Сила неведомая

Мария Корелли

Моргана Роял – прекрасная, богатая женщина-фея, наделённая мощным умом, имеет личный летучий корабль, общается по беспроводной связи с представителями высшей расы и раскрывает секрет вечной жизни. Но дикая красотка Манелла становится её соперницей в борьбе за сердце эгоистичного учёного, который мечтает подчинить весь мир при помощи своего разрушительного открытия…

Глава 2

Смех, звонкий и холодный, как колокольчик морозной ночью, прозвучал в тишине.

— Почему ты убегаешь от меня?

Он ответил сразу и резко:

— Потому что я устал от тебя!

Она снова рассмеялась. Странный белый эльф, каким она казалась в лучах лунного света, при этом она была женщиной до мозга костей, и презрительное движение её маленькой поднятой головки ясно выражало её крайнее безразличие к этому ответу.

— Я последовала за тобой, — сказала она. — Я знала, что должна найти тебя! Что ты делаешь здесь, наверху? Притворяешься больным?

— Именно! «Притворство» — мой конёк, так же как и твой. Мне приходится притворяться, чтобы быть настоящим.

— Парадоксально, как всегда! — пожала она плечами. — Так или иначе, ты выбрал отличное убежище. Здесь, наверху, так красиво — гораздо лучше, чем в «Плазе».

— Автомобили и всё такое! — сказал он насмешливо. — А сколько слуг? Сколько коробок со сколькими платьями?

Она снова рассмеялась.

— Это не твоё дело! — отвечала она. — Я сама себе хозяйка.

— Тем более жаль! — парировал он.

Они стояли лицом к лицу. Луна теперь высоко висела в небе, излучая яркий дождь серебра на всю видимую ширь дикой страны, и две их фигуры казались просто тёмными силуэтами, наполовину утопавшими в жемчужном блеске.

— Стоило преодолеть все эти длинные мили, чтобы увидеть это! — заявила она, раскидывая руки в восхищённом жесте. — Ох, прекрасная большая луна Калифорнии! Я рада, что приехала!

Он молчал.

— А ты не рад! — продолжила она. — Ты, увалень в бегах, и луна тебе ни о чём не говорит!

— Не говорит, потому что нечего говорить, — ответил он нетерпеливо. — Эта мёртвая, бессердечная планета — простая раковина от потухших вулканов, где когда-то бушевало пламя, а её свет — не что иное, как отражение солнца на её выжженной поверхности. Как и ты!

Она сделала ему широкий реверанс, столь изысканный, что это действие больше всего напомнило покачивание лилии на лёгком ветерке.

— Спасибо, благородный рыцарь! Цвет воинства! — сказала она. — Вижу, что ты любишь меня, несмотря на твои слова!

Он сделал быстрый шаг к ней, затем замер.

— Люблю тебя! — повторил он эхом, а затем громко и презрительно рассмеялся. — Господь всемогущий! Люблю тебя? Тебя? Если так, то я был бы сумасшедшим! Когда же ты поймёшь меня? Что женщины ничего не значат для меня? Что они не властны пробудить хоть малую искорку страсти или желания во мне? И что из всех женщин ты представляешься мне самой…

— Ненавистной? — предположила она с улыбкой.

— Нет, самой исключительно скучной!

— Кошмарно! — и она скорчила рожицу непослушной девчонки, затем, слегка наклонившись, она опустилась на пропечённый солнцем дёрн. — Несомненно, намного хуже быть скучной, чем ненавистной. Ненависть — весьма живое чувство, кроме того, она всегда означает, или должна означать, любовь! Нельзя ненавидеть того, кто тебе безразличен, но, конечно, он может наскучить! Тебе со мной скучно, а мне — с тобой! И мы друг другу совершенно безразличны! Комедия, не правда ли?

Он стоял, спокойный и мрачный, глядя вниз, на фигуру, что отдыхала на земле у его ног, её белые одежды собрались вокруг неё, словно имели разум и осознавали, что должны поддерживать классическую красоту в каждом сгибе.

— Скука — это проблема, — продолжила она, — никто не может её избежать. Даже младенцы сегодня скучают. Все мы слишком много знаем. Люди раньше были счастливыми, потому что были невежественными, — они понятия не имели, зачем родились или зачем пришли в этот мир. Теперь они узнали ужасную правду о том, что они здесь, как деревья и цветы, для того только, чтобы посеять другие деревья и цветы, а затем бесцельно исчезнуть. Они разочарованы. Они говорят «какая польза»? Бороться со столькими трудностями и работать ради народов, которые придут после нас, которых мы никогда не увидим, — это кажется совершенно глупым и бессмысленным. Раньше они верили в последующую жизнь, но эту надежду из них выбили. Кроме того, остаётся открытым вопрос о том, хотел ли бы кто-то из нас возродиться. Вероятно, это была бы сплошная скука. Поистине, ничего не остаётся. Вот почему многие из нас столь опрометчивы — просто, чтобы избежать скуки.

Он слушал в холодном молчании и после небольшой паузы сказал:

— Ты закончила?

Она взглянула на него вверх. Лунный свет зажёг ледяные искры в её глазах.

— Закончила ли я? — откликнулась она эхом. — Нет, не совсем! Я люблю поболтать, и для меня в новинку поговорить с мужчиной в рубашке на калифорнийском холме в лучах лунного света! Так дико и живописно, знаешь ли! Все мужчины, которых я встречала, были разряжены в пух и прах! Ты уже ужинал?

— Я никогда не ужинаю, — был ответ.

— Правда! Ты разве вообще не пьёшь и не ешь?

— Я живу просто, — сказал он. — Хлеба и молока мне достаточно, и они у меня есть.

Она рассмеялась и захлопала в ладоши.

— Как ребёнок! — воскликнула она. — Большой бородатый ребёнок! Это слишком восхитительно! И всё это ты делаешь только для того, чтобы от меня сбежать! Какой комплимент!

В порыве гнева он нагнулся к ней и сжал её руки.

— Вставай! — сказал он резко. — Не валяйся тут, как падший ангел!

Она подчинилась его властному захвату, когда он поднял её на ноги, затем поглядела на него с тем же смехом.

— Грубая сила! — сказала она. — Так?

Он всё ещё сжимал её руки и теперь яростно дёрнул их.

— Не надо! Ты забыл, что на мне кольца, мне больно!

Он сразу же ослабил хватку и угрюмо уставился на её маленькие пальчики, на которых три первосортных бриллиантовых кольца сверкали, словно капли росы.

— Твои кольца! — сказал он. — Да, я забыл. Чудесные кольца — символы твоего необычайного тщеславия и пошлого богатства. Я забыл! Как сверкают они в ярком лунном свете! Лишь чудное преломление выброшенного природой мусора, превращённого в драгоценности для женщин! Необычайное таинство чудных элементов! Вот! — И он выпустил её руки. — Они невредимы, как и ты!

Она молчала, закусив нижнюю губу, как избалованный ребёнок, и потирая один пальчик, кольцо на котором вдавилось в её плоть.

— Так значит, ты думаешь, что я приехал сюда, чтобы сбежать от тебя? — продолжил он. — Что ж, на этот раз твоё невообразимое тщеславие тебя обмануло. Ты мнишь себя столь важной персоной, но ты для меня ничто и даже ещё меньше того; я о тебе даже не вспоминал; я прибыл сюда, чтобы учиться, чтобы сбежать от сумасшедшего шума современной жизни, от стремительного мельтешения нынешних людей туда-сюда; я хотел найти решения определённых проблем, которые смогут изменить мир и, конечно, саму жизнь…

— Зачем её изменять? — прервала она его. — Кто хочет изменить этот мир? Мы прекрасно себя чувствуем и так; это земля рождения и земля смерти — вот и всё! — Она по-французски пожала плечами и выразительно взмахнула руками. Затем отбросила назад свои струящиеся волосы — лунный свет заиграл в них, как в воде, покрыв серебряной сетью их золото.

— Зачем ты пришла сюда? — грубо спросил он.

— Увидеть тебя! — отвечала она с улыбкой. — И сказать, что я встала «на тропу войны», как говорится, снимая скальпы по пути. Это значит, что я отправляюсь в путешествие — вероятно, поеду в Европу…

— Подцепить разорившегося дворянина! — предположил он.

Она рассмеялась.

— Боже, нет! Никаких подобных дурачеств! Ни дворяне, ни банкроты меня не привлекают. Нет! Я провожу научное «изыскание», как и ты. Верю, что мне удалось кое-что открыть, чем я могла бы уничтожить тебя вот так! — И она изобразила пальцами круглый ноль и дунула сквозь него. — Одним вздохом! И даже на расстоянии — вуаля! — и увалень на калифорнийских холмах, который питается хлебом с молоком, испарился! Фокус полного исчезновения — такого больше нигде нет!

Увалень, как она его назвала, с недовольным видом нахмурился.

— Ты бы лучше бросила эти штучки! — гневно сказал он. — Женщины не имеют ничего общего с наукой.

— Нет, конечно же, нет! — согласилась она. — Только не по мнению мужчин. Вот почему они никогда не упоминают о мадам Кюри без этого бедного монсеньора. Она открыла радий, а не он, но всегда в первую очередь вспоминают его.

Он сделал нетерпеливый жест.

— Хватит об этом! — сказал он. — Ты знаешь, что уже почти десять вечера? Полагаю, что да, а вот люди в «Плазе»…

— Они знают! — перебила она его с многозначительным кивком. — Они знают, что я богата, богата, богата! Неважно, чем я занимаюсь, потому что я богата! Я могла бы провести всю ночь с увальнем, и никто и слова против меня не сказал бы, потому что я богата! Я могла бы усесться на крышу «Плазы» и болтать ногами над окнами гостей, и это назвали бы «очаровательным», потому что я богата! Я могла бы появиться за ужином в банном халате и есть горох заколкой для волос, если бы захотела, — и моим поведением стали бы восхищаться, потому что я богата! Когда я приеду в Европу, то мои фотографии будут во всех лондонских иллюстрированных журналах с ухмыляющимся хором девиц, потому что я богата! Я меня назовут «прекрасной», «изысканной», «очаровательной» все немытые дешёвые журналисты, потому что я богата! Ох! — И она скорчила комическое выражение ртом и глазами. — Очень весело быть богатой, если знаешь, что делать со своими богатствами!

— А ты знаешь? — спросил он насмешливо.

— Думаю, да! — Тут она склонила головку набок, как задумчивая птичка, и её чудесные волосы легли на одну сторону золотым крылом. — Я развлекаюсь, как только могу. Я научилась всему, что можно вытворять с жадным, глупым человечеством при помощи огромных сумм наличных! Я бы, — здесь она помолчала и с неожиданной кошачьей нежностью движений приблизилась к нему, — я бы вышла за тебя замуж! Если бы ты пожелал! Я бы предоставила тебе все свои деньги для забав, ты бы получил, что пожелал бы для твоих изобретений и экспериментов, и я бы тебе помогала; и тогда — тогда ты бы взорвал этот мир и меня вместе с ним, пока позволял бы мне любоваться этим великолепным зрелищем! И я вышла бы за тебя не по любви, имей в виду! А только из любопытства!

Он отступил от неё на пару шагов, блеск белых зубов под его тёмными усами и бородой изобразил на его лице скорее оскал, чем улыбку.

— Из любопытства! — повторила она, протягивая руку и касаясь его. — Чтобы узнать, что такое представляет собой такая вещь, как мужчина! Я всё для тебя делала, не так ли? Для неотёсанного, каким ты всегда был и есть! Я всё делала! И весь Вашингтон считал, что дело уже решено! Почему бы тебе не сделать того, что от тебя ожидал весь Вашингтон?

Лунный свет падал прямо на её приподнятое лицо. Это было удивительное лицо — не прекрасное, в соответствии с однообразным представлением пресс-камеры, но излучавшее такой свет дерзкого разума, который делал саму по себе красоту дешёвкой и ничтожеством в сравнении с его сияющим воодушевлением. Он отодвинулся от неё ещё на шаг и стряхнул её руку.

— Почему не сделать? — повторила она мягко; затем с неожиданным смехом она сложила ладони и подняла их словно в молитве: — Почему он не сделает? О, великая луна Калифорнии, почему? О, языческие боги и богини, фавны и чародеи, ответьте мне почему?

Он одарил её исполненным презрения взглядом.

— Тебе бы на сцене играть! — сказал он.

— «Весь мир театр», — процитировала она, позволив рукам лениво упасть по бокам. — А наш — истинная комедия! Бедный Шекспир! Он и вообразить не мог таких персонажей, как мы с тобой! Ну а теперь представь, что ты удовлетворил бы ожидания всего Вашингтона и женился бы на мне, тогда, конечно, мы бы смертельно наскучили друг другу, однако с кучей денег мы смогли бы разбежаться кто куда, сегодня все так делают!

— Да, все так делают! — повторил он механически.

— Они не любят, знаешь ли! — продолжила она. — Любовь слишком скучна. Ты бы и сам нашёл её таковой!

— В самом деле! — сказал он, внезапно оживившись. — Это стало бы хуже любой пытки! Быть любимым, чтобы за мной следили, и стерегли, и нянчились, и целовали!..

— О, вряд ли какая женщина захочет тебя поцеловать! — вскричала она. — Никогда! Это было бы слишком с её стороны!

И она заливисто рассмеялась, словно весёлый жаворонок на заре. Он злобно уставился на неё, движимый неистовой жаждой схватить и скинуть её вниз с холма, как мешок с мусором.

— Чтобы поцеловать тебя, — сказала она, — нужно надеть на губы щит, словно намереваясь целовать охапку крапивы! Нет-нет! Мой ротик слишком красивый, мягкий и розовый! Мне бы не хотелось испортить его, оцарапав о твой, так что я не стану этого делать!

— Слава Богу! — истово произнёс он.

— И не волнуйся, — продолжила она легкомысленно, — в «Плазе» я надолго не задержусь.

— Ещё раз слава Богу!

— Я бы слишком соскучилась, особенно потому, что я не притворяюсь болящей, как ты. Кроме того, у меня есть дела! Чудесные дела! И я не думаю, что их можно совершить в одиночестве, как отшельник. Человечество — мой котёл! Доброй ночи!

Он остановил её порыв быстрым повелительным жестом.

— Постой! Прежде чем ты уйдешь, я хочу, чтобы ты узнала кое-какие мои мысли…

— Это необходимо?

— Думаю, да. Это избавит тебя от всех намерений увидеть меня вновь и станет облегчением для меня, если не для тебя. Слушай! И взгляни на себя моими глазами…

— Слишком сложно! — заявила она. — Я могу глядеть на вещи твоими глазами не более, чем ты — моими!

— Мадам…

Она выдохнула слабый смешок: «Ох!», и закрыла руками уши.

— Никаких «мадам», ради Бога! — вскричала она. — Звучит так, будто я королева или портниха!

В его мрачных глазах не было улыбки.

— Как же мне к тебе обращаться? — спросил он. — Женщину с таким богатством и независимостью, как у тебя, едва ли назовёшь «мисс», словно она под родительским присмотром.

— Нет, я полагаю! Есть старое английское слово «владычица» — такое странное и милое, тебе не кажется?

«Владычица моя, ну где ты бродишь?

Останься и послушай песнь мою…»

Она пропела две строки восхитительно проникновенным голосом, исполненным юности и нежности. Одним быстрым шагом он подскочил к ней и поймал её за плечи.

— Бог мой, я мог бы вытрясти из тебя жизнь! — яростно вскричал он. — Удивляюсь, что ты меня не боишься!

Она рассмеялась, не обращая внимания на его хватку.

— А с чего бы? Ты не смог бы убить меня, даже если бы и попытался, а если бы и мог…

— Если бы я мог — ах, если бы я мог!

— Что же, тогда ещё одно убийство пополнило бы общую сумму убийств в мире! — сказала она. — Вот и всё! Оно того не стоит!

Он продолжал держать её.

— Послушай! — сказал он. — Ты просто испорченный ребёнок одного из величайших финансовых мошенников Нью-Йорка. Ты осталась одна с состоянием, столь огромным, что это почти неприлично; ты мнишь себя какой-то сверхъестественной женщиной — изображаешь из себя Клеопатру, ты убеждена, что можешь увлечь собой любого мужчину, но только твои деньги их привлекают, а не ты! Ты что этого не видишь? Или слишком тщеславная, чтобы увидеть? У тебя нет к ним милосердия — ты заставляешь их верить, что тебе есть до них дело, а потом бросаешь, как пустые скорлупки! Вот какая ты! Но меня тебе никогда не удавалось одурачить и никогда не удастся!

Он выпустил её столь же внезапно, как до этого схватил; она поправила белые складки своих одежд на плечах со статным изяществом и подняла голову, улыбаясь.

— Пустые скорлупки — отличное определение для мужчин, которые волокутся за женщиной ради денег, — ровно заметила она, — и вполне естественно, что женщина выбрасывает их через плечо. Я никогда тебя не дурачила, но ты сам себя дурачишь сейчас, только не знаешь об этом. Но довольно! Закончим на этом! Мне нравится романтика этой ситуации: ты — в рубашке на калифорнийском холме, и я — в шелках и бриллиантах нанесла тебе визит под светом луны — поистине, очаровательный роман! Но он не может длиться вечно! Я — одна из обрывков на ветру. Я не помощник этой расе, прости Господи! Эта раса — слишком глупая и несчастная, чтобы заслужить долгую жизнь. Для неё уже было сделано всё возможное, снова и снова, от начала и до конца, а теперь — теперь! — Она замолчала, и само презрение её тона породило в его сердце нечто вроде страха.

Она подняла одну руку и указала вверх. Её лицо показалось в лунном свете ещё более строгим и почти прозрачным в своих очертаниях.

— Теперь всё изменится! — отвечала она. — Изменится так, что все вещи будут созданы заново!

Тишина последовала за её словами — странная тяжёлая тишина.

Её нарушил её голос, снизошедший до крайней мягкости и всё же отчётливо различимый.

— До свиданья! До свиданья!

Он нетерпеливо отвернулся в сторону, чтобы избежать дальнейших прощаний, потом, под действием внезапного порыва, его настроение изменилось.

— Моргана!

Этот зов отозвался эхом в пустоте. Она исчезла. Он позвал снова — длинное эхо странного имени прозвучало как «Мор-га-а-на», как дрожащий звук на струне скрипки мог бы звучать в конце музыкальной фразы. Ответа не было. Он стоял, как того и желал, в одиночестве.