Зимние истории

Марина Чуфистова

Сборник «Зимние истории» – это яркие, самобытные тексты молодых и талантливых писателей, приправленные иллюстрациями художницы Стеллы Струцкой. Истории волнуют, заставляют плакать и смеяться, грустить и радоваться. Чтобы ни происходило с героями, всегда есть место для чуда. Совсем как в жизни.

Ева Сталюкова

Мандарины

Давид подождал, пока мамаша с коляской отойдет почти до самого угла, а потом, подхватив пакеты, бросился вслед, только дверь ларька позади хлопнула.

В мутной декабрьской метели маячила ее короткая куртка, легкие не по сезону сапожки на тонкой подошве месили снег. Шапки — и той у нее не было, только капюшон, кое-как подвязанный невесомым платком.

— Девушка! — напоказ запыхавшись, позвал он. — Девушка, вы товар забыли!

Она остановилась, удивленно подняла брови, Давид покрутил у нее перед носом огурцом и затараторил:

— Вы отошли, я смотрю, а пакетик-то остался. Нет-нет, я сам, сам положу, не беспокойтесь! — он нырнул вниз, где в поддоне коляски стояла небольшая холщовая сумка с единственным огурцом и тремя яблоками. Прикрывшись от хозяйки собственной спиной, Давид одним незаметным движением вложил туда пакет со своими мандаринами, подпихнул глубже, чтобы не заметила раньше времени.

— Не может быть! — услышал сверху. — Я все проверила!

— Разве?

— Ну, посмотрите, — она нагнулась, запустила руку внутрь: — Я же говорю. Вот мой огурец.

— Странно, — Давид выпрямился, обернулся к ней растерянным лицом. — Наверное, еще кто-то оставил. Извините!

Она дернула плечом и толкнула вперед коляску: гордая! Давид и сам такой же. Никогда ничего не просить его научил отчим. У богатых, говорил он, просить бесполезно, у бедных — унизительно, справляйся сам. Вот и девчонка справляется. Деньги выгребала последние: сквозь запотевшее стекло ларька Давид наблюдал, как она роется в сумочке, по монетке доставая мелочь. Одно яблоко даже вернула. Давид направился обратно, с удовольствием представляя ее удивление от сюрприза. Настроение его сияло вместе с иллюминацией, откуда-то лихо неслись «три белых коня, три белых коня: декабрь, январь и февраль!», и Давид переступал под их ритм, но так, чтобы со стороны никто не понял бы, что он делает это нарочно. От магазинчиков у метро мороз гнал последних покупателей, забывших кто о соках к праздничному столу, кто о майонезе или зелени. Уже почти у самой своей витрины Давид заметил высокого мужчину в дутой темно-зеленой жилетке. Тамарка из хлебного намотала ему на шею старый шарф, а на голове у него скособочилась розовая шапка фигурной вязки, которой днем еще не было.

— Эй, — позвал Давид. — Хочешь огурец?

Тот с готовностью заулыбался толстогубым неопрятным ртом, отчего глазки его, и без того маленькие, на блинном лице стали почти невидимыми.

Давид выпутал овощ из пакета, обтер изнанкой рабочей куртки и вложил в ледяную руку.

— Ну что же ты, — строго сказал он. — Беги в метро, погрейся. Замерз совсем.

— Ка! Ка! — лепетал мужчина, но Давид подтолкнул его и приказал:

— Иди! — И тот послушно побрел, надкусывая огурец.

В детстве у Давида была троюродная сестра — такая же улыбчивая, объяснявшаяся звуками, хотя лет ей было почти столько, сколько и Давиду. В ребячьей тусовке ее не обижали, но особо и не привечали: никто не знал, как с ней обращаться, и Давид испытывал смешанное чувство жалости, брезгливости и неуверенности. Такое же, как сейчас.

Давид зашел за ларек, дернул тонкую, но прочную дверь: заперто. Полез за ключами, не нашел. И только прохлопывая себя по бокам, вспомнил, что и ключи, и деньги, и документы остались в ларьке, в потайной нише под прилавком.

— Идиот! — ругнулся Давид. От носка зимнего ботинка отскочила и капнула в податливую подпушку снега желтая десятирублевая монетка, потянувшаяся из кармана за его рукой. — Идио-о-от! — он дважды приложился лбом о стылую скорлупу ларька, та ответила шмелиным гудением.

Давид не очень хотел сегодня выходить. Жена уговаривала остаться дома и помочь ей с бараньей ногой к новогоднему столу или хотя бы отвести детей на елку, но Давид все же поехал. Один праздничный день целый месяц кормит, особенно если накинуть процентов двадцать. Некоторые не стесняются и удваивают, но Давид никогда не был рвачом. Отчим учил его, что главное — не продать как можно больше. Главное — чтобы покупатель вернулся. И раз, и два, и на третий пришел именно к тебе, хотя до соседа ему, может, и поближе. И вот тогда — вот тогда это будет уже совсем другая прибыль.

Теперь Давид замер в щели между ларьками, куда почти не проникало суетливое чириканье гирлянд, и смотрел на площадь. Выйти он не мог. Люди потом будут смеяться над ним до скончания веков. Лучше вмерзнуть в наледь, чем клянчить у кого-то мелочь на билет в метро. Давид оперся плечом о бок ларька, и хищный холод поплыл ему за пазуху.

— Все, Марья Федоровна! — Настя остановилась у чужого подъезда, спину под пуховиком щекотали струйки пота. — Так можно и до утра бегать!

Соседка обвела прозрачными стариковскими глазами пустой двор с золочеными зефиринами сугробов под фонарями. Щеки ее маслянились от слез, они текли всегда, достаточно лишь выйти на мороз.

— А где вы его в прошлый раз нашли? — Настя постаралась не встретиться с ней взглядом.

— Так в магазине, в этом, как его, в маркете! — старушка махнула рукой в нужном направлении. — У прилавка с печеньем стоял, а глаза такие жалостливые! Любит печенье…

— Кто же его не любит, — буркнула Настя. — Чего вы раньше не сказали? Может, он и сейчас там? А мы носимся!

Она подхватила старушку под локоть и повела в сторону районного супермаркета.

Но Оськи у печенья не было. И у конфет, и в хлебобулочном, и даже в колбасном.

— А еще где его вылавливали? — поинтересовалась Настя, когда они с Марьей Федоровной вышли на крыльцо. Снег больно колол лицо сотней иголочек одновременно, и Настя поежилась, глубже вжимаясь затылком в капюшон.

— До того — на почте, — вздохнула соседка.

— Почта сейчас точно закрыта. Все, Марья Федоровна. Я больше не могу. Да и вам хватит. Давно бегаете?

— С утра. У него же мех рыбий, — всхлипнула она. — Замерзнет насмерть.

— Вот именно. Поэтому пойдемте домой и звоните в полицию.

Настя снова взяла бабку на буксир и решительно шагнула в метель.

Уже в лифте потребовала не стесняться и сообщать все новости.

— Спасибо, Настенька, — промямлила старушка в закрывающиеся двери. — Прости, оторвала тебя от грудничка, да еще и в праздник! И сестричке от меня спасибо передавай, что погуляла с малышом, отпустила тебя! — Она еще что-то говорила, но двери чавкнули, и лифт загудел.

Ног Давид не чувствовал, кулаки прятал в подмышках, наперекор приступам дрожи пытался расслабиться, но тщетно. За стеной ларька, взаперти, тревожно трезвонил его мобильный. Народу на площади поубавилось, все спешили нарезать оливье и смотреть концерт. Давид обкусывал тонкую кожицу на губах, слизывал соленое, и глаза его слезились, не иначе от ветра. Помимо товара, в ларьке, припрятанные поглубже, лежали подарки от Деда Мороза для сыновей и дочери. Если пойти пешком прямо сейчас, то в своем спальном районе он окажется часа через полтора. Еще столько же — на поездку до ларька и обратно за вещами и игрушками. К курантам он, может, и успеет, но праздничный вечер семья проведет без него.

— Овощи твои, вон, внизу лежат, — Маринка уже в дверях кивнула на поддон коляски, оставленной в тамбуре. — Не забудь.

Настя улыбнулась:

— Спасибо, Мариш. Мы не забудем, правда, Игорек? — Она чмокнула в макушку младенца, пухлой попой восседавшего у нее на руке.

— Не забудем, — передразнила Маринка. — Все гордость твоя тупая, Насть! Я замучилась мелочь твою из сумки выковыривать! Что такого, если я тебе хоть мандаринов куплю? У тебя же шаром покати! — Маринка дернула подбородком в сторону Настиной кухни.

— Мне нельзя, я кормящая мать, — возразила Настя.

— Ясно с тобой все. — Маринка помялась. — Может, поедете со мной? Отпразднуем по-семейному.

Настя качнула головой:

— Не. Игорешка беспокойный, сама знаешь. Ни праздника не получится, ни поспать не даст. Мы сами. С наступающим!

Напоследок сестра обняла их вместе с Игорьком и, накинув капюшон своей короткой куртки, шагнула из тамбура.

— Ты не думай, — ворковала Настя, раздевая ребенка, — тетя Марина хорошая. Хоть и возмущалась тогда: «Кто его кормить будет? Кто с ним сидеть будет?» Это она просто волновалась за меня. За нас, — поправилась она, опуская мальчика в ванночку. — Хорошо тебе? Тепло?

Многие Давидовы коллеги уже замкнули ставни, свернули торговлю и отправились к своим семьям. Кроме лампочки над собственным ларьком, Давид видел лишь две оставшихся. У крайней, над витриной с батареей бутылок и соков, плавно остановился, презрев все правила парковки, угольно-блестящий БМВ-купе. Водитель, длинноногая девушка в легких не по сезону сапожках на тонкой подошве и короткой куртке, склонилась у оконца и сбросила капюшон, и Давид тут же узнал в ней мамашу, в чью коляску он так ловко подкинул свои мандарины.

— Идиот, — снова выругался он и с досады постучал себя кулаком по лбу. — Вот же придурок!

Девушка приняла из рук продавца покупки, накинула капюшон и, неторопливо ступая по заметенной брусчатке, направилась к машине.

Давид сорвался, опережая, открыл перед ней дверь так внезапно, что она отшатнулась.

— Девушка! Девушка! — бормотал он. — Простите, прошу вас, извините за беспокойство. Это я, узнаете меня? Я Давид! Это я вам мандарины в коляску подкинул, хотел сюрприз сделать, помните?

Она глянула на него в упор, и Давид приободрился: сейчас вспомнит!

— Пожалуйста, одолжите мне тридцать рублей, девушка! Мне только билет в метро купить, у меня замок захлопнулся. Очень вас прошу, — умолял Давид.

— Какие еще мандарины?! — возмутилась девица, плюхаясь на низкое сиденье своего БМВ, и закатила глаза. — Мужчина! Отпустите дверь!

Давид шагнул назад, машина рыкнула ему в лицо, и только красные стоп-сигналы подмигнули в хаосе метели.

Давид шмыгнул носом, сунул руки в карманы. Боясь поднять голову от стыда и унижения, шагнул на тротуар.

И тут же в кого-то врезался. Узнал припорошенную снегом жилетку, старый шарф и женскую вязанную шапку набекрень. Между шарфом и шапкой щербато улыбался широкий рот.

— Ка! — сказал ему мужчина. — Ка!

— А, ты, — буркнул Давид. — Шел бы домой. Вечер уже, поздно.

Он стал обходить мужчину сбоку, но тот схватил его за руку.

— Ка! Ка! Ка!

— Да чего тебе?!

Мужчина что-то протягивал Давиду, и вспышка голубых огней гирлянды озарила картонный квиток с магнитной полосой.

— Спасибо, — усмехнулся Давид, — но мне нужен новый. Этот уже использовали, — он взял билет и аккуратно сунул его мужчине в нагрудный карман. — Новый, понимаешь?

Но тот вцепился Давиду в руку над локтем и потащил его в сторону метро. Сильный, на голову выше Давида, он волок его по скользкой брусчатке, а в снегу позади оставались две полосы от ботинок.

— Ладно, ладно! — завопил Давид. — Отпусти, я иду, иду!

Он с трудом вырвал руку, встряхнулся недовольно и, сутулясь, поплелся за улыбающимся дылдой.

Они прошли сквозь двойные двери, и Давид то ли вздохнул, то ли всхлипнул, когда его обдало струей горячего воздуха, потом через вестибюль, где кроме них скучал лишь дежурный у будки да за заборчиком спешила к выходу парочка припозднившихся пассажиров. Давид озирался, присматривал пути отступления, готовился снова остаться в дураках. Мужчина приложил свой билет к желтому пятну валидатора — и проход вдруг открылся. Давид замешкался и тут же получил ощутимый толчок в спину и упал сквозь турникет. Задохнулся на мгновение, ловя равновесие, обернулся сказать спасибо и увидел, как к мужчине в розовой шапке приближаются двое в полицейских бушлатах.

Когда сын наелся и засопел, Настя завесила его кроватку плотной шторой, тщательно подвернув ее уголки, включила телик на беззвучный, зажгла гирлянды на окне и на елочке в углу. Выглянула в тамбур, забрала из поддона холщовую сумку с покупками.

Стругая огурец в салатницу с вареной картошкой и яйцом, обмакнула палец в майонез, облизнула и решила, что оливье и без горошка вполне ничего. Мимоходом взглянула на новогодний календарь с картинкой, где в узорчатой вазе и вокруг нее россыпью навалены были мандарины и самый верхний разрезан пополам. От капелек сока на его солнечной мембране Настин рот наполнился слюной, и она быстро и глубоко вздохнула. Зато у нее есть яблоки. Настя поочередно выуживала их, твердые, с кружками этикеток на глянцевых боках и ясным запахом другой жизни, совсем непохожей на Настину. Достала последнее и удивилась: сумка не опустела. Она сунула руку внутрь и вытянула на свет последний пакет.

Давид тут же отвернулся и шагнул на эскалатор. Полиции он боялся с тех времен, когда в столице у прохожих еще требовали регистрацию. Он давно уже купил собственное жилье, но вид серой мрачной формы до сих пор закручивал в воронку его живот. В последний раз оглянувшись, он увидел, как один из служивых взял мужчину под руку. Хотя бы не замерзнет ночью, думал Давид, а ноги его освобождались от морозных кандалов. Ступеньки текли вниз, везли домой, где ждала Давида любимая семья, баранья нога и запасной ключ от ларька в шкафчике над зеркалом.

Конец ознакомительного фрагмента.