Абрамцевские истории

Марк Казарновский (2024)

В книгу вошли рассказы, написанные Марком Казарновским в начале 2000-х годов. Автор писал для своих друзей, с которыми коротал вечера в посёлке Абрамцево во времена перестройки и развала СССР. Для Марка Казарновского подмосковное Абрамцево — это некое государство, живущее по своим законам и очень похожее на Россию конца прошлого и начала нынешнего века. Все рассказы имеют реальную основу. Поступки героев гиперболизированы, но отражают характеры прототипов.

Когда приходит успех, или Сон в зимнюю ночь

В мансардной квартирке на улице Мари-Роз, дом 17, которую я снимал в Париже уже второй год, было холодно и темно. Холодно, потому что я экономил электроэнергию, обогревающую это жилище, а темно, потому что в этой квартирке было всегда темно. Даже если я включал все светильники. Или не все — разницы не было, было темно. На улице шёл дождь, была зима, и Париж из розового весной, тёмно-зелёного летом и красного — осенью, теперь выглядел серым, нахохлившимся и промокшим, как голуби, галки и прочие птицы, живущие рядом с моим мансардным окном. А может быть, это мне всё казалось. У меня был насморк, драло немилосердно горло; из зеркала на меня глядел воспалёнными красными глазами пожилой мужчина с трёхдневной щетиной. Волосы вдруг как-то сразу поредели, настроение было отвратительное.

— Что я здесь делаю? — спрашивал я зеркало. Оно молчало, но могло бы сказать мне, что этот самый вопрос, только по-французски, задавали ему белошвейки и студенты, прачки и молодые ребята непонятных занятий, медсестрички, почтальоны и другие, быстро сменявшие друг друга обитатели этой квартиры. Этот вопрос задавал много лет тому назад русский поэт, живший здесь некоторое время.

Он встал у зеркала, спросил: «Что я здесь делаю?» — и выстрелил себе в висок.

Хозяйка квартиры этот факт, правда, всячески скрывала, чтобы не потерять клиентов.

И мне зеркало не ответило. Я плотнее закутался пледом, подошёл к окну. Из носа текло. «Жениться мне надо, вот что», — подумал я, глядя, как в соседнем доме накрывают на стол. Вечерело. Я зажёг настольную лампу и вдруг неожиданно сел за стол, довольно расшатанный моими предшественниками и предшественницами, равно, кстати, как и диван-кровать, так называемый клик-клак, достал черновики каких-то французских бумаг и вдруг начал писать.

Я начал писать рассказы, и так неожиданно и сразу, что первые капли из носа падали прямо на страницы ценнейших для меня произведений. Вот так это и произошло: неожиданно и сразу.

Я решил писать только то, что ясно и реально представлял. А представлял я сейчас, в эту промозглую зимнюю ночь в центре Парижа, занесённый снегом дом в посёлке Абрамцево. И из окна — розовый свет. Розовый — это от абажура. И сугроб снега у окна был немного голубым и немного розовым — это луна и абажур. А раз абажур, то обязательно круглый стол. И на столе — небольшой самовар. А если самовар, то обязательно небольшие вазочки, где и земляничное, и клубничное, и крыжовник — все этого лета, да сваренные по особому рецепту. И чашки белые с голубым с золотым ободком, и уж блюдца все тоже с ободком золотым. А на донышке — знак: «РСФСР Народный Комиссариат Местной Промышленности. Ст. Вербилки». И ещё должны быть над столом две женские руки, не полные, но и не худые (худые женские руки — это или тайная неврастения или просто скверный характер), и чтобы чашка с чаем на блюдце, вам предлагаемая, слегка подрагивала. Это о том говорит, что хозяйка стола (а кто же ещё за круглым столом чай разливает) слегка волнуется. Ну как же. Всё-таки вечер. Зима. Абажур с розовым светом. Потрескивает деревянный дом. Нет, конечно, она, эта прелестная и нежная, уже не в молодости, а просто в некотором возрасте, и, конечно, она должна волноваться. А как же иначе.

Я снова подошёл к окну. Насморк не унимался, оставляя следы на моих литературных творениях.

— Нет, надо жениться, — опять невпопад и неизвестно почему подумал я.

Но можно представить и описать и другую картину. Я ведь начал писать рассказы для своих троих соседей по даче, с которыми вот уже шесть или семь лет коротаю зимние и летние субботние вечера. А картина эта не менее привлекательна и романтична. Стол у соседа тоже круглый. Камин даёт небольшое тепло, но жара нет. На столе — нет, не газета, как вы, читатель, вероятно, ожидаете. На столе и тарелки, и вилки, и ножи — всё как у людей. И ещё на тарелках нарезаны сало с розовой прожилкой, луковица, три дольки чеснока, колбаса телячья и немного сырокопчёной. И только что принесли большую скворчащую сковородку с жареной картошкой. И кастрюльку — в ней сардельки местного, Сергиево-Посадского, производства. Дачники считают, что местные — наилучшие, и покупают только их. Как им объяснить, что содержание сарделек — крахмал, краска, ароматизаторы и наполнители (мяса в сардельках, естественно, никакого быть не может) — везде одинаково и то, что Сергиево-Посадские лучше «Микояновских» — глубокое заблуждение наше, дорогой читатель.

А сардельки сварены, по рецепту одного из соседей, в томатном соусе с горчицей. Это — что-то! И, конечно, венчает этот стол, да, она, кристалловская 0,75 с чёрной головкой. Тот, кого я в рассказах прозвал «Водилой» или «Бульдозером», просто другого-то не пьёт, а молча и, я бы сказал, гневно выливает или на улицу или в раковину Потом ещё долго у крыльца стоит интригующий запах.

Но и это не всё. Да, знаю, знаю, спрятана в шкафу чуть начатая бутылочка 0,5 л «Зубровки» цвета неопределённого, иногда даже, простите, и мочу напоминающего. Но и только. Вкус — вполне «Зубровки».

И на подоконнике, в открытую, две-три бутылки пива, в основном «Балтика». Это для окончательного полирования посиделок, как обычно говорит другой сосед, тот, которого я назвал «Князь Арсен».

Ну а уж сушки, лимон, чай изумительной заварки и мёд — обязательный финал этого отдыха моих соседей. К столу их всегда подаёт тот, кого я назвал «Профессор». Да и я, нечего отмежёвываться, отнюдь не всегда был сторонним наблюдателем всего этого разврата, нет, не всегда.

Вот и стал я писать рассказики про моих друзей и только для них. Но сразу же процесс поведения друзей стал неуправляем. Друзья тут же вышли из-под контроля и стали пребывать, находиться, попадать в такие ситуации, которые я и в страшном сне придумать не мог. Когда я, проснувшись поздненько в моём мансардном Париже и выпив кофий с черствым, каменным багетом, начинал читать то, что написал за ночь, моему изумлению пределов не было. И ежели бы не сличение почерка — клянусь, читатель, я бы точно отказался от написанного. Такое написать я не мог.

Но, увы, факт был на бумаге. Процесс пошёл. А это значит, что меня поразила болезнь. Знай, дорогой читатель, что даже самая бездарная, посредственная литература — это гораздо хуже каннабиса и других наркотиков. Ибо она разрушает не только организм, но и душу.

И вот я уже нашёл девочку, которая мне всё это набирает на компьютере и робко спрашивает:

— Что, месье, эти люди правда существуют?

И я, конечно, ей с гордостью отвечаю:

— Конечно, Ниночка, и не дай Бог тебе попасть в их лапы. Пределу растления нет у них меры.

После этих слов Ниночка долго сидит молча, о чём-то мечтательно вздыхает. Может, она просто хочет оказаться зимой в Абрамцеве. Кто знает их, этих женщин!

А дальше я даю эти рассказики читать своим парижским друзьям. И вот оно! Моё падение свершилось окончательно! То один, то другой говорит мне, что рассказики нравятся. Что у них есть будущее. Что продолжать необходимо, глядишь, к девяноста годам тебя и напечатают. О, тщеславие! Ох, соблазны! Искушение! Грехи наши, Господи!

«Кончилось это тем, чем и должно было кончиться», — как говорила мне одна знакомая девушка Оля по случаю своего падения. И я сдал свои творения в издательство «X», а через месяц издательство предложило мне договор, делая при переговорах основной упор на стоимостное содержание моего творчества. Нет, не знали они, что в душе я кричал: «Да ладно, хоть бесплатно, но только пусть, пусть это будет напечатано. Пусть это будет пахнуть типографской краской, и я Ниночке, с её родинкой, могу подарить экземпляр. И надпись сделаю». И многое другое я вообразил себе. Вот, например, что Войнович вдруг позвонит и скажет: «Знаешь, старик, совсем неплохо».

А друзья дачные накроют роскошный стол, и я буду героем дня. Все будут спрашивать про лабораторию творчества, а друзья снисходительно поругивать: «Вот здесь мог бы помягче, старик, помягче!»

И не перебивать, а внимательно и даже где-то уважительно слушать рассказ Мастера.

Действительность оказалась много суровее. Я перестал ждать свои долгожданные творения, успокоился и в середине лета уехал в Москву, по которой соскучился. Да и дела были кое-какие. И, естественно, поехал на дачу. Всё было по-старому. Вечерело. От соседа, которого я назвал «Профессор», тянуло дымком — камин топит. Стояла БМВ — значит, приехал тот, кого я назвал «Водилой». Слышался баритончик того, кого я назвал «Князь Арсен». Ну, все в сборе. Я взял свои немудрёные, скромные, прямо скажем, подарки и вприпрыжку пошёл к домику, где посиделки обычно и происходили.

У дверей я на секунду задержался. Мне послышалось, что произносят моё имя. Знаю, знаю, некрасиво, гадко, подленько подслушивать. И не занимаюсь этим, но вот не мог, на миг притормозил и услышал басок того, кого я назвал «Профессором».

— Ну, господа, ну смотрите, я сорок лет в этой науке. Статей — немерено. А вот книга — вот не даёт мне этот, сука, Федя напечатать, не платит, и всё. А где мне такие деньги большие взять? А тут этот (в мой адрес и нецензурно) в Париже где-то, и на тебе — книга. Да не брошюрка. Ну как это понимать, а? Давайте по второй, под огурчик, под огурчик.

При этих словах я счёл удобным постучать и вошёл улыбаясь. Вот он, мол, я — ваш покорный слуга, только что из самого Парижу!

Конечно, начались возгласы. Конечно, посадили к столу. Конечно, были вручены подарки. Конечно, налили. И вдруг увидел я, что между мисочкой с солёненькими (вкусности, кстати, необычайной) огурчиками, между этой мисочкой и сковородкой с жареной картошкой лежит книжка, где набрана крупно моя фамилия, и обложка глянцевая, и — Бог мой! Моя книжка! Я, дорогой читатель, обмер.

Но особенно обмирать не дали. Налили. Выпили. Со свиданием. Обменялись, что, мол, в Париже всё как обычно — Эйфель стоит на месте, пароходики ходют, туристов — невпроворот. Выпили ещё. Немного уж и пьянеть начали.

— Вот что я тебе скажу, старик, — вдруг сказал тот, кого я назвал «Князь Арсен». — Ты знаешь, как мы тебя все любим. И как все уважаем. Вот по дружбе — прочёл книжку твою, твои так называемые творения. Не обижайся — не удалась. Ну не удалась — и всё. Где завязка? Интрига? Плана не вижу. Нет, старик, не удалась! Хотя, не скрою, что-то есть во всём этом. Как всё обыграл, всех запутал, а? Нет, ты не прост, старик! Вот мы, твои друзья, видим, ой нет, не прост, не прост ты! Ну, давайте ещё по одной, да ты не обижайся, друзья ведь, а!

И я понял вдруг, что на самом деле всё моё написанное серо, убого, несмешно и неинтересно. Я привстал, чтобы уйти.

— Ну бросьте, — басил тот, кого я назвал «Профессор». — Не получилось сейчас, получится дальше. Какие ваши годы, — и засмеялся.

А тот, кого я назвал «Водила», вдруг повернулся к тому, кого я назвал «Князь Арсен», и ни с того ни с сего начал выяснять, зачем ночью тот, кого я назвал «Князь Арсен», лазил к нему через забор.

— Да не лазил я. Это он всё выдумал, — громко говорил тот, кого я назвал «Князь Арсен».

«Ох, меня уже просто называют презрительно “он”. Нет, пора уходить». Но уйти мне не дали. Тот, кого я назвал «Князь Арсен», стал говорить, что вообще я поставил многое под удар и обидел и взволновал многих.

— Вот зачем ты Лёху седого обидел? Что, мол, его MATH машину на сероводороде разрабатывает и от изобретения вонь идёт несусветная, а значит, и от Лёхи? Ну зачем, а?

Я было открыл рот, но сказать мне ничего не дали.

— Ты зачем лазил ночью ко мне на дачу и к кому? — с пьяной настойчивостью продолжал вопрошать тот, кого я назвал «Водилой».

— Да ни к кому я не лазил, — вдруг завопил тот, кого я назвал «Князь Арсен». — А вот зачем Профессор ко мне ночью ходил, а? И кто ему ворота открывал, а?

Как самый горячий, он схватил вилку и был готов уже пустить её в ход, но «Профессор» руку того, кого я назвал «Князь Арсен», перехватил.

Далее произошло неожиданное и непонятное. Тот, кого я назвал «Водила», схватил того, кого я назвал «Князь Арсен», за грудки и начал трясти, говоря только одно слово: «Признавайся!».

А тот, кого я назвал «Князь Арсен», не обращая на тряску внимания, пытался вилкой достать того, кого я назвал «Профессором». И всё это под аккомпанемент грома. Громыхала гроза.

«Нет, нужно бежать», — думал я, пытаясь встать. Это удалось не сразу. Неожиданно вся тройка повалилась на пол. Тот, кого я назвал «Водила», не отпускал рубашку того, кого я назвал «Князь Арсен». А «Князь Арсен» пытался укусить за зад того, кого я назвал «Профессор», что у него не получалось. Зад был налитой, как арбуз. Попробуй, читатель, укуси арбуз, а!

Я еле выскочил, под дождём прошёл к себе на дачу. Нет. К чёрту, к чёрту эту литературу. Завтра иду, прошу у всех прощения. На коленях стоять буду. Я упал на диван и уснул.

Утро было прекрасное. Я выскочил к соседу. Машина ещё стояла у ворот, значит, компания так и не расходилась. Я осторожно постучал.

Мои друзья сидели за столом. Пили чай с сушками. Всё было чисто и благолепно. И все были чинны и вежливы, как в Англии джентльмены при виде непристойной сцены. Встречен я был радушно. Говорили о Париже, французских дамах и их отличии от иных объектов — любимая тема того, кого я назвал «Водилой». Книги нигде не было.

— Ребята, — начал я, — я, конечно, виноват, написал глупость, многое — не думая.

— Да о чём ты? Ну, выпил верно вчера. С кем не бывает? А что ты написал-то?

Выяснилось, что никто ничего не читал и не подозревает ни о чём. И книги никакой не было и в помине.

Я окончательно проснулся в своей мансарде на ул. Мари-Роз и твёрдо решил: ничего больше не писать. Хватит.