Там где всегда ветер… Роман об отрочестве. Вторая редакция

Мария Романушко

Роман посвящён самому трудному периоду становления человеческой души – отрочеству. Эта книга об одиночестве. О трагической разобщённости поколений. О страстных попытках обрести смысл жизни. О врачующей силе творчества. О том, что человек никогда не остаётся без помощи свыше. О том, что Бог говорит с нами через людей, которых мы встречаем на своём пути. Роман автобиографичный. Место действия – Украина. Время действия – 60-е годы ХХ века.

Часть 2. Вопросы без ответов

5 класс. Мне 11 лет. 1961—1962

И опять осень… Мысли об отце не дают мне покоя.

Моя повесть — моя настоящая жизнь — продолжает жить в моём портфеле. И она страстно желает стать явью. Точнее — это я страстно желаю этого! Я перестала ходить гулять. Мне кажется: я уйду гулять, а отец в это время приедет, и мне потом об этом не скажут…

Я жду отца каждый день. Ведь он приходил уже однажды, совершенно неожиданно. Значит, может прийти опять, в любой день. Главное — не прозевать его. Иду из школы и смотрю: не сидит ли он где-нибудь на лавочке в ожидании меня?.. Как сидел четыре года назад в Оренбурге. Тогда я не сразу заметила его. А он, оказывается, долго сидел и наблюдал, как я играю с ребятами. А потом Мишка Бочкарёв подбежал и говорит: «Тебя какой-то дядя зовёт, вон там на лавочке сидит…»

Я жду отца каждый день. Это стало моей навязчивой идеей.

* * *

Разговор с мамой. Неожиданный и тяжёлый.

Мама устроила мне настоящий допрос: что такого я наговорила в лагере Ларисе, что она потом рассказала своей маме? (А её мама — соответственно, моей маме).

И почему это вдруг я не люблю Фёдора? Что он плохого мне сделал, чтобы его не любить? И как я могу любить папу Серёжу, если я его почти не знаю? И что это мне вообще взбрело в голову — жаловаться Ларисе? И как мне не стыдно быть такой неблагодарной в отношении Фёдора, ну и так далее…

В конце концов, она довела меня до слёз и выдавила из меня мучительные, ужасно стыдные, ложные признания: я плакала и уверяла её, что Лариса меня не правильно поняла, что я говорила всё наоборот, что люблю я как раз папу Федю, ну и так далее…

Мама, наконец, оставила меня в покое. Не знаю уж, поверила она мне или нет. Скорее всего — нет, ведь я не умею врать, и мама об этом знает.

Она ушла, а я достала из портфеля свою повесть, взяла спички и пошла на пустырь за домом.

Да, я её сожгла… Свою повесть. Я не могла допустить, чтобы её прочли мама или бабушка. О Фёдоре я уже и не говорю! Я сердцем чувствовала, что такая угроза нависла над моей повестью. Если бы они её прочли, мою повесть, мне бы пришлось уйти из дома. Или умереть.

Какой вывод сделала я после этой истории? А не рассказывай подружкам о сокровенном! И не верь ничьим клятвам.

После сожжения повести я перестала торчать по вечерам дома, в ожидании отца. Я чувствовала себя предательницей, и мне тяжело было видеть маму, которая толкнула меня на это.

* * *

Прошла целая жизнь. А я не могу забыть свой жертвенный костерок на пустыре за домом…

Прыжки в прошлое

Теперь по вечерам, пока ещё бабье лето и не пошли дожди, я болтаюсь на спортплощадке в школьном дворе. Мне нравится прыгать в длину. Разумеется, меня интересует не результат — мне нравится сам момент прыжка. Ощущение ПОЛЁТА.

И вот — упругое приземление, ноги зарываются по щиколотку в нежный песок, тёплый и прохладный одновременно. Окунаю в песок руки, сижу, блаженствую…

Мне не нужен измеритель длины: на сколько я прыгнула. Мой собственный измеритель — у меня внутри. А прыгаю я ровно… на четыре года назад! Потому что это не просто яма с песком — это моя личная машина времени.

С каждым прыжком я оказываюсь ровно в 31-м августа 1957 года, в городе Оренбурге, во дворе нашего дома на проспекте Братьев Коростелёвых, куда мы только сегодня переехали. И пока взрослые расставляют мебель, я вышла в большой, но совершенно пустынный в этот час двор. Я пошла вглубь двора и нашла среди зарослей жёлтой акации песочницу с удивительно нежным, светло-жёлтым речным песком… Я скинула сандалии, нагрузила их песком, как две маленькие баржи, и пустила их в плаванье по песочным барханам…

В этот момент к песочнице подошёл мальчик. Он тоже скинул свои сандалии и тоже нагрузил их песком и пустил их в плаванье по песочным барханам…

Мы играли в песочнице до позднего вечера. Мальчика звали Миша, ему было, как и мне, семь лет. Он, как и я, завтра шёл в первый класс. Мы играли с ним, пока мамы не позвали нас домой. Почти одновременно прозвучало из окон: «Миша!» «Лена!» И когда мы пошли домой, оказалось, что мы с Мишкой живём на одной лестничной площадке!

А когда мы назавтра пришли в школу, учительница нас посадила за одну парту. Так я обрела замечательного друга, с которым мы были неразлучны два года, и если бы мы не уехали из Оренбурга, мы дружили бы с Мишкой всю жизнь, я уверена в этом!

Странно, что мне не приходила в голову мысль написать ему письмо. Но в какие-то моменты жизни, вот как сейчас, когда я сижу в яме с песком, с грустью и блаженством ощущая нежные, сыпучие песчинки времени, мне кажется, что я общаюсь с Мишкой… Кажется, что я и не уезжала никуда…

Меня с детства поражала эта волшебная возможность: через незабытое ощущение, или через любимый запах — как будто опять войти в то время, где ты была очень-очень счастлива — где живёт этот запах, или это ощущение…

Так что путешествовать во времени на самом деле очень просто. Надо только уметь ПОМНИТЬ.

Маришкины пальчики

Мама и Фёдор ушли в кино на поздний сеанс, наказав нам с Маришей крепко и сладко спать. Бабушки с нами сейчас нет, она в Днепропетровске. Мы с Маришей одни в огромной квартире.

Укладываемся спать на широкую бабушкину кровать — так уютнее и не страшно. Хотя на Философской, в детстве, я часто оставалась одна, но там мы жили в муравейнике, и вокруг всегда были люди. Я и не подозревала, что может быть так неуютно в пустой огромной квартире… Всё-таки я трусиха. Стыд мне и позор! Мне — старшей сестре.

Почитала Маришке перед сном Андерсена. Андерсен — наш любимец. Мы обе любим историю про влюблённого оловянного солдатика и балерину, и как они сгорели вместе в камине… И как потом вымели из камина маленькое оловянное сердце и несгоревшую блёстку от платья балерины…

Я наизусть знаю эту историю, но всё равно с какой-то не утоляемой жаждой перечитываю её вновь. И мне каждый раз кажется, что и со мной произойдёт в жизни что-то подобное: такая же красивая и трагическая история. Но что-то ведь останется и от меня — какая-нибудь маленькая несгораемая блёстка… или сердце…

А как я жалею и понимаю Русалочку! Как я понимаю её мучительную боль оттого, что хочешь сказать — и не можешь. И все поэтому думают о тебе совсем не то!

Потом Мариша уснула. А я не сплю… Фонарь ярко светит в окно… Лежу и смотрю на Маришу, маленькую и светлую…

Я смотрю на неё… и мне кажется, что рядом со мной — неземное существо. Тонкое, прозрачное личико… Светлые, лёгкие завитки волос… Меня охватывает волнение, какого я ещё никогда в жизни не испытывала. Мне кажется: рядом со мной тихонько спит АНГЕЛ…

Рука с тонким запястьем лежит поверх одеяла так доверчиво и беззащитно… Я всегда её любила, мою маленькую сестрёнку, но то, что я испытала в ту ночь, когда мы были одни в доме — как будто одни в целом мире! — и я оберегала её сон… То, что я испытала тогда, не забылось до сих пор.

Я тихонько целовала её пальчики. Тоненькие, тёплые пальчики маленького любимого ребёнка. И во мне была такая большая нежность, что я даже заплакала…

С той ночи я стала относиться к Марише не просто как к сестре. Это было уже нечто большее. В ту ночь во мне проснулось материнство…

С той ночи мы так потом и спали вдвоём на широкой бабушкиной кровати. А бабушка перешла на мою. И я по ночам укрывала Маришку, щупала её лоб (не горячий ли?) Была ей мамой.

Новости пятого класса.

Проблемы с украинским языком

В пятом классе у нас не один учитель, как раньше, а много учителей — каждый по своему предмету. Мне от этого немного тревожно, потому что надо быстро привыкать к ним — очень разным.

Несколько учителей мне нравятся, например, учительница русского языка и литературы, спокойная, пожилая Александра Ивановна Овчаренко. Она мне тепло улыбается, потому что во время диктантов я никогда не делаю ошибок. И учительница математики мне тоже нравится — молодая, весёлая Фира Григорьевна Хейфец. Так как у меня «мамина голова», и я с лёгкостью решаю любые задачки, Фира Григорьевна смотрит на меня с симпатией, так что её я тоже не боюсь.

А вот учительница украинского языка и литературы Татьяна Пантелеевна меня невзлюбила! Причём, очень сильно невзлюбила. Дело в том, что я не умею «гэкать». Все в классе умеют, а я — нет. В украинском языке звук «г» нужно произносить глухо и грубо. У меня так не получается. Да я, честно говоря, не очень и стараюсь. Мне кажется, что так говорить — не красиво, и я произношу «г» чётко и звонко. Ни в Днепропетровске, ни в Луганске меня за это учителя не ругали.

А Татьяна Пантелеевна меня ругает и смотрит на меня злыми глазами. Она называет меня кацапкой. При всех, прямо на уроке, называет меня кацапкой.

Я вспомнила, что в Оренбурге, на Полигонной улице, моя бабушка так называла нашу соседку по квартире.

— Бабушка, а почему она кацапка? Что такое кацапка? — допытывалась я тогда.

— Кацапы — это русские. Но не все, а с таким вредным характером, как эта Татьяна.

— А почему она вредная?

— Она нас обзывает хохлами.

— А разве мы хохлы?

— Мы, деточка, русские. Но мы приехали с Украины. И Татьяна поэтому считает нас людьми второго сорта. Как бы ненастоящими русскими. Она думает: если с Украины — то значит хохлы. Вот я и говорю: глупая кацапка!

* * *

А теперь учительница-украинка меня саму обзывает кацапкой. Это неприятно и обидно.

Если на то пошло, то мы все тут кацапы. Я не слышала, чтобы в Вольногорске кто-нибудь говорил на украинском языке — ни на улице, ни в магазине, нигде. Все говорят по-русски. И только хуторянки, торгующие на рынке, говорят на суржике. Суржик — это такой южный говор. Русский язык с мягкой интонацией и разными вкусными словечками. Фёдор говорит, что в каждом украинском селе — свой говор.

На суржике разговаривают наши родственники в Васильевке, и я всё понимаю. Не было случая, чтобы я чего-то не поняла. Но это не тот украинский язык, который мы учим на уроке.

* * *

Вспоминаю: когда мы приехали из Оренбурга в Днепропетровск, бабушка меня записала в школу, школа была русская, но выяснилось, что обязательным предметом у нас будет украинский язык. Потому что это Украина, и все должны изучать и знать украинский язык. На всякий случай. Оказывается, в школе его изучают со второго класса. Я испугалась, что окажусь из-за украинского языка в отстающих ученицах. Бабушка сказала, чтобы я не переживала, что впереди у нас целое лето на изучение украинского языка. Она пошла в библиотеку и принесла кучу разных книжек на украинском языке.

И мы с ней и с этими книгами поехали в Васильевку. И там бабушка читала украинские книги вслух, по вечерам, на дворе, когда бабушка Мотя и тётя Зоя отдыхали после дневной работы и тоже могли послушать. У нас был такой «двор-читальня».

Сначала я ничего не понимала из прочитанного и плакала: «Бабушка, я никогда не выучу этот язык, я буду двоечницей!» Кстати, бабушка Мотя и тётя Зоя тоже не всё понимали.

Но моя бабушка нам переводила. У неё были способности к языкам, и это она обнаружила в концлагерях. Там надзирательницами были немки и польки, и бабушка очень быстро выучила немецкий и польский — так, чтобы понимать и даже говорить. А среди узниц были украинки с Западной Украины, и бабушка выучила украинский. Бабушка говорила, что украинский язык больше похож на польский, чем на русский. Поэтому он нам кажется не очень понятным. Хотя все эти языки славянские, родственные. И когда-то пошли от одного общего языка.

Мало-помалу я стала понимать «украиньску мову». И когда пошла в школу, то у меня уже не было проблем. А насчёт произношения мне никогда не делали замечаний.

* * *

И вдруг в Вольногорске учительница украинского языка буквально взъелась на меня! Из-за того, что я не хочу «гэкать». И однажды на уроке она сказала, обращаясь к классу:

— Я вы знаете, дети, как мы дразнили в детстве кацапов? (Она это сказала, естественно, по-украински).

— Как, как? — заинтересовались мои одноклассники.

И она продекламировала — теперь уже на русском языке, с особым презрением произнося звонкое, отчётливое «г», которое вонзалось в мой мозг, как гвозди:

Гришка, гад, подай гребёнку!

Гниды-гады голову грызут!

Класс покатился со смеху… Я сидела красная, как рак, и едва сдерживала слёзы. Учительница была довольна собой и произведённым эффектом.

А я дала себе слово, что никогда не стану «гэкать» — даже под пытками. Очень я на неё обиделась!

* * *

Я рассказала бабушке эту историю, но не тогда, в разгар конфликта, а спустя несколько лет, когда у нас уже была другая учительница украинского. А тогда — не могла. В те времена как-то было не принято жаловаться родителям, тем более бабушке, на школу. Школа — это было личное дело школьника. И мы, школьники, как могли — так и разбирались со своими школьными проблемами.

И только спустя года три, я рассказала бабушке про то, что учительница украинского языка обзывала меня кацапкой и учила моих одноклассников, как меня надо дразнить.

— Так она с Западной Украины приехала, эта ваша учительница, — сказала бабушка. — А там много таких, которые ненавидят русских. Ну, и сидела бы в своей Западной! Зачем приезжать сюда и портить людям жизнь и нервы? Я таких много видела, когда в Западную ездила. Недобитые бандеровцы…

— Бабушка, а кто такие бандеровцы?

— Это украинские фашисты. А Бандера — их главарь. Их, украинский Гитлер.

— А он жив — этот Бандера?!

— Слава Богу, уже нет. Но долго после войны был жив. Не знаю, как его земля носила…

— Бабушка, а я думала, что фашисты — это немцы.

— Фашисты, деточка, могут быть любой национальности. В Испании Франко был фашистом, в Италии — Муссолини. Так что там тоже были фашистские режимы. Фашисты — это те, кто ненавидит людей другой национальности. И уничтожает их. К сожалению, во время войны много украинцев стало на сторону фашистов. Они были полицаями, предателями, пособниками немцев. Очень сильно лютовали… Меня в гестапо пытал украинец. Допрашивал вежливый немец, а пытал украинец — гвозди под ногти заколачивал, бил головой о стенку, выбивая признания… Но ничего от меня не добился. Когда теряла сознание — окатывал ледяной водой — и продолжал пытать… Свой, украинец! А что бандеровцы в Западной творили!.. Это словами не передать. Русских, евреев вырезали, целые семьи, даже младенцев не щадили… Я, честно говоря, рада, что у Фёдора в Черновцах с работой не выгорело. Воздух-то там чистый, лесной… Но там их много окопалось…

— Что значит «много окопалось»? Неужели опять будет война, бабушка?!

— Не приведи, Господи, конечно. Всё можно вынести: бедность, холод, голод. Лишь бы не было войны!

Это я от бабушки часто слышала: «Лишь бы не было войны!» Под это заклинание, под эту молитву выросло всё наше поколение — послевоенных детей.

— А я ведь и тебя когда-то потащила в Западную, — говорит бабушка. — Но ты не помнишь, наверное, мала ещё была. Тебе и четырёх лет не было тогда.

— Помню, бабушка! Всё помню!

— Да неужто?.. — не столько радуется, сколько пугается бабушка. — Но не могла я тогда не поехать к Мусе. Как мать, должна была Мусе помочь…

Про Мусю

Наша бабушка, потеряв в молодости своего любимого мужа Яшу, которого убил туберкулёз, вышла потом замуж за вдовца с маленьким ребёнком. Собственно, из жалости к маленькой Мусе бабушка и вышла замуж второй раз. И стала настоящей мамой для своей приёмной дочери. А Муся её буквально боготворила! Она, сколько я помню, называла её только «мамочкой»: «дорогая мамочка», «любимая мамочка», «родненькая мамочка». Она готова была носить мамочку на руках, так она её любила и обожала.

* * *

Когда я первый раз увидела мамину старшую сестру — Марию Андреевну Панченко, или, ласково, Мусю — это было на Философской улице, в моём раннем детстве. Муся была такая красивая… и вся в орденах и медалях…

Красавица Муся ушла на фронт восемнадцатилетней, отучившись один год в пединституте. Восемнадцать лет ей исполнилось 22 июня — в день начала войны. Немцы очень быстро подступали к Новомосковску, где тогда жили моя бабушка, дед Андрей и две их дочери. Эвакуироваться было невозможно — на станции не хватало составов. Люди набивались в поезда битком, поезда отъезжали от станции, через пять минут оказывались в чистом поле, на открытом месте — и немецкие бомбардировщики тут же, на глазах у оставшихся, их бомбили… Спастись из охваченных огнём составов было невозможно… Бабушка говорит, что это была не эвакуация, а самоубийство.

Все понимали, что в город скоро войдут немцы. И моя мудрая, мужественная бабушка сказала старшей дочери: «Муся, тебе нужно идти на фронт. Если ты останешься под немцами, — для тебя это будет гибель. Или с тобой сделают что-нибудь страшное, или тебя угонят в Германию, в рабство. Но если ты пойдёшь на фронт, — у тебя есть шанс вернуться живой. Здесь такого шанса у тебя нет». Таким образом, отправив дочь на фронт, бабушка спасла ей жизнь.

Муся была на фронте связисткой. Она прошла всю войну, побывав в самом пекле: Курская дуга, Сталинград, Белоруссия… Была несколько раз ранена и контужена, попала в окружение, заболела тифом, и её, в беспамятстве, умирающую, солдаты выносили из окружения… Но она не умерла!

На фронте Муся вступила в партию (тогда многие вступали в партию, когда рвались на передовую). И после войны она никогда не принадлежала себе: её вечно посылали из дыры — в дыру…

* * *

Интересный штрих Мусиной биографии: она тоже вышла замуж за вдовца с маленьким ребёнком и воспитывала Люсю, свою приёмную дочь — как родную, повторив бабушкин подвиг материнской любви.

А в начале пятидесятых Мусю и её мужа Сашу, тоже фронтовика, боевого лётчика, послали в Западную Украину на борьбу с бандеровскими бандами. Но борьба у них была совершенно мирная: Муся работала в школе, а дядя Саша — председателем колхоза. Их послали не воевать, а налаживать мирную, нормальную жизнь. В противовес тому хаосу и беспределу, который там в то время творился…

И когда они жили в Западной Украине, в апреле 1954 года, у них родилась дочка Таня. И бабушка взяла меня, и мы поехали с ней в Западную, в город Шумск, — помогать Мусе управляться с младенцем.

* * *

Мне ещё не было четырёх лет, но я на всю жизнь запомнила некоторые эпизоды из той поездки. Как мы ехали в набитом битком, старом, с дощатыми лавками поезде… Как сошли на каком-то пустом полустанке, и там стояла телега с лошадкой и мужиком, и как мы ехали на этой телеге по страшной распутице… Грязище была жуткая — апрель, а дорог — никаких, просто чёрное месиво… Мы ехали от станции к городу по просёлочной дороге, мимо дремучего леса, который шумел кронами на ветру, от этого стоял сильный шум… (Так вот почему город называется Шумском!)

Этот мужик, который нас вёз, то и дело оборачивался и очень странно, даже страшно смотрел на нас с бабушкой. Мне было не по себе от этого взгляда. Его смысл я разгадала, только когда уже была взрослой. А тогда мне было просто страшно. Я прижималась к бабушке, бабушка прижимала меня к себе. Мы ехали в гробовом молчании, за всю дорогу не было проронено ни слова. Теперь я понимаю, что бабушка всю дорогу молилась. Чтобы нам доехать до этого Шумска живыми…

Помню грязные, кривые улочки этого городка, похожего на деревню, серые щербатые заборы… Помню чёрную снаружи и чёрную внутри страшную избу, в которой жила красавица Муся со своей семьёй. Тёмный деревянный стол да русская печка, да железная кровать — вот и вся обстановка. Помню керосиновую лампу, блики света и теней, мечущиеся по стенам и потолку… Помню цинковое корыто с красной от марганцовки водой, в которой бабушка, Муся и её муж, дядя Саша, торжественно купают красненького младенца — Танюшку. И все такие радостные, счастливые… Прямо светятся! А мы с пятилетней Люсей смотрим на это священнодействие расширенными глазами…

* * *

Бабушка, вспоминая порой ту нашу поездку, ужасается:

«И как я тебя, малого ребёнка, потащила тогда в Западную?! Как мне такое в голову могло прийти? Ведь там стреляли из-за каждого угла! Каждую ночь кого-то убивали… Безумная была поездка».

Тем не менее, мы вернулись домой, на Философскую улицу, живы и невредимы. Значит, те пули — были не наши. Не по наши души. Значит, не время нам было умирать.

Ещё про Шумск и про Мусю

А где-то через полгода после нашего отъезда из Шумска, однажды ночью бандиты изрешетили пулями детскую Танюшкину кроватку… К счастью, именно в ту ночь Муся взяла дочку к себе, потому что малышка приболела. Это спасло Танюшке жизнь.

Но оставаться там Муся уже не могла. Она понимала, что их ждёт выговор по партийной линии и ещё разные санкции, но для неё в тот момент главное было спасти детей. И они схватили дочек и бежали из этого Шумска, не оглядываясь…

* * *

Дальше у Муси была трудная жизнь: за бегство из Западной Украины, их, двух фронтовиков, сослали в село Черниговку, где они жили в ужасных условиях, ничуть не лучше, чем в Шумске. Только что пули не свистели из-за каждого угла.

Мы с бабушкой ездили к ним и в Черниговку. Муся с семьёй ютилась в какой-то подсобке в школе. Здесь же, в школе, и работала — кажется, техничкой, а дядя Саша вроде бы завхозом. Имея строгий выговор по партийной линии, ни Муся, ни дядя Саша долго не могли устроиться на нормальную работу.

А потом Муся родила ещё одну девочку, Наташу, и теперь у них было три дочери. А дядя Саша, удручённый заточением в Черниговке и самой бесперспективной работой, постепенно пристрастился к бутылке. Так что Мусе приходилось не легко.

Но вот что удивительно: она никогда не жаловалась на свою судьбу. Обожала дочерей, умела прощать мужа, жалела его, много работала. Была счастлива, когда ей, наконец, позволили заниматься любимым делом — педагогикой. Наконец, разрешили перебраться в районный центр — в Новомосковск. Поднимала дошкольное образование, налаживала работу в детсадах.

Жили они бедно, и бабушка постоянно отвозила для Мусиных девочек, которые были младше нас с Маришкой, наши платья, из которых мы быстро вырастали…

Конец ознакомительного фрагмента.