А жизнь была совсем хорошая (сборник)

Мария Метлицкая, 2014

Годы, которые принято называть «эпохой застоя», для многих были годами молодости, когда казалось, что все впереди, все по плечу. Иван и Ольга, люди простые и честные, были уверены, что все ясно: живи, работай, и будет тебе счастье и уважение. Но не суждено было Ивану и Ольге наслаждаться этой простой и честной жизнью, потому что такая жизнь оказалась не по нраву их дочерям. Иван не мог понять, где ошибся, в какой момент сделал что-то не так: недоглядел, когда его девочки пошли по кривой дороге. Во всем, что случилось, он винил только себя. Что ж, кто виноват, тому и исправлять ошибки. И Иван принял решение…

Три тополя в Новых Черемушках

Нина не видела ничего, кроме широко распахнутых и испуганных глаз Котика. Бледный, худенький, встревоженный, он привстал на сиденье, чтобы еще раз посмотреть на нее, и она заметила, как задрожали его губешки.

Раздался бравурный марш, все испуганно вздрогнули, заревели дети — дружно, хором, как по команде, и автобус резко рванул с места. Мамаши бросились за ним вслед — увозили их деток. Их счастье, тревогу и боль.

Нина завыла в голос и тоже рванула вперед. Клавка догнала ее, больно вцепилась ей в локоть и гаркнула в ухо, пытаясь перекричать рвущую душу музыку:

— Стой, дура! Стой, оглашенная!

Нина вырвалась и неловко побежала. Клавка нагнала ее снова и с высоты своего роста жестко схватила за плечо.

— Стой! Кому говорят! Прям под колеса, коза полоумная! Остановись! Взлетишь ведь!

Автобус почти исчез с горизонта, потерялся среди себе подобных, а мамаши и бабки продолжали стоять на площади, утирая слезы и жалобно причитая.

Наконец все медленно стали разбредаться — кто к метро, кто на трамвай, а кто и пешком.

Суббота. Детей отправляли в субботу. В летний детский сад, на природу.

Печальные матери теперь были свободны, но, казалось, это их совсем не радовало.

Нина продолжала стоять на том же месте, где упорная Клавка поймала ее на лету.

Клавка достала пачку сигарет и смачно затянулась.

— Уф! Ну, вы и придурочные! Счастья своего не понимаете!

Нина вяло отмахнулась:

— Что б ты понимала в женском-то счастье! — Она громко всхлипнула, высморкалась в носовой платок и растерянно посмотрела по сторонам.

Клавка, видя замешательство подруги, звонко хлопнула ее по плечу и засмеялась.

— Ну чё? Двинули, что ли?

Нина вздрогнула.

— Куда еще?

— Да в кафе! Посидим как люди! Винишка попьем! Кофейку! А хочешь, водочки тяпнем? За новую, так сказать, свободную жизнь!

Нина покачала головой и отмахнулась:

— Да ну тебя! Скажешь тоже — кафе! Ты б еще ресторан придумала.

— Да пожалуйста! — рассмеялась Клавка. — Можно и в ресторан! Чё мы, не люди, что ли?

Нина снова покачала головой:

— Иди ты! Мне только по ресторанам… И вообще… Какое там «посидим»! Домой я. Настроение, знаешь ли… Не до развлечений.

— Ага! — разозлилась Клавка. — Вот давай! Домой. Приди и рыдай как белуга. Знаю тебя. Радости жизни тебе не знакомы. Только бы ныть и скулить — самая бедная, самая несчастная. Ни денег, ни сына.

Нина обиделась и снова была готова разреветься.

— Ну, знаешь ли! — Она резко развернулась и пошла прочь.

Клавка нагнала ее и примирительно сказала:

— Ладно. Не дуйся. Это я так, чтоб взбодриться.

Она взяла подругу под руку, и они вышли на Кировскую.

Стояла жара — совсем не типичная для начала июня. Тополиный пух, прибитый к асфальту, напоминал счесанную собачью шерсть. Счесанную и неубранную.

Нине, полноватой и тяжелой, было невыносимо жарко и душно, так что прихватывало сердце и стучало тяжелым колоколом в голове, а тощей Клавке — хоть бы что. Ни капельки пота на крупном, некрасивом лошадином лице.

Клавка вела Нину уверенно, точно зная куда. Наконец, остановившись перед массивной коричневой дверью, с усилием толкнула ее.

Они вошли в помещение — Нина робея, а ушлая и наглая Клавка, как всегда, уверенно.

В зале стоял полумрак и тишина и даже было вполне прохладно. Они уселись за столик у окна, и к ним не спеша, словно делая большое одолжение, направился официант — рыхлый белобрысый парень с косой ухмылочкой на невыразительном, отекшем лице.

Он молча кивнул и положил на стол меню в коричневом переплете.

Клавка деловито открыла папку и бегло пробежалась глазами.

— Так, значит! — Она сглотнула слюну. — Салатика два с помидорами. Одну селедочку с луком. Бифштекс с картошкой. Два, разумеется. И триста грамм. Беленькой! — Она чуть прибавила нажима в голосе.

Официант кивнул, снова ухмыльнулся и медленно отошел от их столика.

— И не тяните там! — крикнула ему вслед наглая и уверенная в себе Клавка.

Нина вздрогнула — вот и будет сейчас скандал!

Но скандала не случилось, а официант чуть прибавил шагу и бросил на Клавку уважительный взгляд.

— Есть не хочу, — заявила Нина и сморщилась. — Нет аппетита.

— Ага, — кивнула подруга, — и ты мне тут еще поговори! — Она снова закурила, картинно выпустив в потолок тонкую струйку дыма.

Официант принес водку в прозрачном графинчике, салат из помидоров и селедочницу, в которой красивыми и крупными кольцами лука была прикрыта серебристо-перламутровая, крупно нарезанная селедка.

Клавка громко и плотоядно сглотнула слюну и нацелилась вилкой на кусок пожирней.

Официант разлил в стопки холодную водку. Клавка опрокинула стопку и громко крякнула, кивнув острым подбородком на застывшую Нину.

— Ну, и чё? Любоваться будем или…

Нина мотнула головой.

— Говорила ведь, не хочу! Ни пить, ни есть. — Она скорбно поджала губы.

Возмущенная Клавка откинулась на стуле и зло прищурила глаз.

— Та-ак! Ну, правильно. У нас ведь горе горькое. Беда ведь у нас просто. Трагедь, так сказать. Потоп всемирный!

Нина молчала, уставившись в окно.

Клавка шмякнула вилку на стол.

— Нет, вот не понимаю я! Хоть убей — не понимаю!

Нина усмехнулась. Мол, куда тебе. Но — промолчала.

А Клавка продолжала возбухать:

— Нет, только посмотрите на нее! Бедная, несчастная! Ребенок у нее, видите ли, на природу уехал. В лес. На озеро. На воздух, твою мать! Зарядка, прогулки, весь день на воздухе. Няньки, воспиталки, врачи… Сто нянек вокруг, дети! Питание диетическое. Господи! Да другая бы — умная, конечно, — от радости штаны бы потеряла. Орала бы в голос. Три месяца покоя! Сама себе хозяйка! Ни готовки, ни стирки, ни глажки. В воскресенье — спи до отека. Никто не разбудит. По магазинам не бегать за куском колбасы. Никто не ноет и ничего не просит. А главное, — тут Клавка наклонилась к Нине, — ребенку хорошо! — Она замолчала и с негодованием посмотрела на подругу. — Но ей плевать! Плевать ей, святой такой матери, на все это. С высокой колокольни. Не ребенок ее волнует, а она сама! Скучать она, видите ли, будет! Непривычно ей, видите ли, одной в квартире. Без сыночка драгоценного. А то, что сыночек бы сейчас по жаре, да в городе, — вот на это ей, простите, насрать! — Клавка резко опрокинула в широко раскрытый рот следующую рюмку.

Нина хмурила брови и по-прежнему обиженно молчала. Клавка ожесточенно кромсала кусок жесткого, не поддающегося тупому ножу, мяса.

— Эй! — крикнула она официанту. — Не спи, замерзнешь!

Тот резко дернулся и бросился к ней.

— Это чего? — спросила Клавка, указывая глазами в тарелку.

Официант недоуменно пожал плечами:

— В смысле?

— В смысле? — уточнила Клавка. — А ты вот давай, пожуй! Деловой. Или — ножи поточи. Хотя бы. У меня — зубы, а не акульи челюсти! — Клавка почти кричала. — Понял, что ли?

— Так ведь бифштекс! Мя-со. Коровье к тому же, — пытался оправдаться официант.

Клавка зловеще, по-мефистофельски, расхохоталась.

— Да что ты? Мясо, говоришь? Ну надо же! А я думала — рыба. Коровье! Сам ты — коровье! Только не мясо! Понял?

Официант, красный как рак, мелко закивал головой.

— Заменить?

Клавка кивнула — ну, ни дать ни взять английская королева, — молча так, с достоинством.

Тот подхватил тарелки и опрометью бросился на кухню.

Клавка с гордостью и удовлетворением посмотрела на подругу — свысока посмотрела. Типа, ну как? Видала? Как я его?

Нина, красная от стыда, смущения и страха (а вдруг сейчас — милицию? хулиганство какое-то!), посмотрела на подругу.

— Ну, ты вообще! Ужас какой-то! Прямо стыдно с тобой выйти куда-нибудь!

— Ага, страшно! Стыдно таким мясом людей кормить. Да еще и за деньги!

Нина, ожидая худшего, выпила одним глотком полную рюмку.

А через десять минут официант притащил сковородку с картошкой и мелко нарезанным, сочным, шипящим мясом.

— Поджарочка! Свиная! Во рту тает. Водочки? — осведомился он.

Клавка гордо кивнула.

Нина внезапно почувствовала, что захотелось есть. Очень захотелось! У нее так всегда — как только нервы, так сразу хомячить, по словам мамы-покойницы.

Мясо и правда таяло во рту. После третьей рюмки чуть отпустило, но она почувствовала, что совсем пьяна — ну просто вдупель, как говорила Клавка.

Расплатилась щедрая Клавка — щедрая, потому что пьяная. На трезвую голову от нее и снега прошлогоднего не допросишься. А тут — само благородство:

— Да ладно, сиди! Мне Ашотик вчера подкинул!

Ашотик — один из любовников Клавки. Есть еще несколько — Мишка-таксист, Лешка-строитель и Пашка-студент. Сопляк, совсем мальчишка. Клавка была «беспринципная», как говорила Нинина мама.

И вправду — беспринципная. Зато — не одна.

Нина вздохнула. А ведь посмотришь на нее — кобыла кобылой. Лицо мужицкое, длинная, как жердь, мосластая.

Правда, замуж Клавку не брали. Говорила, что сама не хочет — носки, борщи, — да ну их к лешему. Жила в свое удовольствие — детей и семью не хотела. А когда Нина вздумала рожать, да еще и без мужа… Ох и орала тогда! Из дур у нее Нина не выходила. А когда из роддома Нину встречала, на Котика равнодушно глянула и сказала: «Ну, все. Жизни ты, подруга, себя лишила!»

А Нина не обиделась. Потому что была самая счастливая. Самая-самая! И ни разу, как бы ни было трудно, о решении своем не пожалела. Вот еще! И в душе считала, что Клавка ей завидует. Хотя… Кто ее знает? Жила она весело, ездила по морям, по курортам, ходила по ресторанам всяким — с Ашотиком, конечно. Платья шила раз пять в год. Шуба у Клавки была — серая, беличья. Лезла, правда….

На улицу вышли, пошатываясь. Разобрало даже стойкую Клавку. В метро долго прощались и наконец разъехались — сегодня было им в разные стороны. Клавке на север, в «явочную квартиру», а Нине на запад.

В вагоне Нина задремала и проснулась только оттого, что какая-то бабка тормошила ее за плечо.

— Вставай, конечная! Щас вот в депо увезут! Ишь, напилась! А с виду — приличная! — И, осуждающе покачивая головой, бабка вышла из вагона.

Нина испуганно вскочила и бросилась на перрон. И вправду стыдоба. Вот свяжись с этой Клавкой!

На улице было по-прежнему удушливо жарко. Асфальт под ногами был мягким и чуть липким — каблуки босоножек проваливались в него, словно нож в масло.

Кое-как она добралась до дома, медленно поднялась на третий этаж, открыла дверь и вошла в темную квартиру. В «зале», большой комнате, на полу, на красном ковре, валялись самосвал и пожарка. Нина села на диван и разревелась. Потом зашла в Котикову комнату. Рухнула на его кушетку, уткнулась в маленькую подушку-думочку — и снова-здорово.

Подушка еще пахла Котиком — леденцами, яблоком и волосиками. Вдоволь наревевшись, измученная Нина наконец уснула.

На часах было половина первого ночи. За окном вместе с ней затих уставший от духоты и вечной торопливости город.

Разбудил ее телефонный звонок — невыносимо громкий и резкий. Она вскочила с кушетки и бросилась к трубке.

— Здрасте, с воскресеньичком! — радовалась на конце трубки неутомимая Клавка. — И чё у нас в планах? — осведомилась она.

Нина буркнула:

— Какие планы, господь с тобой? Встала только.

— Ну и отличненько, — подхватила Клавка. — Чайку, туалет, морду холодной водой и… Вперед!

— Куда еще? — испугалась Нина.

— В жизнь! — гордо ответила Клавка. — В самое ее, так сказать, пекло! В Сокольники поедем или в парк Горького. Чего дома сидеть? Ты теперь у нас свободная женщина. На волю, Нинка! Глотнем свежего воздуха, так сказать.

— Вчера глотнули, — угрюмо отозвалась Нина. — Так глотнули, что… Голова раскалывается.

— Анальгинчику, — бодро посоветовала подруга. — Короче, через два часа — на «Проспекте Маркса». Внизу, в центре зала. А там — разберемся. — И она бросила трубку.

Нина присела на табуретку и тяжело вздохнула. Сладить с Клавкой ей было не под силу. Всегда. С самого детства. Что поделаешь — тетеха. Права была мама. Куда поведут — туда и пойдет. Коза на веревочке. А все потому, что бесхарактерная. Бесхребетная, как говорил отец. Ни на что решиться не может. А вот и нет! Глупости, ерунда.

Один раз решилась — и получился Котик!

И Нина, вспомнив про сына, опять заплакала.

Квартиру ждали, как… Да не скажешь как… Нет такого сравнения! Нет такой силы, такого желания, такой страстной мечты, таких сладких снов, как мечта советского человека об отдельной квартире. Отдельной от вредных и докучливых соседей, общей шумной, прокопченной, запаренной кухни с кучей колченогих, убогих столов. С проржавелой раковиной, плитой со следами прикипевшего намертво борща, с туалетом, украшенным деревянными сиденьями, висевшими на гвоздях. С полотняными мешочками, сшитыми из ветхих покрывал и скатертей, напичканными резаными газетами. С серыми, шершавыми ваннами, с вечно текущей водой из крана, оставляющей несмываемый след — рыжий, переходящий в коричневый. С бельевыми веревками, увешанными тяжелыми, плохо отжатыми, застиранными полотенцами, безразмерными черными семейными сатиновыми трусами и необъятными женскими трико.

— Марь Васильна! Ваши, пардон, парашюты бьют моего мужа прямо по голове!

— От него не убавится, — едко бросала Марь Васильна, обладательница необъятного бюста. — Ну, бьют — и что? Голова-то пустая!

Сплетни, скандалы, ссоры, перешептывания, крики… Ненависть и… Любовь! Представьте — любовь! Любовь к ближнему, непонятно откуда возникшее вдруг сострадание — если вдруг, не приведи господи, у кого-то из соседей случалась беда или горе.

Тогда подключались все — и хорошие, и плохие. Всем миром. И представьте, с бедою справлялись. Потом, когда отпускало, еще какое-то время, недолго, было тихо, мирно и благостно — сочувствие, воспоминания, чай на кухне, пирог: «Вера Павловна! Попробуйте моего яблочного! И ты, Гришенька, тоже! Любонька, не стесняйтесь! И кусочек для Михал Абрамыча!»

Но все это заканчивалось, и снова начиналась прежняя жизнь. Нет, конечно, на Первомай, октябрьские, Новый год тоже было неплохо. Но… Всем все равно хотелось своего! Личного. В которое никто и никогда не ворвется — ни с радостью, ни с проблемами.

Расселили их коммуналку на Петровке быстро — все брали то, что давали. Даже самые завистливые и жадные хватали смотровой и начинали быстро собирать вещи. Нину с родителями отправили в Черемушки. Даль страшенная! Ни метро, ни цивилизации — папины слова. Маму отец ходил встречать в резиновых сапогах, с фонариком и сучковатой и мощной палкой. Мама работала в смену — утро-вечер.

А как они радовались! Ну и пусть комнаты смежные! И пусть та, проходная, узкая — Нинке места хватит. Пусть кухня крошечная, пятиметровая, зато своя! И раковина белоснежная, и плита сверкает! И вода горячая идет круглые сутки. А туалет, господи! Беленький, ровненький, сверкает весь! «Счастье и счастье», — говорила мама и шила шторы на окна, чехлы на диван и кресла. Папа стоял на балконе, курил и общался с соседом. В окно второго этажа бились ветки сирени — белой, розовой и фиолетовой. А у подъезда гордо высились тополя — молодые и стройные, точно лейтенанты после училища.

И мебель купили, и ковер — мама мечтала — красный с золотистым, только на стену! По такой красоте — и ногами? И телевизор папа на работе достал. Мама помолодела, похорошела и каждую субботу пекла пироги.

Мечтали о квартире долго, а вот пожили совсем немного — всего-то семь лет. Папа заболел, а за ним и мама. След в след. Один за другим. Как жили дружно, так и ушли вдогонку. Нине было тогда девятнадцать. Одна на всем белом свете. Только Клавка. Человек вроде бы и надежный, но… Клавка могла загулять. Да так, что только перья летели. В Черемушки переехали почти одновременно — Клавка оказалась в соседнем доме. Окнами напротив. Только квартира у них была однокомнатная. На двоих с матерью. С мамашей, — как говорила Клавка. И мамаша эта была, честно говоря, не дай бог. Вредная, как сто чертей. С дочкой билась не на жизнь, а на смерть. Обзывали друг друга так… Клавка у нее из шалав не выходила. Что, впрочем, было недалеко от истины.

Клавка ударялась во все тяжкие. Особенно когда появился Ашотик. С Ашотиком она моталась то в Сочи, то в Ялту. Приезжала бледная, с синячищами под глазами. Про Крым и Кавказ не рассказывала ни слова. Лежала неделю и молчала.

Нина тогда думала — и зачем это? Ведь никакого счастья у Клавки не видно — глаза как у побитой собаки. Однажды приехала беременная. Поносила Ашотика разными словами. И как срок подошел — рванула на аборт.

Нина спросила: «Не жалко?»

Клавка посмотрела на нее как на полоумную и только покрутила пальцем у виска.

Ашотик рубил в магазине мясо и «деньгу имел», — говорила Клавка, примеряя очередные золотые сережки от любовника.

Ашотик замуж не звал. А вот Мишка-таксист однажды позвал! Только Клавка всерьез «женишка» не принимала. Говорила: «И куда я? К нему в коммуналку? В комнату с отцом и сестрой? И ко мне некуда — ты же знаешь, моя стерва всех со свету сживет! Да и куда? На пол в кухню?»

Мишка повздыхал и женился. Но Клавку любить не перестал.

И отчего так бывает? Еще Нинина мама-покойница удивлялась — говорила, правда, мягко (вообще была женщиной мягкой и незлобивой): «Клава твоя… Ну, совсем не симпатичная!»

И папа посмеивался: «На кобылу похожа. Только кобыла на морду красивее».

Кобыла кобылой, а кавалеры были. А у Нины вот… глухо, как в танке.

Один в институте был. Лева Булочкин. Тихий такой, незаметный, болезненный. Жил с мамой на Беговой. Нина ему, больному, конспекты возила.

Мама у Левы была замечательная — тихая, как мышка, улыбчивая и гостеприимная: «Чайку, Ниночка? С сырничками?»

Нина смущалась, отказывалась от сырничков и чая, передавала Леве конспекты и убегала.

Лева ей ничуть не нравился — тощий, бледный, «доходной» — как говорила Клавка. Ветер подует и — тю-тю! Унесет Леву в далекие леса, за кудыкины горы.

Лева смотрел на Нину такими глазами, что она терялась, краснела и… Старалась с ним не сталкиваться. И когда Лева снова заболел, конспекты возить отказалась. За дело взялась староста Соколова. И на третьем курсе они с Булочкиным поженились. Все удивлялись — Соколова была яркая, громкая. А тут — Лева Булочкин. Тихий, бледный, болезненный. Правда, начитанный и умный. И еще говорили — очень способный. В двадцать шесть защитил кандидатскую, а в тридцать — докторскую. Но и Соколова оказалась ему под стать — в смысле, не дура.

И все — никаких ухажеров у Нины больше не было. Вот просто ни одного! А уж если в институте замуж не вышла — дело плохо, хуже некуда. Женихов больше брать негде. И на работе одни женщины — статуправление, мужиков — два на этаж. И те не про Нину. Есть товар посвежее.

Когда Нина осталась одна, совсем стало плохо. Никому и ничего — в смысле, не должна и не нужна. Приходила в свою квартиру — отдельную, новую, свежую, с красным ковром на стене и сиренью под окном, и… От одиночества выла. Иногда ночевала Клавка — когда с матерью наступал «ваще кошмар».

Клавка говорила, что Нина своего счастья не понимает — одна в хоромах, на мозги никто не капает. Жизнь ее не заедает.

Не понимала Клавка, что потеряла Нина. Какую семью…

Иногда Клавка оставалась на несколько дней. А потом все же спешила к мамаше. «Не дай бог чего! — говорила она. — Это ж такая стерва! И газ может открыть, и воду в ванной. Соседям по батарее стучит. Знаешь, чем? Молотком! Гадина, одним словом. А ты говоришь — замуж, ребенок…»

А Нина мечтала о ребенке. Так мечтала, что даже представляла его — отчетливо, будто видела наяву. Беленький, с пушистыми, мягкими волосиками, с голубыми глазками. Тоненький такой, беззащитный. Ее сыночек. Только ее! Родная душа. Надежда на будущее. «И никакой папаша нам не нужен!» — решила Нина и принялась свой план разрабатывать. От мечты к действию! Клавке ничего не говорила. Знала — та не то что не поддержит, засмеет! Засмеет и назовет полной дурой — ну, впрочем, тоже мне открытие!

В сентябре Нине дали путевку в дом отдыха. Не дали — выпросила. Ходила в местком и ныла два месяца. Пожалели — одинокая, тихая, работает хорошо. А вдруг… Вдруг найдет свое счастье? Все в жизни бывает. Хотя… Сомнительно как-то. Рыхлая, полная, ходит тяжело, как утка, а ведь совсем молодая. Глаз блеклый, одевается точно бабка старая — серая юбка, серая кофта. Никакой косметики. А ведь хорошенькая! Голубоглазая, белокожая, рот яркий, малинкой.

В столовой дома отдыха, на Клязьме, Нина деловито оглядывалась. Красила ресницы Клавкиной тушью, помаду купила у цыганки в переходе — розовую, перламутровую, мягкую и пахнущую одеколоном.

Ходила на танцы — а там одни тетки, шерочки с машерочками. Вцепятся друг в друга и топчутся, как слоны. Душно, потно, полутемно. И духами воняет — не пахнет, а именно воняет!

Пошла гулять — по дорожкам во влажный лес. Под кустами сыроежки — красные и желтые. Красота! А потом напала на опята — два поваленных дерева, а на них… Море, океан! Ровненькие, светленькие! Собрала целый мешок. А куда девать? Отнесла на кухню — поджарьте, девчонки, себе с картошечкой. Девчонки грибы взяли и позвали повара. Вышел повар — большой, пузатый, в белом колпаке. Посмотрел на Нину, сказал:

— Приходи на грибы, кормилица! — И, усмехнувшись, пошел прочь. Вечером — делать-то все равно нечего — накрасилась и пошла в столовку. Ужин пропустила.

А там уже стол накрыт — для своих. Грибы с картошкой, огурцы соленые, водочка.

Во главе стола — повар. Тот, усмешливый. Зовут Сергеичем. Симпатичный, кстати. И совсем не старый! Чуть за сорок. Девчонки с ним кокетничают, а он анекдоты рассказывает — смешно! Выпили, закусили. Включили музыку. Сергеич пригласил Нину на танец. Девчонки замерли и покачали головами. Нина даже испугалась — вдруг побьют? Их вон сколько, а Сергеич один! Да нет, нет им никакого дела ни до Нины, ни до Сергеича. Болтают, песни поют.

А Нина осмелела — от водки, что ли? И шепнула Сергеичу:

— Проводите даму?

Сказала — и до смерти перепугалась. Так, что пот по спине.

Он опять усмехнулся. И ничего не ответил. Нина расстроилась и засобиралась в корпус. Ушла по-английски. Никто и не заметил. Шла по сырой улице от столовки и плакала. В комнате разделась и улеглась. За окном скрипел фонарь, и по стеклу бежали струйки дождя.

Нина укрылась с головой. А тут стук в дверь. Она открыла. На пороге в тусклом коридорном свете стоял Сергеич и опять ухмылялся. Нина отступила назад и села на кровать. Утром Сергеич, натягивая брюки, посмотрел на нее и сказал:

— А ты такая… Кто б мог подумать!

Какая «такая», Нина спросить не осмелилась — постеснялась. А вечером снова ждала Сергеича. Накрасилась, надушилась «Белой сиренью». Лежала, вытянувшись в струну и затаив дыхание, прислушивалась к звукам из коридора. Сергеич пришел и снова молчал и только ухмылялся. А на третий день, уходя, сказал:

— Семья у меня, Нинок! Жена и две дочки. Жена — кастелянша. Сейчас вот в отпуске, у родни. Завтра приезжает. Ты уж прости меня, Нинок, но… Сама понимаешь!

Нина, сглотнув слюну, кивнула.

У двери он обернулся:

— Бывай! Хорошая ты баба. И — спасибо тебе!

За что спасибо? Чудак, ей-богу!

Нина уезжала через два дня. А через две недели, уже в Москве, почувствовала в себе перемены. И спать тянуло больше обычного, и меду вдруг захотелось, да так — вот вынь да положь! И съела целую поллитровку, в один присест. Да еще и с черным хлебом! Где вот такое видано?

А потом только дошло. И счастью ее не было конца!

Потому что через восемь месяцев родится у нее сыночек. Мальчик, Котик. Константин. В честь папы.

* * *

Клавка узнала все, когда Нина была на четвертом месяце. Нина — не Клавка, у которой брюхо к спине прилипло. Нина — ватрушка сдобная, так говорила мама. А мама, естественно, всегда смягчит ситуацию — на то она и мама. Нина была полноватой с самого детства. Да и поесть любила — перед сном сушки, пряники, печеньки. Мама вздыхала и приносила дочке стакан теплого молока — для хорошего сна.

В семнадцать лет все Нинины плюшки ровненько и плавно улеглись по бокам, бедрам, рукам и ляжкам. Нина переживала, но… Поделать с собой ничего не могла. Пару дней посидела на диете и, как потом говорила: «Я на нее села и ее раздавила». Да и на личную жизнь, которая совсем не хотела складываться — ну, просто никак, — давно наплевала. Да и мамин пример — тоже толстушка с юности, а как папа ее любил! Говорил нежно: «Булочка моя сдобная! Пироженка со сливками!»

И Нина себе сказала: «Вот! Никакой вес и никакая полнота счастью и любви не помеха. Будет так будет. А не будет — значит, не судьба».

Правда, похудеть, конечно, хотелось. Глядя на Клавку — поджарую, быструю, — еще больше. А Клавка ей сказала:

— Не мучайся! У тебя все полные — генетика, значит! От природы не уйдешь! — И, усмехнувшись, добавила: — Жри, пока не опухнешь!

Нина на Клавку не обижалась: знала, как до дела — Клавка первая прибежит. А если у человека есть такое качество, как надежность, простить ему можно многое. Даже почти все. А уж едкий язык и подавно.

Ситуация обнаружилась, когда Клавка закурила сигарету, а Нина, закашлявшись, бросилась в туалет. Пока ее выкручивало над унитазом, Клавка стояла у нее за спиной на пороге туалета и внимательно наблюдала за происходящим.

— Та-аак! — медленно произнесла она. — Значит, так! Ну, все с тобой ясно.

Клавка оскорбилась не на шутку — скрыть такое!

И в принципе, была права.

Нина вяло оправдывалась, что-то лепетала и бормотала, а Клавка, словно замороженная, сидела с прямой спиной и смотрела в окно.

— Видала я дур, — наконец выдавила она, — но таких! Ты, вообще, понимаешь, что затеяла? Вот хоть грамм мозга у тебя есть? Хоть частица? Одна — на всем белом свете. Папаши, как я поминаю, нет и не будет? — строго спросила она.

Нина сглотнула и кивнула.

— И чего?

Нина легкомысленно передернула плечом.

— Делать-то чего будешь? — продолжала Клавка. — На кого рассчитываешь? Я, — тут она повысила голос, — в этом деле тебе не помощник. Мне свои-то не нужны, а тут — чужие!

Нина понимающе кивнула.

Клавка, все еще оскорбленная до глубины души, резко встала и пошла в коридор. Открыв входную дверь, повернулась и еще раз четко повторила:

— На меня не рассчитывай. Никогда. Ни разу, поняла?

Нина снова кивнула, и Клавка гордо шарахнула дверью. «Не буду брать трубку. — Нина решила обидеться. — В конце концов, что я, должна была разрешения спрашивать? Она у меня много спрашивала? Про Ашотика, например. Или — про свои аборты…» Увиделись они случайно недели через две во дворе. Клавка шла, как всегда, высоко подняв голову, размахивая черной лакированной сумочкой, в ярком и очень красивом платье — синем с красными розами по подолу. Увидев подругу, презрительно усмехнулась.

Нина жалобно окликнула:

— Клав, ну ты что, совсем рехнулась?

Клавка остановилась, закинула голову назад и проговорила:

— И это кто мне говорит? Полоумная дура?

Актриса хренова.

Нина Клавке всегда уступала. Попробуй не уступи! Непокорности та не терпела.

Помирились. Клавка — вот ведь чудной человек! — начала таскать Нине авоськи с фруктами и дефицитными соками, говяжью печенку и рыночный творог — Ашотик, наверное, к этому делу был приобщен. Выкладывала с громким стуком добро на кухонный стол и приговаривала:

— Ешь, корова тельная! Сил набирайся! И витаминов.

И Нина набиралась. А вместе с силами и витаминами набирался и вес — куда денешься!

Из роддома Нину встречала, конечно же, Клавка. И еще сотрудница Валя — представитель месткома. Девчонки с работы собрали на коляску, Ашотик притащил деревянную кроватку, в общем — зажили Нина с Котиком. Самым хорошим и любимым мальчиком на всем белом свете!

Клавка подходила к Котиковой кроватке и морщила нос — не люблю младенцев! Нина, конечно же, обижалась: разве такое говорят матери? А Клавка, разглядывая Котика, словно насекомое, брезгливо и без особого интереса: «Лысый какой-то! И глаза глупые! А нос? Картошка какая-то вместо носа!» Вот тогда Нина не выдержала. Орала так, как никогда в жизни: «На себя посмотри, красавица! Нос ей не нравится… На свой клюв полюбуйся! Лысый? Да ты свои перья пересчитай! Глаза глупые? У всех младенцев такие. Молочные, называются! Хорошо, что у тебя умные. Зенки твои цыганские…»

Клавка от такого напора и таких оскорблений растерялась и примолкла — поняла, что мать трогать нельзя. Это для нее он белобрысый и курносый глуповатый Костик. А для Нины — самый умный и самый красивый голубоглазый блондин на свете.

Конечно, было тяжело. Да еще как! И если бы не Клавка, верная подруга, совсем бы Нина пропала. Что говорить! Ни в магазин, ни в аптеку не выскочишь. Устала, болеешь — все равно: корми, гуляй и стирай пеленки. Нет у одинокой матери ни выходных, ни оправданий. И никто ее не пожалеет — никто! Только Котик, сынок. Да и то — когда вырастет. А когда еще это будет….

Прикипела Клавка к Котику после одной истории — Нина попала в больницу. Аппендицит, будь он… Приехала «Скорая», и врач объявил скорчившейся на диване Нине:

— Собирайся, мать моя, да побыстрей. Сколько терпела! Как бы перитонита не было! — И грустно добавил: — Ох, бабы-бабы! И чего ж вы все такие… Дуры. Прости господи!

Нина и вправду терпела два дня. Пока не стало совсем худо. Тогда вызвала Клавку и позвонила в 03.

Клавка перегородила входную дверь:

— Э! Подождите! Кудай-то вы собрались? А Котика куда? На кого?

Врач посмотрел на Клавку с осуждением:

— На тебя, милая! А на кого же еще? Или ты не подруга?

Клавка побледнела, как полотно.

— Не-ет! Так не пойдет! С собой забирайте! Или в приют какой! Я с ним не останусь! Хоть стреляйте — не останусь! Хоть на куски режьте! Я же ни кашу сварить, ни пеленки сменить… Да и гадит же он! Говном гадит! — продолжала возмущаться Клавка.

Врач, пожилой мужчина с очень интеллигентным и усталым лицом, вдруг гаркнул — совсем по-простому:

— А ну замолчи! Не останется она, видите ли. Цаца какая! Останешься. И как миленькая. И кашу сваришь, и ссанье постираешь. Ишь, барыня нашлась! И дорогу дай! А то подруга твоя здесь и окочурится. Прямо на пороге. — И решительно отодвинул растерянную Клавку с прохода и под руки вывел плачущую от боли Нину.

Боль была такая, что Нина даже не сопротивлялась — дотерпела, как говорится. Даже к Котику на прощанье рванулась слабовато — врач ее удержал. Аппендицит вырезали, слава богу, до плохого не дошло. Нина рвалась домой — как там, что? Накормлен ли Котик? Клавка такая хозяйка… Кашу сварить не умеет! Не мокрый ли? Клавка брезгливая до жути, сменит ли пеленки? А постирать и погладить? Сердце болело… Из больницы ушла на четвертый день, под расписку. Взяла такси и рванула домой. Приезжает, сердце рвется, колотится — сейчас из груди выскочит. Взбежала по лестнице, как девочка.

Дверь открыла, а там… Идиллия! Клавка Котика на руках держит и песенку поет.

— Баю-баю! Сладенький мой. Малюсенький. Спи, отрава ты моя! Спи, родименький. Спи, говнюк.

Нина на пороге так и рухнула — от слабости и умиления. А Клавка, увидев ее, покраснела как рак и засмущалась.

Конец ознакомительного фрагмента.