Ген химеры. Книга 1

Мария Храмкова (2020)

После глобальной войны население Земли значительно сократилось. Изменилась политическая карта мира, а расы и национальности перемешались. Генетические изменения привели к появлению особых людей. «Одаренные» — так стали называть тех, кто мог видеть мир иначе, мог изменять его. Одаренные изолировались на скрытом от глаз Острове в Мировом океане, где вместе с себе подобными совершали открытия и двигали науку вперед. А на Большой земле, в городе-государстве Метрополь, власть оказалась в руках протектория — беспощадного тоталитарного органа управления. Чтобы избежать стычек между одаренными и обычными людьми, служители протектория жестко поделили всех на две возрастные группы. К Первому классу относятся дети до шестнадцати лет, обладающие сверхспособностями. Они пользуются привилегиями общества, властью, богатством и неприкосновенностью. Тогда как Второй класс — взрослые, лишенные дара, — практически не имеет прав. Ойтуш и Сати из разных классов осмелились полюбить друг друга, зная, что уже только за это всевидящий протекторий карает смертью. Но, к счастью, они не первые, кто бросил вызов сверхдержаве. Книгу Марии Храмковой в жанре киберпанк проиллюстрировал художник Дмитрий Нарожный.

Глава 4

Слишком поздно

В комнате для допросов было большое одностороннее зеркало. Сати избегала смотреть в него, потому что знала: с той стороны за ней наблюдают.

Она сидела на жестком стуле, облокотившись о блестящий металлический стол. Грязновато-белые стены, глазок видеокамеры прямо под потолком — за время, которое показалось ей вечностью, Сати досконально изучила всю обстановку.

Часов не было, поэтому она не могла знать, сколько уже находилась здесь. Это могло быть и тридцать минут, и три часа. К ней несколько раз заходили люди протектория, спрашивали об учебе, об отношениях с одноклассниками, о родителях, которых она не помнила, о чем-то еще. Удостоверившись, что она больше не в силах оказывать сопротивление, полицейские сняли с нее наручники. Но никто не давал ей ответа, сколько еще, а главное, чего ей ожидать; оставленная наедине со своим отчаянием, Сати ждала приговора.

Она хотела выручить Ойтуша, а вместо этого напала на гражданина Первого класса, одаренного, члена группы дознания. Какое изощренное наказание протекторий изберет для нее, оставалось загадкой. Все могло быть иначе, если бы Сати совладала со своим гневом и молча проглотила все издевательства Лидо. Теперь же ей никого не удастся спасти — ни Ойтуша, ни себя.

Ненависть к интуиту отравляла ее даже сейчас, смешиваясь с невыносимым чувством вины. А ладонь, в которой взорвался инъектор, словно в подтверждение ее чувств, горела огнем. Бинты насквозь пропитались кровью, и было страшно представить, как выглядят раны под повязкой.

Сати допускала, что Ойтуш уже мертв, хотя Ройсс и вопил, что тот будет гнить в тюрьме еще долго. Если он жив, то без лекарства все равно долго не протянет. Неужели протекторий окажется настолько бесчеловечным, что вылечит его, а затем заморит голодом в карцере? От таких мыслей у Сати начинала бешено кружиться голова. Ее тошнило, изувеченная рука невозможно горела.

Сати, вопреки здравому смыслу, решила размотать бинты. Каково же было ее удивление, когда под алой от крови повязкой она обнаружила розовую, как у младенца, без единой царапины кожу! Глубокие раны зажили без следа всего за несколько часов.

Изумленная, на ватных ногах, Сати медленно поднялась из-за стола. Она протянула выздоровевшую руку навстречу объективу видеокамеры и несколько раз помахала ей. Они должны были увидеть то, что видела она: не чудо и не божественное исцеление, а пробудившуюся одаренность.

Сати принялась бегло вспоминать свою жизнь. Она росла обычным ребенком, вот только почти никогда не болела. Раны и ссадины заживали, как у всех, ничего сверхъестественного. Возможно, мощный стресс последних часов запустил в ее организме какие-то реакции, и одаренность, на которую она уже давно не рассчитывала, очнулась ото сна.

Шло время, но ничего не происходило. Полицейские, должно быть, уснули там, за зеркальным стеклом. А может, приговор уже вынесен и даже такая вещь, как одаренность, не сможет ничего изменить?

Сати окончательно выбилась из сил, размахивая руками и прыгая, как сумасшедшая. Скрипя зубами и едва не плача от бессильной злобы, она опустилась на пол. На что она рассчитывала? Исчезнувшие порезы вовсе не означали, что, если один из аниматусов оторвет ей голову, вместо нее вырастет новая. И уж тем более никто не начнет носить ее на руках, даже если у нее появится по запасной руке и ноге.

Протекторий всегда строг к тем, кто нарушает законы Метрополя. А уж к тем, кто оказал сопротивление представителям власти, он запредельно жесток. Лидо никогда не позволит ей выйти отсюда невредимой, будь она хоть трижды одаренной.

Сати вовсе не была уверена, что если поранится снова, то все заживет вот так же быстро. Может быть, ее одаренность проявляется только на пике эмоций? Осмотрев свои сбитые прошлой ночью костяшки пальцев, она убедилась в том, что старые раны заживали с обычной скоростью.

Надо было что-то делать. Время шло, и Сати приняла решение выбираться отсюда во что бы то ни стало. Собрав в кулак всю свою ярость, она изо всех сил ударила в стекло. Боль прошила ее всю, от макушки до пяток. Закричав, она тем не менее повторила удар. Зеркало оставалось целым, но с ее руками происходило невероятное: кисти горели так, словно она засунула их в печь, а раны затягивались буквально на глазах. Рыча от гнева, Сати продолжала молотить зеркало, но — безрезультатно. Кожа на руках восстанавливалась, дымясь, как сырые поленья в костре, а на стекле не было ни трещинки. Нужна была более мощная атака.

Разбежавшись, насколько позволяло пространство маленькой допросной комнаты, Сати ринулась на пуленепробиваемое окно головой вперед. Последним, что она услышала перед тем, как провалиться в темноту, были звон разбитого стекла и хруст ее собственных шейных позвонков.

* * *

— Имя? — снова все те же вопросы.

— О… Ойтуш, — хрипло сказал парень, сплевывая сгусток крови. На этот раз ему было не до шуток.

— Фамилия?

— Эвери.

— Возраст?

— Два… дцать.

Лампа светила прямо в глаза, и Ойтуш не видел лица того, кто допрашивал его. Сильно мутило, а перед глазами плясали разноцветные круги.

— Ты понимаешь, что проведешь здесь остаток жизни? — все так же бесстрастно спросил голос: наверняка ему уже не раз приходилось задавать этот вопрос.

Ойтуш не ответил. Последнее, что он помнил, было чревом черного мешка, надетого ему на голову. Потом он провалился в вязкое беспамятство и очнулся уже здесь, в месте, из которого ему никогда больше не выйти.

— Ты понимаешь, что я тебе говорю, Эвери? — повторил бестелесный голос.

Вместо ответа Ойтуш согнулся пополам, и его стошнило прямо под ноги.

— Он в терминальной стадии дот-вируса, — произнес из темноты еще один голос. — Больше трех дней точно не протянет. Давай в одиночку его, и дело с концом.

Двое людей в защитных масках с отвращением подхватили Ойтуша под руки. Он не сопротивлялся: куда уж там, когда еле стоишь на ногах.

В комнате с грязными кафельными стенами Ойтуша небрежно бросили на пол. На нем разрезали одежду, не желая возиться с пуговицами и застежками, а затем его долго держали под струей вонючей воды из шланга. Наконец остригли, облачили в грубую брезентовую робу, на запястье поставили тюремный номер.

Ойтуш чувствовал себя безвольной куклой. С тех пор как его выгнали из университета, он не понаслышке знал, что смерть всегда где-то рядом с ним, но он сопротивлялся ей, убегал, не давая себя поймать. Теперь дот-вирус забирал у него все: волю, ощущение реальности, контроль над телом. На этот раз смерть дышала в лицо, и слова о том, что ему не протянуть и трех дней, были правдой.

Одиночная камера почти не освещалась. В ней не было кровати, лишь унитаз и непонятно зачем торчащий из-под потолка кусок трубы. Пахло сыростью, а откуда-то сверху доносились приглушенные звуки метрополитена. Должно быть, тюрьма была под землей. Впрочем, вполне возможно, что воспаленный мозг Ойтуша сам рисовал картину подземки, собирая ее из случайных звуков.

Оставшись один, Ойтуш упал на холодный камень и почти тотчас заснул, точнее, впал в то состояние, которое при дот-вирусе называют «радужными снами». Галлюцинации между сном и явью, такие яркие, что не можешь понять, где реальность, а где вымысел, возникающий в умирающем мозге. Ойтуш был уверен, что уже не проснется.

Через пару часов его разбудили — принесли первый паек. Это были два герметичных пакета, которые он с трудом разорвал зубами. В одном оказалась чуть теплая безвкусная каша, во втором питьевая вода. Выпив только воды, он вновь отключился.

Несколько раз его уводили из камеры куда-то в глубину тюрьмы: брали анализы, проводили психологические тесты. Все это время Ойтуш был словно в бреду, он даже не мог быть уверенным на сто процентов, что эти экскурсии по бесконечным, плохо освещенным коридорам не были частью его сновидений. Так или иначе, его быстро оставили в покое, очевидно, он ничем уже не мог пригодиться науке.

Практически все время он спал просто потому, что был не способен на что-то еще. Каждый раз, закрывая глаза, он не надеялся проснуться, но каждый раз просыпался. Чип в его голове не давал ему потерять счет времени, сообщая дату и последние новости. Таким образом, Ойтуш знал, что провел здесь уже три дня.

Самое интересное началось на четвертые-пятые сутки. Вопреки прогнозам тюремщиков и собственным ожиданиям, он почувствовал, что пошел на поправку. Он понял это, когда впервые проспал всю ночь совершенно без снов. Не было уже ни кошмаров, ни изнуряющей тошноты. В первый раз он полностью съел принесенный, точнее, закинутый в дверное окошко суточный паек.

Он больше не кашлял с кровью, нигде не болело, мысли сделались ясными. Чип сообщил ему, что температура пришла в норму, а самочувствие достигло пяти баллов из десяти.

К концу первой недели его камеру решили помыть, пустив воду из той самой трубы под потолком. Вода покрыла весь пол, затем поднялась сантиметров на пять, постояла немного, а потом один камень в полу отодвинулся, обнаруживая скрытые пустоты для водостока. Постояв под трубой, как под душем, Ойтуш почувствовал себя гораздо лучше и следующую ночь снова спал без снов.

Но вместе с прежними силами пришло и гнетущее осознание того, что их с Сати история закончилась. Ойтуш никогда не надеялся прожить счастливую жизнь, но несколько лет, проведенных с ней, были просто сказкой. Он не имел права что-то менять в своей жизни, но у него была крыша над головой и любимая девушка. Где она теперь, что с ней?

Ойтуш впервые за долгое время был предоставлен сам себе: не нужно было идти на работу и там выполнять все свои обязанности, даже микропроцессор можно было отключить и поспать еще немного. Вот только поговорить было не с кем. Все, что у него оставалось, — это воспоминания о минувшей и, как оказалось, довольно-таки счастливой жизни.

Что будет теперь? Собственная судьба не особо его волновала, а вот судьба Сати… Жива ли она? Не приговорят ли ее теперь стать сиделкой? В одном из своих снов Ойтуш видел, как ему в морг приносят ее, мертвую. Было больно думать об этом сне, но он вспоминался сам собой снова и снова.

Что было бы, если бы Сати не стала рисковать жизнью ради него? Ойтуш такое и представить себе не мог: его «мелкая» никогда бы не отказалась от него. Рано или поздно протекторий все равно схватил бы их. Ойтуш не жалел о том, что нарушил непреложные законы Метрополя. Только одного было жаль, и этого было уже не исправить: он так и не решился сказать Сати «люблю».

Так прошло десять дней его заключения.