Говорящие предметы

Марина Леванте

Как известно, часто люди похожи не только друг на друга, но и на наших братьев меньших, животных, а иногда и на диких зверей, о чём давно уже неоднозначно высказался известный русский баснописец Иван Андреевич Крылов.А вот Марина Леванте сравнила людей уже с предметами одушевленными и неодушевленными, свои находки выразив в жанре иронии.Читайте, не пожалеете, вдруг себя узнаете в деревянном стуле или половой тряпке. Приятного, как говорится, прочтеньеца…

Редактор Анна Голицына

© Марина Леванте, 2022

ISBN 978-5-0059-0511-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Воскресенск, 2022

Вместо предисловия: Говорящий стул

Это был простой неодушевлённый предмет. Сначала он был табуреткой. Да-да, тем почти колченогим табуретом, на который садились все, кому не лень. Очередной зад, усевшийся на этот незамысловатый предмет мебели, придуманный, а потом внедрённый кем-то в жизни людей, служил опорой для очередного седока. Но любой, севший на эту, ещё тогда новенькую табуреточку, покрашенную в какой-то не ярко-зелёный цвет, считал своим долгом покачаться на ней, из стороны в сторону, потом, в зависимости от своего же состояния, мог оказаться на полу, лежать под своим только что товарищем, любезно оказавшем ему поддержку, подставив своё, хоть и жёсткое, но сидение, и смотреть на него снизу вверх, и насколько позволяли полностью не затуманенные и не опьянённые сильным градусом мозги, размышлять о том, что всё же, это всего лишь неодушевлённый предмет, который за ненадобностью или состоявшейся амортизацией можно было пнуть в любой, даже самый не подходящий момент, с размаху, своей сильной ногой в тяжёлом ботинке, потом, отбежав сторону, на безопасное расстояние, стоять и наблюдать, что будет дальше. Будет ли и дальше табурет, стоя на том же месте, раскачиваться или тоже примет похожее лежачее положение. Что было весьма ожидаемо, учитывая, что никто даже не собирался в случае чего, подремонтировать табурету с уже потёртым сидением, сломанную ножку, а предстояло его просто выбросить, как отслуживший аксессуар под своё седалище, пусть и тоже в поношенных и вытертых до дыр штанах.

И так происходило довольно долгое время, сменялись периоды, люди, их одежда.

Но однажды в ту комнату, где всё так и находился этот незамысловатый, даже примитивный, но такой удобный стул без спинки, вошёл человек высокого роста, который желал стать ещё выше, и приказал приделать к деревянному сидению так необходимую ему для его веса удобную опору.

И с этого момента табуретка стала полноценным офисным креслом, на котором пока ещё маленький, но начальник не раскачивался, как остальные, а крутился из стороны в сторону, и вокруг собственной оси, что не отменяло его презрительного отношения к неодушевлённому предмету, в который он вдыхал жизнь, то и дело, гордо со своего рабочего места, оглядывая свои окрестности, которые лежали в его подчинении, уже однажды реанимировав своего колченого товарища, подарив ему второй шанс к существованию. И тот, был очень благодарен высокому мужчине в нарядном костюме, а не в потёртых штанах, и поэтому с готовностью не подставлял, а по прежнему поддерживал весовую категорию теперь постоянно восседающего на нём, которая становилась всё значимее и тяжелее.

Но начальник всё равно, не считал старое, и вместе с тем, новое офисное кресло своим другом, громко и грозно отчитывая своих подчинённых, срывал потом все свои накопленные эмоции на восстановленных ножках бывшей табуретки, пиная и ударяя её в самый центр, в сердце, на котором держалось всё остальное, массивная металлическая станина.

Время шло, и та самая вездесущая амортизация, не только для неодушевлённых предметов, но и происходящая в жизни людей, делала своё дело, приводила в негодность дерматиновое покрытие, с множественными дырами от потушенных кончиков сигарет и даже порезами от острых предметов. Но и сидящего в покорёженном годами кресле начальника не заставлял ждать тот же, аналогичный процесс, который приводил и его в состояние негодности, несмотря на достигнутые успехи в продвижении по службе.

И всё ж таки, он не хотел видеть в офисном кресле, прослужившем ему верой и правдой огромное количество лет, и к которому он относился даже, уже как к какой-то реликвии, что принесла ему удачу, как к своему старому неизменному товарищу, подставлявшему ему в трудные минуты его жизни свою не только спину, но и мягкую, теперь потёртую и изношенную дерматиновую часть, протягивая руку помощи, в виде полутвёрдого подлокотника.

Он продолжал считать его совершенно неодушевлённым существом, которое морщилось от боли, когда на него садились не совсем аккуратно, а больше грубо, нарушая правила ухода за вещами, оно порою скрипело всем своим существом от происходящей несправедливости. Оно не молчало. Оно говорило, это офисное кресло, а на самом деле единственный и настоящий друг большого начальника. Но никто не хотел его слышать, даже просто замечать, порою, спотыкаясь об его ножки. Его горестные стоны и переживания, его увещевания, что надо бы по-другому, что жизнь не бесконечна и не всегда будет мягко и комфортно, даже развалившись в своём статусе командующего подчинёнными — всё это пролетало мимо ушей большого человека, не задерживаясь даже в его каштановых кудрях. Тот просто не хотел всего этого знать.

И вот однажды, как, когда-то случайно он вошёл в ту комнату и в первый раз увидел деревянную табуретку, на которую в ту же минуту тяжело и прочно опустился, и так и остался в сидячем положении на долгие годы, так и сейчас, всё произошло совсем внезапно.

Всё казалось обычным и рядовым, кресло по-прежнему стояло перед дубовым столом, украшенным дорогими канцелярскими приборами, водружёнными на мраморную подставку чёрного цвета, подпирая своими ножками знакомое седалище и даже подставив свою мягкую спинку своему другу, который его таковым никогда не считал, а по-прежнему, видел только перед собой неодушевлённый предмет, который можно при случае пнуть, а тот в ответ ничего не скажет, смолчит, проглотит очередной незаслуженный тычок в бок. И по обычаю, резко крутанувшись для того, чтобы кинуть сросшийся с ним взгляд поверх окружающего мира, большой начальник неожиданно ощутил под собой совсем не слышанный им доселе звук.

Это говорил старый стул. Да-да, он не ослышался, именно, так, говорил… предупреждая, как и раньше, но это не было жалкое скрипение его ножек, это больше напоминало угрозу, звучащую в его голосе… угрозу, несущуюся из неведанного и непознанного, оттуда, где никто не ведёт никаких переговоров, где все угрюмо молчат, потому что им невесело, даже от того, что прибывают все вместе. И скрип всё нарастал, и нарастал, переходя в мощный беспощадный возмущённый глас вопиющего в пустыне, означающий конец и разрушение всех надежд большого человека, который только и сумел достичь высот по служебной лестнице, позабыв о том, кто всегда был рядом и поддерживал его в трудную минуту.

И потому сейчас он сорвался и летел с головокружительной высоты своего, как оказалось, совершенно не значимого полёта, цепляясь и задевая все неодушевлённые предметы, у которых, как и у его бессменного товарища, оказалось, были имена и даже фамилии, их звали Иван Ивановичами, Иван Петровичами, Верами и Любами. Их было так много в его жизни, о которых он всё время почему-то думал, как о неживых молчащих существах, не замечая того, что они тоже были людьми, и как оказалось, с гораздо лучшими качествами, ибо даже в эту минуту его бесславного падения, пытались оказать ему помощь.

И только его верный старый товарищ, говорящий табурет, оставался в стороне, уж больно многого он натерпелся от начальника, который никогда не был его начальником, а он, табурет не был его подчинённым, он просто с грустью и печалью молча наблюдал всё это время за происходящим, и теперь, когда чётко и ясно дал понять, что никогда не был чем-то неодушевлённым, сказав своё последнее слово, которое оказалось очень важным, но уже совершенно бесполезным, ибо тот, что не хотел ни видеть, ни слышать никого, кроме себя, уже и так больше ничего не увидит и не услышит, его ждали иные миры, где никто, ничего не обсуждает, хотя их там немало, таких же, как этот патрон, уже самому себе.

Теперь он с теми же эмоциями в глазах сидел на обломках своего так и не построенного до конца счастья и со слезами на мрачном, недоуменном выражении лица пытался что—то ещё увидеть, что-то понять, но рядом с ним не оказалось даже ножек от старого говорящего стула, который мог, как и прежде, хоть и молча, но оказать так необходимую ему сейчас поддержку, которой он не замечал раньше, опираясь на его крепкую надёжную спинку, но всё же спиной, поворачиваясь каждый раз совсем в другом направлении от своего верного друга.

— Как же я был глуп, будучи большим начальником, как же я был слеп и глух, и как много понадобилось для того, чтобы это понять, потерять всё, а главное того, кого всю свою жизнь считал простым стулом, а он оказался не просто говорящим, он был моим товарищем, а я этого даже не заметил, каждый раз принимая его за что-то неодушевлённое, в отличие от него.

— Что это он мне сказал напоследок?

Бывший начальник напрягся, наморщил и так весь в поперечных и продольных складках высокий лоб, который он на поверку разбил о своё собственное бездушие, и вдруг вспомнил:

— Я не неодушевлённый предмет и никогда им не был, меня всегда звали Денис Константинович Денисов, и теперь я мог бы быть твоим руководителем, и помочь подняться оттуда, куда ты сам, по своей же вине свалился, но даже другом тебе я не стану, ибо ты таковым меня никогда не считал. А стулом, хоть и говорящим, тем более, прощай!

И больше они никогда не виделись. Нет, бывшего начальника больше никто никогда не видел и не встречал, ни его подчинённые, ни жена, и ни его дети, просто не было у него больше той, прежней жизни, в которой он повёл себя совсем не так, как должен был бы, и теперь испытывая ту боль, что причинял окружающим не только, когда резко садился на стул и слышал его резкий скрип, но не обращал ни на кого внимания, думая лишь о себе, как о живом, но только в полном одиночестве.

***

— Эх, как же хочется снова увидеть тот табурет. Мне так много надо ему сказать. — Произнёс глубокий старик с длинной белоснежной бородой в серых прожилках, спускающейся до самой земли, и грустно прикрыл дряблые веки, под которыми ещё светились тусклым светом выцветшие голубые глаза, в которые никому не дано было уже заглянуть, и снова выдохнул:

— Эх…