Моя семья. Память…

Марк Агабальянц, 2020

Марк Агабальянц (1961) – музыкант, композитор, руководитель Ансамбля камерной музыки «Classic'n'Jazz», автор интернет-проекта «Фамильный сайт семьи Агабальянц – agabalov», член Российского музыкального союза, Российского союза писателей. Автор сборников «Рассказы по памяти. Невыдуманные истории, записанные кое-как», «Ереванские рассказы. О музыке и не только». Книга «Моя семья. Память…» состоит из бесед, воспоминаний, писем, сохранившихся в семье. Разрозненные повествования объединились в главы, появились эпиграфы, цитаты и собственные рассказы, навеянные общением с участниками описываемых событий…

История первая. О войне и не только

Повествование основано на воспоминаниях Леночки и Лидочки: двоюродные сёстры, своё детство провели они в одном доме, в большой семье. Описываемый здесь период совпадает с началом Второй мировой войны, когда сёстрам было семь и пять лет соответственно¹

Семья

Родители…

Герасим Гаспарович — глава семьи. К началу описываемых событий его уже не было, но в армянской семье царил патриархальный дух, заложенный им;

Ерикнас Аракеловна (Елена Архиповна, бабушка Еля) — его жена;

Их дети и семьи детей…

Иван (Ваня, Ованес) — их сын; Нина — жена Вани; Леночка — одна из рассказчиц, дочь Вани и Нины;

Гаспар — их сын; Эдик — сын Гаспара;

Багдасар (Бодя) — их сын; Лида — жена Боди;

Георгий (Геворк) — их сын;

Виргиния (Виргуня) — их дочь; Владимир — муж Виргинии; Лидочка — одна из рассказчиц, дочь Виргинии и Владимира

Место действия…

Город Краснодар… Основан в 1793-ем году, как крепость под названием Екатеринодар, в честь Екатерины II. Название крепости в его прямом смысле — «дар Екатерины»: город был заложен на земле, пожалованной императрицей Черноморскому казачьему войску. В 1920-ом году переименован в Краснодар, где «красно-» имеет символическое революционное значение. К началу повествования в городе проживало 200 тысяч человек, среди них русские, армяне, украинцы, адыги и другие… В ходе войны, в августе 1942-го года город оккупирован немецко-фашистскими войсками. К этому времени население составляло 150 тысяч человек. Из них, к концу оккупации в феврале 1943-го года, погибло более 13 тысяч человек…

«Мы тут живём всегда в надежде, что вот-вот кто-нибудь из живых придёт проведать нас. А они приходят так редко… Каждый раз, когда вы вспоминаете о нас, мы просыпаемся и снова вас видим»

Морис Метерлинк, «Синяя птица»²

До войны

Леночка рассказывает… В 1939-ом был суд. Но перед судом — это было ужасно жаркое лето в Новочеркасске, по-моему, такой жары до того не бывало — перед судом папа в тюрьме принял ледяной душ. И получил двусторонний плеврит… Ему был сорок один год. Домой его привезли тяжелобольным, машиной «Скорой помощи», на носилках…

…

Лидочка вспоминает… Помню, как привезли на носилках из тюрьмы дядю Ваню, мы все стояли на улице. Потом все зашли в дом, а меня не пустили, чтобы не шумела — в детстве у меня было много энергии и способности радоваться жизни, даже когда к этому не было особых оснований…

…

Леночка рассказывает… А всё началось с того, что в 37-ом арестовали одного из руководителей завода, на котором папа работал главным инженером. (Это был завод «Красный Аксай», до революции — просто «Аксай». Завод был основан в 1891-ом году, по случайному совпадению главным инженером и совладельцем того, дореволюционного завода был мой прадед по другой родственной линии — Сергеев Николай Ерофеевич. После событий 1917-го года завод экспроприирован новой властью, а бывший совладелец эмигрировал)

Арестованного вынудили выдать своих «сообщников», он наугад назвал 10 или 15 человек, не помню… Среди всех была папина фамилия. Папу забрали и начались скитания мамы — она искала его, то в новочеркасской тюрьме, то в Батайск его перевели, она поехала, куда-то ещё… Двадцать восемь месяцев то там, то там… Дядя Геворк по служебному положению был близок к Микояну — тот тогда был наркомом пищевой промышленности, а дядя тоже работал в этой области. (Микоян Анастас Иванович, 1895–1978, государственный деятель. На момент событий, описанных в повествовании — Нарком пищевой промышленности, Нарком внешней торговли СССР; Агабальянц Георгий Герасимович, 1904–1967, заслуженный деятель науки и техники РСФСР, доктор сельскохозяйственных наук, учёный, профессор. На момент событий, описанных в повествовании — заведующий кафедрой технологии виноделия Краснодарского института пищевой промышленности, заместитель директора по научной и учебной работе, как автор теории Метода шампанизации вина, занимался разработкой технологии производства Советского шампанского)

И вот, дядя попросил Микояна о своём брате. Попросил не так, чтобы о нём «похлопотали», а чтобы просто назначили суд, на котором папа хотел оправдаться, доказать, что он не «враг народа», что его просто оговорили. Потому что всё это время папа сидел без суда и каких-либо конкретных обвинений.

Непридуманное

«Я об этом часто вспоминаю, но когда в книгах читаешь, кажется, что это всё придумали… Нет, не придумали… А папины рассказы — это, конечно, на всю жизнь. Что там было, как там было…»

(Леночка рассказывает…)

Короткие рассказы

Холодное пиво… Есть фотография, где мы, дети, я с Лидочкой и Эдик — Эдик в кровати, болел ревматизмом тогда — и рядом с нами девочка. Вот бабушка этой девочки, Ольга Яковлевна, по-моему, работала в НКВД поварихой. И она нам или сведения какие-нибудь добывала о папе, или даже несколько раз через неё удавалось ему что-то передать… Я помню, как во французскую булку вложили мою фотокарточку, чтобы папа посмотрел. И вот, видимо, она как-то сказала, что папа сидит в угловом подвале, сказала, куда выходит его окошко. И мама с дядей Бодей пошли туда. Был очень жаркий месяц, а там, на углу пиво продавали. И вот они купили пиво и становятся так, чтобы их было видно из того подвального окошка, хотят показать, что у них, мол, всё хорошо, что они пьют пиво, ну и так далее… А папа потом рассказывал: я там от жары задыхаюсь, а они холодное пиво пьют!

…

Граф Монте-Кристо… И вот, опять-таки, через эту женщину папа передал — такой «граф Монте-Кристо» в мелком масштабе: из рыбной кости сделал крючок, распустил носки и связал — передал для меня очень красивую сумочку с бахромой и кушачок с кисточками. И Ольга Яковлевна каким-то образом это пронесла. Я помню, что кроме той французской булки с моей карточкой, ещё «Мишку», конфеты несколько штук мы передали — много она не могла, но как-то проносила. Она сильно рисковала, конечно. Хорошая женщина очень была…

…

Авторитет… Сидел он по-разному, одно время с уголовниками. Ну, он вообще такой был человек — умел со всеми найти общий язык, и с крупными учёными, и с рабочими. Он всегда пользовался авторитетом. Вот, в его камере один из уголовников хвастался, как он вещи воровал: «Однажды обокрал одного профессора, — говорит. — В окно всунул крючок и со стула стянул.., там висели пиджак и брюки». Папа ему говорит: «Ах ты, негодяй! Ты моего брата обокрал!». Тот потом долго извинялся, оправдывался: «Ну, я ж не знал, Герасимыч, что это твой брат!»…

Оттуда пошла целая серия уголовных рассказов, песен, вроде «Мурки» и так далее, и так далее, анекдоты всевозможные… А потом, когда с политическими сидел — ну это было хуже, конечно… Например, помещают не в камеры, а в подвал, где под потолком проложены канализационные трубы, в трубах просверлены дырки, чтобы на них это всё капало…

…

Часы… Как-то папу вызвали на допрос, посадили ждать в коридоре, перед дверью следователя. Часовой где-то в другом конце коридора стоит. А перед глазами часы висят, папа посмотрел — восемь часов. И слышит — там дверь в кабинет приоткрыта — говорят: «Приготовьте машину с песком в полдевятого». А «машина с песком» — это когда расстреливают и увозят трупы. Значит, папа понимает, что это к нему относится. А на часах — восемь и стрелки не двигаются. Он сидит уже долго и думает, что сходит с ума — время остановилось. В это время подходит часовой и говорит: «Фу ты, опять остановились часы, уже полдесятого»… А папа до этих «полдесятого» сидел и ждал вот эту вот «машину с песком»… для себя… Вот такие вещи…

…

Птичья фамилия… Фамилия одного из следователей была Орёл. Папа перестал их бояться уже. И как-то в запальчивости он ему в лицо и бросил: «Хоть вы и Орёл, но вы об меня когти поломаете»…

…

Однополчанин… Когда Микоян столкнул дело папы с мёртвой точки, был назначен суд. Папа — он к той поре уже больше двух лет сидел — о суде ещё ничего не знал. А дядя Бодя стал суетиться насчёт адвоката и нашёл одного, который взялся за папино дело. И вот, вызывают папу к следователю, он думает, что просто на допрос. Он заходит в кабинет, а там…

Дело в том, что мой папа… — этого не знали, если бы знали, его бы расстреляли, конечно, с самого начала — когда ему было девятнадцать лет, он был юнкером… Шуры Мултанова отец, папин дядя, был полковником Белой армии. (Мултанов Герасим Аракелович, брат Ерикнас. Его сын, Александр — двоюродный брат Вани) И папа пошёл к нему служить вместе с Шурой, был какое-то время юнкером. Папе девятнадцать лет, 1917-й год. Но это, каким-то образом, официально осталось неизвестным. И когда папу посадили, ему не предъявляли никакого обвинения и он, собственно, по существу не знал, за что сидит. И вот, дядя Бодя находит одного хорошего адвоката, который вместе с папой был в той самой армии, тоже был юнкером. Папу вызвали к следователю, и вдруг заходит вот этот вот… Но папа-то ничего не знает и думает про себя — всё…, очная ставка.., вот это расстрел… Тот сразу сообразил — видимо, папа в лице изменился — он сказал: «Вас не предупредили? Я Ваш адвокат…». Как знать, может и себя торопился спасти, ведь папина реакция была непредсказуема…

Суд

Лидочка вспоминает… Дядя Петя³ был на том процессе. И вот, он рассказывал, каким он помнил дядю Ваню до тюрьмы — цветущим, красивым молодым человеком, а на суд тот явился похудевшим, поседевшим, обросшим длинной бородой и больным. Это был открытый суд, он состоялся в Новочеркасске, при большом скоплении народа. В зале суда были родные обвиняемых, работники с того самого завода. По рассказам дяди Пети, когда слово предоставили Ване, то он очень красочно и с большим подъёмом говорил несколько часов, с таким знанием дела, с такой логикой и так прочувственно, что публика была доведена до слёз. Суд вынес оправдательный вердикт всем и тут же они были освобождены из-под ареста. Вся публика устроила Ване овацию, бывшие обвиняемые и их родственники с благодарностью обнимали и целовали его…

Переезд

Леночка рассказывает… Мы все жили в Новочеркасске, а дядя Геворк получил квартиру большую очень в Краснодаре и он нас всех забрал. Всех, кроме тёти Виргуни с Лидочкой — это было ещё до войны (до 1941-го года), дядю Володю ещё не призвали и они жили в Новочеркасске. Потом они тоже перебрались к нам. И я так помню моё тоскливое ощущение: упаковывают в рогожу вещи, мы уезжаем, а тётя Виргуня расстаётся со своей мамой — бабушка ведь с нами уехала.

Мы приехали в Краснодар. Шикарная квартира, четырёхкомнатная, там всё очень хорошо. Вот в эту квартиру потом папу и привезли после суда. После, когда папа немного окреп, дядя отправил его в Кисловодск, в санаторий. Он в Кисловодске хорошо прибавил в весе, десять килограмм, приехал, и началась война. И начался дикий голод, холод и всё прочее… и, в общем, у папы — процесс пошёл: кровохарканье и всё такое… Одиннадцать лет после этого он прожил.

А после тюрьмы, после того, как чуть-чуть окреп, он устроился работать. Он по профессии был инженер-строитель. Вообще, мечтал всегда быть врачом, но они жили тогда в Ростове, (здесь и далее имеется в виду Ростов-на-Дону) и в Ростове был медицинский институт. Дедушка Герасим сказал: пожалуйста, хочешь в медицинский — учись в Ростове. А ему хотелось в Москву обязательно. И он придумал себе институт, какого нет в Ростове — какое-то там заковыристое название — и дедушка его отпустил в Москву. И папа уже учился там. А так, был прирождённым медиком — у него всегда учебники-лечебники всякие были, все к нему приходили, он всем диагнозы ставил… в общем. Но стал инженером-строителем.

Когда война началась, папа получил повестку явиться на сборный пункт, в армию. Тоже, тоскливое ощущение — вечером он пришивает к калошам сыромятные ремешки, чтобы вокруг ноги закреплялись калоши, не падали… Утром взял рюкзак, и они с мамой пошли. Там посмотрели — открытая форма туберкулёза. Отправили домой.

Дом

Лидочка вспоминает… Дом наш был угловой, с одной стороны — наша часть, с другой — институтский детский сад. Почти на весь дом тянулась беседка из винограда «Изабелла». Винограда обычно было много. После обеда мы становились на подоконник и срывали десерт. Таким же образом снимали листья для толмы. (Мясное блюдо, состоящее из растительной оболочки и мясной начинки с подливкой. Национальная принадлежность этого блюда находится в зоне споров между армянской и азербайджанской кухней. Мы склонны придерживаться позиции независимого от национальных предвзятостей эксперта В.Похлёбкина⁴ — он считает, что это армянское блюдо. И используем предложенную им русскоязычную транслитерацию наименования блюда, через букву «т»)

У нашего входа было очень маленькое крылечко с несколькими ступеньками — наш с Леночкой «читальный зал». Очень уютно и хорошо читалось на ступеньках. Во дворе ещё стоял маленький домик — кухня детского сада.

И росло абрикосовое дерево с очень вкусными плодами, но их почему-то всегда было мало. И куст белой сирени — 9 мая 1945 года мы с Леной пошли в школу с букетами этой сирени.

Если по тем ступенькам подняться в дом — входили в тамбур, из которого одна дверь вела в ванную комнату с туалетом, вторая — в комнату, совмещавшую кухню со столовой. Оттуда можно было попасть в бабушкину комнату, куда нас с мамой поначалу разместили, и в маленький коридорчик, откуда тоже вели двери в комнату дяди Вани, в комнату дяди Геворка и в длинную узкую переднюю, заканчивающуюся парадным входом — дверью, выходящей на улицу. Парадная дверь была всегда закрыта, потому что передняя всё время использовалась, как комната. Она была с окном и достаточно вместительная — сюда мы с мамой переселились после бабушкиной комнаты, а потом, когда мама стала болеть, дядя Геворк перевёл её в свою комнату, а сам поселился здесь.

Вообще, перестановок было много, тем более, потом, когда в нашей квартире появились немцы…

Перед приходом немцев

Леночка рассказывает… Когда стало ясно, что немцы подходят к Краснодару — а Краснодар взяли 8 августа 42-го — за два дня до этого, 6-го числа к нашему дому подъехал огромный красный автобус. Институт, в котором работал дядя, эвакуировался в Ереван. Только мы тогда ничего этого не знали — куда, что… А дядиной семье выделили вот этот самый огромный автобус. Но бабушка лежит с воспалением почечной лоханки, у папы кровохарканье, а у меня неизвестное тогда заболевание, туляремия — «крысиная чума»: по всему телу такие красные язвы. У меня вечно кошки были, сказали, что, наверное, кошка съела больную крысу и от кошки я заразилась. Непонятное заболевание и меня начали пичкать — только появился тогда — сульфидином. От него тошнит… В общем, мы трое больных — куда с нами ехать! И вот, в этот огромный автобус садятся три человека — сам дядя Геворк, ему нельзя было оставаться под немцами, он тогда уже был видный учёный, дядя Рафа (двоюродный брат. Рано осиротев, он и его сестра Тамара всё детство жили в семье под опекой Герасима и Ерикнас) и их близкий друг, дядя Осип. А мы остались. Мы — это бабушка Еля, мой папа, дядя Гаспар и дядя Бодя, тётя Лида — они приехали из Ростова — моя мама, сын дяди Гаспара — Эдик, тётя Виргуня с Лидочкой…

Оккупация, начало

Лидочка вспоминает… Когда немцы подходили к Краснодару, началась активная эвакуация. Дядя Геворк был ответственным по эвакуации Института, сотрудников и их семей. Он не мог оставаться, должен был эвакуироваться — слишком известной личностью он был в Краснодаре. Но мы никуда не могли уехать — бабушка и дядя Ваня были очень больны, заболела и Леночка.

Перед взятием город очень сильно бомбили и тогда, под стоящей во дворе кухонькой, дяди выкопали окоп, перенесли туда лежачую больную бабушку, нужные вещи, еду. Нас было много, так что пребывание в этой тесной траншее было непростым испытанием. Днём мы больше находились в доме, а на ночь спускались туда. Никогда не забуду, как дядя Бодя на свечке варил бабушке кофе. Чёрный кофе — это, может, было не самое необходимое в той жизни, но это была одна из немногих радостей для бабушки, и дядя делал всё, чтобы её доставить. Помню, как подолгу он сидел с маленькой чашкой и буквально гипнотизировал напиток. Вообще, по его чуткости и самоотдачи ему не было равных.

…

Леночка рассказывает… Во дворе нашего дома была детсадовская летняя кухня. Но детский сад уже не работает, мы остались одни. И, когда начались сильные бомбёжки, наши мужчины пошли во двор, подняли доски пола этой кухни, выкопали траншею, поставили бочонок с водой, провели электрическую лампочку, по бокам сделали земляные нары, чем-то там всё прикрыли, поперёк положили дикт (щит фанеры) для того, чтобы там могла лежать бабушка — она с высокой температурой была. Мы все сидим, бабушка лежит — потому что бомбят. И мы ночью решили остаться там. Кроме дяди Гаспара, который говорил, что это всё глупости и что он будет спать на своей кровати. Он не боялся бомбёжек, он один действительно остался в пустом доме, спал на своей кровати, а мы все сидели там. Мы сидели двое суток. Ночью бомбёжка была, по диагонали от нас было здание армянской школы, единственная армянская школа в городе. Она была пустая, но учитель географии — его полк проходил через город и он остался там ночевать — и прямое попадание бомбы, он погиб. У нас вылетели стёкла из окон, дядю Гаспара это не смутило. Мы там просидели двое суток. А за забором жили армяне — сапожник Карслян Антон Иванович, чувяки шил, и у него было четверо детей: Петя, Ваня, Соня, Аня. Мы с младшими дружили. Ну, в общем, они за забором живут. И как-то утром он вдруг тихонько через забор заглядывает, Антон Иванович: «Вы тут живы? Давно немцы в городе, вы чего сидите?»

Немцы пришли

Лидочка вспоминает… Почему-то чердак на нашей крыше оказался распахнутым и, когда солдаты ходили по дворам они залезли туда и дали несколько автоматных очередей. Нам с Эдиком было очень интересно и мы всё время порывались посмотреть. Помню мысль: а вдруг там были люди — они повсюду искали партизан — меня как-то ужасно поразила конкретность войны. Вообще, мы с Эдиком проявляли много интереса (любопытства?). Мы собирали осколки бомб, даже в нашем дворе находили и всюду совали свой нос.

…

Леночка рассказывает… Значит, сидим мы в доме, в кухне-столовой сидим, едим шила-плав. (Каша-плов (арм) — сильно разваренный рис, размятый с мелкими кусочками сильно разваренной курицы) Откуда у нас была курица — не знаю… значит, где-то сохранилась… не знаю. И вдруг заходят трое немцев. С автоматами.., вошли. Все сидим, черноволосые, только тётя Лида, русская, светлая. Немцы настороженно: «Juden?» Тётя Лида: «Nein, nein, Armenier, Armenier». Выражение лица поменялось. Прошли по всей квартире — наша комната самая большая: тут будет жить немецкий офицер. Рядом с домом, полквартала от нас, институтское общежитие студенческое — там сделали немецкий штаб. Вот штабных офицеров поблизости и расселяли. Потом, когда немцы уйдут, у нас советские офицеры будут останавливаться, потому что и их штаб будет в том же общежитии. Но сейчас, значит, тут будет жить немецкий лейтенант — делают обыск, проверяют квартиру. Прошли по всем комнатам, в бабушкиной комнате отодвигают нижний ящик комода — а нам, когда война только началась, всем раздали противогазы, учили, как их надевать — увидели и отскочили: эти металлические части — им показалось, что это гранаты, они испугались. Отскочили, пригляделись — стали напяливать эти противогазы друг на друга, хохотали… Потом нашли фотоаппарат — у дяди был ФЭД — забрали. (Фотоаппараты этой марки начали собирать в 1934-ом году в Детской трудовой коммуне НКВД имени Ф. Э.Дзержинского — отсюда и название фотоаппарата. Аппарат являлся точной копией популярных немецких «Leica») У папы было охотничье ружьё, которое ему подарил Шура Мултанов — папа хороший охотник был — централка, безкурковка. Забрали. Сказали: мы можем не брать ваше ружьё, но, если в вашем кубике будет убит хоть один немец — у вас есть оружие, вы пострадаете, предупреждаем заранее. Папа сказал: забирайте, ради бога. Это забрали. И баба Сюся, (Тамразова Сусанна Давидовна, бабушка по линии мамы) мне когда-то подарила веер, такой… фанерный… не знаю, из чего он, незабудки такие голубенькие нарисованы. Значит, один немец взял, но понял, что это мой веер, и сказал: это я возьму на память — это всё переводит тётя Лида, она немецким в совершенстве владела — когда вам будет шестнадцать лет, я приеду за вами в карете. И забрал «на память» веер с незабудками… (смеётся) Да, и ещё у папы на стене висела карточка — снимок сделали во время охоты на кабанов, все в тулупах, в папахах, с винтовками… ну это в Дагестане, в Кизляре было. Посмотрели: «Partizanen!»… Нет, не партизаны — увидели, туши кабанов лежат, успокоились…

…

Лидочка вспоминает… Вначале к нам вселился лейтенант, кажется, его звали Фендрик. (По рассказам Леночки лейтенанта звали Фриц. Возможно, здесь нет противоречия — Фендрик (Фендрих, Фенрих) от немецкого fähnrich, знаменщик. Вероятно, что так называли его сослуживцы, имея в виду не его имя, а прозвище, или род служебных обязанностей)

Не знаю, принадлежал ли он к какой-нибудь партии, но вёл он себя по-хамски, так, как потом мы видели это в наших фильмах. Естественно, что мы на рожон не лезли. Офицер занимал самую большую комнату дяди Вани, к нему постоянно ходило много его товарищей и русских девиц — всё это было очень неприятно.

Среди приходивших к нему был один врач, Вальтер, кажется. Однажды он увидел меня — я тогда в очередной раз была больна — осмотрел, определил краснуху и потом прислал для меня лекарство, какие-то глазированные таблетки, а солдаты притащили две коробки с маргарином и смальцем. Мы тогда голодали и, наверное, это было заметно. Помню один курьёзный случай: денщик этого Фендрика, Курт, в нашей кухне готовил еду. Это вызвало нездоровое возбуждение, особенно у нас, детей. Он приготовил пудинг и, разливая его по чашкам, немного пролил. Я сидела тут же, внимательно следила и мечтала, что когда он выйдет, я слижу эту лужицу со стола. Но… он сделал это сам. (Леночка помнит, что денщика звали Ганс. В какой-то момент он уехал в отпуск в Германию, оттуда привёз её маме в подарок губную помаду)

…

Леночка рассказывает… У Фрица были частые сборища. Как-то раздобыли патефон и пластинку «Три танкиста» и «Катюшу». («Три танкиста» популярная советская песня о войне, написанная в 1939-ом году, музыка братьев Покрасс, стихи Б.Ласкина; «Катюша» популярная советская песня, позже ставшая одним из символов Великой отечественной войны, написана в 1938-ом году, музыка М.Блантера, стихи М.Исаковского)

Они слушали её весь вечер, долго смеялись. Потом разбили и угомонились.

В той комнате, которую они занимали, осталось наше пианино, все немцы умели играть, часто это делали.

…

Лидочка вспоминает… Помню ещё один случай, про который можно было бы сказать — слава Богу, пронесло! Леночке разрешали заниматься на фортепиано — наш инструмент стоял в той комнате, которую занимал немец. И однажды она обнаружила под его кроватью коробку с печеньем. Своим открытием она поделилась со мной и Эдиком. Я не выдержала искушения, пошла и взяла несколько штук. И, конечно же, наследила. Немец вернулся, обнаружил и устроил скандал. Мне очень досталось… А печенье было такое вкусное!

Потом эти войсковые части ушли дальше, а вместо них пришли другие и у нас поселился штабной майор Вилли. Вот он был хороший, человечный. Дома у него осталась семья, дети и он очень по-доброму относился к нам. Жили мы впроголодь, денег не хватало, много чего продавали из дома, обменивали на еду. Вилли как-то решил помочь нам — однажды принёс целого барашка.

После него, уже не в доме, а во дворе некоторое время размещалась немецкая кухня. Но через полгода, когда они отступали, то были злые. Перед отступлением немец зашёл в дом, сложил свои вещи, уходя, оглянулся в комнате. «Плохо, дальше будет очень плохо», — сказал он и спешно вышел. Что он имел в виду, о ком говорил — осталось загадкой. Скорее всего, он говорил о себе, о своих, но дальше было действительно плохо, и не только им, отступающей немецкой армии…

Помимо этого Вилли и доктора Вальтера никаких добрых чувств они не вызывали. Было голодно, постоянно бомбили, на базаре стояли виселицы. Я, правда, их не видела, но мы знали про них, и про бесконечные облавы. И, когда мама с тётей Ниной ходили за продуктами и задерживались, в доме повисала тяжёлая напряжённая тишина. Мужчинам выходить на улицу было очень опасно.

…

Леночка рассказывает… Эвакуируясь вместе с Институтом, дядя оставил нам — у них в Институте учхоз был, учебное хозяйство — оттуда привезли нам мешок зёрен кукурузы. Старая кукуруза, которой птиц кормили. Поменьше мешочек — пшеница. Ещё была головка голландского сыра, которая скоро зачервивела, но дядя Гаспар методично выковыривал оттуда червячков — он не дал этому сыру пропасть. И мешок ячневой крупы. Такой гадости, как ячневая каша, я никогда в жизни не ела! Это что-то ужасное! Может быть сейчас, даже, кому-то нравится. Но мы ели её всё время, масла не было, чем-то заправляли, в общем…

«Там изо дня в день мы съедали две-три ложки ячной каши, сдобренной зелёным, похожим на вазелин веществом. Торелли уверял, что это было оружейное масло…»

Константин Паустовский, «Повесть о жизни. Время больших ожиданий»⁵

Когда немцы пришли, сразу кустари появились. Кто босоножки стал шить, кто ещё что-то. А папа стал работать в вершафткоманде. (От немецкого verschaffen — добыть, обеспечить, устроить. Вершафткоманда, видимо, занималась организацией торговых связей между местными производителями частной продукции и потребителем)

Я не знаю, что они там делали, честно говоря, но его работа заключалась в том, что он оценивал, или что-то в этом роде, работу этих кустарей. Я почему про босоножки запомнила — папа маме принёс первые босоножки тогда, такого тёмно-вишнёвого цвета, матерчатые. Мама в них пошла на рынок, а там все вокруг: «Смотри-смотри, в такой обуви Иисус Христос ходил»…

Потом, когда немцы уйдут, опять будет страх, что папа при них работал. На всех углах появятся Особые отделы и папа получит повестку-вызов. И мы вновь с ним будем почти прощаться, ожидая худшего… Но обойдётся, отпустят…

(продолжение следует)

Случай. Рассказ

«Немцы взяли город в середине сорок второго. До этого их авиация нещадно бомбила нас. После этого, поскольку в городе стояли фашисты, его стали бомбить советские самолёты. Через несколько месяцев, когда немцев вытеснили, опять вернулись наши войска и они перестали бомбить город, но возобновились немецкие авианалёты. Странная штука эта война — бомбы сыпались на наши головы и в том и в другом случае…»

(Из семейных воспоминаний)

Слабая надежда на то, что при немцах будет лучше, ну хоть что-то лучше, чем до них при большевиках, очень быстро сошла на нет. Братья поняли, что эта надежда, если и была, то зиждилась только на желании, большом желании, чтобы было лучше. Природным оптимизмом семья не отличалась, разве что Бодя — он ведь адвокат, хороший адвокат, а адвокат должен уметь оправдывать даже самую-самую мразь. Они тешили себя рассуждениями о «великой европейской культуре», всей семьёй наперебой цитировали Шиллера и Гейне, хотя те к той поре уже были запрещены в фашистской Германии. Но ведь они, хоть и запрещённые, всё же были немцы! И эти, которые вошли в дом — в прямом и переносном смысле этого понятия: «вошли в дом» — они тоже были немцы. Один из них даже открыл пианино и, полуприсев, пробежал пальцами по клавишам. Братья переглянулись, подбодрили друг друга взглядами — вот, мол, смотри! Они-то хорошо помнили, как прежние непрошеные визитёры — красноармейцы — они этот же самый инструмент экспроприировали. Красноармейцы знали слово «экспроприация», но толком не знали, как называть само пианино, склоняя его от «балалайка», до никому неизвестной «бандулайки». А эти — поди ж ты! Вот, походя — закинул автомат за спину, чтобы не мешал, присел, чуть согнув ноги в коленях, и наиграл что-то запросто. И второй, оттеснив его, прошёлся двумя тремя арпеджиями. И потом офицер… Тот не спеша стянул с рук перчатки, отложил фуражку, пододвинул табурет, основательно сел к инструменту. Погладил клавиатуру, как бы смахивая пыль, уважительно провёл ладонью по надписи «Becker», прочтя её с пиететом и заиграл Шумана… На звуки в комнату заглянули Виргуня с Ниной, но братья незаметно их выпроводили.

Все очень хорошо помнили, как те, «предыдущие» — это было лет двадцать с лишним назад — ворвались в комнату гурьбой, как с нескрываемым любопытством рассматривали они предметы «буржуазного быта», как не особенно церемонясь подошли они к «пианине» и, даже не открывая клапа, безапелляционно заявили: «Эту будем экспроприировать». И как ни пытались им возразить, что это не роскошь, а музыкальный инструмент, что в доме есть музыканты и фортепиано здесь совершенно необходимо, но они не слушали никого. «Выноси», — скомандовал их старший. И они вынесли, неосторожно, неумело, обивая углы и грохоча по ступеням. А эти, теперешние — бережно открыли, аккуратно сели, почтительно прочитали и заиграли.

«Взято… 18 декабря 1918 года: рояль «Беккер» №97012, табурет к нему мягкий, бюро две штуки, гардеробов четыре (два красного дерева), шифоньер один и так далее… А рояль куды пошёл? Пошёл в собес, во 2-й дом… «Что-то не видел я там такого рояля, — подумал Остап»

Илья Ильф, Евгений Петров, «Двенадцать стульев»⁶

Братья вспоминали то старое, пока немец играл, играл хорошо и долго.

Они вспоминали, как безутешно тогда рыдала Виргуня — она была ещё подростком, занималась на фортепиано и такое обращение с её инструментом было для неё шоком. Как мама, поджав губы, ушла в свою комнату, открыла своего неизменного Чехова и углубилась в его тёмный девятнадцатый век, чтобы отвлечься от наступившего «светлого» безумия двадцатого. Тогда ещё был жив папа, но и он, несмотря на то, что обидели его единственную дочь, повернулся ко всем спиной и стал поливать розы на подоконнике. Может он сделал это, чтобы скрыть слёзы… видимо, так. Незадолго до того он отдал «новым хозяевам» свои знаменитые на весь край, на всю Россию роскошные виноградники. Что уж теперь убиваться по какому-то там фортепиано…

«Они не знают, что такое коммунизм, но при этом точно знают, что коммунизм освободил их от гнёта ответственности за происходящее вокруг…»

Фазиль Искандер, «Попытка понять»⁷

Но братья, по молодому своему задору, по юношеской вере своей в справедливость пошли в комиссариат, с трудом нашли какого-то уставшего большевика-революционера, худого, с седеющей щетиной, наперебой стали ему втолковывать, что инструмент, который вывезли от них, необходимо им вернуть. И им удалось убедить его в том, что пианино нужно для их сестры, потому что она учится в музыкальном техникуме и, вот так же, как ему, комиссару, нужен его наган, для того, чтобы «устанавливать советскую власть», так же и ей нужен инструмент, чтобы в ту власть «нести культуру»… Что произвело впечатление на комиссара, осталось неизвестным, но через пару дней к дому подъехал грузовик и несколько красноармейцев, уже более бережно, спустили с него «Becker» и внесли его на прежнее место. Виргуня даже запрыгала от радости. А один из солдат — он был чуть старше остальных, они между собой называли его «батя» — он подошёл к девочке, улыбнулся ей мягкой улыбкой и по-отечески потрепал её по щеке. «Играй, дочка…», сказал он и они вышли…

Вот такие подробности нахлынули на братьев, пока немец музицировал… Он доиграл до тоники, подождал, пока отзвучит последний аккорд, ещё раз любовно провёл ладонью по клавиатуре, аккуратно закрыл крышку.

— Здесь будет жить наш товарищ, немецкий офицер. В этой комнате — сказал он на немецком.

Лида перевела. «Пианист» произнёс всё медленно, тщательно выверяя дикцию, чтобы его поняли, но Лиде этого не нужно было — немецким и французским она владела в совершенстве. Поняли офицера и братья — они все получили образование, достаточное для того, чтобы общаться на языке, но не хотели выдавать своего знания, чтобы у «гостей» не было поползновений втягивать их в диалог. Поэтому все разговоры на немецком велись через Лиду. Тем более что Лида внушала им, немцам, симпатию своими «дворянскими замашками» и в некотором смысле большее доверие — она русская, светлая, хоть и являлась представительницей «ненавистной» ими славянской расы, но, всё же, тёмная «масть» остальных домочадцев, представившихся армянами, больше напоминала им, оккупантам, евреев. И это их нервировало.

Всё! Если что и могло понравиться в немцах, то это уже должно было произойти. Больше, дальше этого, уже ничего не вызывало симпатии.

Да, они стали налаживать жизнь в городе. Да, всё, что успела испортить отступающая советская власть, они, пришедшая новая власть, стали восстанавливать — запустили коммуникации, начали ремонтировать взорванные здания, налаживать быт. Но это, как раз, и было проявление той самой «великой европейской культуры», это был «немецкий порядок», который они просто стали переносить из Германии в завоёванные ими земли. Из фашистской Германии — педантично, пунктуально, регулярно… А вместе с тем, стали проводиться и облавы, заканчивающиеся не только задержаниями и арестами, но подчас расстрелами и массовым повешением. На базарной площади, на той самой, где удавалось периодически отовариваться, меняя последний скарб из дома на хлеб и крупу, появились виселицы, на которых подолгу, по несколько дней, в назидание населению, висели люди…

В городе было напряжённо, неприятно. Братья не находили себе места, когда Виргуня, Нина, или Лида шли на рынок. Но ничего не могли с этим поделать — мужчинам без специального разрешения выходить из дому было очень опасно. Всем было опасно, но для мужчин это почти всегда плохо заканчивалось.

И вот однажды оно произошло…

Произошло то, что Нина и Виргуня — Лида осталась дома с детьми — пошли на базар, взяв с собой почти последнее из того, что годилось для обмена. Пошли и не вернулись. Их не было к положенному часу, не пришли они и позже, когда прошло то время, которое заложили «на непредвиденную задержку». Братья метались между окнами и мамой, пытаясь успокоить её под разными предлогами. Когда ждать уже было бессмысленно, Ваня оделся и вышел на улицу. Он спокойно, нарочито спокойно, чтобы не создавать дополнительного волнения, пересёк двор, но как только вышел за ворота, стремглав пустился к площади. Он бежал со всех ног, плохо представляя себе, что будет делать, как искать, где найти — он не представлял себе этого ничего. Он только молил Бога, чтобы его не задержали, пока он не найдёт женщин — действие его пропуска уже закончилось и по их, немецким понятиям Ваня был нарушителем оккупационного режима.

Ему повезло — его не задержали по пути, он каким-то чудом не наткнулся на патрули и добрался до базара. На площади непривычная обстановка — торговля то ли была, то ли уже свернулась, где-то разрознено стояли продавцы со своей ветошью, но без рыночного ажиотажа. В воздухе висело напряжение… Боясь этого, он всё же заставил себя обернуться в сторону столбов, тех самых столбов, на которых обычно… Столбы были пусты… И тогда он увидел на самом краю площади, на выезде с неё, грузовик с людьми в кузове. Предчувствуя неладное, Ваня бросился туда — в кузове у борта сидели они, Нина и Виргуня. Там сидело много женщин — кузов был наполнен до отказа — но своих Ваня увидел сразу, они были с краю. Грузовик ещё стоял на месте, водитель нетерпеливо подгазовывал, стало понятно, что он только ждёт команды, чтобы уехать и увезти их всех. Ваня бросился искать старшего — когда грузовик тронется, всё будет поздно. Офицер оказался тут же, недалеко — он уже шёл в сторону кабины, чтобы отъезжать. О, как бы сейчас пригодилось обаяние Лиды с её аристократическим шармом, на который так велись немцы, как бы сейчас пригодился её совершенный немецкий язык. Но выбирать не приходилось — выскочив перед офицером, Ваня остановил его за руку:

— Herr Offizier, Herr Offizier… Ein Fehler ist aufgetreten… (господин офицер, произошла ошибка…). Es gab einen Fehler — meine Frau und meine Schwester sind im Auto… (в машине моя жена и сестра)

Офицер нехотя остановился. У него были уставшие воспалённые глаза — было такое ощущение, что ему очень не хочется заниматься тем, чем он занимается и он всячески старался как можно быстрее покончить с этим делом. Он внимательно посмотрел на Ваню — смуглая кожа, чёрные волосы, сизая небритость на лице… Всё это не располагало, не вызывало желания прислушиваться. Но язык, немецкий язык, корявый, но с безупречным произношением… Офицер нетерпеливо спросил, в чём дело.

— Dort hinten… auf der Ladefläche eins Lastwagens — meine Frau und meine Schwester sitzen dort (там, в кузове… в кузове грузовика — моя жена и моя сестра), — повторил Ваня и потянул офицера за собой, к той стороне машины, с которой сидели Нина и Виргуня. Офицер, освободившись от ваниной руки, нехотя, но всё же пошёл за ним. Они обошли грузовик и Ваня показал на женщин:

— Hier sind sie…

Восточная внешность женщин не добавила офицеру доверия:

— Sind sie jüdisch? (они еврейки?) Sind diese Frauen jüdisch?

Он испытующе посмотрел на Ваню, не еврей ли и он:

— Bist du jüdisch?

Но тот так категорично и неистово замахал руками, что немец поверил…

— Nein, nein, wir sind Armenier, sie sind Armenier, — засуетился Ваня. — Мы армяне, они армянки…

Офицер ещё раз пристально посмотрел на женщин, потом что-то пробормотал через плечо автоматчику, стоящему поодаль и, потеряв всякий интерес к ситуации, вновь обошёл грузовик, направляясь к кабине.

Машина, гружённая людьми, тронулась, едва только Виргуня и Нина успели перебраться через борт и спрыгнуть на землю…

Этот случай действительно произошёл в нашей семье. По какому-то стечению обстоятельств, он не остался в записях рассказчиц, но я неоднократно слышал об этом и от них самих и от других очевидцев. Имена остались без изменений…

(продолжение истории)

Оккупация, конец

Лидочка вспоминает… Приход советских войск в Краснодар ознаменовался двумя событиями. Первое — очень бомбили. Бомба попала в здание на углу, напротив нашего дома. К счастью, дом был пустой. И второе — в ту же ночь мы с Леночкой проснулись от того, что в наш дом пришла группа солдат, чтобы переночевать. Среди них была одна девушка — связистка. (Леночка помнит, что её звали Надя, она была украинкой) Для нас это была первая девушка на войне, которую мы повстречали. Мама с тётей Ниной и бабушкой окружили её заботой, а нас с Леной вообще невозможно было оторвать от неё. Я помню, она нам с Леной говорила: «Ложитесь спать, завтра поговорим». Я представляю, какая она сама была уставшая… А наутро их уже не было — пошли дальше. Думаю, после этой мимолётной встречи у меня осталось особое отношение к героическим женщинам. Долгое время, наверное, навсегда моим кумиром стала Марина Раскова — лётчица и скрипачка.

Потом у нас жили советские офицеры, двое разных, сменив один другого… Один из них ухаживал за моей мамой, но маме, конечно, было не до этого. О них, наверное, лучше помнит Леночка. Их расселяли у нас по тому же принципу, что и немецких — штаб расположился в бывшем институтском общежитии и штабных офицеров разместили неподалёку. А потом, опять же, во дворе дома расположилась полевая кухня. Помню, как под окнами бабушкиной комнаты сидели женщины и чистили картошку, и очень уныло и бесконечно пели «Вечер на рейде». Чем доводили бабушку до истеричного состояния… («Вечер на рейде», музыка В.Соловьева-Седого, слова А.Чуркина. Песня написана в 1941-ом году, также известна под названиями «Споёмте, друзья» и «Прощай, любимый город») И ещё я помню повара Мишу, который очень искусно вырезал из овощей розочки. Я ему нравилась, так как напоминала его дочку и однажды, когда заболела, он принёс мне такой букет.

…

Леночка рассказывает… Немцы ушли, пришли наши. Но у нас такое и место хорошее, и комната прекрасная. Поселили у нас майора — Николай Алексеевич. Очень симпатичный майор, которому очень понравилась тётя Виргуня и он даже пытался делать предложение. Но тётя — однолюб, близко никого не подпускала. И, потом она так и не верила, что дядя Володя погиб, она его ждала всю жизнь… Тогда ещё вышло «Жди меня», и она всё время с этим стихотворением… (Стихотворение К.Симонова «Жди меня», написано в июле-августе 1941-го года, первая публикация 14 января 1942-го года, посвящено жене поэта, актрисе В.Серовой)

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

1

Здесь и далее в тексте курсивом и (в скобках) даны примечания и комментарии автора

2

Метерлинк Морис Полидор Мари Бернар (1862-1949) — писатель, драматург, философ, лауреат Нобелевской премии по литературе (1911), дважды столкнулся с немецкой оккупацией в Бельгии — в 1914 читал лекции о героическом сопротивлении, в 1940 вынужден был бежать в США

3

Тер-Захарян Пётр Константинович (1905-1990) — близкий друг семьи, родственник., участник войны с 1941-го по 1943-й год, демобилизован по ранению, кандидат сельскохозяйственных наук, доцент, автор около 100 научных работ, автор учебного пособия, награждён орденом «Знак Почёта» / по материалам Г.Татевосян, «Тянутся голубые вены», энциклопедическое издание, Ереван, 2000г., (на арм. языке)

4

Похлёбкин Вильям Васильевич (1923-2000) — советский и российский историк-скандинавист, геральдист, автор «Словаря международной символики и эмблематики», специалист по истории международных отношений и кулинарии, один из крупнейших знатоков истории кулинарии

5

Паустовский Константин Георгиевич (1892-1968) — писатель, сценарист, педагог, журналист, военный корреспондент, несколько раз был номинирован на Нобелевскую премию

6

Ильф Илья Арнольдович (Иехиел-Лейб Арьевич Файнзильберг, — писатель, драматург, сценарист, журналист, фотограф; Петров (Катаев) Евгений Петрович (1902-1942) — писатель, драматург, сценарист, военный корреспондент. Ильф и Петров соавторы большого количества литературных произведений. Их книги всегда были чуть ли не самыми цитируемыми в семье, на все случаи жизни

7

Искандер Фазиль Абдулович (1929-2016) — писатель, поэт, сценарист, журналист, общественный деятель, правозащитник