздывала. Не сомневаюсь, что сегодня во время моего отсутствия персонал выдвигал по этому поводу самые разные версии.

— Доброе утро, Наташа. Идем, больные ждут.

Она кивнула и пошла следом за мной в отделение.

Клиника представляла собой огромное трехэтажное здание, состоявшее из трех отдельных корпусов, соединяющихся между собой переходами, — административного, собственно хирургического, где размещались операционные, перевязочные и прочие вспомогательные кабинеты, и стационара, где пациенты находились после перевода из постоперационных палат. Это было удобно — ничего не нарушало покой пациентов после операций, в этом же корпусе имелся большой зимний сад, куда могли приходить посетители, и кафе, в котором они могли выпить кофе и попробовать десерты, которые мастерски готовила наша Анна. Мне хотелось, чтобы все посетители моей клиники были довольны и лечением, и реабилитационным периодом, поэтому весь персонал старался обеспечить это любыми доступными способами.

Осмотрев своих пациентов, изменив некоторым назначения, а некоторым оставив все как было, я отдала Наташе листы и бросила взгляд на часы. Управилась за полчаса, отлично. Сегодня у меня не было назначено операций, зато должен был приехать очередной проверяющий, и это испытание похуже любой сложной манипуляции. Мне проще было несколько часов провести в операционной с микроскопом и скальпелем, соединяя нервы и кровеносные сосуды, чем водить по клинике какого-то гуся из управления, показывая ему, как и что у меня здесь устроено. Но ничего не поделаешь.

Вернувшись в кабинет, я набрала внутренний номер пищеблока и, когда Анна взяла трубку, спросила:

— Ты не забыла?

— Нет, Аделина Эдуардовна, все почти готово. Во сколько подавать?

— Я тебе позвоню, когда мы в твое царство пойдем.

— Понятненько.

Я положила трубку и подумала, что Анна, пожалуй, единственный человек во всей клинике, которому я могу доверять абсолютно. Она поддерживала меня во всем, она старалась превратить наш кухонный блок практически в ресторан высокой кухни, и ей это удалось. Однажды мне позвонила бывшая пациентка, которой я удачно вернула на место свернутый в буквальном смысле набок в аварии нос, и предложила объединить усилия и, достроив на территории еще небольшой корпус, сделать там полноценный ресторан.

— Ваша повариха достойна собственной кухни, мы могли бы неплохо зарабатывать на этом, — убеждала пациентка.

Мне подобное предложение было ни к чему. Во-первых, строить ресторан на территории клиники мало того, что безумно, так еще и запрещено, во-вторых, связываться с человеком, которого я совершенно не знаю, а только лечила, вообще не в моих правилах, ну, а в-третьих, когда я спросила мнение Анны, та замахала руками и твердо заявила, что никакая другая кухня, кроме этой, ей не нужна.

— И не надо говорить, что в другом месте я могла бы больше зарабатывать, — сразу предвосхитила она мои слова. — Меня все устраивает здесь, я сама себе хозяйка, я готовлю то, что хочу, я делаю это так, как считаю правильным, и ничего менять не собираюсь.

Мне было приятно слышать это, но я прекрасно понимала еще и то, что Анна просто боится уходить туда, где никого не знает. И на это у нее имелись свои причины.