Рассказы полутьмы. Marianna и другие

Мария Аркадьевна Микийчук

Публикация только ради Marianna/ и Сари. Рассказы полутьмы-полусвета для того, чтобы запомнить их лёгкий шаг. Сборка за несколько лет о впечатлениях и людях вокруг. А на обложке Саша Фауст, просто потому что это была прекрасная ночь августа, пока ей было 17 лет в последний раз в жизни. 17 раз последний раз в жизни в августе – явление однократное. И рассказы тоже об этом. Об однократных явлениях.

Место для лазаньи

Когда я зашёл в бар, я сразу увидел только её — она сидела недалеко от входа, за одной из обклеенных маленькими лакированными деревянными брусочками колонн, зависая над своей жизнерадостной фиолетовой трубочкой коктейля, как колибри над цветком. Её растрёпанные светлые волосы, падающие при этом неровными прядями вдоль бледного лица и огромных холодно-серых глаз, казались мне смутно знакомыми, словно мне приходилось уже отводить их от её лица. В этом, должно быть, и есть смысл близких людей: впечатываться вам в обратную сторону сердца своими микрожестами или интонациями голоса. Я всегда видел своих сразу, даже если они не узнавали меня; я приводил их в свою жизнь небрежными фразами и предлагал выбирать роли в пьесе моего существования на свой вкус.

— Жаль, что на людях не пишут их состав, — сказал я, подсаживаясь за двухместный столик у окна и улыбаясь девушке уверенно и спокойно. — Было бы гораздо удобнее с ними взаимодействовать.

— Боюсь, что это невозможно, — ответила она низким грудным голосом, и я затрепетал и ожил. — Тогда весь мир был бы забит составами под завязку, учитывая многогранность каждого человека, а как бы мы тогда нашли место для лазаньи?

Она была безумным фанатом лазаньи, и готовила её на каждую вечеринку — даже на нашей свадьбе было четыре разных вида лазаньи и никаких белых платьев, никаких тостов, никаких пафосных речей и красивых фотографий — её племянница щёлкнула нас на полароид в саду, и это была наша любимая фотография, посаженная на прищепку рядом с ключницей в виде священного древа.

Когда она умирала, она послала меня за ледяной Кока-колой, думая, что я не пойму, но я понял и остался рядом с ней, сжимая её руку — пока ещё её, пока ещё не принадлежащую трупу. Поэтому последними её словами было: «В этом доме не дождёшься, чтобы тебе принесли холодный напиток».

С её смертью ничего не изменилось, по сути — ходики так же равномерно чертили невидимые круги, солнце большую часть дней в году продолжало проглядывать комнаты слева направо, а я подсыпал рыбам размельчённый сухой гаммарус, приоткрывая тяжёлую и сырую снизу крышку из чёрного стекла. Разве что я — какая досада — совершенно перестал смеяться и полгода питался только лазаньей, как будто овощи и мясо между листами тонкого теста могли дать мне ещё немного соприкосновения с тем, кого я любил с первого взгляда и после последнего взгляда.

Забавно, но даже обычные вещи перестали приносить мне радость. Желая не превращаться в ходячую половину мертвеца, я старался вдохнуть в себя жизнь искусственным дыханием радующего меня раньше из природы в глаза, делал себе прямой массаж сердца тем, что прежде давало мне силы, но душа моя, привыкшая ориентироваться на свет одного и того же маяка пятнадцать лучших лет моей жизни, швартоваться в одной и той же гавани, переплетаться половинками шуток так, как дети переплетаются мизинцами, чтобы не ссориться, не воспринимала дыхание извне, словно то, что мне предлагали, было не кислородом, а каким-то другим, инородным инертным газом, который никак не взаимодействовал с моей системой и только утомлял меня попытками надышаться им.

Раздосадованный неудачей, я смирился с моим вдовством, а частые неглубокие диалоги с окружающими заменили мне тот необходимый минимум социализации, который позволяет не исключать человека, живущего в маленьком городке, из общества. Но на самом деле единственный момент, когда я ощущал в себе признаки жизни, был самым первым взглядом после того, как я вешал ключи на ключницу, на нашу свадебную фотографию, уже несколько выцветшую от солнца спустя столько лет. И тишина необитаемости, разбавленная тиканьем часов и бурлением фильтра.

В самых неожиданных местах дома сохранился запах её духов, он преследовал меня и сбивал с ног эмоциями, которые подтверждали, что эмоции я чувствовать всё ещё не разучился, просто не было повода их испытывать.

Так я прожил ещё семь лет, безвкусных и наполненных постоянной внутренней тяжестью, несвободой, невозможностью поднять взгляд и встретиться со знакомыми серыми ледяными глазами. Не склонный по своей прагматичной природе к суициду, я начал всё чаще задумываться, что близок к пониманию немолодых людей, готовых завершить свой жизненный путь, чтобы использовать призрачную полумистическую возможность воссоединиться со своим супругом за гранью витального отрезка собственной судьбы. По сути, мне осточертел мир, в котором я и моя жена вынуждены были существовать в форме тающих воспоминаний о ней, не пришитых к её разлагающемуся телу, и условно живого тела, не имеющего возможности поцеловать её в висок перед сном или рассказать ей презабавную историю, услышанную в очереди в гипермаркете. Предполагалось, видимо, что я перейду из фазы отрицания в фазу гнева, но мне не на кого было злиться, не с кем ругаться, некого упрекать, и я застрял в собственной невозможности принять её смерть, как в чистилище, без единого шанса заменить её уникальную любовь к лазанье и способность морщить нос перед тем, как потереть лоб, когда ей не хотелось что-то делать, потому что меня не привлекали другие варианты составов людей. Составов, которыми можно было бы заполнить — нет, как она сказала тогда, в первый раз? Как-то остро и хлёстко, улично, как она это умела, а я не мог повторить — всю действующую Вселенную.

— Привет, — сказала девочка. Ей было от силы лет десять, щёки её краснели даже через смуглую кожу, но чёрные глаза смотрели на меня прямо. Видно было, что она принарядилась — в тёмную косу были вплетены ленты, не одна даже, а сразу множество. Сначала я подумал, что она из гёрлскаутов, но за её спиной мялись её родители — смущённые люди, похожие на неё чертами лица. — Я очень долго тебя искала.

— С какой целью? — спросил я, но, бог свидетель, я знал.

Она смотрела на меня серьёзно и взросло, и я понимал: она поняла по мне, что я понял. Она слишком хорошо знала, что я узнаю своих, бог свидетель, я всегда узнаю своих.

— Проходи, — сказал я. И посмотрел на её родителей, явно занервничавших. — Заходите.

Она сразу посмотрела на фотографию.

— Она выцвела, — с сожалением сказала девочка.

— Слегка, — ответил я.

Она прошла на кухню и стала готовить лимонад, привычно звякая кувшином, который я не доставал бог знает сколько времени.

— Вы уж простите, — сказала мать, виновато и нервно на меня глядя. — Мы уже сколько лет пытались её отговорить, но у неё это как будто навязчивая идея. Психиатр говорит, что это пройдёт, если мы привезём её сюда.

Видимо, мы будем ходить к одному психиатру, подумал я рассеянно. Организм щёлкнул по привычной тупиковой ветке: некому рассказать шутку — и вернул мысль обратно: теперь есть кому.

— Видимо, мы будем ходить к одному психиатру! — крикнула девочка из кухни — незнакомым голосом, но такими знакомыми интонациями. Она так же чётко прессовала финал каждого предложения, как будто сжимала его на выходе в железные тиски.

Облегчение заполонило меня. Многолетняя плотина эмоционального воздержания рухнула, потому что не было больше причины запирать эмоции на замок.

— Вы хорошо себя чувствуете? — спросил отец девочки, шагая ко мне.

— Да, — ответил я, сжимая зубы, чтобы не разрыдаться. — Да.

Я разрыдался.

— Ох, нам не следовало приезжать, — прошептала мать. — У человека горе…

— Что ты сделал со старой подставкой для ножей? — спросила девочка, принося лимонад с привычным щипком мяты сверху.

Я быстро загрёб рыдания в себя и выпрямился.

— По ней пошла трещина, пришлось унести её в гараж. Я купил новую.

— Красивый цвет.

— Я знал, что тебе понравится.

— Погодите, то есть… — сказала мать, закрывая себе рот рукой. — То есть, вы тоже… Милая, как ты узнала про эту подставку? — постаралась она рационализировать происходящее.

Моя девятилетняя жена повернулась к своей матери.

— Потому что я сама купила прошлую…

–…на рождественской распродаже, — закончили мы в унисон.

— Мы уходим отсюда, — сказал отец, но голос у него был испуганный. Я бы тоже испугался, будь это мой ребёнок рядом со взрослым мужчиной, но это, к сожалению, была ещё и моя жена, и я был счастлив. Я был счастливей всех людей на свете. Я был, чёрт возьми, бесконечно счастлив.

— Знаешь, почему я приготовила лимонад? — спросила девочка, садясь на диван в своей так знакомой мне непринуждённой позе, по которой я так скучал.

— Знаю, — ответил я.

— Я сказала родителям, что я это сделаю и зачем, — сказала девочка. — Я сказала, что ты поймёшь и скажешь им. Для чистоты эксперимента. Скажи.

— Потому что в этом доме, — ответил я, видя впервые, насколько может побледнеть в единый момент довольно смуглая кожа двух взрослых людей, — не дождёшься, чтобы тебе принесли холодный напиток.