Метро 2033: Призраки прошлого

Мария Стрелова, 2019

«Метро 2033» – Дмитрия Глуховского – культовый фантастический роман, самая обсуждаемая российская книга последних лет. Тираж – полмиллиона, переводы на десятки языков плюс грандиозная компьютерная игра! Эта постапокалиптическая история вдохновила целую плеяду современных писателей, и теперь они вместе создают Вселенную «Метро 2033», серию книг по мотивам знаменитого романа. Герои этих новых историй наконец-то выйдут за пределы Московского метро. Их приключения на поверхности на Земле, почти уничтоженной ядерной войной, превосходят все ожидания. Теперь борьба за выживание человечества будет вестись повсюду! Преступник, загубивший сотни жизней, правая рука жестокого учёного, беспринципный юноша без понятий добра и зла. Заслуживает ли он прощения? Что должен пройти, какие испытания и муки, чтобы искупить страшную вину? Он единственный выжил при взрыве, и волей судьбы ему, как никому другому, были известны все тайны военных и Марины Алексеевой, женщины-мутанта из Раменок, погубившей процветавший город Мытищи. Дмитрий Холодов, некогда всесильный помощник Доктора Менгеле, ныне – повсюду предатель, нигде не находящий сострадания и поддержки. Она – Алевтина, странная девушка с правильными манерами в нищем и погибающем убежище в Подмосковье. Судьба сводит молодых людей вместе, чтобы они прошли страшные испытания. Но юная особа – далеко не та, за кого себя выдаёт. Куда занесёт судьба опального учёного и его подругу? Кто останется другом, а кто врагом? Какие ещё тайны оставила после смерти Марина Алексеева? И что же скрывается в душе Алевтины, в чёрных омутах бесстрастных и пугающих глаз?

Глава 4

Номер 314

Декабрь 2033

В коридоре хлопнула дверь, послышались легкие, торопливые шаги. Дмитрий выглянул из лаборатории, и на него едва не налетела Марина.

Она всхлипнула, отвернулась, закрывая руками лицо.

— Ты плачешь? — удивленно спросил молодой ученый, выходя из кабинета.

— Это сделал ты? — женщина повернулась, посмотрела ему в лицо. Он не смог выдержать ее взгляд и отвел глаза, пожалуй, впервые за многие годы испытав что-то похожее на стыд.

— Да, я. Мы тебя предупреждали, — ему почему-то показалось, что он оправдывается.

Марина продолжала смотреть на него. Ни гнева, ни злости, только горькое, бесконечное отчаянье.

— Зачем? — тихо выговорила она.

— Так было нужно, заключенный оказал сопротивление, я был вынужден… — начал Дмитрий, но Алексеева резко оборвала его.

— Прекрати мямлить! Вынужден, сопротивление, тьфу! Ты сделал это, потому что захотел, — в ее голосе прозвучало презрение.

— Я должен был… — отчего-то его уверенность в собственной правоте пошатнулась.

— Нет, Дима, — Марина смотрела на него с тоской, так смотрят на покойника в гробу, когда все слезы уже выплаканы и на смену им пришло смирение с неизбежной потерей. — Ты хотел это сделать. Ты знал, что убьешь его. Ты знал, что в шприце концентрат. Ты знал о результатах эксперимента, что все будет именно так. Ты сделал это, потому что мог и желал.

— Я… нет… не… — у юноши вдруг кончились слова и доводы. Каждое слово его собеседницы падало, как могильная плита.

— Послушай, — она вдруг смягчилась, коснулась его руки. — Ты погубил себя. Не Женьку, не тех, кто умолял о пощаде и милосердии. Каждая смерть — твой маленький шаг в пропасть, и ты уже летишь вниз, безвозвратно. Ты сам загнал себя туда, сам шагнул в бездну. Дима, ты не ученый, ты — палач, как Доктор Менгеле, как я. Мой путь почти завершен, твой — только начинается, и с чего ты начал его? С того, что перешагнул через чужую жизнь. Подумай о том, в какой момент дело выживания и служение науке превратилось в извращенное удовольствие власти над человеческими судьбами. Ты не бог, чтобы решать, кому жить, а кому умереть. Все твои открытия — это пир во время чумы, и грош им цена, когда на кон поставлена чужая жизнь. Подумай об этом. Я не верю в то, что после смерти что-то есть. Нет, смерть — это всего лишь смерть. Но я верю в то, что расплата неизбежна. И есть вещи пострашнее гибели — кому, как не тебе, это знать.

— Но я… — Диме стало жутко. В полумраке коридора лицо женщины искажали тени, казалось, потолок стал еще ниже, а привычные стены давили. Молодой ученый сделал шаг назад, ему хотелось бежать, спрятаться, лишь бы не слышать слов.

По щекам Алексеевой текли слезы, и отчего-то они задевали его, как никогда раньше. Сколько он слышал рыданий, сколько человек молили его, валялись в ногах, жалкие и униженные, но сегодня юноша впервые испытал раскаянье, и это чувство жгло его, мучило и тревожило.

— Вспомни тот день, когда ты перестал быть ученым и стал мясником, упиваясь своей властью, — повторила Марина.

— Я не такой! — крикнул Дима. Его накрыло волной истерики, затряслись руки.

— Ошибаешься. Ты именно такой. И оттого тебе сейчас так страшно, — спокойно сказала женщина, глядя ему в глаза.

Страшно. Как точно она высказала то, что было у него внутри. И становилось еще хуже. Юношу замутило, закружилась голова.

— Я могу помочь…

— Ты знаешь, что не можешь. Я говорила с Геннадием. Все кончено, нам остается верить в чудо. Я ухожу, не мне учить тебя жизни. Человек умеет измучить себя сам так, как вам с Доктором Менгеле и не снилось, — бросила Марина через плечо.

Она еще раз коснулась его руки на прощание и заспешила по коридору. На тыльной стороне ладони остался влажный след, руки женщины были мокрыми от слез.

Дима вернулся в кабинет и захлопнул за собой дверь. Его трясло. В голове непрерывно звучал голос Алексеевой, он повторял одну и ту же страшную фразу: «Вспомни тот день, когда ты перестал быть ученым и стал мясником, упиваясь своей властью».

— Нет, нет, мы все делали правильно, так было нужно во благо выживших! Несколько человеческих жизней, положенных на алтарь науки! — бессильно оправдывался он, но уже не верил в возвышенные слова.

«Тебе дан уникальный шанс послужить на благо всем выжившим после Катастрофы. Пусть это больно, а кто сказал, что великие дела делаются легко?» Эту фразу Дима бросил человеку, который когда-то был его товарищем. Пусть не другом, но тем, с кем они сидели за одним столом, с кем смеялись над шутками и делили паек.

Что же было потом? Дмитрию казалось, земля уходит из-под ног. Он вдруг отчетливо осознал, что же он творил все эти годы.

Его тезка, тоже Дима. Его ведь можно было спасти… Когда он решился защитить Алену. Она ему нравилась, отвечала взаимностью. Красивая, чертовка.

Молодой ученый впервые испытал чувство, похожее на влюбленность. По крайней мере, как говорил Геннадий, усмехаясь, возникла химия.

Доктор Менгеле занимался селекцией людей. Скрещивал, как животных, зачастую насильно, не спрашивая их мнения, выводил, как он выражался, «породу». Лучшие с лучшими. Свободное население — только с равными им по статусу. Подчинение и труд — основа хорошей жизни.

Алена была одной из лучших. Красавица, умница, она родилась уже в бункере и была воспитана под чутким руководством полковника Рябушева и его помощников.

Ее погубило то, что она умела думать. А мысли порождают желания и неповиновение. Слишком свободная, слишком сильная личность.

Дима вскочил и заметался по кабинету. Ему казалось, что Алена стоит в углу, как живая, смотрит с упреком.

Она влюбилась в Дмитрия — того, второго, он тоже испытывал к ней чувства, а вместе с ним — и ученик Доктора Менгеле. Проклятый любовный треугольник погубил троих, только сейчас юноше стало ясно, что он, живой физически, давно умер морально.

Когда ученик рассказал Геннадию о своих чувствах, тот дал добро на эти отношения, практически приказал Алене обратить на юношу внимание. И тогда случилось страшное — девушка впервые воспротивилась приказу.

Дмитрий сел на пол в углу и закрыл голову руками. Его трясло, как в ознобе. Он вспоминал, как конвой уводил девушку в камеру, она даже не кричала, знала, что все кончено.

Ее возлюбленный бросился на солдат с кулаками, зная, чем ему это грозит. Этот бесстрашный порыв больше напоминал сумасшествие. Парня скрутили и заперли в карцер, он еще несколько часов выкрикивал угрозы, потом сдался и начал умолять. Нет, он просил не за себя, за Аленку, просил наказать его вместо нее.

Диме тогда показалось диким просить о таком добровольно. Его чувства, хоть и по-юношески пылкие, резко ограничивались разумом.

Алену перевели в лабораторию спустя трое суток. Геннадий с усмешкой предложил Диме заняться заключенной самостоятельно. Тогда юноша расценил это как некий жест признания от своего учителя. Теперь же ему отчетливо стало ясно, что Доктор Менгеле поступил с ним в лучших традициях фашистских пропагандистов — дал ему возможность переступить черту человечности. После такого не возвращаются. Таким не подают руки. Марина была права — он летел в пропасть, куда шагнул сам, добровольно, считая себя вершителем судеб.

Алена не просила о милосердии. Она была слишком гордой, трое суток в камере ее не сломали. В глазах девушки было такое презрение и отвращение, что молодому ученому захотелось растоптать ее, заставить встать на колени, умолять.

«Эта дрянь отказала мне! Мне, лучшему из молодых, помощнику Доктора Менгеле, ученому! Я работаю на благо выживших, не сплю ночами, девчонки сами готовы прыгнуть ко мне в кровать, а она смеет воротить нос!» — раздраженно думал Дмитрий, распаляясь еще больше, уверенный в собственной правоте и непогрешимости. Убежденный в своей избранности, он не желал признать поражения и сделать шаг назад.

Ярость застилала ему глаза. Если бы Алена просила помиловать, плакала, возможно, юноша не сделал бы того, за что теперь ему было мучительно стыдно.

Он избил ее, зажал в углу и разорвал на ней рубашку.

Через некоторое время он вышел из камеры, испачканный в ее крови, с расцарапанной щекой — несчастная сопротивлялась. Алена затихла в углу, но не плакала. Она будто окаменела, насилие человека, когда-то бывшего другом, надломило в ней что-то потаенное, сокровенно-женственное.

Через три дня она сошла с ума, не выдержав экспериментов, и умерла в камере. Дима видел ее труп, безумный взгляд, устремленный в потолок. Он не испытывал ничего — ни жалости, ни сострадания. Алена была для него отработанным материалом, очередным «номером». Она отказалась подчиниться и поплатилась за это. Послушание — основа счастливой жизни, белый лозунг на стене красного зала каленым железом выжжен в сознании. Наказание за неповиновение — смерть.

Дмитрий задрожал, забившись в угол. Ему казалось, он видит лицо девушки — там же, в углу, полное презрения и ненависти. Она молчит, сжав зубы, сопротивляется яростно и жестоко, но он сильнее. И в какой-то момент она затихает, опустошенная, а его переполняет злая ярость и ощущение власти.

— Господи, что же я натворил… — выговорил юноша, и его голос в тишине кабинета прозвучал жалко.

Дмитрий, его тезка, до сих пор был жив. Молодой ученый видел его только сегодня, когда полковник заставил его рассказать Жене, как и за что его наказали и сослали в серый зал.

Тогда юноша в который раз подумал, что Рябушев слишком мягко обошелся с ослушником, а сейчас ему хотелось броситься туда, упасть на колени и просить прощения.

Дмитрия наказывали в камере несколько дней, и юноша не видел его. Доктор Менгеле вызвал своего ученика, когда бывшему товарищу выносили приговор.

Молодой ученый с трудом узнал его. Посеревшее безжизненное лицо, потухшие глаза.

— В лабораторию? — равнодушно поинтересовался полковник, присутствующий тут же. Геннадий кивнул. Как просто решалась человеческая судьба!

Несчастный упал на колени.

— Умоляю вас! Помилуйте, помилуйте! — застонал он.

Его тезка посмотрел на него с брезгливостью. В отличие от Аленки, которая выбрала гордую смерть, этот был жалок.

Доктор Менгеле прищурился через очки, стал похож на притаившуюся змею.

— Пусть ученик решает, что с ним делать, это, в конце концов, был его спор, — бросил он, кивая юноше.

— В лабораторию, однозначно. Он нарушил дисциплину, ослушался приказа, — без сомнений вынес приговор молодой ученый.

— Пожалуйста, не надо! Простите, умоляю, никогда больше, никогда… — заключенный заплакал, размазывая по лицу слезы и кровь, поднял умоляющий взгляд на полковника. Он был избит, на лице практически не было живого места.

— Все вопросы к товарищу Холодову, — пожал плечами Андрей Сергеевич, отворачиваясь. По нему было видно, что это дело тяготило начальника бункера военных. Дмитрий был неплохим человеком, никогда не был замечен в диверсионных мыслях, и, пожалуй, Рябушев даже жалел, что так получилось. Однако дисциплина есть дисциплина, проявишь слабость один раз — потеряешь авторитет, а это уже чревато бунтом.

— Пожалуйста, прошу милосердия, мы же были друзьями! — в бессильном отчаянии выкрикнул товарищ. Он стоял на коленях и рыдал, а ученику доктора Менгеле было противно. Слизняк и жалкий червь.

— Какой ты мне друг, — неприязненно фыркнул ученый. Он искренне верил в то, что слабые люди недостойны сидеть с ним за одним столом. Доктор Менгеле был не только гениальным биологом, но и неплохим психологом. Он разворотил и искалечил душу своего ученика, окончательно стерев в ней границы добра и зла.

— Довольно, — Рябушев нетерпеливо дернул подбородком. — Этого — в серый зал, в конце концов, он проявил благородство и доблесть, встав на защиту девушки. За это следовало бы наградить, поэтому лаборатория подождет. До первого проступка. Все свободны.

Конвой увел Дмитрия вниз, заключенный брел, как в тумане, оступаясь, ноги его не держали. Только что ему даровали жизнь.

Холодов недовольно скривился, но возразить полковнику не решился. Пусть так. Один просчет — и он поквитается с соперником. Но Рябушев становится сентиментальным, слишком мягким, проявляет слабость. Молодой ученый взял это на заметку. Исподволь он метил на место начальника бункера и был уверен, что рано или поздно оно ему достанется.

Молодой ученый застонал, уткнувшись носом в холодную стену. Осознание и внезапное прозрение будто окатили его ледяной водой, и ему было худо. Совесть вгрызалась когтями, терзала, и юноша не понимал, куда идти дальше, как жить с этим грузом понимания.

Дверь кабинета резко открылась, в полумраке на пол легла черная тень, и Дима вскрикнул от неожиданности. На пороге стоял Доктор Менгеле.

— Что это с тобой? — спросил он, хмурясь.

Ученик затравленно взглянул на него из угла.

— У…ушибся, споткнулся в темноте, — наконец, выдавил он, поднимаясь.

— Под ноги смотреть надо, — бросил Геннадий. — Нормально все?

— Да, да. Я в порядке, — юноша поправил рубашку, выдохнул. Ему не хватало воздуха, сердце колотилось, как бешеное.

Он смотрел на своего учителя другими глазами. Палач, сумасшедший фанатик, убийца невинных. Не ученый — мясник, как сказала Алексеева. И это было страшной правдой.

— Осмотри Женю, он только что бросился на Марину, ударил ее головой об пол. Она у Андрея, я туда. Разберись, — приказал Доктор Менгеле, выходя из кабинета.

— Да, — покорно ответил юноша, направляясь за ним. Он набрал из ампулы на столе в шприц сильнодействующее снотворное, положил в карман.

— Не переводи препараты, — одернул его учитель, снова появившийся на пороге. — Введи экспериментальный.

— Так нельзя… Вы обещали Марине, — тихо сказал Дима, сжимая пальцы в кармане рубашки.

— Что? — Геннадий раздраженно поднял брови. — Это приказ!

— Нет… — шепотом проговорил ученик. Его замутило от страха. Первый раз в жизни он осмелился возразить своему наставнику.

— Что ты сказал? — Доктор Менгеле сделал шаг к нему, недобро сощурился.

— Нет. Вы обещали Марине, что не станете этого делать, — Дмитрий отшатнулся, уперся спиной в стол, едва не снеся стойку с пробирками.

— Я отдал тебе приказ. Исполнять! — рявкнул Геннадий. — Или ты хочешь в карцер, к Женечке, раз тебе его так жалко?!

Дима чувствовал, как леденеет спина и вспыхивают огнем щеки. Ему хотелось стать невидимым, учитель пугал его до дрожи в коленях. Юноша молчал, стискивая зубы, судорожно вдыхал воздух. Совесть больно уколола его, заставляя отказать, но все его естество желало согласиться, лишь бы это кончилось.

— Что ты молчишь? Ты понял меня? Исполнять! — зло повторил Доктор Менгеле.

— Есть… — бессильно выдохнул Дмитрий, набирая из пробирки второй шприц.

— Вот и умничка, — криво ухмыльнулся Геннадий. — Ступай.

Юноша шел по коридору, как в тумане, и сам не понял, как оказался перед дверью камеры.

— Что там? — спросил он у охранника.

— Заключенный бросился на Марину Александровну, потом завывал и рычал, сейчас, вроде, затих, — ответил тот.

Ученый приоткрыл смотровое окошко в двери. Женя стоял на полу на четвереньках, раскачиваясь из стороны в сторону. Дима окликнул его по имени.

Пленник поднял голову. Его глаза казались алыми от крови из лопнувших капилляров, лицо искажала гримаса. Он вскрикнул, попытался приподняться, но завалился на бок и конвульсивно задергался, застонал.

Дмитрий сделал шаг назад, закрыл глаза.

«Что мы натворили? Зачем, за что? Я знал, что будет так. Это я сделал с ним такое. Почему, почему? Женя, прости меня…» — ему хотелось плакать.

Юноша достал из кармана рубашки два шприца, держал их на раскрытой ладони, размышляя.

Первый — снотворное. Один укол — и несчастный погрузится в сон, хотя бы на какое-то время избавится от боли. Это единственное милосердие, которое ему можно оказать. Кроме…

Дима не мог заставить себя сказать «смерть», даже мысленно. Уже не мог.

Второй шприц, полный темно-коричневой жидкости, гипнотизировал его, притягивал взгляд. Экспериментальный препарат из спор грибов. Пятнадцать минут эйфории, затем — агрессия и мучительное угасание, до следующей дозы, каждая из них — шаг навстречу гибели. Молодой ученый не знал в точности, что испытывает его пленник, но даже от предположения становилось жутко. Острый токсический гепатит, повышенная возбудимость нервных окончаний, если сейчас коснуться его пальцем, несчастный испытает боль, как от удара. Если ударить — может погибнуть от болевого шока.

«Что же мне делать, что делать?» — мысленно спрашивал сам себя Дима и не находил ответа. Он знал, что от взгляда его учителя нельзя утаить ничего. Что будет с ним за ослушание? Доктор Менгеле слишком умен, он догадается о крамольных мыслях своего ученика и расправится с ним очень жестоко, так, что быстрая казнь покажется милосердным избавлением. Но сделать то, что было приказано, не хватало сил.

— Вы в порядке? Какие будут распоряжения? — голос часового выдернул его из мучительной череды мыслей.

— А, что? Я в порядке. Открывайте, заключенного держать на прицеле, но не стрелять без команды. Если бросится, помогите мне, силу применять только в крайнем случае, — Дмитрий тяжело вздохнул и сунул второй шприц в карман.

Женя скорчился на полу и тихо выл от боли. Его тело будто окаменело в неудобной позе, колени были подтянуты к животу, голова запрокинута. Каждая мышца была напряжена до предела.

Молодой ученый опустился рядом с ним на пол, коснулся пылающего лба. Пленник дернулся и взвизгнул, и у юноши больше не осталось сомнений.

— Тише, тише, сейчас, — торопливо зашептал он.

Через несколько минут несчастный погрузился в сон.

— Можете уносить, — кивнул Дмитрий часовому. Потом обратился к Жене — тихо, зная, что не будет услышан: — Это все, что я могу сделать для тебя. Прости меня.

Ученый вышел из камеры и не глядя побрел по коридору, стискивая в кармане полный шприц с экспериментальным препаратом.

Ноги казались ватными, в висках гулко стучала кровь, рубашка неприятно липла к взмокшей спине.

Юноша дошел до кабинета, открыл дверь в маленькую каморку, служившую ему спальней, и без сил рухнул на кровать.

Ему хотелось поговорить хоть с кем-нибудь, но с кем? Сейчас ученый с внезапной ясностью осознал, что у него нет друзей, которые поймут и не осудят. Стоит ему высказать хотя бы одну мысль из тех, что раскаленными углями ворочались в голове, на него мгновенно донесут.

Заключенные и подопытные считают его врагом. Так и есть, кто он, как не изверг и мучитель?

Женя умирает в карцере, Марина спит после нервного потрясения. Куда бежать, с кем посоветоваться, как облегчить измученную сомнениями душу?

Диме было жутко, его трясло. За двадцать два года у него не было ни единой родной души. Он всегда с презрением относился ко всем, кто ниже него, а таковыми были все, кроме Рябушева и Доктора Менгеле. А для своего учителя ученик стал предателем, и расплата не заставит себя ждать.

Дмитрий поднялся, пошатываясь и хватаясь за стену, и направился в одну из камер, закрытых тяжелой дверью с решеткой.

Пленник вздрогнул, потревоженный светом, и проснулся.

— Нет, пожалуйста, не надо… — в ужасе прошептал он, пытаясь забиться в угол.

Юноша захлопнул за собой дверь и сел на пол рядом.

— Я пришел с миром. Выслушай меня, — почти жалобно попросил он.

На него смотрели испуганные, полные муки глаза.

— Я пришел каяться… — тихо сказал Дмитрий. — Я осознал. Прости меня. Знаю, что не простишь, не сможешь, но все равно прошу.

Подопытный облизал потрескавшиеся губы, и ученый протянул ему флягу с водой. Несчастный жадно пил.

— Как тебя зовут?

— Номер сто двадцать два, — выговорил мужчина незамедлительно. Сколько раз он повторял это, зная, что секундная задержка грозит ему новой болью.

Дима вздрогнул, стиснул кулаки, впившись ногтями в ладони. Несколько дней назад он приказал оставить пленника без еды за то, что тот, измученный очередным экспериментом, не сумел повернуться к нему лицом, когда ему было приказано. Сейчас сознание юноши затопил липкий ужас, он не мог поверить, что еще вчера для него это были не люди, а номера, подопытные.

— Не надо. Как твое имя?

Несчастный дернулся, съежился, желая казаться незаметным, но взгляда не отвел, смотрел в лицо мучителю, ожидая разрешения.

— У меня нет имени, — наконец выговорил он. — Меня зовут номер сто двадцать два.

— Господи, что же мы все наделали! — вскрикнул Дима, и из его глаз брызнули отчаянные слезы. — Нет, нет! У тебя есть имя, ты — человек! Почему я раньше этого не понимал?!

Подопытный молча смотрел на него, отупевший и безразличный. Молодой ученый плакал, стоя на коленях перед тем, кого он сам измучил, и умолял простить его. Дмитрий не заметил, как дверь за его спиной открылась, и обернулся лишь тогда, когда лицо пленника на мгновение перекосилось страхом.

Доктор Менгеле равнодушно скользнул взглядом по камере и в упор посмотрел на своего ученика. Его лицо, холодное и злое, исказилось гневом.

— За мной, — коротко приказал он, но Дима не двинулся с места. — Или сразу останешься здесь? Я сказал, за мной!

Молодой ученый поднялся и поплелся за Геннадием. Ему казалось — так осужденные на смерть поднимаются на эшафот. Все было кончено…

Учитель пропустил юношу в кабинет, закрыл дверь на замок и кивнул на стул в углу. Дмитрий присел на край жесткого сиденья и замер, глядя в пол.

Геннадий остановился рядом с ним, спокойный, и от этого еще более страшный.

— Ты не выполнил то, что я приказывал, — зловеще сказал он.

— Да, — тихо подтвердил ученик и вытащил из кармана полный шприц.

— И почему же? — под низким потолком, казалось, сгустилась черная туча.

Дима поднял глаза, встретился взглядом с Доктором Менгеле. В горле застыл комок, желудок скрутил спазм.

— Потому что вы не имели права отдавать преступный приказ, — наконец выговорил он и сжался на стуле, ожидая удара.

Геннадий Львович удивленно поднял брови, ответ юноши на мгновение шокировал его.

— Что ты сказал? Преступный… приказ? — раздельно выговорил он.

— Да! Вы преступник и палач, и я вместе с вами! И я отказываюсь отныне принимать участие в ваших экспериментах, они бесчеловечны! — крикнул Дмитрий с невесть откуда взявшимся бесстрашием, больше похожим на помешательство.

— Что? — еще тише повторил Доктор Менгеле, и юноше показалось, что в кабинете закончился воздух.

Молодому ученому было настолько страшно, что внутри все будто окаменело.

— Повтори, что ты сказал, паршивец! — рявкнул Геннадий, выходя из себя.

— Вы — убийца! Мы мучили людей не из любви к науке, а из осознания собственной власти и превосходства! Мы — фашисты, Геннадий Львович, и вы — самый страшный из нас! Я отказываюсь участвовать в ваших экспериментах, отказываюсь! — крикнул Дмитрий. Его накрыла истерика. По лицу снова потекли отчаянные, горячие слезы.

Доктор Менгеле цепко схватил его за подбородок и заставил смотреть в глаза.

— Послушай меня, маленький мерзавец! — проговорил он, едва сдерживаясь, с побелевшими от ярости губами. — Ты все равно будешь участвовать в экспериментах, но в каком качестве — зависит от тебя. Проси прощения, и я спишу твою выходку на буйное помешательство, решу, что ты заболел. Будешь упорствовать — ты знаешь, что тебя ждет. Проси прощения!

Дима трясся, будто в ознобе, всхлипывал, но внутри у него росла и крепла уверенность, которая могла бы стать готовностью к жертве.

— Нет… — едва слышно выговорил он, давясь рыданиями.

Геннадий ударил его по лицу, потом еще и еще.

— Паршивец! Диверсию задумал? — рычал Доктор Менгеле, сопровождая каждую фразу звонкой пощечиной. — Сколько сил в тебя вложено, а ты вот как? Проси прощения, дрянь!

— Нет! — Дима попытался закрыть лицо руками.

— Не смей! В глаза смотри, подлец, кто тебя надоумил? — учитель наотмашь ударил его по тыльной стороне ладони, потом снова по щеке.

Геннадий толкнул ученика на пол и избивал ногами, беспомощного, жалкого.

— Знаю кто, Алексеева, будь проклята эта дура, больше некому! Говорил я Андрею — на цепь ее и в камеру, нет же, помощница, разумный человек, как же! Что она тебе наплела? Отвечай! — кричал он, брызгая слюной. Его глаза были совсем дикими.

Дмитрию было жутко. Он видел своего учителя таким не раз, когда кто-то отказывался исполнять его приказы, но всегда был по другую сторону баррикад, рядом с ним, как соратник. Теперь он стал врагом.

Юноша будто увидел себя со стороны — как он сам, с перекошенным от злобы лицом, мог ударить того, кто осмелился ему возразить. Бил, потому что мог, считал, что имел на это право. Теперь он сам стал жертвой, и в искаженном, полном жестокости лице Доктора Менгеле он узнавал себя. И от этого становилось еще хуже.

— Почему?! Зачем вы сделали из меня чудовище?! Почему?! — выкрикнул он, выплескивая наружу боль и раскаянье.

Геннадий на мгновение замер, сделал шаг назад, сверху вниз глядя на своего ученика.

— Я сделал? Ошибаешься, мальчишка, ты сам стал таким, добровольно, — прошипел он.

— Я выполнял ваши приказы! Всегда, безоговорочно! Зачем вы сделали это со мной?

Доктор Менгеле сощурился, опустился на корточки рядом с ним.

— Сколько времени я потратил на тебя, маленький ты мерзавец… — разочарованно протянул он. — Сколько раз объяснял тебе, что мы трудимся на благо выживания. В нашем деле нет места жалости и бабским соплям, и вот, когда я научил тебя всему, что знал сам, возвысил тебя до небес, над всеми жителями бункера, ты бросаешься упреками. Знаешь, мне обидно, что мой лучший ученик, практически научный гений, стал мне врагом, решил ослушаться. Слишком много ресурсов вложено в тебя. Но ты будешь жестоко наказан, если я не услышу слов раскаянья и просьбы о помиловании. Мне будет жаль не тебя, а лишь своих сил, хотя, признаюсь, я разочарован и даже несколько огорчен тем, что мне предстоит искать нового человека, который вряд ли будет так талантлив, как ты. Но уясни для себя, щенок: я сделаю так, чтобы ты умолял о смерти, но ты будешь жив еще очень долго. Проси прощения сейчас, и мы забудем об этом.

В голосе ученого сквозило разочарование, смешанное со злостью. Не стоило рассчитывать на милосердие.

Дмитрий закрыл глаза, не желая видеть и слышать. Здравый смысл подсказывал ему, что сейчас нужно встать на колени и признать свою ошибку, и все будет так, как раньше. Но что-то внутри противилось этому, не давая сказать нужных слов. Перед глазами стояли изувеченные фигуры его подопытных. Юноше казалось, они рядом, поддерживают его, и становилось легче не отступить, не отказаться от внезапно открывшейся истины, окончательно переступив черту.

— Не хочу. Простите за то, что предал вас, учитель, но то, что мы натворили, — за гранью разумного. Это не наука, не выживание, это сумасшествие и дикость. Делайте, что хотите, но я больше не с вами, — тихо сказал Дима и сжался, ожидая удара.

Доктор Менгеле брезгливо ткнул его носком сапога.

— Вставай. Я даю тебе ночь на раздумья, спать ты сегодня не будешь. Посидишь в карцере, подумаешь, что можешь потерять. Захочешь вернуться — я дам тебе успокоительного, ты выспишься, и мы забудем это недоразумение. Откажешься — пеняй на себя.

Из-за двери появился конвоир, Геннадий тихо отдал ему приказ, и Дмитрия увели. Перед его глазами все плыло, на лице наливались кровью синяки. Страх не ушел, но прежнее отчаянье становилось уверенностью и готовностью искупить свою вину страданиями, пройти очищение болью и погибнуть как мученик. Юноша уже считал себя приговоренным к смерти, а внутри росла решимость идти до конца.

Солдат втолкнул его в карцер, бросил рядом серую рубашку заключенного с нашитой белой полоской-номером.

— Триста четырнадцать… — одними губами выговорил Дмитрий.

Он знал, что нужно делать. Кому, как не ему, были лучше всего известны порядки, которые он сам так требовал соблюдать от несчастных пленников его и Доктора Менгеле?

Юноша стянул с себя рубашку, расстегнул ремень. Ему вдруг стало до слез жаль отдавать пряжку в виде руки скелета, хулиганскую штуку, которую он случайно нашел на поверхности в одну из первых экспедиций, и больше с ней не расставался. Но если спрятать — отберут силой, и снова будет больно…

Дима осторожно погладил пряжку пальцем и бросил ремень на пол. Это конец. Ему показалось, что этим жестом он лишил сам себя последней надежды на спасение. Всеобщее почтение, основанное на страхе, хорошая еда и чистая постель остались в прошлом, за дверью его тюрьмы, а ему — серая форма заключенного с нашитым номером, холодные бетонные стены крохотной каморки и бесконечная пытка до конца его недолгой жизни.

— Встать! Номер! — гаркнул солдат, заглядывая в карцер.

Молодой ученый тоскливо взглянул на него, но не нашел в глазах тюремщика сострадания. А ведь когда-то они были приятелями. Когда-то. Еще вчера.

— Номер триста четырнадцать, — четко выговорил Дмитрий. Ему нужно было время, чтобы подумать о своем положении. Он мог получить передышку, только безоговорочно выполняя команды часового. Возможно, тогда его оставят в покое.

Солдат забрал его одежду и захлопнул дверь. Юноша остался один в темноте и тишине, привалился к стене, покачиваясь на волнах боли.

Нужно было решить, что делать дальше. Хотя, впрочем, какой в этом смысл? Где-то в глубине души Дима принял решение еще утром, когда встретился с Мариной в коридоре.

Один. Совершенно один, для всех чужой. На жителей бункера он всегда смотрел свысока, не считая их равными себе. И теперь, когда он упал с пьедестала, они с радостью плюнут в него и растопчут.

Остальные… О, они будут мстить. Человеческого сострадания в них уже не осталось, каждый сам за себя, этого так старательно добивался Доктор Менгеле, а вместе с ним — его ученик. Разделяй и властвуй. И с этой задачей они прекрасно справились. Эти люди порвут своего мучителя голыми руками, если Геннадий Львович решит оставить его с ними наедине. Но глупо было бы рассчитывать на такую простую смерть.

Те, кто остался в лабораториях, слишком слабы и измучены для мести, но и они не подадут руки бывшему ученику сумасшедшего ученого.

Один. Дом становится тюрьмой, родной и знакомый мир вдруг оказывается враждебным и чужим.

Диме было горько в одно мгновение оказаться на оборотной стороне жизни, из палачей — в заключенные. Падать было больно, слишком больно. А о том, что будет дальше, даже не хочется думать, но все равно думается.

Юноша задавал себе один и тот же бесконечный вопрос: почему он столько лет жил, не задумываясь о том, что делает, и в один момент решил перечеркнуть все? Ответа не было.

Измученный этими мыслями, опальный ученый провалился в тревожный сон.

— Встать! — резкий окрик выдернул его из спасительного омута забытья, возвращая в полный кошмаров реальный мир. В лицо светил фонарь, до рези ослепляя привыкшие к темноте глаза.

Дмитрий неловко поднялся, хватаясь за стену.

— Номер триста четырнадцать, — заплетающимся языком выговорил он.

Дверь карцера снова захлопнулась, оставляя его наедине со своими тяжкими мыслями.

Не спать, только не спать.

Доктор Менгеле дал своему ученику то, от чего было сложно отказаться. Власть, силу. Капля за каплей, шаг за шагом он размывал моральные рамки, стирал границы добра и зла в сознании молодого человека.

Амбиции, честолюбие, похвала — все это было так приятно… Возвышаться над всеми. Личный помощник, правая рука великого ученого — звучит заманчиво, даже слишком.

Дмитрий и сам не заметил, как принял для себя то, что нормальный человек не может и не должен принимать. Перестал считать людей людьми. Номера, подопытные, живой биоматериал, но не люди. Во имя науки и выживания. Нет. Во имя честолюбия, бесконечной жестокости и права силы.

— Встать!

Юноша не заметил, как снова уснул. Внезапное пробуждение отдалось ноющей болью в затылке, желудок снова скрутило тошнотой.

— Номер… номер триста четырнадцать… — заикаясь, выговорил заключенный, с трудом поднявшись с пола.

— Не сметь спать! — рявкнул часовой и снова исчез за дверью.

— Пожалуйста, пусть это кончится… — зашептал Дима, обнимая руками колени. — Пусть это кончится…

Ему, привыкшему к комфорту, который обеспечивали несколько десятков жителей серого зала, приходилось тяжко. Никогда не знавший ни боли, ни унижений, юноша мучительно переживал то, что происходило с ним сейчас.

— Это искупление, расплата за мои преступления, — бормотал он, мучительно справляясь со сном. Ему хотелось забыться. Нет, нет. Нельзя.

Больше всего на свете он мечтал, чтобы все это оказалось просто дурным сном. Надо всего лишь попросить прощения и признать свою вину — и Доктор Менгеле снова примет его под свою опеку. Не будет боли, мучительных пробуждений от света фонаря, он снова станет Дмитрием Холодовым, личным помощником Геннадия Львовича, а не безликим номером.

«Быстро же ты сдался, — шептала совесть, в темноте и тишине практически живая и осязаемая. — Вспомни Алену, что ты сделал с ней? Разве ради науки ты изнасиловал ее и зверски замучил в лаборатории, так, что она лишилась рассудка? Разве ради науки ты проводил опыты на живых людях, зная, как они страдают? Не лги себе — то, что ты здесь, это покаяние, плата за черные дела. Прими ее и крепись, не отступай, не сдавайся. Ты сделал выбор, и он правильный. Так нужно, осознание спасет твою душу. Будь сильным!»

Узник метался в полусне, не находя себе места, его разрывало между презрением и жалостью к себе. Он заслужил все, что с ним происходило, но как же было страшно и больно!

— Встать!

Дима замешкался, не в силах вырваться из сонного плена, и тотчас получил удар под ребра. У него потемнело в глазах, дыхание перехватило.

— За что? — простонал он, пытаясь подняться.

— Встать! Не разговаривать! Номер! — жестко потребовал часовой. Уже другой. Значит, в бункере уже побудка для серого зала, пять утра.

— Триста четырнадцать… — едва слышно выговорил юноша.

— Не слышу! Номер! — рявкнул солдат, сопровождая свои слова ударом по лицу.

Заключенный вскрикнул, заслоняясь руками.

— Номер триста четырнадцать! — громче ответил он.

Дмитрию наконец удалось поднять голову, он взглянул на часового и узнал Влада.

С легкой руки кого-то образованного парня прозвали Дракулой. Он был на хорошем счету у Рябушева, не останавливался ни перед чем, верный пес полковника. Когда-то у них с молодым ученым шла долгая борьба за лидерство, они терпеть не могли друг друга. Солдат, привычный к вылазкам на поверхность, безупречно владеющий практически любым видом оружия, какое только было в бункере, не выносил Дмитрия, считая его слабаком и белоручкой, за глаза называя лабораторной крысой. Холодов не оставался в долгу, прилепив кличку «дуболом» своему сопернику, солдафону и неучу. До открытой конфронтации у них не дошло, они находились в равном положении и могли только подраться, чтобы решить вопрос силой.

И вот теперь все решилось само собой. Дима со стоном сделал шаг назад и уперся спиной в холодную стену. Внутри поселилась паника, скручивая кишки в тугой жгут и заставляя сердце колотиться, как бешеное. Это все происки Доктора Менгеле. Он только делал вид, что не знал о соперничестве Дракулы и его ученика, и теперь, когда юноша осмелился на неповиновение, ученый с радостью отдал его на растерзание заклятому врагу.

«Мне конец…» — в ужасе думал узник, тщетно пытаясь вспомнить хоть одну молитву. Его могли спасти только высшие силы, больше никто не придет на помощь.

Влад криво ухмыльнулся, глядя на перепуганного соперника, в его глазах читалась угроза…

— Сесть! — приказал он.

Дмитрий опустился на пол, снизу вверх глядя на часового.

— Встать! Номер! — гаркнул Дракула, его лицо выражало неприкрытый садизм и удовлетворение.

— Номер триста четырнадцать… — бессильно прошептал Дима.

— Сесть! Встать! Сесть! Встать!

За каждое мгновение промедления — удар по лицу или под ребра.

Спустя десять минут мучительного унижения закололо в груди, в голове шумела кровь, дыхания не хватало. Юноша мечтал лишь о передышке и глотке воды.

«Только не просить пощады. Ему надоест, он уйдет, только не просить!» — уговаривал сам себя несчастный.

Спустя несколько минут ноги совсем перестали его слушаться. Юноша рухнул на пол и не смог подняться, судорожно вдыхая и выдыхая.

— Встать! — приказал Дракула, пиная его под дых.

Дмитрий скорчился на полу, хватая воздух. В глазах чернело, мир расплывался пятнами.

— Пожалуйста… хватит, пожалуйста… — умолял он, не видя и не слыша ничего вокруг.

— Я сказал — встать!

«Будь он на моем месте, я поступил бы точно так же!» В глазах прояснилось. Мучитель навис над ним, готовый ударить.

— Прошу тебя… — юноша всхлипнул.

— Я бы тебя добил, — презрительно бросил Влад. — Только Геннадий Львович приказал тебя не калечить. Пока что.

Это «пока что» прозвучало зловеще. Дракула плюнул в лицо лежащему на полу сопернику, но Дима не осмелился поднять руку и утереться, только молча смотрел снизу вверх.

— Что приказал Геннадий? — он, наконец, собрал остатки мужества и решился спросить.

— Не твоего ума дело, — раздраженно ответил парень. — Предателям слова не давали.

— Влад, пожалуйста! — в глазах узника была мольба.

— Вставай, придурок. Сам сейчас все узнаешь, — отмахнулся часовой.

Он вывел Диму в коридор. Практически все останавливались и смотрели на него, но ни в одном лице юноша не увидел сочувствия, лишь злорадство и безразличие.

Стыд и неловкость смешивались с ощущением непоправимой потери и отвращением к себе.

Доктор Менгеле ожидал его в кабинете, как всегда, взъерошенный и недовольный. Он жестом велел конвоиру выйти и указал бывшему ученику на стул.

Юноша сел, справляясь с головокружением, мечтая лишь о глотке воды и передышке. Учитель внимательно взглянул на него и протянул стакан. Дима залпом осушил его и замер, ожидая, пока Геннадий заговорит.

— Видишь, я не враг. Мое расположение вполне искренне, я даже по-своему привязался к тебе. И даже готов в нарушение всех уставов простить тебе предательство. Как прошла ночь? — почти участливо спросил ученый.

— Лучше некуда, — процедил Дима. Он боялся показать слабость, но учитель слишком хорошо знал его, чтобы не понять, что творится внутри у его подопечного.

— Надеюсь, тебе удалось хорошо подумать. Твой ответ?

— Я вчера все сказал, — тихо выговорил юноша, боясь, что голос подведет его.

— Ты плохо подумал, — недовольно бросил Геннадий. — Тебе никто не поможет, никто даже не заговорит с тобой. Ты вместе со мной проводил эксперимент — что случается с людьми, когда их надолго помещают в одиночную камеру без возможности слышать человеческую речь? Ты помнишь их?

— Слишком хорошо помню, — Дима передернулся, перед внутренним взором встали безумные лица несчастных. — Поэтому я больше не с вами.

— Зря, — по-змеиному прошипел Доктор Менгеле. — Ты знаешь, что я могу с тобой сделать.

— Знаю. Я готов.

Внутри разрасталась и крепла уверенность, сменяя страх. Будет больно. Пусть будет. Пережить первые несколько дней пыток, не сдаться, а потом Вязников и сам не простит отступника, ему быстро надоест жалкое подобие человека, и тогда придет смерть и покой.

Дмитрию было жутко от этих мыслей, но вместе с тем, они успокаивали.

— Готов? Ты слишком самоуверен, щенок. Я заставлю тебя просить прощения, но уже не прощу. Ты меня разозлил. Руки! — прорычал ученый.

Юноша покорно вытянул руки вперед, ладонями вверх. Доктор Менгеле часто бил по пальцам провинившихся, да и он сам не брезговал подобным методом наказания, и вот теперь все обернулось против него.

— Расскажи, как ты додумался до такого? — Геннадий повернулся к нему, держа в руке кусок провода, который он использовал в качестве плети.

Дима молчал, не поднимая головы, вытянутые на весу руки заметно дрожали. Удар последовал неожиданно, и от этого был еще больнее. На кончиках пальцев запульсировал красный след. Юноша стиснул зубы, желая сохранить остатки достоинства.

— Подними голову и смотри на меня, — потребовал Доктор Менгеле ледяным тоном, и ученик не осмелился возразить. — Отвечай, с чего бы вдруг ты решил окрестить меня палачом спустя столько лет безупречной службы?

— Я убил Женю. Потому что хотел, а не потому, что так было приказано. Я — чудовище, а воспитали меня таким вы.

Следующий удар заставил несчастного вскрикнуть, Дмитрий инстинктивно отдернул руки и снова поднял их обратно, зная, что за неповиновение последует еще большее наказание. И был прав.

— Еще раз так сделаешь, получишь в два раза больше, — спокойно предупредил Геннадий, не повышая голоса. — Так вот, с чего ты решил, что завершение нашей работы над препаратом — это убийство?

— Мы знали, как действует концентрат, эмпирически вывели доказательства этого воздействия, — прошептал Дима.

— Эмпирически вывели, — повторил за ним Доктор Менгеле. — Знал бы ты, как мне обидно терять такого собеседника, как ты. Среди солдафонов и верных псов Андрея трудно найти действительно умного человека. А ты в своем роде гений, крайне талантливый молодой человек. Только вот забил голову всяким бредом. Ничего, дурь я из тебя выбью, вряд ли ты долго продержишься, не таких ломали.

Удар рассек нежную кожу на ладони, юноша закусил губу и всхлипнул, но руки не убрал.

— Спасибо… — вдруг сказал он, встречаясь взглядом со своим учителем. Тот удивленно вскинул брови, не ожидая такой реакции.

— Объяснись! — потребовал он.

— Вы даете мне возможность заглушить мои моральные страдания и голос совести физической болью. Мученики были во все времена, не так ли? Это шанс искупить мою вину, — Дмитрий улыбнулся, выше поднял руки. — Бейте. Ну!

— Щенок! В мученика играть задумал?! Тебе прощалось то, что никому не спускали с рук! Ты — единственный в этом бункере, кого раньше никогда не били, не заставляли заниматься физическим трудом. Вот твоя благодарность, да? Много о себе возомнил. Может, ум у тебя и блестящий, но вот тело — жалкое и слабое, и очень боится боли. Я заставлю тебя просить прощения! На коленях будешь умолять! — выпад ученика вывел Доктора Менгеле из равновесия, привел в ярость.

Удары посыпались один за другим, и Дмитрию стоило небывалых усилий не закричать в голос. Он сжал зубы и уговаривал самого себя.

«Немного потерпеть. Не сдаться сейчас, пусть он поймет, что я не так слаб, как ему хотелось бы думать. Немного… потерпеть…» — мысли становились бессвязными, их вытесняла боль.

— Ну что, ты не передумал? — голос учителя вырвал его из мучительного оцепенения.

— Бейте, — сквозь слезы прошептал юноша, протягивая дрожащие руки.

Ладони горели огнем, казалось, на них не осталось ни одного живого места.

— Вот как? Хорошо, — недовольно протянул ученый. — А может, позвать Влада, он давно хочет с тобой рассчитаться, мне достаточно лишь кивнуть?

— Вы все знали…

— Конечно же, знал. Если ты думаешь, что хоть что-то про тебя мне неизвестно, очень ошибаешься. Может, ты хочешь, чтобы все узнали о том, что ты творил? Общество живет в неведенье, но все знают, кто отдает приказы казнить или помиловать. Хочешь, чтобы твои бывшие товарищи, которые страдают в сером зале, узнали, что это ты приказал их туда отправить? Или их друзей, замученных в лабораториях лично тобой? Предателю не подают руки, ты не станешь для них святым мучеником, ни с одной, ни с другой стороны не найдешь ни понимания, ни сочувствия. Может, ты надеешься, что за тебя вступится Алексеева, надавит на Рябушева, как со своим драгоценным Женечкой? Ошибаешься, она ненавидит тебя, потому что это не я приказал ввести пленнику экспериментальный препарат, это сделал ты. Кроме меня, ты никому не нужен. Все еще будешь упорствовать?

— За что? — сдавленно выговорил Дима.

— За предательство, — жестко ответил Геннадий. — Ты вдруг решил повесить на меня все свои ошибки, а я такого не прощаю.

— Вы — мой учитель! Пример для подражания! — крикнул юноша. Его разрывало от обиды и несправедливости.

— Твой пример для подражания остался в прошлом, если ты решил отказаться от всего, что создавал столько лет. Пока ты был верен — у тебя было все. Сейчас у тебя не останется ничего, кроме желания умереть. Я тебе это обещаю, — прошипел Доктор Менгеле, открывая дверь кабинета.

Влад, дежуривший за дверью, вывел несчастного в коридор. Что приказал ему ученый, юноша не слышал, и от этого становилось жутко.

Конвоир вывел его в серый зал, и им навстречу торопливо вышел полковник Рябушев.

— Этого ко мне в кабинет, — раздраженно приказал он. — Почему не доложили?

— Геннадий Львович не велел! — отрапортовал часовой.

— Вот как? — недобро прищурился командир. — Ты забыл, кто начальник бункера? С тобой я отдельно поговорю. Шагом марш исполнять!

— Есть!

Полковник закрыл за собой дверь и кивком указал Дмитрию на стул.

— Руки давай, — приказал он.

Юноша вздрогнул, вжался в стул.

— Не надо… — умоляюще попросил он.

— Руки, я сказал, дважды повторять не стану. Успокойся, перевяжу и все, — нахмурился командир бункера, разматывая бинт.

Ученик Доктора Менгеле смотрел, как Рябушев накладывает повязку с мазью на его разбитые ладони, и от этого внезапного жеста милосердия было еще страшнее.

«Только не тешь себя иллюзиями! Пожалуйста, не думай, что можешь спастись! То, что полковник накричал на Дракулу, еще ничего не значит. Падать будет больно, не смей верить в чудо!» — настойчиво уговаривал внутренний голос.

— Ну, и что же вы не поделили с Геной? — командир устроился в кресле и пристально посмотрел на молодого человека.

— Андрей Сергеевич, я — диверсант. Я отказываюсь участвовать в экспериментах Доктора Менгеле, они бесчеловечны и антигуманны! Я раскаиваюсь в том, что много лет мучил невинных людей, и не желаю больше иметь ничего общего с моим фашистским прошлым! — на одном дыхании выпалил Дмитрий, желая сразу расставить все точки над «и».

Полковник крякнул от удивления, задумчиво потер разбитый после инцидента с Женей затылок.

— О как. За двадцать лет я такое слышу впервые. Слабоумие и отвага. Всяко случалось, и отказывались подчиняться командирам, и пытались сбежать из бункера, но такое заявление — новость. Внезапное раскаянье? С чего бы ты вдруг решил загнать себя в могилу? Только я подумал было наградить тебя за мое спасение, как ты сам, считай, подписал себе приговор. Что это такое? — Рябушев говорил спокойно, в отличие от Доктора Менгеле, не зло, в его голосе не было той испепеляющей ненависти, что была у учителя. Скорее — любопытство и разочарование.

Дима весь сжался, сгорбился, бессильный и полный отчаянья. От сочувствия и понимания ему становилось совсем невыносимо.

— Не мучайте меня… Я не хочу, не хочу больше, пожалуйста, не заставляйте меня… — шептал он, не поднимая головы.

— Отставить истерику! — прикрикнул полковник. — Я пока еще не заставляю, только спрашиваю. Отвечай четко, не мямли! В конце концов, ты поступил, как герой, когда этот ублюдок Женя набросился на меня, именно ты вколол ему успокоительное, успел, не растерялся. Это достойно поощрения. Так что же случилось потом?

— Я не герой, я — убийца! Он ведь не заслужил того, что с ним происходит! Это немилосердно, если вы хотели его смерти, поставили бы к стенке и расстреляли, но не так, как сейчас! Что с ним, Андрей Сергеевич? Наш несчастный пленник еще жив?

— Жив пока что. И в твоих истеричных нотках я слышу наш голос разума, Марину Александровну. Как вы мне все надоели! Чертов отпрыск Коровина, да почему же я не пристрелил его в камере, когда эксперимент завершился? Последние несколько дней я только о нем и слышу! — гневно воскликнул Рябушев. — И что же, из-за него ты решил спустить коту под хвост все свои успехи? Если так, то ты просто дурак.

— Нет. Он стал катализатором моих мыслительных процессов, — даже бессонная ночь и высшая мера отчаянья не отняли у Дмитрия привычки выражаться научным языком. — Все вы прекрасно понимаете, товарищ полковник! Я знаю, как вам пришлось перешагивать через себя, чтобы дать добро на эксперименты, как долго вы заставляли себя воспринимать людей, как номера и биоматериал, Доктор Менгеле сломал и вас.

— Слишком много себе позволяешь! — задохнулся от возмущения его собеседник.

— Morituri te salutant!^[1] Больше никто не сможет сказать вам таких вещей, только я. После этого меня ждет долгая и мучительная смерть, — в голосе Дмитрия не осталось страха, только отчаянная решимость.

— Вы с Геной изобрели капли берсерка, как я погляжу, и ты их продегустировал, раз такой храбрый! Давно ли наш лабораторный крыс Дима осмелел настолько, что хамит начальнику бункера и не боится умереть? — со злой иронией поинтересовался Рябушев.

Юноша криво улыбнулся, оценив шутку. Капли берсерка, напиток смелости, давно был поводом для веселья в лаборатории, это древнее снадобье увеличивало выносливость и силу, дарило бесстрашие. Внезапно Дмитрий погрустнел. Шутки шутками, а создание такой настойки было его давней мечтой, ее же очень хотел увидеть и сам полковник, и молодой ученый стоял на пороге открытия. До завершения работы над ней оставались считанные дни, потом опробовать — и готово. Пониженный болевой порог, отключение мозговых центров, отвечающих за чувство страха, кратковременное усиление физической силы и выносливости. Правда, с побочными эффектами в виде привыкания. А теперь… видимо, ему не суждено закончить свои опыты.

— Капли берсерка практически существуют, — наконец, озвучил Дима свои мысли командиру. — Еще немного, и я бы их закончил. Но теперь не стану.

— Вот как? Да ты и впрямь диверсант, — протянул Рябушев.

— Хватит, товарищ полковник. Я — не жилец. Если не накажете меня — поссоритесь с Геннадием. Он — ваш давний друг, а я — всего лишь химик-недоучка с неправильными мыслями в голове. Давайте закончим с этим, не мучайте меня, мне больно от вашего спокойствия, оно дарит надежду, а надеяться невыносимо. Прошу вас о милосердии, расстреляйте меня, не отдавайте в лаборатории, если хотите наградить за свое спасение.

Андрей Сергеевич и молодой ученый смотрели друг другу в глаза. Офицер — выжидательно, погруженный в раздумья, юноша — упрямо, закусив губу, чтобы не дать воли своим чувствам.

— Идем. Будем решать, что с тобой делать, — совсем не зло и как-то устало сказал Рябушев.

Они вышли в коридор и пошли на второй этаж, но снова не дошли, по дороге к командиру подошел один из часовых.

— Разрешите обратиться! Евгений Коровин пришел в себя, требует врача.

— Так. Ты — за Геннадием, — полковник кивнул солдату, потом повернулся к Диме:

— А ты — со мной. Шагом марш.

Они вновь поднялись на первый этаж, остановились у двери карцера.

— Вмешаешься — накажу, — предупредил Дмитрия Рябушев. Юноша отошел в сторону и замер у стены.

Через несколько минут явился Доктор Менгеле, и почти сразу после него в коридоре показалась Марина.

Она пошатывалась на ходу, была бледна, как смерть. Скользнула взглядом почти равнодушно по нашитому на рубашке Димы номеру и встретилась с ним глазами. В них было такое беспросветное отчаянье и скорбь, что юноша не смог выдержать этот взгляд, отвернулся.

— Ну, вот, собственно, и момент истины. Сейчас нужно будет решить, что делать с твоим пленником, — обратился к женщине полковник. — Открывайте, что ли.

Часовой открыл дверь карцера, Алексеева бросилась туда, упала на колени перед Женей, обняла его, что-то говорила тихо-тихо, так, что не разобрать было слов, утешала.

Рябушев раздраженно посмотрел на нее, велел отойти.

— Хватит! Евгений совершил преступление, он за него ответит. Ты больше не будешь его выгораживать. Надоело! — рыкнул полковник.

Доктор Менгеле вошел в карцер, Дима не видел, что там происходит, но оттуда послышался настолько отчаянный крик, что у юноши похолодело внутри.

Марина стояла у стены, сжимала кулаки и кусала губы, но не вмешивалась.

Геннадий вышел из камеры и насмешливо взглянул на женщину.

— А ты жестокая. Твой несчастный Женечка умирает, и подыхать он будет долго и мучительно. Медикаменты нынче в цене, зачем продлять страдания того, кто уже обречен? Не лучше ли пустить ему пулю в лоб? — протянул ученый.

— Спасите его! Гена, пожалуйста, я сделаю что угодно, только спасите его!

Дима смотрел на ее перекошенное страданием лицо, каждая клеточка в нем отзывалась на ту душевную боль, которая мучила Марину. Новое, непривычное чувство заставляло его бесконечно думать, изводило и тревожило, но вместе с тем он ощущал, как просыпается окаменевшая за многие годы душа.

Доктор Менгеле бросил недовольный взгляд на своего ученика, но сейчас его больше заботила Алексеева.

— Зачем? Чтобы он прожил еще месяц и все равно отправился к праотцам? У него отказали почти все системы организма. Забавный опыт вышел. Острый токсический гепатит развился всего за два дня, повышенная возбудимость нервных окончаний, риск инфаркта. В любой момент он может загнуться от болевого шока. Вот если бы он был моим образцом…

— Нет! Это вы его убили! Это все из-за того транквилизатора! — в отчаянии закричала Марина, совершенно лишившись самообладания.

Дмитрий опустился на корточки у стены, больше всего на свете ему хотелось исчезнуть, не существовать больше.

«Это сделал я. Убийца, убийца! Женя, прости меня… Прости меня… Прости меня…» — он, как молитву, повторял одну и ту же фразу. Ему было плохо, как никогда раньше. Если бы сейчас Доктор Менгеле приказал пытать его, бывшему ученому стало бы легче. И от таких мыслей становилось еще хуже.

— Побочные эффекты непредсказуемы, — пожал плечами Доктор Менгеле. — Парень — не жилец. Видимо, действие препарата наложилось на общий стресс, и ослабленный организм не справился. Твоему Женечке осталось несколько часов, в лучшем случае.

«Вы знали, что так будет! Лжец! Мерзавец!» — Диме хотелось кричать, обличать своего учителя и каяться самому, бесконечно просить прощения у этих двоих и у всех тех, кто был раньше.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

1

Идущие на смерть приветствуют тебя (лат).