Рассказы полутьмы. Marianna и другие

Мария Аркадьевна Микийчук

Публикация только ради Marianna/ и Сари. Рассказы полутьмы-полусвета для того, чтобы запомнить их лёгкий шаг. Сборка за несколько лет о впечатлениях и людях вокруг. А на обложке Саша Фауст, просто потому что это была прекрасная ночь августа, пока ей было 17 лет в последний раз в жизни. 17 раз последний раз в жизни в августе – явление однократное. И рассказы тоже об этом. Об однократных явлениях.

Танцующий по льду

Пространство небольшого катка на Автозаводе было освещено, а снаружи уходило две рыжие дороги в разные стороны. В остальном деревья и тропинки тонули в темноте, и от этого лёд казался сияющим островом звенящей жизни.

В раздевалке остро пахло баней: свежеспиленным нагретым деревом, а потом — только зимой и наступающим Новым годом. Гирлянды на сетке, обрамляющей каток, мигали.

Сбоку, через дыру в сетке, быстро залезали какие-то очередные подростки, все в чёрной дешёвой одежде, почти одинаковых куртках. Коньки болтались у них на сгибе локтей — никто их не ловил.

Когда ты один на один с замёрзшим зеркалом под ногами, ты можешь ни о чём больше не думать. Так легко гипнотически уставиться в лезвие под чёрными ботинками и просто скользить — ты скользишь по промазанным дорожкам, меняя их очертания, завихряя фразы, взрывая ледяную крошку во время торможения.

Иисус ходил по воде — ты по воде летишь, не касаясь её.

Паша вытер ледяной пот со лба. Ещё два круга, несколько конкретных отточенных движений.

Он выписывал на льду заклинание своими ногами, аккуратно и очень точно, максимально сосредоточившись. Никаких лишних движений, привлекающих к нему внимание, не взмывать в воздух, не показывать, что он умеет. Просто мягкий поворот, просто странные немного движения, словно он встал на коньки впервые (если бы!).

Маленькая девочка в лавандовом пальто прижалась к ограде, наблюдая за ним. Для неё каждое его движение вспыхивало розовым огнём, оставалось прочным следом — она видела творящееся заклинание в режиме реального времени и откуда-то знала, чем оно должно закончиться.

Поворот, мягкое скольжение — так близко к забору, видно, что под льдом зависли в этом краю пузырьки воздуха, один тёмный свёрнутый лист на самом дне. Начал падать снег, медленно накрывая каток пушистой ладонью.

Завиток. Прямая линия. Прыжок.

Он на секунду завис в воздухе и тяжело опустился на лёд на одно колено — скорее всего, со стороны выглядело так, словно он неловко упал.

Отдышался и поднял голову — небо чуть изменило цвет, самую малость. Из рыже-фиолетового в более синие и спокойные тона. Значит, сработало, значит, он не ошибся.

Паша с трудом встал и пошёл к выходу. За ним на льду сильно столкнулись пролезающие тайком мальчишки, на лёд пролилась кровь, почему-то шипя и поднимаясь дымом в странном и как будто продуманном узоре, но этого не заметил никто, кроме девочки в лавандовом пальто.

— Это он, — сказала девочка, оборачиваясь к маме. — Танцующий по льду.

Паша вообще никогда в жизни не планировал выходить на лёд. В глубоком детстве его дед на его глазах поскользнулся и упал с лестницы их маленькой дачи — прогрохотал скрюченной массой по половичкам, заботливо прибитым к каждой деревянной ступени, а потом не смог подняться, да так и не поднялся — умер на больничной койке от пневмонии.

На каток его затащила его девушка, если её можно было так называть. Сейчас, в свои двадцать один, Паша понимал, что она просто играла с ним, потому что пробовала свои силы. Не было ни поцелуев, ни объятий — в основном она просто вырывалась, требовала сопровождать её и сообщала ему, что он любит её недостаточно. Справедливости ради, Паша и себя любил недостаточно, а её, если так подумать, за себя и за неё саму, так что — чрезмерно.

— Ты не понимаешь, — сообщила она с жестокостью в глазах, которая характерна для людей, вынужденных ставить на место возлюбленных тех, к кому ощущают только пустоту в сердце, — тебе нужно уже повзрослеть и побороть свои страхи. Да, твой дед умер, но ты-то точно там не умрёшь, это же каток! Там дети маленькие катаются и не боятся, тебе не стыдно бояться?

«Стыдно бояться», повторял про себя иногда Паша, вспоминая её слова. Стыдно бояться. Стыдно болеть. Стыдно умирать.

Каток на стадионе «Труд» всё было странно глобальным, а гардероб — длинный, как в театре. На каток нужно было шагать на коньках по деревянному неровному помосту, криво прибитых и местами уже провалившихся досок. Дорога стыда, по которой ты вышагиваешь, как цапля, и думаешь — эти замороженные доски ощерились неровными краями, словно сами не рады здесь находиться.

А потом — сразу лёд. Поле льда, озеро льда, даже не так — мир льда, подсвеченный огромными фонарями, наполненный огромным количеством людей, и всё равно не заполненный даже наполовину. И на него нужно было сползать как-то с деревянных кривых досок.

— Ну давай быстрее, — недовольно сказала Рита. Она кружилась на льду, как вуалехвост, помахивая всем телом, как плавниками, и отлично вписывалась в броуновское движение толпы. Она отлично знала, как стоять на коньках, как делать ласточку — могла даже катиться, согнув одну ногу и выставив вперёд другую, словно превратив себя в огромный автомат с опасным лезвием на конце вместо пуль.

Мимо него провели мальчика с ярко-бледным лицом; тот прижимал руку у себе и молчал так оглушительно, что Паша услышал.

Бояться стыдно.

Шагнул вперёд, коснулся лезвием льда…

И лёд расцвёл под его ногами, как огромная чёрная скатерть, как чистый лист цвета ночного неба, а его лезвия стали раскалённо-белоснежными.

— Ну чего ты встал, — крикнула Рита. — Катись уже, не тормози!

Чтобы всё было хорошо, подумал Паша спутано тогда. Выписать такой узор, чтобы у всех людей вокруг, до самой остановки, всё было хорошо.

Узор лёг перед ним, как гигантская калька, и Паша просто заполнял её силами, льющимися, казалось, из него самого, из висков стекающие по груди, над пупком расходящиеся на два потока — и вливающиеся в ноги, а там — прямиком в лезвия. Это было так прекрасно! Это ощущение — такое влекущее, невозможно было оторваться от узора, невозможно было прекратить этот проклятый танец, оторвать коньки от льда, а взгляд — от гигантской раскраски. Звук разрезающих лёд лезвий — жёсткий и резкий звук, как звук разрезаемой бумаги, только более металлический и более природный.

Фонари высвечивали пролетающих мимо людей, ветер свистел в ушах, холод казался несущественным, пока горело огнём тело, собранное, летящее, лавирующее в человеческих потоках, легко уходящее от столкновений. Мимо пролетали люди — мелькали яркие куртки, смеющиеся лица, взлетающие на фоне фонарей шарфы, пушистые шапки. Все они летали над озером льда, как стрекозы, а он, Паша, единственный выписывал чётко видный узор.

Который завершился у дальнего фонаря с развевающимися полувыцветшими флагами России. И Паша остановился, дыша, ощущая ветер, прислонившись к забору, за которым была только чёрная пустота. Он был опустошён и чувствовал себя очень слабым и радостным, как будто совершил что-то очень хорошее, но отдал за это много сил. Выписанная канва вспыхнула на секунды — и разошлась светлым маревом по окружающему миру. А лёд снова стал обычным — прорезанным штрихами траекторий, слишком блестящем под фонарями, светлым и многогранным.

Рита не разговаривала с ним неделю: он бросил её на катке, а это значит — не любил.

Первые два дня он извинялся, а потом та же странная сила, что на катке, охватила его и повлекла куда-то к себе, к своим интересам, к своим забытым играм и книгам, которые делали его сильным, мощным — собой. Когда через неделю Рита решила простить его и, даже, может, поцеловать в щёку, он посмотрел на неё удивлённо и ответил: «Спасибо, не нужно». И ушёл оттуда: торопился — на каток.

Сделать жизнь лучше. Помочь людям. Улучшить настроение в этом районе. Снизить уровень преступности. Помочь отстроить дома. Дать силы тем, у кого не было сил.

Работы было так много, а вот времени — так мало, потому что зима рано или поздно перешла бы в весну, а на закрытых катках — он попробовал — его силы не работали.

Он стал смотреть фигурное катание и однажды увидел канву. У хрупкого японского мальчика-фигуриста, похожего на лепестки лотоса или колосок, изрезанного шрамами от операций и переломанного, но не сходящего с катка даже в очень плохом состоянии. Это было катание на избавление всего мира от какой-то болезни, и Паша даже вырезал себе фигурку Ханю из журнала младшей сестры и повесил над столом, как напоминание: можно и так, можно и на таком уровне.

Паша понимал, почему этот хрупкий фигурист не сходит с катка. Паша тоже не мог, да и как, если он мог сделать чью-то жизнь лучше, влить свои силы в радость своей страны, помочь ей справиться с тяжёлыми временами, как он мог не делать этого?

Когда канва заклинания ложилась под ноги, всё становилось осмысленным.

Он уложил коньки в пакет, а пакет — в рюкзак, протолкнулся через людей и вышел в ночь Автозавода.

— Извините, пожалуйста.

Паша обернулся. Перед ним стояли очень хорошо одетые мать и дочь; обе в аккуратных и очень дорогих пальто, девочка — в каком-то светло-фиолетовом, мать — в ярко-алом, обе — с завитыми локонами блестящих каштановых волос, бледные, только с зимним румянцем, похожие на фарфоровые куклы с карими глазами. Ещё и варежки на руках были у обеих авторскими, видимо, со снегирями, и сапожки — очень дорогими и качественными, из мягко поблескивающей кожи.

— Да?

— Мы собираем людей, творящих заклинания на льду, — сказала женщина.

Паша замер.

— М, — ответил он. Подумал и понял, что нет смысла скрываться и врать — он любил экономить время. — Зачем?

— Потому что очень скоро случится очень плохое событие, — сказала женщина. — Очень, очень плохое. И мы стараемся не предотвратить его, потому что это невозможно, но помочь миру рано или поздно остановить его — с вашей помощью. Это будет отложенное заклинание. Оно сработает не сразу. Но, мы надеемся, сработает — всё равно ничего больше нельзя сделать.

— Что, есть что-то хуже, чем двадцатый и двадцать первый годы? — усмехнулся Паша.

— Есть, — ответила девочка таким тоном, что Паша сразу, сразу ей поверил.

Они переобувались на краю огромного замёрзшего озера глубокой ночью, всего около сотни с чем-то человек. Было очень темно, но им и не требовалось освещение — чёрная чистейшая поверхность горела множеством линий, и из них Паша хорошо видел свою — светло-голубую, нежную. Она манила и влекла к себе. И, судя по яркости, она заберёт у него невероятное количество энергии, но он готов был отдавать.

Затянул шнурки и встал, вспомнил небрежную улыбку японского фигуриста. Вспомнил его бледность и страх, что не сможет снова выйти на лёд.

Бояться — страшно. Болеть — страшно. Умирать — страшно. Потому что при этом ты не сможешь вложить больше, ты не сможешь помочь больше, ты не сможешь сделать мир лучше.

Им не приходилось сговариваться — лёд манил всех одинаково. Один за одним они вставали на свои линии и начинали двигаться. Не стремительно, как на льду маленьких и больших катков, а как будто в глубоком прозрачном болотном омуте, так много сил отбирало скольжение по линиям. Паша увидел это на секунду: маленькая девочка кричит в подвале за секунду до смерти, запах крови, запах помоев, темнота, ледяные руки матери, шёпот, взрывы, взрывы, взрывы. И скользил дальше быстрее, яростнее: если это они собираются остановить рано или поздно, он готов отдать свою жизнь, выписать её всю до остатка узором на льду Байкала, отдать её миру, остановить всё это и вывести ребёнка и её мать наружу, на свет. Он — готов.

Последняя завитушка — и он глухо упал на лёд. Сил не оставалось, сердце билось медленно-медленно. Рядом тоже кто-то свалился — девушка его возраста в вязанной шапке в виде лягушачьей морды — её было видно очень плохо, не было сил шевельнуться, но девушка улыбалась с закрытыми глазами: справилась.

Они постепенно выпали по краю льда, как выброшенные на берег рыбы, кто-то потерял сознание, кто-то просто лежал, не в силах двинуться, кто-то приподнялся на локте и смотрел на то, как огромная многоцветная канва вспыхнула и взорвалась, рассеиваясь на весь мир, накрывая его огромным и дремлющим до поры ледяным куполом, слегка снижающим температуру всего вокруг, но — дающим надежду на то, что рано или поздно можно будет что-то изменить.