Пережив себя

Мария Полянская, 2021

Это роман-исповедь о неправильной любви, которая выпала на долю героини, полностью изменив ее жизнь, и ради которой ей пришлось отказаться от прежней себя.

Письмо 3. Вина и беда

Я сделала свой выбор — однажды и навсегда, как я тогда думала, в радости и в горести, в болезни и в здравии, но навсегда. Я вышла замуж и родила ребенка, чтобы он был счастлив со мной и со своим отцом. Моя вина лишь в том, что я никогда не любила так, как любила тебя, но это же и моя беда. Я испытывала нежность, благодарность, временами влечение, потом дружбу, но никогда — страстную, тяжелую, ослепляющую разум и завораживающую тело — любовь. Даже теперь, когда нас нет, когда я, подобно лису Домино из рассказа американского натуралиста, отгрызла себе ногу, попавшую в капкан, иначе говоря, ампутировала живое, трепещущее тело любви ради того, чтобы остаться в уме и целостности, так вот, даже теперь, эта любовь еще не умерла. Любовь тела еще живет в моих клетках, тогда как любовь души уже примирилась с потерей. Как говорят медики, есть органы, потеря которых не означает смерть, и они с легкостью советуют удалить то, что болит и угрожает заражением. Я долго не прислушивалась к этим советам, более того, считала, что это грех — уничтожать божий дар любви, чувство, соединяющее двух людей в единое целое, пусть и такое непростое, непрямое, как наше, но все равно — непостижимое, неповторимое, светлое и потому — святое. Ты считал иначе, ты видел не божий дар, а мою вину.

Но начнем по порядку. Мы были взрослыми людьми, несущими ответственность за свои поступки, но мы были и неразумными детьми, романтичными влюбленными, пастухом и пастушкой, одними на всем белом свете. И стоило нам разомкнуть объятия, как в права вступал окружающий мир, и он не был нежен с нами. Он напоминал нам о том, что мы не свободны, что рядом с нами есть люди, слепо доверяющие нам и всецело зависящие от нас, что у нас есть дети, а у них — родители, и так до бесконечности тянулась цепь привязанностей и обязанностей, словно гири, висящие на ногах. Но именно благодаря им мы оба прочно стояли на земле, во всяком случае, нам так казалось. Я понимала это всегда, осознавала это всякую минуту нашего существования и потому всегда говорила тебе, что мой жизненный выбор сделан. Сделан не в пользу лучшего или сильнейшего или богатейшего — сделан в пользу того, кто является лучшим отцом своему собственному ребенку. И это была та черта, которую я так и не смогла переступить. И это стала та черта, за которой я превратилась из любимой женщины в эгоистичное чудовище, из нежной возлюбленной — в расчетливую самку, из святой на пьедестале — в похотливую суку и шлюху. Словно в один момент в глаза тебе попал кусочек зеркала тролля из сказки про Снежную королеву, и ты все увидел в совершенно ином свете. Я стала вместилищем греха, виновницей всех наших несчастий и лишений, потому что выбрала не тебя. И напрасно я объясняла тебе, что выбор мой был сделан задолго до твоего появления в моей жизни, когда впервые зародилась во мне крохотная новая жизнь, пришедшая к нам издалека, все напрасно. Для тебя, в кривом зеркале, все было не так — была расчетливая, эгоистичная человеческая дрянь, упрямо желающая усидеть на двух стульях, ласковое и мерзкое теля, сосущее изо всех видимых вокруг маток, умелый и беспринципный манипулятор на чужой любви, дешевая бессердечная актрисуля, играющая спектакль любви и страсти дома и не дома, похотливая и лживая сучонка, ложащаяся под всех и каждого, одним словом, монстр, чудовищная женщина-вамп, уничтожающая, подобно саранче, все на своем пути. И лишь когда слезы боли и отчаяния застилали твои глаза, кусочек ледяного зеркала в глазу таял, и ты видел мир и меня таким, каким он был на самом деле. И тогда моя вина оборачивалась тем, чем она была изначально, — моей бедой. Я была глубоко несчастна — в том, что любила одного человека, а жила с другим, хотела ребенка от любимого, но не могла осиротить рожденного от нелюбимого, жила во лжи, а мечтала быть верной и чистой, обманывала невиновных и крала у обездоленных, но прежде всего — уничтожала сама себя, по капельке, по крупинке теряя то, чем я была до нашей встречи. День за днем я теряла дар слова, дар памяти, дар спокойствия, дар разума, превращаясь в то, в чем ты меня обвинял — в загнанную в угол озлобившуюся, отчаявшуюся крысу, готовую вцепиться без всякого предупреждения в любую протянутую руку. Со временем так и происходило — стоило тебе даже обратиться ко мне с ласковым словом, как я измученной спиной чуяла в нем подвох, злой и недобрый, и тут же кусала в ответ. Послушай притчу, недавно пришедшую мне на ум.

Однажды огрубевшему сердцем страннику, обошедшему полмира, встретилась на дороге девочка, полюбившая его всем сердцем. И странник впервые в жизни принял ее всей душой, и первое время они были несказанно счастливы. Однако страннику, привыкшему брать от жизни и от дороги все, было мало любви, он хотел большего — оторвать девочку от дома, от теплого очага, от семьи, он хотел ее всю, без ее прошлого, настоящего и будущего, без ее близких и родных, друзей и привычек, он хотел стать ей всем в одном лице — и матерью, и отцом, и ребенком и мужем. Но девочка колебалась, и тогда странник обвинил ее в том, что она недостаточно любит его. Он хотел увезти ее в далекий неласковый край, на границу с чуждыми племенами, он хотел ходить на тот берег и торговать запрещенным товаром, и он хотел, чтобы она ждала его каждый день дома, качая его дочь в колыбели. Девочка без памяти любила странника, но не могла покинуть отчий дом и родную деревню. Не могла она и расстаться с тем, кого любила. И тогда странник остался с ней, потому что и сам любил ее всем сердцем, но каждый день обвинял ее в том, чего она не сделала ради него, и она ползала в пыли у его ног, вымаливая прощение. В хижине, где они жили, он не сделал очага и не постлал постели, поэтому она изнывала от холода и неудобства. Он не приносил в дом еду и не одевал ее, и она мучилась от голода, унижения и побоев. Однако она любила его и терпела все, что он считал нужным. Каждый день девочка просыпалась с мыслью о том, что сегодня она соберет вещи и скажет страннику, что готова идти за ним на край света и даже дальше, но каждый день она оставалась и покорно терпела обвинения и издевательства, и ждала наступления ночи, когда странник терял разум и доверялся чувствам, и тогда они любили друг друга, чтобы утром начать с новых обвинений и ругательств. И так продолжалось много лет, девочка превратилась в сварливую, угрюмую женщину, и было пусто и неуютно в их доме, где не слышался детский смех, потому что странник не хотел заводить детей, пока они жили в деревне, а не там, где им, по его мнению, следовало бы находиться. Много раз они расходились, а потом сходились снова, чтобы сцепиться в смертельной драке, и когда-нибудь убили бы друг друга, пока однажды девочка не взглянула в речную воду и не увидела себя — обрюзгшую, с презрительными складками вокруг рта, с бугристыми руками, с перекошенной поясницей, с усохшими пустыми грудями, изношенную старуху, и тогда она поняла, что случилось с ними и их любовью, и кинулась в воду реки, чтобы покончить смертью с тем, с чем не смогла покончить своей жизнью… я думаю, ты меня понял.

Когда-то ты сказал мне — я буду всем тем, в чем ты меня обвиняешь. Нет, это не совсем так. Ни ты, ни я не превратились в тех чудовищ, которыми представлялись в глазах друг друга, но какая-то часть чужой маски приросла к нашим лицам. Мы изменились, мы не приняли вину на себя, но стали жить так, словно были виноваты. Сейчас я пишу о себе, но подозреваю, что и тебе знакомо это чувство превращения — из нежного, любящего существа в холодное, получающее удовольствие от чужих страданий насекомое. Чем страшнее и обильнее были обвинения, тем ниже опускалась моя голова, тем больше сгибалась моя спина, тем суше и мертвее становились мои внутренности, я чувствовала себя бесконечно виноватой, проклятой, недостойной, бесплодной, наконец. И самое ужасное, я ей и стала. Мне даже страшно подумать, во что же превратился ты….

Любая вина ведет к смерти, если она не ведет к покаянию. Ты обвинял меня в том, в чем я не считала нужным каяться, и я сначала молчала, потом огрызалась, потом стала обвинять в ответ, и ты был так же далек от покаяния, как прокурор от оправдательного приговора. И это стало моей дорогой к самоуничтожению. Будь я даже вполовину тем, что слышала от тебя, я уже была бы достойна смерти, что уже говорить о всей моей жизни. Да, я не признавала себя грешницей, но в душе сознавала, что виновна во всем остальном — во лжи, в обмане, в двоемужестве, в дурных мыслях и плохих словах, во многом том, что ты справедливо считал не вполне достойным твоего идеала.

Опять прозвучало нужное и далеко не случайное слово — идеал. Ты искал в отношениях идеальную женщину, женщину, возведенную на пьедестал, вознесенную на немыслимую высоту. Найдя ее, ты бы пал ниц и молился на нее, говорил ты, с сожалением замечая во мне каждый день все новые и новые изъяны, отдаляющие меня от идеала. Ты был готов ждать ее вечно, но когда понял, что ее не существует в природе, решил, что есть возможность подогнать меня под нее, как костюм по росту. Тебе казалось, что я с радостью возлягу на прокрустово ложе твоих требований и позволю и удлинить, и укоротить себя так, как тебе надо. Ведь я, по твоему мнению, не могла не ощущать, как мало я похожа на истинную женщину, достойную тебя и наших отношений.

Но в том-то и заключалась моя вина или, с моей точки зрения, моя беда, что я ничуть не хотела соответствовать какому-то ходульному идеалу, взятому из книг о чести и нравственности. Я всегда была живой, пульсирующей от эмоций, страстей и жизненной силы женщиной, из самой натуральной плоти и не менее реальной крови, и я не желала превращаться в нечто, глубоко противное всей моей натуре и жизни. В начале наших отношений я надеялась все это преодолеть, полагая, что живая и настоящая женщина в объятиях лучше, чем выдуманная — в голове. Но однажды ты мне сказал: для того, чтобы любить тебя, ты мне не нужна. Тогда я вряд ли бы поняла, как глубоки наши противоречия, но сегодня они настолько очевидны, что не может быть и речи о прощении или о примирении. Ты можешь любить призрак, химеру, холодный и пустой идеал, далекий от жизни образ, и тогда, обнимая и лаская мое тело, ты живешь не со мной, и тебе все равно, холодно мне или больно, грустно или невыносимо, и тебе нет нужды заботиться обо мне, потому что на самом деле я для тебя не существую в этом мире. Но когда я реальная, из плоти и крови, вдруг кричу от боли, гнева или тоски, ты приходишь в себя и обнаруживаешь, что рядом с тобой кто-то другой, человек из мяса и нервов, и он чего-то требует и ждет, потому что живет рядом с тобой, живет тобой, живет в тебе. И в тебе поднимается глухая, неукротимая волна раздражения оттого, что я — иная, не идеальная, не правильная, не праведная, не достойная. И ты бьешь меня наотмашь — потому что считаешь, что это моя вина.

А я просто другая. Я не ищу идеального мужчину, у меня в голове живут свои химеры. Я жажду идеальных отношений, любви из сказки, любви вечной и бесконечной, какая мечтается каждой женщине от 9 до 99, и я обвиняю тебя в том, что в поисках идеала ты забыл о том человеке, который словно костер, горел рядом и согревал тебя в зимнюю стужу. Я обвиняю тебя в том, что ты предал великий и единственно ценный на земле дар — дар настоящей любви, разменял его на педантичное чувство к манекену, на исполнение долга в семье и на обязательства чести. Я обвиняю тебя в том, что ты пренебрег драгоценной возможностью — воплотиться друг в друге, пусть и тайным образом, и оставить после себя хоть что-нибудь, кроме пепла и праха сегодняшней ядерной зимы. Я обвиняю тебя в том, что медленно и верно казнил меня и себя за то, что ни мы, ни наши отношения не желали отвечать твоим прекрасным идеалам. Я обвиняю, обвиняю, обвиняю, и так до бесконечности. И ты обвиняешь, и мы оба обвиняем.

А может, все дело в том, что мы просто хотим, нет, требуем, чтобы нас любили. Нас, не доласканных родителями, нас, не долюбленных в юности, нас, обремененных долгом и обстоятельствами, нас, жестоких и разумных. Любили, как должны и могут любить только родители — слепо, безумно, без страха и упрека, без сомнений и претензий, жертвуя собой и не требуя награды, безнадежно, нелепо, с первого толчка и на всю жизнь, и даже после смерти. Но такая любовь дается человеку один раз и уходит вместе с последним родительским вздохом, и тогда понимаешь, что ты больше никогда не будешь ребенком.

Мы с тобой не прожили свое детство, как надо, и требовали друг от друга невозможного: я видела в тебе строгого, но справедливого, заботливого отца, ты — нежную, не рассуждающую в силе своей любви мать. Можно и их обвинить в том, что мы были несчастны в детстве, обречены в молодости, прокляты в зрелости и наверняка будем мертвы к старости, но это уже никого не спасет. Вместо того, чтобы любить себя сегодняшних, мы требовали друг от друга уплаты по долгам прошлого, причем, уплаты сторицей. Если уж подчинения, то полного, если уж заботы — то до хруста ребер, если уж любви, то до самопожертвования.

Не удивительно, что ни наши тела, ни души не вынесли такого напряжения и просто лопнули, как туго натянутые струны. Порванные с мясом, они возвратили нас обратно, на землю, потому что звуки музыки, звучавшей все это время, умерли вместе с разъятым металлом. И пришла тишина, в которой все стало на свое законное место — когда никто не виноват, потому что никого больше нет.

Как тяжело мне без тебя,

Как тяжело, что я с тобою.

Как тяжело, что я любя,

Живу сама себе рабою.

Как тяжело, что я не ты,

Как тяжело, что я другая.

Как тяжело средь немоты

Не понимать, слова теряя.

Как тяжело, что я живу,

Как тяжело, что я скучаю.

Как тяжело, что наяву

Тобой дышу, тобой мечтаю.

Как тяжело, что я пишу,

Как тяжело, что я рыдаю.

Как тяжело, что вновь дышу

Когда тебя опять теряю.

Как тяжело, что я — вина,

Как тяжело, что я — тревога.

Как тяжело, что не одна,

И все, что есть — по воле бога.