От судьбы не уйти

Мария Латарцева, 2022

История о семье, о связи поколений, о том, какие испытания мы можем преодолеть вместе с близкими, и как в тяжёлых жизненных обстоятельствах не потерять человеческое обличье и веру в людей. А ещё о Первой мировой войне, о слезах и горе, и, конечно же, о преданности и любви.

История первая. Филипп

Третья неделя октября выдалась холодной и дождливой. Привычно покормив на ночь скотину, Филипп по-хозяйски прислушался к надсадному дыханию коровы: «Надо бы ночью заглянуть не забыть, сегодня по календарю время отёла». Продолжая пристально вглядываться в тягучую маслянистую тьму, он закрыл хлев и ещё раз прошёлся вдоль конюшни, потом завернул к навесам, густо завешанным стеблями и листьями табака, и только возле них сбавил ход.

Сколько он себя помнил, семья выращивала это душистое растение, так что по одному только запаху мог определить, как лист бродит, готов ли уже, или случайно не протух, не загнил. Внизу, на отполированных до блеска досках настила доходили самые крупные, самые отборные листы. Вот уже какой десяток лет они поставлялись в город на табачную мануфактуру — для изготовления сигар. Нарушить давно сложившийся порядок нельзя, особенно сейчас, после смерти отца — скупщик может отказать в продлении контракта, а на базаре такую прорву товара самому не удастся продать.

Широким движением он разгладил густую окладистую бороду и только хотел было возвращаться обратно в дом, как жеребец в стойле всхрапнул и тут же громко заржал, беспокойно застучав в дощатую перегородку копытом. Его поддержали другие лошади, а за ними в курятнике всполошилась домашняя птица.

«Неужели снова волки?» — не на шутку встревожился, настороженно озираясь по сторонам. Он закрыл на тяжёлый засов деревянную дверь в амбаре, по ходу взял в сарае топор, и, сторожко оглядываясь по сторонам, стал потихоньку подкрадываться к конюшне.

Волки на хутор повадились ещё несколько лет назад, но особого вреда не причиняли, пакостили по мелочам: то овцу захворавшую возьмут, то кроликами, которых в хозяйстве развелось сотни две, наверное, побалуют. А прошлым летом случилась уже серьёзная беда — волчица чуть было не загрызла молодого работника, которого наняли для сбора урожая. Хорошо, отец как раз до ветру решил сходить, заметил, что волк на подворье забрёл, стал кричать, на помощь звать, если бы не он, парню совсем пришлось бы худо.

Заслышав крики, Филя тоже, в чем был, из дому выскочил, догадавшись по дороге прихватить в сенях мамину лопату для печи. В конюшню забежал, смотрит, а зверюга молча вцепилась зубами в ногу человеку, только кости трещат. Хватил волчицу со всего маху по спине лопатой, так она ногу парня выпустила и к нему — на задние стала, а передние лапы ему на плечи положила, борется, что тебе человек. Повезло тогда, что успел сломанный черенок ей в пасть воткнуть, а там и отец, оттащив пострадавшего в сторону, подоспел. Вдвоём они быстро прикончили зверя, а работнику за разодранную волком ногу пришлось компенсацию заплатить. Слава Богу, что малой кровью обошлось, без смертельного исхода.

«Нет отца. Теперь он больше не придёт мне на подмогу», — помрачнел Филипп, вспоминая ужасную трагедию, что случилась каких-то пару месяцев назад, а ещё — предшествующую ей встречу со старой базарной гадалкой. За неделю до несчастья на сельской ярмарке приезжая цыганка внезапно ухватила за руку отца, чтобы погадать, но тут же отпрянула в сторону, будто внезапно обожглась. Сердито сплевывая себе под ноги, старуха зашипела: «Ты знаешь свою судьбу! И долю сына знаешь!», после чего, не оглядываясь, убежала, как от прокаженного, а батько устало сел просто в густую дорожную пыль.

Позже он рассказал, что родитель его, а прежде дед, умерли от воды — первый утоп, перевернувшись в лодке, а второй, когда переходил в половодье небольшой ручей — почти что по колено в воде. Просто поскользнулся человек, упал и захлебнулся насмерть. Филиппу тогда понятно стало, отчего отец всю жизнь в реке купаться избегал — смерти остерегался, даже к специально вырытому пруду подходить опасался, когда никого не было рядом.

Но от судьбы не спрячешься, не уйдёшь — она везде тебя найдёт, где не надеялся, подстережет. Так случилось и с отцом — в аккурат на Ивана Купала телега с сеном, которой тот управлял, ровно посреди моста перевернулась и в речку упала, накрыв его собой. Кто знает, что стало причиной беды, то ли отца на солнцепеке разморило, и он уснул по дороге домой, то ли лошадь взбрыкнула и понесла — как раз стояла невероятно жуткая жара, слепни и оводы роями скотину накрывали, заставляя искать спасение в воде, однако после этого Филиппу часто вспоминался случай с цыганкой, а ещё — разговор после него с отцом…

Заслышав подозрительный шорох, он вздрогнул и пугливо огляделся по сторонам. Тучи, открыв на мгновение полную луну, снова наглухо закрыли ночное небо, отчего казалось ещё темнее, чем было прежде. Во избежание возможных неприятностей Филипп неторопливо обернул полой фонарь, с опаской прислушался, пытаясь на слух определить, откуда звук идёт, и потихоньку, наощупь, обошёл хозяйственные постройки, чуть не угодив в присыпанную соломой кроличью нору. В сердцах чертыхнулся и снова продолжил путь, осмотрительно вглядываясь себе под ноги, чтобы снова не попасть в скрытую от глаз западню.

Вроде угомонилось немного, только из курятника по-прежнему доносился возмущённый птичий гомон, да и тот против ночи больше походил на обычную куриную возню. Слегка расслабившись, почесал о столб возле ворот зудящую спину, и уже было направился к дому, как просто ему под ноги незнамо откуда выскочил живой клубок. От неожиданности Филипп отпрянул в сторону. Заметив, как зверёк, который, к слову, оказался обычной молодой лисой, резво подпрыгнул на месте и беспрепятственно скрылся в густом мороке, он облегченно вздохнул: «Не волки!»

Входная дверь тихонько скрипнула. Переваливаясь, как уточка, из неё показалась беременная Настя, на сносях. За ней, спросонок зевая и недоуменно щурясь, высунула голову взлохмаченная Авдотья — вторую неделю проживающая в их доме бабка-повитуха. Узнав, в чём дело, она недовольно скривилась и тут же попятилась назад — досыпать.

Даром, что бабкой называлась, женщина была ещё довольно молодая, возрастом с его, да и ростом под стать, крепко сбитая, с румянцем во всю щеку. С мужем ей Бог счастья не дал — рано овдовела, детями тоже не обзавелась, так и ходила по людям: жила то у одних, то у других, по хозяйству помогая и прислуживая. Сейчас харчевалась у них. Взяли её, памятуя, как полтора года назад во время родов удушился пуповиной Настин второй ребёнок.

Филиппу её присутствие не нравилось, поди, своих, семейных, полон дом, да приходящих помощников ежеденно пара-тройка душ, а тут ещё один целый рот, к тому же совершенно чужой. Получается, в своей хате даже перднуть нельзя в одиночестве — везде кто-то кушает, спит или просто ничем не занимаясь сидит.

Но хуже всего, что Авдотья бесцеремонно подначивала его — ни дня не бывало, чтобы мимо него не прошла, телом своим не задев. А однажды заходит Филипп в хлев, не помнит уж точно, по надобности какой или по нужде, смотрит, Явдоха, развалившись на сене, вольготно лежит, притворяется, будто спит. Пришлось и ему сделать вид, что не заметил. «Знает, зараза, каково мужику без бабы, долго ли до греха», — крутился он в кухне на лежанке, куда перебрался, чтобы не мешать беременной Насте, и скрипел по ночам зубами, не находя себе места на лавке. Солому в тюфяке приходилось менять каждые пару-тройку божьих дней.

Кроме повитухи, в доме находилось ещё два сторонних человека: Татьяна — старшая Настина сестра, и Яшка-кривой. Филипп не помнил, когда к ним прибился этот немногословный без роду без племени мужичок, несколькими летами старше его. Мама рассказывала только, что случилось это глубокой осенью, приблизительно через год после того, как из дому ушёл старший брат Филиппа — Матвей, о котором долгое время в доме даже упоминать не разрешалось, тем более, супротив ночи, чтобы не накликать на его голову какое несчастье, горе какое.

Так вот, вышел однажды отец спозаранку на скотный двор, чтобы выгнать на пастбище коров, и нашёл возле изгороди лежащего без сознания парня с перебитой ногой. Провалялся незнакомец на сеновале, куда его подальше от недобрых глаз спровадили, почти до Рождества. Ногу его спасти удалось, но, несколько недель плотно зажатая в тесных деревянных лубках, конечность неправильно срослась, так и остался нечаянный гость на всю жизнь хромым, с ногой, малость короче другой. Позже, когда подросток пришёл в себя, он назвался Яковом.

С тех пор много воды утекло, приблуда вырос, но рассказывать, откуда он родом и что с ним произошло, особо не торопился, да и опосля, прижившись в семье, ни с кем, почитай, не откровенничал, и кто он на самом деле, не признавался. А ещё не спешил Яша в дом, жил в хлеву даже в лютый мороз — отгородил себе в конюшне укромный закуток, дверь поставил, окно под потолком срубил, да так и остался там дни коротать в одиночестве.

Отец поначалу пытался его уговорить хотя бы на зиму в дом переходить, а потом махнул рукой: «Пускай как знает живёт, лишь бы не замёрз», благоразумно промолчав о безопасности — вроде хутор от людей далеко, да всё равно, бывало, чужие захаживали, а бережённого и Бог бережёт.

С появлением Якова исчезло множество хозяйственных проблем, особливо связанных с наймом сезонных работников, теперь было кому за ними приглядеть и во время, и после работы. Отец не мог нарадоваться: «У меня не одна, а две правые руки! У паренька — светлая голова, да и ведёт он себя, как будто свой, домашний!», и как-то после сбора урожая, щедро ублажив батюшку богатыми дарами, внёс Якова в приходскую метрику на свою фамилию.

Яша действительно оказался неленивым и рукастым. Каждое утро он поднимался вместе с петухами и весь день хлопотал по хозяйству, не гнушаясь даже самого тяжкого и неприглядного труда: ухаживал за скотиной, пахал с отцом на равных, заготавливал дрова, помогал собирать урожай, свежевал кроликов, стриг овец, доил коров, а ещё — плёл лыковые лапти летом и ловил для всей семьи рыбу.

И всякий раз на речку он звал с собою Филиппа. Учил его, как мастерить рыболовную снасть, как рыбу подсекать, как насаживать улов на кукан, искусно рассказывая при этом невероятно интересные истории, главным героем которых, как ни странно, был он сам. Но самым необычным было то, что по возвращению домой мужчина снова прятался в свою скорлупу, принимая привычную личину полутёмного необразованного селянина.

Дважды в год — на Пасху и на Рождество, мама приглашала Якова в дом, кормила его вяленым мясом и холодцом, свежей окрошкой и куличами, а ещё задаривала гостинцами — холщовой рубахой навыпуск, такими же холщовыми, крашенными дубовой корой штанами, онучами и тёплой одеждой на зиму — шапкой и тулупом из выделанной отцом овчины, руководствуясь при этом исключительно женской расчётливостью — зачем фабричное покупать, если домашнего в избытке?

А однажды Яша заболел. Проснулся ночью Филипп оттого, что матушка с отцом громко шепчутся. Потом оба оделись и куда-то ушли. Ещё через время он услышал, как стукнула входная дверь, а затем ему показалось, будто в сенях что-то волокут, притом тяжёлое. Наутро мама сварила большой горшок картошки и унесла его на вторую половину, из открытых дверей в которую был слышен глухой надрывный кашель. Чуть позже отец привёз к больному из города старого уездного фельдшера.

Выздоровел Яша только к весне. Вышел во двор худой-худущий, бледно-зелёный, вполовину от прежнего себя, с жидкими, нелепо торчащими на бритой голове волосами и с такими же несуразно оттопыренными, прозрачными, с синими прожилками ушами. Ещё несколько недель ему в помощники нанимали парубка из села, а потом Яша окреп, вес набрал, и снова, как раньше, сам управлялся на хозяйственном дворе и повсюду таскал за собою Филиппа. Шли годы, приходили и уходили люди, но Яков оставался в семье, правда, обучал он житейским премудростям давно не хозяйского сына, а внука, который иначе, как дедом, Яшу не величал.

Первенцу Филиппа, Павлуше, как раз исполнилось четыре. Сейчас за ним ходила старшая Настина сестра — оставшаяся в старых девах тридцатилетняя рябая Татьяна. Рябой её называли за побитое оспой лицо. Захворала девочка в детстве, все уже махнули на неё рукой — не жилец, мол, на белом свете, а она крепкой оказалась, выжила всему наперекор. Видать, такова судьба.

Правда, болезнь так просто не покинула её — шрамы и рубцы на всю жизнь оставила, словно несмываемое клеймо. Летом ещё ничего, а зимой, на морозе, иные люди опускали долу глаза, чтобы не смотреть на багровое, с синюшным оттенком её лицо. С возрастом лучше не стало. Холостые парни, да и вдовцы с детями, обходили Татьяну стороной, даже обещанные за нею пять десятин земли в приданое никого не прельщали. Так и осталась девушка в родительском доме незамужней век вековать.

Молчаливая и безропотная, она сторонилась людей, в церковь — и то ходила раз в несколько недель. Немолодой священник, усердно следящий за своей паствой, всякий раз хулил злостных прогульщиков, наказывая тем, что давал их детям необычные для слуха, часто библейские имена, чтобы выговорить отдельные, можно было язык сломать. Но со святым отцом лучше не спорить — он всё подробно объяснит, но не простит, а вскоре не единожды ещё и намекнёт, чтобы не забывали. Так и ходили по селу Евлампии с Феропонтами, да Фамари с Винохватами, напоминая прихожанам, что всему свое время, и молитве — тоже. Татьяну батюшка не трогал.

С ранних лет целый год напролёт девушка пряла, ткала, обшивала всю семью и даже дальнюю родню, сама наряжаясь исключительно в мутно-серые мешковатые одежды. Сельчане, привыкшие при виде её глядеть в пол, в большей половине своей не знали достоверно возраста Татьяны. Высокая, по-детски угловатая, в висевших, как на жерди, нарядах, даже в молодости она не вызывала пусть хоть мимолетного интереса, но было у девушки то, чему завидовали в округе все молодицы — голос. Низкий, грудной, бархатистый, он выгодно выделялся даже на фоне давно спетого церковного хора.

И ещё была у Татьяны некая отличительная черта — в лес за грибами и ягодами ходила зачастую одна, и всегда возвращалась с полной корзиной до верха. Поговаривали, будто знала она, чего другим не дано — с лесовыми да полевыми на короткой ноге была. Честно говоря, где-то в глубине души Филипп побаивался свояченицы, но за то, что Павла не баловала, в строгости его держала, мог ей что угодно простить. Третьего дня Татьяну с Павлушей он отвёз на время к тестю. Поближе к Настиным родам она обещала вернуться.

Подошёл к жене, обнял её, почувствовав, как бьется в ней ребёнок.

— Не спится тебе, — молвил укоризненно, — нужно побольше отдыхать, силы в себе копить, скоро понадобятся. Ещё один помощник будет! Сын!

— Дочка, — прошептала Настя, прижимаясь к мужу. — Прасковья. Парасочка.

— Кого Бог пошлёт, — согласился без лишнего слова, хотя в душе надеялся, что снова будет хлопец — дочь кормят чужим людям, а сына — себе. К тому же за дочерью приданое принято давать, скотину какую, да пару-тройку десятин земли, а сын по природе добытчик, сам своё возьмёт, а повезёт, то и с наваром, с лихвой.

Филя довольно вспомнил свою женитьбу — за Настей тесть отмерил межа в межу с их пашней добрый кусок, да и сенокосом не обидел. Неожиданно подумал: «А если бы не земля, взял бы её за себя или внимания не обратил бы? Уж слишком вутлая да неказистая, к тому же тихая да спокойная, будто серая мышка». Подумал так, и сразу же засовестился. Обнял жену и так сильно прижал её к себе, что та испуганно отстранилась.

— Ты в дом иди, Настёна, а я немного задержусь — ещё разок подворье обойду. Иди-иди, родная, — увидев, как неохотно поворачивается супруга, пожурил, словно малое дитя. — Иди в дом, видишь, на улице сыро, прохладно. Скоро рассветёт.

Он добавил в лампе огня, чтобы подробно разглядеть, куда девался лис. Старые люди говаривали, что с этим зверем аккуратно нужно быть, а вдруг в хозяйство принесёт какую заразу. «Надо бы известкой в курятнике протравить», — строил он планы на завтра, но утром не срослось — у Насти отошли воды. Авдотья выгнала домочадцев из комнаты, истопила печь, приготовила немалый казан кипятка и стала ждать, когда у роженицы начнутся схватки.

В ожидании прошёл весь день. С наступлением темноты повитуха призвала Филиппа, дала ему в руки полотняный рушник и заставила давить на живот жены от груди, чтобы заставить ребёнка выйти.

Уже через несколько минут лоб Филиппа покрыла густая испарина. Он взмок и так устал, будто целый божий день вместо волов тянул по бездорожью гружёную телегу. Руки его мелко дрожали, а сердце болело и сжималось всякий раз, когда он пытался проделать то, что приказывала ему делать Авдотья.

Та, наконец, не выдержала. Осерчав, Дуня сгоряча отодвинула в сторону Филиппа, сама ухватилась за рушник, раздражённо надавила роженице под грудью и тут же споро кинулась к появившемуся дитю, успев ухватить его на лету. Настя вскрикнула, а синяя, практически фиолетовая девочка судорожно всхлипнула. Повитуха хлопнула новорожденную ниже спины, но ребёнок всё равно не закричал, как положено при родах, а еле слышно заскулил, а потом и вовсе затих. Вроде все были живы — и мать, и дитя, но Филипп краем глаза заметил, как повитуха внезапно переменилась в лице. В мгновение ока она осунулась, посерела, выглядела испуганной, будто увидела что-то не то. Повинуясь особому женскому чутью, Авдотья кинулась к роженице, закрыв её собою от супруга.

Женщина перерезала новорожденной пуповину, запеленала её в кусок чистого полотна, после чего подала ослабевшей матери. Настя приложила дочку к груди. Та вяло чмокнула несколько раз и замерла, не в силах больше ни сосать, ни глотать.

— Назовите дочку Прасковьей, — услышал шёпот жены Филипп. — Позовите батюшку, чтобы окрестил.

После крестин случилось чудо — дитя на глазах ожило, досыта наелось и спокойно уснуло, зато роженица, наоборот, с каждым днём всё больше чахла, слабела, а на девятый день, так и не оправившись от родов, совсем сгорела и к ночи тихо отошла.

Покамест супруга болела, заботилась о ней всё та же Авдотья. Больше она не досаждала Филиппу своим назойливым вниманием, мало того, изо всех сил старалась обходить его стороной, тщательно избегая общения, казалось, даже взгляд свой от него прятала. Подобно Насте, она теряла в весе, как-то сразу потухла, состарилась, даже щёки её, до этого со свежим здоровым румянцем, обвисли, потянув вниз уголки плотно сжатого рта. Перемены были настолько разительны, что Филя ловил себя на мысли, будто это не прежняя Дуня, а её тень, совсем другой, незнакомый доселе человек.

Третьего дня, не выдержав напряжения, знахарка объяснила Филиппу, что вместе с приросшим во время беременности последом у его жены вышли наружу все женские органы, и внутреннее кровотечение невозможно остановить. Привезённый из уездной больницы акушер подтвердил Авдотьины опасения, после чего был снова вызван батюшка, крестивший Прасковью, чтобы причастить безвременно уходящую Анастасию.

Похоронили Настю возле упокоившихся ранее родителей Филиппа, его преставившихся во младенчестве многочисленных братьев и сестёр и умершего во время предыдущих родов сына.

Тоскливо-унылые капли дождя, вперемежку с тающими хлопьями первого снега, разбивались о кладбищенские кресты, окутывая сельский погост густой, удушающей водяной пылью. Понуро смахивая озябшей пятерней холодные потёки с обнаженной головы, Филипп прислонился спиной к шершавому стволу березы, вздрагивая всякий раз, когда на домовину жены с невероятно гулким грохотом ложилась очередная лопата сырой земли. Мысли его перетекли во времена, когда он впервые увиделся с Настей.

Встретились они уже после того, как их родители договорились об основном — о количестве гостей с обеих сторон и приданом, оставалось только уладить с батюшкой подношения в церковь и время венчания, а ещё — сходить вместе ко святому причастию. Настя, которой едва исполнилось пятнадцать, отводила в сторону глаза, застенчиво краснея при каждом его слове, и так ему стало жалко её, будто она несмышлёное дитя. Взяв девушку за руку, он больше не отпускал её от себя. Не отпускал до сегодняшнего дня.

— Закончили, хозяин, — негромко окликнул один из работников, загоняя в землю по самый черенок лопату. Металл скрежетнул, вонзившись в камень, а по сердцу Филиппа будто прошёлся нож.

Он ещё раз обвёл глазами длинный ряд заросших пожухлой спутанной травой холмиков с крестами, перекрестился:

— Прими, Господи, её грешную душу! — и пошёл, не оборачиваясь, с кладбища вон.

После поминального обеда Дуня засуетилась и, отказавшись от платы за работу, засобиралась домой, правда, помявшись немного, в последнюю минуту таки попросила себе Настины праздничные свитку с юбкой и тёплый пуховый платок.

Закрывая за Авдотьей распахнутые створки ворот, Филипп видел, как женщина обернулась к нему, прощаясь, да так и застыла, выпустив разом из рук свою суму. С перекошенным от ужаса лицом повитуха несколько минут стояла, будто изваяние, казалось, что она не в силах сдвинуться с места. Её широко открытые глаза заворожённо глядели мимо него, словно рядом с ним, или за ним, кто-то стоял. Затем так же внезапно, как прежде оцепенела, женщина покачнулась, вроде кто в спину её толкнул, подхватила на ходу лежащую возле ног котомку, поспешно перекрестилась и торопливо бросилась прочь. Филе показалось, что он даже расслышал вырвавшийся у Дуни протяжный стон, или, возможно, это был не стон, а вздох — вздох облегчения.

Теряясь в догадках, что бы это значило, он и себе посмотрел в том же направлении, куда недавно так усердно таращилась Авдотья, но только в неведении пожал плечами: в редкой траве двора, как обычно, лениво ковырялись куры, выискивая после дождя мелкую живность и червяков, а из длинного дубового желоба возле колодца, из которого поили домашнюю скотину, спокойно лакал воду прибившийся с утра завшелый котёнок — вот и всё, больше ничего.

Всё ещё недоумевая по поводу чудного поведения знахарки, он проверил, надёжно ли закрыты дверные засовы, после чего покормил приблуду, как когда-то делала матушка, растёртым яичным желтком с молоком — коты в хозяйстве никогда не лишние, особенно, когда хлеб в закромах, зимой. Наевшись, кот замурлыкал, потерся о его ногу, свернулся клубочком и уснул.

«Странно как-то получается, — припомнил Филипп, как после смерти отца в хозяйстве пропали не только коты и собаки, но даже лошадь с коровой ни с того ни с сего заболели сперва, а после и вовсе дошли. «Хозяин с собою забрал, не серчай», — сказала, как отрезала, мамина давнишняя подруга баба Ликера, и все приняли это, будто так и надо, будто само собою разумеется. «Значит, отец скотину на тот свет забрал, а Настя детям оставила?» — всё ещё сомневался Филипп. Он взглянул на небо, полное звёзд.

— Господи, скажи, кто отмеряет человеческую жизнь? От кого зависит наше настоящее и будущее? Пресвятый Отче, за что — ей было всего двадцать лет?! — ненароком произнёс он вслух, но поняв, что говорит не он, а его уязвленное самолюбие, испуганно огляделся по сторонам.

«Слава Богу!» — вздохнул облегченно, никого не заметив, троекратно перекрестился и лишь тогда неожиданно спохватился, что совершенно забыл о детях, которых, навскидку, не видел, наверное, дня три, если не четыре, с тех самых пор, как Настя тяжко заболела.

От мыслей этих волосы зашевелились у него на голове. Представляя в уме самое страшное и непоправимое, Филипп буквально влетел в дом. Ни на кухне, ни в комнате никого не было. «Может, они на другой, на чистой половине?» — подумал с надеждой, врываясь в обычно запертую часть дома, что через сени находилась. На стук дверей отдыхавшая было сестра Насти удивлённо вскинула голову и приложила палец к губам: в колыбельке смачно причмокивала во сне Прасковья, а рядом с Таней, вольготно разметавшись на перине, спал старший, Павел. У Филиппа от сердца отлегло.

Он с уважением и признательностью взглянул на Татьяну, которая всю неделю, пока лежала в лихорадке Настя, ухаживала за сыном и новорожденной Параской. Сейчас же, после смерти жены, Филя надеялся, что она не откажется и дальше смотреть за детьми.

— Таня, — прошептал как мог тише, — выйди на подворье, разговор будет.

Ожидая Настину сестру, он нервно ходил кругами под окнами, спешно обдумывая, как попросить Татьяну об одолжении, но первые же слова женщины свели на нет все его давешние старания.

— Я всё уже продумала — остаюсь с Прасковьей и Павлушей. Только у меня к тебе особое условие будет: если когда-нибудь вздумаешь в дом жену привести, обязательно заблаговременно скажи — чтобы не мешать никому, я к себе, домой вернусь.

Заслышав это, Филипп кинулся обнимать Татьяну, но та, отстраняясь, сделала шаг назад, выставив перед собой прямую, как палка, руку:

— Твои дети мне племянники, стараюсь не ради тебя, так что не надо благодарности, всё это лишняя суета.

И даже за это Филя был ей признателен, ведь знал, что без сторонней поддержки и помощи ему не обойтись, а большего ему ничего и не надо было. Размышляя о странных превратностях судьбы, он ещё долго бродил по двору, вспоминая прожитое и строя планы на будущее. Спать лёг почти на рассвете.

Проснулся он поздно, будто с похмелья, с тяжёлой головой. В доме дразняще пахло свежей выпечкой. «Неужто Татьяна ещё и хлеба напекла? Подумать только, когда она успевает всё», — повёл носом, принюхиваясь и открывая глаза. На лавке возле выскобленного добела обеденного стола сидел Яков.

— Наконец, а то я уже начал беспокоиться.

— Откуда хлеб? Тоже Татьяна?

— Да нет, матушка её с человеком прислала, — буднично ответил тот. — Я к тебе по хозяйству зашёл — нам бы на недельку-другую ещё двоих помощников нанять, а лучше всех троих, зима скоро, а урожай до сих пор в поле. Да и с товаром нужно разобраться, чтобы без промедления по первому морозу отправить. Упустили мы момент, а по бездорожью не спровадить, теперича к Рождеству бы поспеть.

Яков продолжал ещё что-то бубнить, а Филипп, не особо прислушиваясь к его разговору, налил из крынки полную кружку до краев ещё тёплого, недавно принесённого из коровника пахучего молока, с удовольствием отломил большой ломоть от свежего каравая и предложил ему:

— Будешь?

Следующие несколько минут, отложив на время незаконченные дела, оба молча жевали. Каждый из них понимал свою ответственность за дом: Филипп — по праву рождения, а Яша — по необходимости, ввиду сложившихся обстоятельств.

Вскоре после появления Якова в семье по околице слухи поползли, что в соседнем уезде погибла молодая хозяйка имения. Поговаривали, мол, законный супруг погибшей — хозяин усадьбы, приехав из Варшавы, где находился на государственной службе, застал жену не одну — в объятьях управляющего. Недолго думая он порешил на месте обоих, правда, и сам их пережил всего немного — пару недель спустя ночью катался с друзьями на лошадях в окрестностях имения, упал на ходу со скакуна, ударился о землю головой и помер сразу, не приходя в сознание.

Доподлинно неизвестно, что стало причиной его падения, то ли душевные страдания по случаю измены жены, то ли безудержные кутежи, в которые вскоре превратились поминки, но случилось то, что случилось — мертвецки пьяный наездник не смог удержаться в седле, когда конь его внезапно оступился и понёс, испугавшись кого-то в темноте. Скоропостижную смерть засвидетельствовали друзья погибшего и доктор, по счастливому совпадению оказавшийся дальним родственником новопреставленного владельца родового гнезда. Этот человек любезно согласился временно принять в поместье дела после рокового стечения обстоятельств.

Несчастье, произошедшее с хозяином усадьбы, затмило ещё одну случившуюся в тот день безвременную кончину — наложила на себя руки сестра убитого управляющего. Правда, тут же заговорили, что бедная женщина не сама из жизни ушла, кто-то ей в этом сильно помог. О судьбе детей несчастной: сына-подростка — единственного непосредственного свидетеля ужасной трагедии, и дочери — шестнадцатилетней красавицы на выданье, окружающие упорно молчали, не судачили о них даже самые длинные языки. И всё бы ничего, если бы не один любопытный момент — племянники управляющего оказались незаконнорожденными наследниками владельца имения, что возлагало на душеприказчика определённые обязательства.

Возможно, никто в семье и не связал бы это событие с Яковом, если бы он сам, в бесчувственном состоянии во время болезни, не вспомнил недавние жуткие события и не наговорил в бреду о себе лишнего. Когда здоровье молодого человека пошло на поправку, отец пригласил его в дом, чтобы с глазу на глаз поговорить. О чём между ними шёл разговор, Филипп узнал только по прошествии доброго десятка лет, хотя всё это время внимательно слушал, о чём шептались люди, делал выводы и строил собственные предположения, как о самом несчастье, так и о внезапном исчезновении девушки и мальчика-подростка. Не думать об этом он просто не мог, ведь должно было что-то страшное произойти, если в один момент пропало две семьи, к тому же на корню, сразу в двух поколениях.

Сейчас, после смерти родителей, сына и жены, осиротевший Филя намного глубже чувствовал одиночество Якова, потерявшего в одночасье всю свою родню, и это помогало ему крепиться самому.

В конце ноября осеннее ненастье сменилось сухой устойчивой погодой. Ночные заморозки предвещали близкую зиму. Яков вместе с нанятыми в селе работниками готовил к отправке на фабрику табак, а Филипп собирался в дальнюю дорогу. Раньше доставкой товара в город занимался отец, но теперь, когда его нет, придётся Филиппу самому ехать на мануфактуру, так как на днях истёк предыдущий пятилетний контракт. Дорога туда и обратно может занять больше недели, но на хозяйстве останется Яков, которому он как себе доверял.

Хотя опять-таки с некоторых пор появились у Филиппа сомнения, и случилось это, когда он стал замечать, как из дверей коровника или из курятника выходит Татьяна. С одной стороны оно вроде понятно — детям молоко надо или яйца, но с другой… А с другой стороны означает, что свояченица надолго остаётся наедине с Яковом. Казалось бы, тоже ничего зазорного, так как Яша — человек неженатый, да и взрослая, чужая Филиппу женщина не должна отчитываться, с кем она общается, но однажды он поймал себя на мысли, что чувствует себя несправедливо обиженным, в очередной раз ущемлённым, обделенным судьбой. Ну, вроде того, будто вещь его без спроса взяли — взять взяли, а назад отдавать не спешат, так и пользуются ею без его на то ведома.

Сравнение человека с вещью немного остудило голову Филиппа, и он впервые задумался о статусе, в котором находилась на хуторе сестра покойной Насти. Вывод был неутешительным: начав с ухода за детьми, Татьяна как-то незаметно перебрала на себя всю женскую работу в доме — от уборки и до приготовления еды, вот только прав при этом она себе не нажила — и не хозяйка, как бы, но и не прислужница.

«Нет, не всю женскую работу», — снова шевельнулся в голове Филиппа корыстный червячок, когда, случайно посмотрев в окно, в очередной раз он увидел женщину возле дверей конюшни с Яковом. «А что, интересная мысль, сосватаю их, и Татьяна в доме насовсем останется, не надо будет чужого человека нанимать», — закралось в голову крамольное, а ночью Филе привиделось, будто сестрица почившей супруги в цветастой пышной юбке танцует посреди двора. Проснулся он, как с перепугу, в холодном поту. Сердце его так гулко стучало, словно прежде он ни минуты не спал, а куда-то бежал или кого догонял. Отдышавшись немного, прислушался — в детской половине, как недавно стали называть вторую, чистую часть дома, заходилась в крике Прасковья.

Подождал в надежде, что Татьяна, как всегда, успокоит ребёнка, но время шло, дитя не унималось, а голоса свояченицы не было слышно. «Уснула нянька, что ли?» С растущим раздражением поднялся с лавки, чтобы пойти успокоить Параску, как взгляд его вдруг скользнул в окно. «Матерь Божья!» — сам по себе открылся рот. На улице в сиянии полной луны стояла Дева. Точёная фигура, высокая грудь, тонкая талия, длинные ноги… Забыв о плачущей дочери, Филипп тайком продолжал наблюдать, как женщина, купаясь в лунном свете, подняла вверх руки, непринужденно собрала волосы в пучок и потянулась — легко и беззаботно, словно кошка.

«Господи!» — забывшись на мгновение, Филя подался вперёд, да так, что со всего маху стукнулся лбом о стекло. Удар привёл его в чувство. Дыша через раз, он облизался, поймав себя на мысли, что со стороны похож на старого блудливого кобеля, вытер о рубашку вспотевшие ладони, которыми несколько минут назад чуть было не гладил упругие женские бёдра, взглянул обратно в окно — никого. Разочарованно потёр кулаками слезящиеся глаза, посмотрел ещё раз на улицу и снова не увидел ровным счётом никого — незнакомку будто корова языком слизала.

— Надо же, причудится такое! — протянул разочарованно, помотав головою, прогоняя остатки недавнего сна.

Поспешно вышел во двор. Всё ещё надеясь, что женщина где-то неподалёку, обвёл бессмысленным взглядом дом, хозяйственные постройки, но, никого не обнаружив, зачерпнул с кадки возле колодца студёной воды, плеснул себе в лицо, потом ещё раз, и ещё, а дальше засунул голову в кадушку, и, окунув её несколько раз, отряхнулся, как собака. И даже после этого ему не сразу удалось унять мучительное желание, охватившее всё его неутоленное естество.

— Может, пора жениться? — вырвалось невольно, заставив обернуться, чтобы убедиться, что это сказал он сам, не кто-то иной, но ответила лишь его напряженная плоть.

Будто сама по себе, аж мурашки по коже, вспомнилась Авдотья, словно Филипп только вчера встретился с ней в тесных сенях. Он и тогда понимал, что встречи эти были не случайны, что Дуня нарочно караулила его, чтобы, когда никого нет с ними рядом, пройти, дотронувшись до него в темноте. Но тогда жива была Настя, другие женщины его не интересовали, сейчас же совсем другое дело, сейчас он — одинокий вдовец с двумя малыми дитями, поэтому никто не осудит его, когда он надумает в дом хозяйку привести. Прислушался. Дочка плакать перестала. Из детской половины привычно слышался мерный скрип колыбели и монотонное: «А-а-а! А-а-а!» «Наконец-то проснулась, клуша!» — подумал уже незлобиво, озираясь вокруг.

Утром, чуть начало сереть, Филя выскочил на улицу. Буквально пядь за пядью он обшарил весь двор в поисках следов присутствия таинственной незнакомки, но ничего, кроме отчетливых отпечатков коровьих копыт и Яшиных сапог, не нашёл. «Не успел!» — решил разочарованно, не теряя надежды, что ночью всё повторится снова.

Вечером, лишь только первые сумерки спустились на землю, он занял удобную позицию у окна и замер в жадном предвкушении. Увы, за целую ночь никто во дворе не появился. Не случилось ничего и второго, и третьего дня его неусыпных бдений.

К концу недели изможденный, дотла отупевший от постоянного напряжения и непомерной усталости, Филипп еле держался на негнущихся ногах. После захода солнца, присев возле стола, он уронил тяжелую голову на сложенные в замок руки, широко зевнул и чуть было не заснул, если бы не назойливый комар, вонзивший жало прямо ему в нос. «Ах, ты ж нечистая! Ишь, кровопивица, что надумал!» — лягнул себя по лицу, оторвал от столешницы нездоровую голову и тотчас увидел, как за окном, в аккурат напротив него, женщина, что приходила на днях, облачается в тонкую, почти прозрачную сорочку до пят. Грациозные движения её были наполнены неведомым волнением и чем-то ещё, чего он не мог объяснить — загадочным, будоражащим кровь, неземным…

Сон как рукою сняло. «Прозевал!» Судорожно сглотнув, Филипп подскочил, будто ужаленный. Больно задев макушкой низкую притолоку, он выбежал во двор. И снова, как прежде, никого. Тогда, очертив палкой круг, где, как ему показалось, только что одевалась ночная искусительница, он пристроился на призьбе* под окном, да так и просидел, в чём был, чтобы случайно чего не пропустить, до самой утренней зари, съёжившись от ночной сырости и прохлады. На рассвете Яков, выгоняющий на выпас стадо, с нескрываемым удивлением наблюдал, как тяжело дыша хозяин ползает на карачках посреди двора, длинной палкой отгоняя от себя ничего не понимающую домашнюю скотину.

И снова его ждала привычная засада. Добрую неделю он караулил незваную гостью и всё насмарку — вместо прежних Яшиных и коровьих следов, в очерченном ночью кругу находились только отпечатки его собственных колен и ног. От жестокой обиды и бессилия помутилось в мозгах. Вцепившись обеими руками за голову, чтобы случайно не хватил удар, он упал на землю и забился в нервном припадке. Так и нашёл его возвращающийся с выгона Яков: недвижимого, с перекошенным от нестерпимой боли и страдания лицом, лежащего, скрючившись, посреди двора в густой пыли вперемешку с коровьим навозом и куриным помётом.

Очухался Филипп только на следующий день, а заговорил и того подавно. Просто лежал, обиженно вытянувшись в струну, уставившись незрячими глазами в толстую потолочную балку над головой. Порой он тревожно вздрагивал, раздражённо отмахивался от надоедливых мух, но вставать и говорить не торопился — думал. А потом его прорвало, да так, будто весной бурлящий поток. Духовником на время, по обоюдному согласию, стал Яков. Намеренно скучая, он терпеливо выслушал больного, потом, как ни в чем не бывало, спокойно проронил:

— Если нравится, женись.

— На ком? На навке*? — опешил Филя. — Ты часом не свихнулся головой, с утра до ночи сидя в своем сарае?

— Зачем на навке? Женись на Татьяне, — сделал Яша вид, что не обиделся.

Теперь пришла очередь удивляться Филиппу. Перед его глазами возникло багровое, с синюшным оттенком лицо Настиной сестры, её безликая, нескладная фигура, худые, с длинными костлявыми пальцами руки, такие же худые, будто нарочно вытянутые ноги, а там, где у других женщин находилась грудь, жалкие, практически неприметные, крохотные бугорки. «Жердь жердью, а не баба! Оглобля*», — подумал в сердцах, а вслух огрызнулся:

— Издеваешься?

— Слепой? — вопросом на вопрос ответил Яков, недоуменно передернув плечами. Переступив с ноги на ногу, он было открыл рот, намереваясь что-то сказать ещё, но, передумав, промолчал, только снисходительно махнул рукой. Уходя, Яша настойчиво пожелал молодому хозяину скорейшего выздоровления, на что Филипп вскинулся, от злости покраснел, а после, будто подкошенный, упал на грязную растерзанную постель.

Вечером в пятницу он наконец решился — привёл в порядок свои святочные одежды, вымылся с мылом, расчесал деревянным гребнем давно не стриженную бороду, даже под мышками белой глиной натер, чтобы в субботу, с утра пораньше, загрузив с Яшей товар на подводу, съездить на ярмарку с двойной пользой, осмотрительно скрыв от чужого глаза давно намеченную встречу с Явдохой.

«Травы должны быть в росах, жена — при муже, а при детях — матушка», — подначивал он себя для пущей уверенности, стряхивая с начищенных с вечера сапог крупные прозрачные капли. С тем и отправился на базар, умышленно не обращая внимания на красноречивые, насмешливо-вопрошающие взгляды Якова. «Не надо мне чужих советов — я сам себе указ», — ворчливо думал он, на всякий случай отворачиваясь, чтобы не смотреть Яше в глаза.

Странное дело, вроде планами своими он ни с кем не делился, но, видимо, слава его бежала впереди него, так как первый же встреченный им старый знакомый начал разговор со слов:

— Слыхали, ты женой решил обзавестись. Давно пора, детям мать нужна, а тебе — на подворье хозяйка. Может, присоветовать кого? Ты это, не стесняйся, если что, за мной не станет — сосватаем, кого душа пожелает.

Филиппа немного покоробило от слова «мать», но что поделаешь, если правду мужик сказал. После смерти Насти в доме, не считая Татьяны, вообще не было ни одной молодицы. Он обвёл глазами праздничную толпу, выискивая Авдотью или хотя бы общих с ней знакомых, но тщетно, Дуня как сквозь землю провалилась. Не дали результатов и расспросы. Как только речь заходила о знахарке, люди шарахались от него, как от прокаженного, не помогали даже уговоры.

К полудню слово за слово выудил он, что женщина слегла, и болезнь её, как считали многие, неизлечима. Рассказывали, что раньше хоть в себе была, а на днях совсем занемогла — бредить стала, заговариваться, будто дочиста лишилась ума. Шептались, всё про конец света к Рождеству Христову твердит, про искупление грехов, а ещё — про покаяние на смертном одре, дескать, даже днём покойники мерещатся, к себе зовут, понуждают каяться, чтобы не сгореть в аду.

Хворь её на порчу грешили, мол, важному кому-то дорогу перешла. Так и сказала Филиппу давняя мамина подруга: «Была бы чахоточная или заразная — всё бы ничего, болезнь ещё никто не отменял, так нет, сохнет человек, страдает, а по какой причине, никто не знает. Мать еённая покойная, царства ей небесного, тоже на голову жаловалась. Пропала, горемыка, когда Дунька ещё в малолетстве была, повредилась рассудком, как нонче Явдоха. Кто знает, может, по роду нутро у них гнилое, или гнус в крови какой, но лучше с ней не связываться — бережённого бог бережёт».

После этих слов охота встречаться с Авдотьей и вовсе пропала, правда, помнил Филипп, как Дуня всякий раз крестила рот, когда садилась за обеденный стол, поэтому не очень верил им людям, да и чесаться в срамном месте не перестало, нужно было что-то думать, что-то решать. Как назло, ещё и день не заладился — с самого раннего утра рядом с его возом терлись одни лишь грудастые краснощекие молодицы. Казалось, они специально норовили очутиться у него на пути, чтобы напомнить о плотском грехе, а ещё — о плоской Татьяне, у которой ни спереди, ни сзади, вся фигура — сплошные кости да углы. У Филиппа от сравнения аж челюсти свело. Сплюнув от злости, он решил зайти в шинок, но только приготовился соскочить с подводы, как услышал:

— С субботою вас, будьте здоровы!

И снова засада — просто на дороге к Мойше в заведение стоял его тесть.

— Может, зайдём? — кивнул он на корчму. — Посидим, поговорим немного.

Посидели они с пользой: обсудили урожай, грядущую поездку в Краков, поговорили о детях, вспомнили добрым словом Филипповых покойных родителей, не забыли помянуть недавно преставившуюся рабу Божию Анастасию. Маленько попустило. Филя будто вернулся назад, когда при жизни отца частенько сидели они вдвоём, обсуждая домашние дела, а через неделю, по первому снегу, он двинул с товаром в город, на мануфактуру.

Четыре повозки, доверху гружённые тюками табака, заботливо увязанные и накрытые парусиной, важно выехали на прихваченную морозцем дорогу. Филипп перекрестился на розовеющий небосвод, краем глаза заметив, что то же самое проделали провожающие его Яков с Татьяной, потом неспешно обошёл подводы, проверяя упряжь на скотине. Задержавшись возле последней, дал распоряжения ездовым, потом взобрался на передок своей повозки, идущей впереди:

— Ну, с Богом! Пошёл! — и тронул вожжи.

Немолодые грузные волы размеренно брели по просёлочной дороге. В проторенной колее, навевая сон, тяжело скрипели деревянные колёса с железными ободьями. От нечего делать Филя думал о жизни, но в голову лезли одни лишь невеселые мысли, и первым делом беспокоил его новый контракт. Отец когда-то крепко на ногах стоял, умел вести дела, ни перед кем не унижаясь и не заискивая, но Филипп знал, что на отцовском авторитете долго не продержишься, поэтому обдумывал сейчас, как на месте сам поведёт разговор, и чем больше он думал, тем больше пугала его неизвестность. Дошло до того, что от нервов начал дергаться левый глаз.

Конец ознакомительного фрагмента.