В памяти моей

Мария Штанова

В автобиографической повести автор ярко рисует картины пережитого в годы войны. Воспоминания детских лет полны впечатляющих моментов из жизни детей путейцев, которые восстанавливали стальные магистрали по всей стране, а дети учились и жили в интернатах. Рекомендуется для семейного чтения.

Глава 1. 1941 год

В начале жизни помню я войну…

— Подайте, Христа ради!» — послышалось из открытой двери вагона, в котором жила наша семья железнодорожника-путейца.

Мама взяла со стола кусочек хлеба и обратилась ко мне:

— Манечка, спустись с лесенки и подай бабушке хлебушек!

Я, трёхлетняя девчушка, стремглав помчалась к двери, переступила порог, спустилась с верхней ступеньки и увидела маленькую старушку, протягивающую сухую жилистую руку к хлебу. Чтобы дотянуться до её руки, мне надо было спуститься ещё на одну ступеньку, но моя маленькая ножка не дотянулась, соскользнула — голова моя закружилась — и я полетела вниз. На крик выскочили папа с мамой. Старушка охала, разводила руками, а я лежала на земле: голова моя была вся в крови. К счастью, станционный медпункт был рядом с нашими вагонами, и папа быстро принёс меня к врачу.

Помню женщину в белом халате, склонившуюся надо мной. Она зашила мою рану (травма была небольшой, рана зажила быстро, но шрам остался на всю жизнь и принёс мне немало страданий). Помнить себя я стала именно с этого случая. Мне было три с половиной года. Это было в мае 1941 года. Наша Путевая Машинная Станция №6 стояла тогда на ст. Ясиноватая Донецкой области. Таких «путьремов», как их называли в народе, было по Союзу около ста.

Они производили комплексный и частичный ремонт железнодорожного полотна. Наша ПМС №6 относилась к Приднепровской железной дороге (раньше Сталинской ж. д.), а в целом по Союзу руководило этой системой Главное Управление реконструкции железных дорог СССР, которое находилось при Наркомате (Министерстве) путей сообщения в Москве.

Что представляла собой эта ПМС? Обычный товарный состав, в котором жили путевые рабочие, инженеры, бригадиры, работники бухгалтерии, в которой служил и наш папа — сначала кассиром, а потом главным бухгалтером. Как правило, семье отводилось полвагона, а иногда и целый вагон. Оборудован такой жилой вагон-теплушка специальной печкой — буржуйкой, кроватями со спинками и панцирной сеткой, матрацами, тумбочками. Летом обычно готовили еду на улице, пользуясь примусом или керогазом, а иногда просто разжигали костры. Стоянки ПМС чаще всего находились в дальнем тупике, где-нибудь в живописном месте, часто на берегу речки, чтобы рабочие могли искупаться после тяжелого рабочего дня. Если стоянка была длительной, то строили специальные бани с душем. В таких вагонах люди жили, растили детей, создавали семьи, отдыхали, устраивая вечерами танцы под гармошку или патефон. Единственным источником информации было радио, та самая знаменитая «чёрная тарелка», которая принесла нам страшную весть 22 июня 1941 года. Всех путейцев собрали в вагон-клубе и объявили: «С этого момента ПМС переходит на военное положение. Всем семейным мужчинам в течение 48 часов срочно организовать эвакуацию своих семей на восток страны, отправить на ближайших поездах, пассажирских или товарных».

В нашей семье сложилась такая ситуация: шестилетний Алёша, мой старший брат, в то лето отдыхал в родной деревне Солонец-Поляна Курской (ныне Белгородской) области. Папа привез нас с мамой сначала в Богуслав Днепропетровской области, к маминым родным, где жили её мама, отчим, сестры Миля и Наташа с семьями. Папа обещал нам вернуться и отправить в Курскую область, чтобы соединиться с Алешей и быть там всем вместе. Мы надеялись, что немцы туда не придут.

Время шло. От папы вестей никаких не было. Фашисты уже приближались к Днепру, уже начались первые бомбежки. Помню, мы с Толиком (моим двоюродным братом) сидели на подоконнике, и вдруг окна задрожали, посыпались стекла, и в огороде что-то ухнуло. Мы упали на пол, закрыли глаза и прижались друг к другу. Наступила томительная тишина, и тетя Миля, мама Толика, прошептала: «Дітки, не бійтеся, вони вже відлетіли». Это был первый фашистский налёт на Богуслав. Когда мы выбежали во двор, сразу поняли, что произошло: в саду на нашу старую шелковицу упала бомба, и на месте роскошного дерева зияла глубокая воронка, к которой нам запретили подходить.

Потом ещё бомбили не раз наш родной Богуслав. Не стало старинной кирпичной школы, магазина, которому было около ста лет. Гибли люди, скот. В Павлоград пришли немцы. Молодых парней угоняли в Германию. Забрали и нашего дядю Гаврюшу, красивого высокого парня, которому в ту пору было только 16 лет. Он был отправлен в шахту Рурского бассейна, где пробыл до конца войны. Его спасло крепкое здоровье и добросовестный труд. Его дочь Анна рассказала мне о том, как отец, находясь в неволе, видел разных немцев, и не только фашистов. Среди них были и настоящие, добрые люди. Один из них забрал Гаврюшу к себе домой. Даже была фотография (и я её помню: Гаврюша держит велосипед, на котором сидит хозяйская девочка). Он всегда повторял слова: «Не все немцы фашисты». После освобождения из фашистской неволи Гавриил Николаевич Козелецкий служил в Красной Армии в Калининграде и домой вернулся только в 1948 году. Мужья тети Наташи и тети Мили, Петро и Яшко, с первых дней ушли на фронт и вернулись с войны только в 45-м, израненные, но живые.

В июле 1941 года за нами, наконец, приехал папа. Приехал глубокой ночью, велел быстро собраться, и ранним утром мы отправились на вокзал в Павлоград. Там стояли товарные составы. Это я как сейчас помню. Раздался паровозный гудок, и народ густой толпой хлынул к вагонам. Папа втолкнул маму в вагон, а меня через головы передали следом. В этот момент у меня слетела с ноги туфелька, но искать её, разумеется, было некогда, толпа напирала, папа еле выбрался, и мы потеряли его из виду. Поезд тронулся, мы плакали в голос, прижатые со всех сторон какими-то мешками, вещами, чьими-то локтями. Было так душно, так страшно, что, казалось, конца этому кошмару не будет. Дышать было трудно. Мама держала меня на руках, а в ногах у неё лежал узелок с едой и большим платком. Она старалась придвинуться ближе к двери, где ещё можно было дышать.

Кое-как доехали до станции Синельниково. Низкий протяжный гул над крышей вагона привёл всех нас в какое-то оцепенение. А потом началось такое… Взрывы, крики, вспышки, грохот. Бомбёжка! Все стали прыгать из вагонов, бежать кто куда: в посадку, в пшеницу, под вагоны, на станцию. Мама схватила меня в охапку, как сноп, завернула в платок и побежала в пшеницу, легла, прижала меня к груди и замерла. Так длилось очень долго; стало тихо-тихо, только где-то рядом кто-то кашлял. Мама подняла голову и увидела рядом с нами старика в украинской косоворотке. Он взял меня на руки, успокоил маму и предложил:

— Если второго налёта не будет, надо идти на станцию, узнать, что там и куда дальше путь держать. Эта ветка разбита, и ехать придется с узловой.

Я ничего не понимала тогда, но видела, как мама изменилась в лице. «Неужели мы даже до Валуек не доедем?» — прошептала она. — «Не доедем, так дойдём! — уверенно произнёс дед и решительно встал. Был он высокий, крепкий, жилистый и белый, как лунь.

— Дидусь, а вы откуда? — спросила мама.

— Павлоградский я. Не хочу под немцем ходить. Одну войну с ними я уже пережил, хай им лихо буде, а в 33-м году вся моя семья с голоду померла.

— Мой батько тоже на той войне сгинул, даже не знаем, где его могила, — вздохнула мама.

Мы шли пешком очень долго до узловой станции Синельниково-1. Мама держала меня на руках, так как оставшуюся одной вторую туфельку пришлось выбросить, а босиком идти мне было трудно.

Ехали до Валуек на платформе с углем, стали черные, как негры, угольная пыль забилась в волосы, в нос, в уши. Потом ехали на пригородном поезде до Нового Оскола. Помню, ночевали у каких-то папиных родственников, которые вымыли нас, нашли мне какие-то старенькие ботиночки, а утром привели нас на базар, где нашли там своих земляков из Солонец-Поляны, и с ними мы, наконец, добрались на подводе в родное наше село Грушное, где и встретились с Алёшенькой. Он не плакал, а только спросил: «А вы немцев видели?» Немцев мы ещё не видели, но они нагрянули и в Грушное совсем скоро, кажется, осенью. Мама уже работала в колхозе.