Уля умерла

Мария Рыбакова-Кремлёва

«История Ули – очень жизненная, несмотря на ее смерть. Многое из прочитанного откликалось так: это же я! Удивительно, насколько разной может быть оболочка людей, и похожими – мысли и выводы. Отдельное удовольствие получаешь от формата книги, по которому, как по ступенькам, спускаешься в прошлое героини»«Пройти путь Ули до конца – значит обрести новый взгляд. Финал настолько затянул меня, что я будто уже читала не о ком-то другом, а переосмысляла свое собственное видение мира. До глубины души!» Книга содержит нецензурную брань.

Глава 1

В день своей смерти я проснулась рано…

В квартире стоит густая тишина, в которой зависают шорохи и слышен любой звук, даже от соседей, живущих двумя этажами выше. Все домашние еще спят. Слышу тиканье часов и дыхание в комнате. Гудение редко проезжающих машин за окном. Там, за двойным стеклопакетом — разлепляет глаза сонный серый Екатеринбург. Новый день. Очередной новый день, от которого сразу трещит голова и наваливается усталость. Хватаю сон за призрачные нити, ускользающие из рук. Сон, забери меня отсюда.

Каждое утро до последнего не открываю глаза. Да и зачем? И так можно представить всё, что увижу: полумрак; скучные бежевые обои, отстающие у потолка; темные шторы с пятнами краски — там, куда могут дотянуться шестилетки; игрушки повсюду — обкусанные карандаши, машинки, детальки лего, что постоянно впиваются в пятки. Двойняшки Матвей с Андреем — наши главные дизайнеры интерьера в доме — еще спят в соседней комнате. Муж Дима сопит сбоку. Если его голова повернута в мою сторону, то я чую несвежий утренний запах изо рта на каждом выдохе. Сегодня нет, видимо спит на другом боку. И он, конечно, опять бросил скомканные шорты и футболку на пол. Хотя в шаге от нашего дивана — шкаф-купе из Икеи. Кстати, разрисованный синей ручкой. Внутри шкафа — затхлый запах непросушенных полотенец, а чтобы найти свежую футболку, приходится перерывать все полки. Нет, нет. Лучше глубже зарыться в одеяло.

Надо вставать, надо готовить завтрак, надо собирать детей в садик, надо выходить на улицу и при этом выглядеть так, чтобы тебя не было жалко. Черт, это сложно, когда глаза вечно заплаканные и припухшие, одежда мятая, а губы забыли, как улыбаться — только усмехаются. Надо искать работу, надо платить ипотеку, надо покупать детям зимнюю одежду — (их двое, умножай эти конские цены на два), — надо привести себя в порядок, надо сварить что-то, кроме макарон и сосисок, которые уже достали всю семью…

Представляю гигантскую гору говорящих голов. Они отрезаны от тел, лежат смердящей подгнившей кучей, и каждая на свой манер монотонно мямлит с разной громкостью: надо, надо, надо… Каждый день просыпаюсь на этой горе и мгновенно чувствую, что еще немного — и меня вывернет наизнанку. Комок недопереваренного ужина подкатывает к горлу и кажется, что я — съёжилась внутри этого комка. Запах шевелит волосы в носу. Я ем этот запах. Меня тошнит. Спотыкаясь, морща нос, оскальзываясь на надо-головах, цепляясь босыми ногами за их спутанные волосы, наступая на говорящие рты с гнилыми зубами, я каждое утро пытаюсь как можно скорее спуститься с этой горы и убежать, удерживая рвоту, ощущая во рту её вкус, — не оборачиваясь, не думая. Дальше, дальше, в безопасное место.

В реальности я сжимаю покрепче зубы и просто механически делаю то, что от меня требуется: встаю, бужу детей, одеваю и собираю их. Пытаюсь не сорваться и не наорать за капризы. Ору. Выхожу на улицу, прячась в шарф, иду по гудящему с утра проспекту Космонавтов, тащу Матвея с Андреем в садик, покрикивая на ходу, чтобы они поднимали ноги. Сворачиваю в вечно грязный осенью двор. Собачьи какашки вперемешку с пивными банками и использованными презервативами. Открываю ржавую садичную калитку, которая когда-то была розовой. Здороваюсь с воспитателем, скидываю детей, будто всю жизнь мечтала от них избавиться, бегу домой, готовлю яичницу. Дима — невысокий, с мятым лицом, лохматый с утра — в это время еще толком не проснулся и проходит лениво в ванную, почесывая яйца. Молчу и жду, когда снова смогу остаться одна. Одиночество — это мое безопасное место. Можно снова лечь спать и ни о чем не думать.

Спать — самый простой способ побега из реальности. Засыпаю и не хочу просыпаться. Каждый раз переставляю будильник на давно устаревшем айфоне, снова и снова придумываю оправдание для еще одного часа сна. Дима смеётся, говорит, я — соня. Мне не смешно. Я — беглец из собственной жизни.

Иногда, прежде чем наконец уснуть, приходится долго вертеться с боку на бок. От нескончаемого сна ноет спина. Тогда я сажусь и бесцельно листаю соцсети, раз за разом проверяю почту, чтобы удалить спам или посмотреть новые вакансии на headhunter. На автомате читаю посты малознакомых людей, останавливаясь на середине текста с мыслью — зачем мне это вообще? Закрываю всё и откладываю телефон, но через несколько минут рука от безделья сама тянется к моей «пятерке». Это второй вариант побега.

Я не всегда была такой размазней. Еще пару месяцев назад я, как обычно, бесила Диму своим слишком простым, по его мнению, отношению к жизни.

— Да ты даже не оптимистка, ты чокнутая! — высказался он как-то во время ругани: дикий взгляд, слюни в разгаре криков. — Разуй глаза! Нельзя, понимаешь, нельзя вечно во всём и во всех видеть хорошее. Вокруг полно мудаков, а в жизни на каждом шагу куча дерьма. Сними грёбаные розовые очки!

— Я просто приветствую перемены, — парировала я упрямо, говоря это уже в спину разъяренному мужу, собравшемуся выйти покурить. — Нельзя вечно ныть, что всё плохо, это само по себе убивает! — пыталась я докричаться до него.

Не обернувшись, он только махнул рукой. В тот раз я хорошенько его достала. Но не сдавалась:

— Во всём можно найти что-то хорошее! — Даже в мудаках и дерьмовых поворотах, — хлопнула входная дверь, и остаток заготовленной речи я пробормотала себе под нос: — И я не оптимистка, а реалистка, просто с позитивным уклоном…

Я ведь правда в это верила. Видимо, поплатилась. В последний месяц я провалилась в ту самую реальность без розовых очков, потеряв свою способность всегда и во всём видеть хорошее. Будто наступила на ловушку, вырытую в земле и прикрытую ветками — с разбега ухнула в пустоту, потеряв опору. Такие провалы случались и раньше — от усталости, от трудностей, наступающих друг другу на пятки, от внезапного осознания, что я живу ради чего угодно, но не ради себя… Меня накрывало на день-два, но потом я выбиралась. Соскребала свой позитив со дна ловушки — перемешанный с грязью, веточками и птичьим пометом, — лепила из него что-то, убеждала себя, что это что-то и есть я, и выкарабкивалась. Но не в этот раз. В этот — яма оказалась слишком глубокой.

Глубокая-глубокая сырая яма, пахнущая землей, а на дне — гора голов, твердящих «надо» своими гнилыми дырявыми ртами. Надо выбираться. Месяц в яме — это слишком долго. Но я не находила сил. Переломила оптимистичный хребет при падении. Позитив размазался так сильно, что чем больше я его собирала — тем грязнее и неправдоподобнее он выглядел. С каждым днем я всё сильнее не узнавала себя и уже ненавидела эту ноющую копию Ули. Ненавидела и не могла с ней справиться — она слишком задержалась на моем месте, уже пустила корни. Она начала побеждать.

Чуть больше месяца назад я потеряла работу. В этом было всё дело.

…В день своей смерти, еще не открыв глаза, я думаю о том, что у Матюши с Андрюшей скоро день рождения. Волной накрывает уныние — тупое, как зубная боль после анестезии. Это я виновата. Виновата в том, что у детей не будет такого дня рождения, какой они хотят. Мы не сможем пойти в развлекательный парк, позвать друзей, оплатить им билеты и купить на всех пиццу. Как глупо. Совершенно банальный для городских детей праздник мы не сможем устроить из-за меня. Я никудышная мать. Я неудачница…

В нормальном состоянии я не позволяла себе расстраиваться из-за денег. Это же не проблемы — это расходы. Дима вечно ворчит на поднимающиеся платежи, психует по поводу высоких ставок в банке. Еще недавно я отмахивалась — ерунда. Раз приходится больше платить — нужно просто больше зарабатывать. Но сейчас я не зарабатываю ни копейки, и это размазывает мои убеждения и самооценку, как сопли по стенке.

Еще недавно я работала редактором рубрики «Лайфстайл» в местном глянцевом журнале. Ха, лайфстайл в региональном глянце! Это надо видеть. Гламурные нищеброды в шубах по бартеру, статьи в стиле «дорого-богато» о бутиках у метро, модные фотоотчеты о никчемных событиях с подписями о никому не известных людях. Цирк, спектакль для самих себя. Я смеялась, но продолжала за чашкой чая с лимоном писать интервью с городскими героями, клепать рекламные статьи, расхваливать типа премиальные заведения, магазины и студии красоты. Это работа, а у меня семья и дети. Главное — платили.

Иногда еще бралась вести соцсети модных кафешек и баров. Такие халтуры приносили еще 15—20 тысяч в месяц. Вместе с редакторской зарплатой выходило почти 60. Для Екатеринбурга уже прямо шикарно. Поэтому я и уговорила Диму взять ипотеку и наконец расширить жилье. Он уже 3 года работал менеджером в «Иль Патио» и уныло мечтал стать управляющим, а уж после этого расширяться. Я убедила его, что с моими подработками мы справимся с ипотекой прямо сейчас. Сколько можно вчетвером ютиться в однушке?

Продали старую малосемейку, взяли два миллиона в кредит, пустили в ход запылившийся маткапитал и переехали в 2014 году в новостройку на Уралмаше. Ура! Отдельные комнаты — какое счастье! Своими силами сделали бюджетный ремонт: поклеили эти самые бежевые обои, которые уже отваливаются, и купили в Икее мебель в рассрочку — ту, что уже вся разрисована. Гардероб «Пакс», пару стеллажей «Билли» и кровати для Матюши с Андрюшей с вовсе непроизносимым названием — о чем еще можно мечтать. Себе с Димой взяли дорогущий — почти моя месячная зарплата — диван-кровать. Я сначала долго на него любовалась в каталоге, который валялся на полу в туалете, и в магазине не смогла удержаться. Потом сдувала пылинки с этого чуда шведского дизайна, выглядящего гостем в нашей скромной обстановке. Ну ничего, обживёмся потихоньку — думала я.

Но потом бахнул кризис. Обжились. «Обвал рубля, Украина, санкции», — лилось из каждой щели. Мне в принципе было плевать, в обычной жизни я не сразу заметила перемены. До регионов даже проблемы докатываются медленно, как модные тенденции.

По-настоящему я насторожилась, только когда региональные бутики стали один за другим закрываться. То и дело на знакомых окнах в пол появлялась вывеска «Аренда», а рекламные полосы в нашем журнале стали слетать одна за одной. И спустя полтора года после нашего салюта шампанским над ипотечным договором редакцию моего журнала закрыли. Тогда у меня громыхнуло по-настоящему. В тот вечер я пришла домой с ощущением, что проглотила большого слизня, который застрял где-то чуть ниже горла. Молча упала на свой икеевский диван и пролежала так, не двигаясь, до утра. В голове звучал голос издателя: «Долги, зарплата будет позже, последние средства ушли на печать последнего выпуска журнала». Я даже не помню, как сказала об этом Диме. Ладно хоть всю рассрочку успели закрыть.

Искала работу — и ничего, кроме отказов. Людей сокращали, а не нанимали. В голове красной датой висел срок ипотечного платежа — через две недели. Модные кафешки не платили месяцами. Я бесилась, огрызалась и наконец стала отказываться от одного проекта за другим. Решила, что надо отдать все силы на поиск одной и постоянной работы — без задержек, с суммой, которая покроет все расходы. Диминой зарплаты хватало только на еду, садик и квартплату. С каждым днем я всё сильнее чувствовала себя врагом своей семьи за то, что настояла на кредите, который повис над нами, как топор, в такое неподходящее время… Жили бы на старой квартире, пробились бы как-то. А теперь… Когда подошел платеж, мы соскребли все старые заначки и оплатили ипотеку. На следующий платеж денег не было.

Несколько недель — и ни одной хорошей новости. Ни капли удачи. Мои надежды возрождались и умирали каждый день. Тишина после собеседований. Оптимизм таял, розовые очки пошли трещинами. Тогда-то я и провалилась в свою яму. Я больше не хотела надеяться, не хотела верить, не хотела радоваться. Хотела только не думать.

…В день своей смерти, сразу после мысли о дне рождения детей, я приступаю к этому новому любимому упражнению: не думать, не думать. Лежу с закрытыми глазами и жду, когда зазвенит Димин будильник. Договорились, что детей в садик сегодня отведет он. Надо попытаться снова заснуть.

В тишине громко тикают часы. Чтобы не слышать их, хочу повернуться на бок и накрыть голову подушкой. И не могу. Странная тяжесть во всём теле, будто меня накачали снотворным. Не могу определить, в какой позе лежу. Пробую открыть глаза — не выходит. Меня что, парализовало? Ощущения похожи на потерю управления машиной. Подушка безопасности стремительно бьет в лицо, и ты больше не понимаешь, в какой плоскости находишься. Холодная пустота внутри. Хочу замычать, но по-прежнему — только тиканье часов и проезжающие вдалеке машины. И тут тишину раздирает взрыв будильника.

Дима встает и выходит из комнаты. Вот он будит детей, дает им команды на умывание и одевание. Я — одно большое ухо. Мысли мечутся в голове так, что ни одну невозможно ухватить. Матвей с Андреем, как обычно, препираются, тянут время, хнычут, что не хотят никуда идти. Копошатся в прихожей, выпрашивают в очередной раз взять своих супергероев в садик. Лениво возмущаются, что нельзя. Наполняют пыхтением весь дом, когда наклоняются натянуть резинки штанов на ботинки, пихаются, шуршат дутыми рукавами. Выходят из квартиры. Ключ поворачивается в замке. Резкая тишина.

Что со мной?!

Через нестерпимо долгие полчаса возвращается Дима. Подойди же ко мне! Бренчит на кухне посудой — готовит себе завтрак. Изо всех сил стараюсь издать какой-то звук, пошевелить хоть пальцем, но ничего не получается. Неужели он так и уйдет на работу, не заметив, что со мной?

Нет. Перед тем, как уйти из дома, Дима всё-таки подходит ко мне…

Дима наклоняется поцеловать Улю и резко отстраняется. Слегка трясет её за плечо. Кривит лицо, прижимается ухом к Улиной груди и одновременно берет за руку.

— Уля, Уля… — бормочет он, чувствуя, как мир вокруг улетает куда-то, словно проткнутый воздушный шарик, а он остается с неуловимо изменившейся женой один на один.

Что-то не так, что-то не так — пульсирует в Диминых мыслях, когда он трясущимися руками гладит Улю по плечам, лицу, осторожно убирает волосы за уши. Она лежит на спине, глаза закрыты, голова немного повернута к стене. Дима пробует наклонить голову к себе, но она вдруг оказывается страшно тяжелой и безвольно возвращается в прежнее положение, как только он её отпускает.

…Я откидываю все лишние мысли и жду хоть чего-нибудь. Что, черт возьми, происходит?! Через мгновение я слышу грохот, с которым Дима рушится рядом на колени. Его сдавленный плач, приглушенные телефонные гудки. Когда на том конце берут трубку, мой муж, тяжело дыша и всхлипывая, чужим голосом говорит, что его жена умерла.