Следуя в глубину

Марк Литчер, 2021

Можешь ли ты помочь другому, если себе не в силах помочь? Где скрыться от современной цивилизации и ради чего? Сколько стоит жизнь тех, кого любишь? И кто останется рядом, когда уляжется пыль? Захватывающая история о молодом психиатре, затянутом в чей-то хитроумный план. Содержит нецензурную брань.

Серия 2

— Групповая терапия имеет в своей основе положение, что люди в группе, сама группа — это срез общества. Здесь можно столкнуться с любыми типажами, характерами, мировоззрениями и научиться не бояться быть собой, коммуницировать, принимать и отдавать, раскрывать себя, чтобы понимать другого и быть понятым и принятым самому. Постепенно эту модель поведения мы переносим во все сферы жизни…

В группу пришла новая девушка, и я обращал к ней эту вводную речь, в то же время напоминая и другим участникам, ради чего мы здесь собирались. Всего их было восемь — бывшие пациенты отделения неврозов. Пять лет назад, до отделения шизофреников, я занимался пограничными расстройствами и неврозами, состояниями, где слово и действие помогают лучше таблеток. Новая девушка Света, двадцати семи лет, жаловалась на излишний самоконтроль, тревожность, мнительность и подозрительность. Сами по себе эти черты относились лишь к акцентуациям характера, но, если мешали нормальной жизни, стоило разобраться в их природе. Мы совместно обсудили возможные варианты решения, пытаясь рационализировать её страхи. Потом Света высказала обеспокоенность, что не может долго встречаться с парнем из-за ощущения, что она сделает что-то не так. В итоге, всё свелось к определению любви, любви во всех её проявлениях.

Я обратил внимание на Семёна, бледного мужчину пятидесяти пяти лет. Он отмалчивался, но лицо и тело выдавали желание высказаться, и я попросил его поделиться своими, очевидно насильно сдерживаемыми мыслями.

— Нууу… Ээээ… — Семён опускает взгляд к песочного цвета туфлям, теребит в руках зелёный платок.

— Я тоже заметила, что тебя что-то гложет, — говорит Татьяна, рыжая дама чуть за сорок, из тех, кто перебарщивает с ухоженностью, злоупотребляя пластическими операциями. Она сегодня в бордовой рубашке, расстёгнутой сверху чуть больше чем нужно, во впадинке на груди — золотой круглый кулон. Я знал Татьяну уже давно. Нереализованность в браке с нелюбимым мужем. Как только муж умер на пятом десятке, она попала в клинику, и я лично в качестве психотерапии водил её в отделение к буйным, показывая, что может стать, не возьми она себя в руки.

— Да, — отреагировал Семён, посмотрев на Татьяну. — В общем, это самое… У меня… У меня, в общем, теория есть типа, — сказал Семён, осмотрев всех, будто ожидая разрешения продолжить.

— Ты знаешь, Семён, мы готовы слушать, — сказал я мягко.

— Да, спасибо. Вот вы все тут плетёте о своих отношениях, любви и прочем сладком дерьме, простите, но знаете что?

Все восемь пар глаз напряжённо всматривались в Семёна.

— Я считаю, что женщина — корень всех зол, женщина — самый безжалостный палач и тиран, манипулятор и вампир. Все наши проблемы из-за женщин…

Ну вот, чего-то подобного я и ждал. Давно заметил, что Семён сексист, но тщательно скрывает это за расплывчатыми путаными формулировками. Он вообще не отличался поставленной речью, зато, видимо, был талантлив в бизнесе.

— Я всю жизнь гнался за юбками. В моей, так сказать, постели, были десятки тел, — я заметил, как новенькая покраснела, — негритянки, азиатки, молоденькие модели и располневшие жёны знакомых. Это самое, да… И знаете что, вот вы думаете, какой козёл, старый похотливый кобель, но я вот что скажу: был влюблён в каждую и… ну, в общем, отдавал себя всего. А взамен…

Мужчина снова опускает взгляд к своим туфлям. В комнате гудит ртутная лампа.

— Чушь! Ты сам-то, что считаешь за любовь, а, дружище? — с вызовом спрашивает Стас, толстяк с длинными волосами. — Ты покупал им дорогие подарки и катал на Порше или что там у тебя. И это ты называешь любовью? Ты что-то отдавал, кроме этого, кроме денег?

— Стас, помнишь, что мы говорили про твои категорические умозаключения?

Я вынужден встрять, чтобы излишне не накалить этот разговор.

— Всё нормально, Павел. Это хороший вопрос, — Семён оглядывает женщин, — наверное, не мне судить, но не только это я отдавал, уж поверьте друзья. Но это самое… Женщины — это вопрос без ответа.

Семён окончательно скис. Богатый, успешный и в то же время потерянный, обиженный и одинокий. На прошлой сессии говорил, что есть взрослая дочь, но они почти не общаются, хоть и живут вместе, она сама по себе, себе на уме девчонка. Умная не по годам. Но от этого не легче. В большом доме два одиноких волка редко встречаются.

— Я всё сказал. Вот. Я не способен больше влюбляться, вот и всё.

Таня протягивает к Семёну руку, касается плеча.

— Но ты же не зря здесь. Спасибо, что поделился.

— Мы можем закончить на сегодня? — спрашивает Семён, часто моргая.

— Да, давайте обдумаем всё это до следующей встречи, если никто не против.

Все стали расходиться, переговариваясь вполголоса. Я погрузился в свой ежедневник.

— Я хотел поговорить с тобой наедине, — голос хоть и тихий, но рождает эхо в опустевшей комнате.

От неожиданности я вздрогнул, поднял голову. Передо мной стоял Семён.

— Я слушаю.

— Можно напрямую? Это самое… ты не хотел бы как-нибудь заехать ко мне в гости? У меня есть замечательный коньяк. Эээм… Сауна. Посидели бы, поговорили в непринуждённой атмосфере, так сказать.

— С какой стати, Семён? — Я напрягся, ожидая подвоха. — Это не очень поспособствует терапии.

— Ну ты же сам говорил, что важно быть ближе к своим пациентам. И я подумал…

Семён подошёл сбоку и положил руку мне на плечо.

— Даже не знаю, если честно, — я замялся, лихорадочно подбирая нужные слова.

— Если честно, Паш, я же вижу, что ты из этих, — как-то душевно сказал Семён.

— Чего? Что ты имеешь в виду? — спокойно спрашиваю я.

Я встал со своего места, а когда до меня наконец дошло, рассмеялся.

— С чего вдруг?

— Нет? Ты пахнешь, ну не знаю, бабским кремом, манеры… ну не знаю… ты слишком опрятный и вылизанный. И ты никогда не говоришь о своих женщинах.

— Я и не должен, — я овладел волнением, уже ели сдерживая смех. — Я твой психиатр, а не собутыльник. И уж тем более не гей.

Семён обиделся. Было видно, как перекосилось его лицо, раздулись ноздри. Толстая вена на шее быстро пульсировала.

— Значит, ты настолько разочаровался в женщинах, что решил попробовать с мужчинами? — резюмирую я, смотря прямо во влажные глаза Семёна. Какое-то страшное отчаяние сквозило в них.

— А что если и так? А? Я не могу быть один. А женщине уже никогда не доверюсь. И тебе не советую.

С этими словами Семён положил на стол визитку и торопливо вышел из комнаты.

Я смеялся в голос. Стыдно признаться, я давно подозревал и даже слышал, как некоторые медсёстры в больнице обсуждают неженатого красавчика, который будто совсем не замечает женщин. А я всего лишь придерживался одного грубого принципа: «не сри там, где ешь, не трахайся там, где работаешь». Веселье сменилось грустью, когда подумал о проблеме Семёна. Любовь, женщина. Что на самом деле я знал об этом? Не вдаваясь в биологию, физиологию и психику. Не так уж много. Я так же, как и Семён, часто влюблялся, но никогда не ощущал, что отдаю больше, чем получаю. Может, в этом весь фокус? Все фильмы и книги твердят: любовь — это про отдачу, самопожертвование, альтруизм. Чтобы любить человека, мы должны делать приятно ему. Тогда почему же у Семёна не вышло? Он хотя бы пытался, а я…

Я будто погрузился в опьяняющий транс. Под гудение лампы прокрутил целый фильм, придуманный за секунду. Там возникли и растворились все многочисленные девушки, которых я использовал в своих интересах. В финале пришёл к тому, что да, люблю только себя, только для себя стараюсь быть лучше, завоёвывать уважение, подниматься по карьерной лестнице. И докторская эта. И надежда, что после ухода Ризо на пенсию, я стану главврачом. Для чего, если не для самовосхваления, самолюбования. Всё так. А как же семья, дети и подобные вековые ценности? Видимо, я отсутствовал, когда какой-нибудь авторитетный учёный вещал, что без этого не прожить. И поэтому как-то жил. И всё меня устраивало.

— Ну что, Павел Алексеич, ты решил когда?

— Георгий Мусаевич, я нашёл некоторую информацию, успешные случаи вывода из кататонии подобных пациентов.

Мы стоим друг напротив друга. Два взрослых человека, но из разных поколений. И самое острое различие сейчас: он считает, что пропускать ток через мозг — это величайшее открытие. Я же считаю, что открытие это скорее подходит нацистам.

— Так, так, так, ну выкладывай, — качает головой Ризо.

— Профессор Массачусетского университета Роберт Лоусон в две тысячи первом году описал случай с пациентом Тони Франком, двадцати пяти лет. История Тони похожа и привела к подобной кататонии. Лоусон приходил к нему два раза в день и рассказывал, что происходит в мире, описывал погоду, природу, говорил о глобальном потеплении и восхождение на Эверест. В общем, как бы просто и глупо не казалось, через пять дней Тони впервые за два года молчания заговорил. Вскоре, одним прохладным осенним вечером Роберт Лоусон встретил Тони Франко в коридоре. Тот сам шёл в туалет. Это было победой. Чтобы закрепить эффект, Лоусон еще около месяца разговаривал с Тони и даже отмечал, что разговоры их были крайне полезны и содержательны. В своей монографии Лоусон писал: «Тони рассказал, где он находился два года: „Я ездил в отпуск, в Калифорнию, и знаете что, возвращаться совсем не хотелось, но я соскучился по настоящей осени“».

Ризо внимательно слушал и кивал.

— Паша, эмм, ты разумный парень. Если бы мы лечили шизофреников рассказами о погоде, нам бы не хватило матрацов, чтобы класть их на пол. Как легко поверить в то, во что хочется верить, правда? — Ризо, слегка наклонив голову, смотрел на меня, как на несмышлёного младенца.

Мои щёки явно горели, и я начинал жалеть, что поделился своими мыслями. Ризо продолжил:

— Хорошо, допустим, такой подход сработал с этим, как его там? Тони. Но он не научен, не системен.

— Георгий Мусаевич, вам ли не знать, что вся психиатрия балансирует на грани догадок и совпадений? А мы только сейчас с помощью достижений в нейробиологии и нейрофизиологии можем маломальски на что-то ответить. Мы по-прежнему знаем меньше, чем не знаем, и все наши лекарства — это костыли для людей, у которых нет проблем с ногами. Но мы заставляем их использовать эти костыли вместо того, чтобы напоминать, что они умеют бегать, и… — что-то меня понесло, я уже говорил то, во что сам не совсем верил. Ризо кивал, но, видно, не всё понимал.

— Дорогой Павел Алексеич, товарищ, давай без софистики, не грузи меня, я уже слишком стар для нового. Ты пришёл за благословением?

Ризо вопросительно уставился, скрестив руки на груди.

— Можно сказать и так…

— Дерзайте, мой друг. Но больше так не делайте. Вы вольны поступать как считаете нужным, просто помните об ответственности.

Серёжа лежал, укрывшись с головой одеялом. Кости, обтянутые бледно-серой кожей. Руки согнуты и прижаты к телу, челюсть сжата, немного выдвинута. Серёжа лежал, поджав ноги под себя.

Я придвинул стул и уселся. С чего начать? В палате никого — обед. Я осмотрелся, вздохнул. Встал. Подошёл к зарешеченному окну.

— Ммм, скоро осень. Я… Ты любишь осень, Серёга? — Я посмотрел в сторону койки. — Помню, мы с отцом в начале сентября сплавлялись по Днепру. У нас была маленькая синяя надувная лодка, норвежская, добротная. Мы загружались в пикап дяди, он вёз нас на дачу за сотню километров от дома, в деревню под Могильском. От домика до реки было пятьдесят метров. Холодным утром под карканье ворон мы спускались на воду, над которой парил туман. Течение подхватывало и несло в сторону дома по жёлто-зелёному коридору мимо деревушек, полей и лесов. К полудню мы уже раздевались до маек и нежились на последнем в году солнце. Прибивались к маленькому островку или дрейфовали, жуя бутерброды. Забрасывали удочки. Однажды я словил сома, представляешь? Видел когда-нибудь? Как же мы его тянули! Чуть не перевернули лодку. И после долгой возни, когда увидели этого монстра, больше метра, папа сказал, что нужно его отпустить. А я уж начал представлять, как удивится мама. Рыбина несильно пострадала. Пока папа покрывался испариной и держал его, я вытаскивал крючок. И, возможно, впервые ощутил настоящую жалость. Я смотрел в глаза этой рыбине и будто чувствовал её боль. Да… С тех пор я не рыбачил, Серёжа.

Я замолк, посмотрел на часы на руке:

— Вот и ты там, Серёжа, где-то в своём мозге, рыбина на крючке. Я должен тебя освободить. Нужно определиться: туда или сюда. И я не знаю, что лучше. Ответь мне. Может, расскажешь про своего отца?

Никаких движений.

— Или про мать?

Я потёр глаза. Есть ещё пара минут. Что могло бы разбудить мозг самца homo sapiens? Самка? Ну ладно.

— Я познакомился с офигительной красоткой, — прошептал я, наклонившись к уху Серёжи. — Хочу прикоснуться к её голой коже. Я представляю, как она стонет, когда мы занимаемся сексом, как ритмично подскакивает её упругая грудь. А ты спал с по-настоящему красивыми женщинами, Серёга?

Молчание. Что я делаю? Я откинул одеяло, посмотрел между ног Серёжи — никакой реакции, чего и следовало ожидать.

— Ну что ж, до завтра.

Я похлопал по худому плечу и поспешил в свой кабинет.

В субботу Вера снова объявилась на пороге. Из-за её спины выглянула Катя с пакетом в руке, в другой держа бутылку шампанского. Не успел я опомниться, как они вихрем влетели в квартиру.

— Так, к чёрту все дела, доктор, пора отдыхать! — сказала Катя, смело направляясь на кухню.

Вера извиняющимся взглядом с полуулыбкой посмотрела на меня.

Женщины хозяйничали на кухне, пока я судорожно прибирался в зале, вкладывая закладки в книги, подбирая с пола документы и обёртки от шоколадок.

— Уютненько у вас, только видно: женской руки не хватает.

Катя осматривает комнату, усаживается с ногами на диван. Она в длинной кожаной юбке, поэтому ей приходится немного подтянуть её вверх. Я украдкой смотрю на её смуглые гладкие ноги.

— Мне хватает моих, мужских.

— Как же я задолбалась сегодня. Так, Павел, открывайте же шампанское, а мы пока нарежем фрукты, — распоряжается Катя.

Минутное оцепенение прошло, и я решил, что лучше смириться и пустить всё на самотёк.

— Я вообще не пью, чтоб вы знали, — пытаюсь отвертеться от третьего бокала.

— А как же ты расслабляешься, доктор?

— Ем шоколад и смотрю мультфильмы, катаюсь, — я киваю на стену, где висит велосипед.

Девушки смеются, похоже не совсем веря в такой досуг.

— А вы давно дружите? — спрашиваю я.

— Мы вместе учились. Вера была самой умной в классе, я всегда удивлялась, как она всё успевает. Восхищаюсь ею до сих пор.

— Всё просто, мама-тиран. Расписание. Контроль, вплоть до минуты. Запрограммированный робот, — весёлым тоном поддерживает Вера.

— Потом я стала врагом номер один у её мамы, потому что вырвала Веру из матрицы, показав другую жизнь.

Женщины переглядываются. Вера хохочет.

— Простите, вспомнила эту «другую жизнь», — Вера делает жест пальцами.

— Секс, наркотики и рок-н-ролл? — спрашиваю я.

— Хуже.

— Но это всё в прошлом, — спешит добавить Катя.

— Да, — серьёзно говорит Вера, поправляя волосы. Снимает резинку с руки, собирает сзади хвост.

— Ну а ты, расскажи, почему этим всем занимаешься? — Катя обводит взглядом комнату, кивает на стол.

— Вам и в правду это интересно?

— Конечно, — одновременно отвечают девушки.

— Ну слушайте.

— Но сначала… — Катя поднимает бокал, — за вас.

— И за вас.

Мы выпиваем, они готовы слушать. Я люблю рассказывать эту историю.

— В пятнадцать лет я нашёл в бабушкином шкафу учебник по психиатрии. Однажды отец застал меня за чтением. «Не хватало нам ещё одного психа в семье. Вон, посмотри, что эти ваши науки с бабушкой сделали». Отец показал трясущимся от злости пальцем на бабушку Зину, которая стояла у окна, смотрела в холодную бесконечность горизонта. «Вот народный врач СССР и чем закончила?»

«Не говори так, это не связано!» Я очень злился. «Она же слышит и всё понимает».

«Поздно уже понимать, поздно, от больших знаний большие несчастья».

Я не до конца понимал, о каких вселенских несчастьях толкует отец. По-моему, уже тогда я знал, что старость неизбежно несёт с собой маразм в разных количествах, независимо от того, кто чем занимался всю жизнь. И перестать видеть из-за этого в человеке человека глупо и недостойно. Так я думал тогда.

Позже, после смерти бабули, помогая отцу разгребать чердак дома, оставшегося в наследство, я нашёл дневниковые записи бабушки.

— Секунду.

Я встал, направился к столу, открыл правый выдвижной ящик, на пол упали несколько листочков, пустых рецептурных бланков. Вытащил стопку толстых синих тетрадей.

— Поверьте, мы безумно скучно живём. Будто в два-дэ, а моя бабка жила в пять-дэ, в другой реальности. Она кое-что знала. Тринадцать тетрадей. Вообще их, видимо, четырнадцать. Они пронумерованы. Но одна затерялась. Не хватает номера двенадцать.

Катя и Вера с любопытством слушают.

— Знаете кто такой Тимоти Лири?

— Подожди, помню. Что-то там про ЛСД, — отвечает Вера.

— ЛСД? Всегда хотела попробовать, — мурлычет Катя.

— Кстати, он ещё в восьмидесятых предсказал, что компьютер и интернет станут ЛСД нового времени. Так вот. Бабушка с ним знакома была, вела переписку. Всё тут. Она описывает и личный опыт. ЛСД, марихуана, грибы, различные техники изменения сознания, осознанные сновидения, медитации, встречи с некоторыми эзотериками: Ошо, Гурджиев. Путешествовала по Тибету с Рерихом. Она даже какое-то время состояла в той секте, которая распылила зарин в токийском метро. Помните? Но кто бы мог подумать… — Катя снова наполняет бокалы. — Я всё читал и перечитывал. И мне так жалко, что я не пообщался с ней лично об этом. Мне есть, чему у неё поучиться, и есть, что ей рассказать. В общем, как ни странно, из-за этих тетрадей я поступил в мед. Отец хотел, чтобы я был юристом, судьёй, а мать видела меня каким-нибудь инженером или архитектором.

— На нас всегда влияет что-то нечаянное, случайное и в то же время предопределённое, — говорит Вера, будто невзначай касаясь меня коленом.

— Да, я ещё далёк от своей цели. Столько всего неизвестно…

Девушки кивают. Мы выпиваем, какое-то время молчим.

— Паша, у тебя же нет подружки? — вдруг спрашивает Катя.

— Ты имеешь право быть одиноким, если можешь позволить себе одиночество. Я могу позволить. И это здорово бережёт нервы, продлевает жизнь, — отвечаю я.

— Поспорила бы, — говорит Катя.

— И что, ты никогда не жил с девушкой? — поднимая бровь, спрашивает Вера.

— Больше пары дней нет. Не доходило.

— Или с парнем? — не слыша Веру, смеётся Катя.

— И ты туда же?

Я рассказал им о недавнем инциденте на группе.

Мы долго смеялись, допивали шампанское.

За окном темнело. Густые тучи нависли над Могильском.

— Ой, я, наверное, пойду, — посмотрев на часы говорит Вера.

— Ты ж пьяна, подруга, поехали ко мне или… — Катя смотрит на меня. — Ладно, он всё равно придёт пьяней тебя.

Вера что-то ответила, мы вроде попрощались, может, даже договорились ещё раз собраться. Смутно помню.

Я проснулся от касания чужой кожи. Тёплой, нежной. Дёрнулся, подскочил, сел на кровати. Рядом лежала Катя. Её выточенное тело. Кожа с матовым блеском. Линии спины, грудь. Она была голая. За окном светало. Я тихо пробрался в туалет. Слегка мутило. Залпом залил в себя кружку воды. Лёг обратно.

Я рассматривал Катю вблизи. Каждый миллиметр лица и тела, даже детально увеличенный, был идеален, как и общая картина. Да, она была картиной. Словно бы величайшее творение, натурщица для художника.

Катя открыла глаза.

— Ты так смотришь, будто проснулся с Моникой Беллучи.

— Лучше.

Катя обнимает меня одной рукой.

— Ещё только пять, — объявляю я.

Мы просто лежим, рассматривая друг друга.

— Ты много не думай обо мне, хорошо? У меня нет времени на отношения. Как я понимаю, у тебя тоже. Так что…

— Ты замужем?

— Это никогда не важно.

Хороший слоган для жизни. Эпикурейство? Ни о чём не думай, наслаждайся жизнью.

— В смысле, — требуя уточнения её философии, спрашиваю я.

— Без смысла. Если захочешь, увидимся через недельку.

Сейчас она владела ситуацией, она владела мной. Она могла делать всё, что ей захочется. Она могла повелевать и подчинять. Но я подумал, что такие женщины больше всех нуждаются в любви, и, возможно, от этого коротнуло болью в левом виске.

Она чмокнула меня в губы, встала, подобрала с пола прозрачные трусики, пошла в ванную.

— Ты похожа на богиню, — вслед сказал я, но тихо, словно боясь, что услышит.

Через минуту я не выдержал и пошёл за ней в душ.

Катя ушла около семи. Я заварил зелёный чай. За окном во всю кипела жизнь. Железные коробки везли невыспавшихся людей на рабочие места.

Неожиданно в кухню вошла Вера.

— Ты что, никогда не закрываешь? — в руках девушка держала тарелку с горой дымящихся сырников. — Мне показалось это прям то, что нужно с утра. Тебе же понравилось в прошлый раз?

— А рассол к ним не полагается? — хрипло пытаюсь шутить я.

Вера осмотрелась.

— Ты один?

— Ну да, Катя только что уехала.

— Значит… А, понятно.

— Что?

— Ничего. Приятного аппетита.

В комнате повисла неловкая тишина.

— Ну, я побежала, хорошего дня.

Вера выскочила за дверь. Мне осталось пожать плечами. По-прежнему мутило. Я вылил чай в раковину и насыпал две ложки растворимого кофе, снова подогрел чайник, добавил сахар и молоко.

События последних дней выбили из наезженной колеи, но многолетняя структура жизни, её фундамент пока не были затронуты. Нужно работать.

Я вышел из дома. Прохладное пасмурное предосеннее утро. На улице дышалось легко. Самое то для велосипедной зарядки, но физкультура в этот день ограничивалась прогулкой до остановки.

Я ещё раз навестил Серёжу. Странно после вчерашнего смотреть на него и рассказывать, как жизнь идёт своим чередом.

Осмотрел троих поступивших. Выписал двух.

— Паша, Гаманько-то совсем плох, — говорит Тамара.

— Да знаю я! — чуть громче, чем нужно, отвечаю я, проливая воду из чайника на стол. — Прости, я понимаю, но не знаю, чем мы можем помочь.

Тамара подходит и гладит по спине.

— Ты что-нибудь придумаешь…

Мне на секунду показалось, что Тома хотела добавить «сынок».

— Спасибо.

— Так, ну-ка расскажи мне, ты наконец девушку нашёл?

— Ну, Тома, — от неё ничего не ускользнёт.

— Ладно, ладно, захочешь — расскажешь. Ты же знаешь, если нужен совет, обращайся. Но я одно скажу: никогда не бойся ошибиться. Ни в любви, ни в работе. До завтра.

— До завтра, Тамара Сергеевна.

Вечером позвонила сестра.

— Привет братишка. Звоню напомнить, что завтра у сестрички день рождения, знаю, ты не запоминаешь такие мелочи. Ты приедешь?

— Отец будет?

— Куда он денется, он же у нас живёт. Ты опять за своё? Вы так и не поговорили?

— Нет.

— Он тебя давно простил.

— Я так не думаю. Давай я тебе перезвоню, — сказал я резко, заметив Веру, которая снова без стука вошла в квартиру. На этот раз с кастрюлей.

— Ты решила меня откормить? Я не голоден, — соврал я.

Сквозь серую, на тонких бретельках майку Веры просвечивали соски. Во рту пересохло.

— Аппетит приходит во время еды, — выставляя тарелки на стол, говорит Вера.

— Ты не обязана…

— Всё-всё, давай ешь.

Я уселся.

— Как день прошёл? — буднично спрашивает она.

Я не привык так часто обсуждать свои дни с кем бы то ни было.

— Бывало и лучше.

— Что так?

Я жевал. Вера делала себе кофе, вполне освоившись на моей кухне.

— Помнишь, я рассказывал про Серёжу?

— Угу.

— Видно придётся немного зарядить его мозг. Слышала про электро-судорожную терапию?

Вера кивнула.

— Наверное, если радикальные решения — единственный выход, не стоит себя винить, что не нашёл другого.

— Может, ты и права. Ну а твои радикальные решения? Ты собираешься разводиться?

— Нужно уладить кое-какие вопросы.

— Может сходим в кино? Там сейчас «Орёл» идёт, слышала? Не читала книгу? Говорят, неплохо, — я решил перевести тему.

— А ты ещё и такие книги успеваешь читать?

— Бывает захожу в книжный, беру, что попадётся.

— Читала. Заинтересовалась описанием. Бросила на тридцатой странице. Думаю, фильм также переоценён. В наше время слишком легко покупается пиар. И сплошь вторичное искусство принимается как манна небесная. Помню, как прочитала восхвалённую «Найдите меня за плинтусом» и со злости отправила сразу же в мусорное ведро. С тех пор насторожен.

Вера медленно отпивала из чашки с дымящимся кофе.

— Забавно. Было время, я очень много читал. На каком-то этапе это лучшее, что ты можешь делать в жизни. Кстати, большинство хорошо написанных книг интересны с точки зрения психологии и психиатрии. В общем-то, в том числе из-за книг мне, кажется, теперь необязательно общаться с нормальными людьми, чтобы знать их мотивы, поступки, я всё знаю наперёд, все они уже прописаны классиками.

— Зануда, — хихикнула Вера. — Ты всё рассматриваешь с точки зрения психологии и психиатрии? Раскладываешь по полочкам, по классификациям? Думаешь, что знаешь людей? Тогда расскажи про меня? К кому ты меня относишь? К неудачницам? Несостоявшимся жёнам и мамам? К растрёпанным домохозяйкам? — Вера, прищурясь, улыбнулась. — А если я сейчас сделаю так?

Она наклонилась и поцеловала меня. Губы пухлые, чувственные. От неё пахнет горячим кофе, смешанным с её странным ароматом леса и корицы. Вера кладёт руку мне на бедро, трёт ладонью. А потом резко отрывается и как ни в чём не бывало продолжает: — Так что, ты можешь меня классифицировать?

Я сглотнул с усилием.

— В тебе определённо есть глубина, которую стоит исследовать.

— Хорошо. Пойду, скоро увидимся, — будто пожалев о своём поступке, проговорила Вера.

И она встала, забрала свои кастрюли, открыла дверь, шагнула на площадку.

— Пока.

Но в этот момент неожиданно открылась дверь лифта и оттуда вышел Максим.

Вера замерла. Из рук выпала ложка. Максим перевёл взгляд на меня, потом на Веру, складывая картину.

— Привет, — бросила она ему, замерев, словно забыв, как дышать.

— Спасибо, что помогли, — импровизируя, попытался выкрутиться я.

— Сосед наш — Паша. Паша — Максим. У Паши духовка сломалась. Помогла ему мясо запечь, — не растерялась и Вера.

Максим молча проследовал в их квартиру. Вера засеменила за ним. Двери закрылись.

Чуть позже я сел за работу, но всё никак не мог найти нужную мысль. Словно скотч. Я искал место, где нужно подковырнуть, чтобы размотать, всё крутил этот моток по кругу, не находя, за что зацепиться. В конце концов просто лёг на тахту. За стеной было тихо. Уставился в потолок, весь в трещинах и пятнах. Почему её поцелуй запомнился и откликнулся во мне больше, чем целая ночь с Катей? Запах. Доказано, что мы выбираем партнёра по запаху, даже сами того не понимая. И если ты пытаешься строить отношения с человеком, чей запах не нравится — это предприятие обречено на провал. Мы всего лишь обезьяны, наш мозг знает, выбирает и действует за нас — и никакой свободы воли. Раньше мне становилось грустно от таких мыслей, но, повзрослев, понял все преимущества такого положения: следовало доверять инстинктам, которые кажутся необдуманными решениями.

Я повторил несколько раз: делай, что можешь с тем, что имеешь, там, где ты есть. Не помню, чья это фраза, но она хоть немного, хоть на время упрощала реальность.

— Сергей Геннадьевич, доброе утро!

Я стою над Серёжей. Скелет, обтянутый кожей. Не шевелится. Если первые свои монологи я пытался думать, о чём говорить, то сейчас поток бессвязных мыслей и ассоциаций выливался на Серёжу в отчаянной попытке разбудить нужные нейроны, запустить механизм формирования связей.

–… не поехал к сестре на день рождения. Опять. Послал цветы и тупую открыточку. Потому что там отец. Вот как я должен был поступить? — Мои слова на секунды повисали в пустой палате, никак не трогая того, к кому были обращены. — Да, парень, хотел бы я увидеть тебя на ногах на улице. Знаешь, на улице хорошо. В парке скоро зашуршит листва… А ещё, знаешь, девушку бы тебе. Я сам был уверен, что обойдусь без них, а тут сразу две нарисовалось. Перспектива неясна: одна замужем и хороша, вторая трудоголик, карьеристка и божественна. Куда ветер подует?

Я чувствовал себя глуповато, разговаривая сам с собой.

— Диссертация эта ещё. Столько времени и сил я угробил на учёбу, чтобы вот сейчас разговаривать со стеной. Серёжа, ну что мне сделать? Ударить? Облить водой? Холодной? Кипятком? Мда, гуманизм… Надо тебя спасать, надо спасать.

В тот же день была группа. Как я и думал, Семён не пришёл. И я, вопреки правилу не обсуждать без обсуждаемого, поделился со всеми разговором с Семёном. Закипела бурная дискуссия.

— Вот уж не думала, что женщина может так довести, что захочешь мужчину, — говорит Таня.

— Я его понимаю, он не может быть один.

— Так пусть бы завёл собаку или попугая.

— Ты гомофоб? — Стас-толстяк парирует замечание Славы.

— Ну не гомофил, точно.

— Паша, скажи им, что гомосексуализм — психическая болезнь!

Я бы может и рад, но наука так не считает.

— Нет, Слава. Ты удивишься, но животный мир полон видов, проявляющих гомосексуальное поведение. Их более четырёхсот. Да, это немного не так, как у людей, но, как говорится, заставляет задуматься, — я ощутил, что от меня ожидают продолжения.

— Раньше мы действительно пытались лечить гомосексуалов. Ещё в тысяча девятьсот семьдесят втором году Роберт Хит сверлил дырки в черепах геев и вставлял электроды в мозг, в зону, отвечающую за удовольствие, включал порно, стимулировал током, доводил до оргазма, потом приводил проститутку, с которой подопытный соглашался заняться сексом. Подключённый к проводам. Таким образом формировалось «правильное поведение».

— Ужасно, — вздыхает Света.

— Ладно, к чему всё это? Ты хочешь сказать… — спрашивает Стас.

— Я хочу сказать, что нормальность — это не всегда то, что мы привыкли считать нормальным. За свою практику я видел много тех, кто был здоровее меня, но общество убедило их в том, что они больны. Критерии нормальности непостоянны, зависят от времени и места…

— Так что же нам делать с Семёном? — спрашивает Татьяна, явно обеспокоенная его судьбой.

— Давайте примем Семёна как есть, позволим ему найти себя и свою порцию нежности и уважения, заботы и понимания. Сейчас я хочу, что бы мы по очереди поставили себя на место Семёна, представили себя в его шкуре и сказали, что думаем. Лично я думаю, что никакой он ни гей. Он просто, как и многие богатые люди, притягивает к себе не тех женщин. Отсюда все проблемы. — Я смотрю на Таню, та кивает. — Если сейчас ему попадётся милая, заботливая, красивая зрелая женщина, которую не будут интересовать его деньги, я уверен, наш Семён снова поверит в любовь.

Мы ещё долго обсуждали гомосексуализм в современных реалиях, ругали киноиндустрию за бесконечную пропаганду: сейчас ни один фильм или сериал не обходится без гея или лесбиянки, наряду с неграми. Тема оказалась настолько актуальна, что посмотрев на часы, я спохватился, давно пора было заканчивать. Да уж, регламент и правила — это явно не моё, но этот сеанс я мог занести себе в актив. Впервые за долгое время почувствовал верное направление, нить смысла наших сборищ. В конце все сошлись во мнении, что вполне представляют мотивы и состояние Семёна, высказали больше понимания и терпения к его проблеме.

После сеанса я протянул визитку Семёна Татьяне. Женщина улыбнулась и молча удалилась.

Собиралась гроза. Повеяло прохладой, потемнело. Я зашёл в книжный и выбрал себе практически первый попавшийся роман. Я старался читать хоть одну художественную книгу в месяц. В хорошем настроении, в предвкушении дождя, ароматного чая и лёгкого чтения я подходил к подъезду, когда меня кто-то окликнул:

— Эй, сосед! — грубый мужской голос.

Я повернулся и увидел бородатого крупного мужчину, остановился. Когда шатающийся мужик подошёл ближе, я узнал в нём Максима.

— Чем могу помочь? — натягивая улыбку и протягивая руку, спрашиваю я.

Максим сплюнул на асфальт. Исподлобья уставился на меня.

— Ты спишь с моей женой! — гаркнул он скорее утвердительно, чем вопросительно.

Я попытался проанализировать ситуацию и поведение Максима: ладони не сжаты, на лице скорее боль, а не агрессия, да и если б Максим хотел, то встретил бы меня на лестничной клетке или вообще в квартире, без свидетелей.

— Нет, Максим. Хочешь, зайдём ко мне, — отвечаю как можно более спокойно.

— К тебе? — ошарашенный Максим замирает.

— Ну да, у меня есть хороший пу-эр — то, что нужно в конце рабочего дня.

Максим будто листал в голове файлы, постепенно лицо его разгладилось, как море после шторма.

— Ну пойдём, — решил он.

Мы молча поднялись в лифте, посматривая друг на друга. Максим ещё раз застыл на пороге квартиры, но, будто сделав усилие над собой, перешагнул.

— Для пу-эра нужна максимально чистая вода, — я заливал кипяток в глиняный заварник ручной работы.

Максим повёл носом.

— Мои носки вкуснее пахнут, — ожидаемо отметил он.

Слил первую воду, снова залил кипяток.

— Ты распробуешь, почему-то я уверен.

— Много ты знаешь.

— Я не спал с твоей женой, Максим, — говорю, смотря ему в глаза.

— Но вы, очевидно, общаетесь? — Максим почёсывает бороду, упирает локти в стол, сплетая кисти в замок.

— Ну, так уж вышло.

Я никогда не делал выводы о человеке, не поговорив с ним сам. Сейчас я видел перед собой вполне адекватного мужчину на пару лет младше меня, со спокойным уверенным голосом и поведением.

— Максим, что ты сейчас чувствуешь?

— Оставим самокопание бабам, — ухмыляется он.

— Я лишь хочу помочь тебе понять свои претензии.

— Я понимаю о чём ты. Ты невольный свидетель наших с ней ссор и возомнил себя спасителем. Думаешь, что вправе судить меня?

Я разливаю чай по кружкам.

— Ты знал, что люди не поступают постоянно только плохо или только хорошо? Мы подчиняемся моменту, воле множества обстоятельств. За нас решает мозг, он знает, что нужно сделать за три миллисекунды до того, как мы осознаём, казалось бы, своё решение.

— Брр, стой, стой. Хрен поймёшь, что ты тут несёшь и к чему. Я вообще должен был разбить тебе лицо минут двадцать назад, — говорит Максим, громко сербая чай.

— Вот я и говорю, что твой мозг за тебя решил этого не делать, — я развёл руками и дожал, — наверное, ты пропил ещё не все нейроны.

Максим сводит брови.

— И сейчас мой мозг говорит не вмазать тебе? А если я ему не подчинюсь?

— Попробуй.

Я подливаю забористый пу-эр максимально беззаботно.

— Ладно, это может всё твоя бурда или я сегодня добрый. Я не знаю… Понимаешь, у нас с ней не ладится в последнее время.

Максим будто всё же решил отпустить поводья.

— Если тебе нужна помощь, у меня есть хорошие наркологи и психотерапевты.

— Ещё чего. Вам, шарлатанам, веры нет. И вообще, какая помощь? У меня-то всё в порядке. Это у неё проблемы.

— А кому ты веришь, если не врачам? Сам себе сможешь помочь?

Максим потёр лоб ладонью.

— Я, знаешь ли, и сам врач, не дурак… — Максим будто потерял мысль. — У меня башка разболелась от твоей болтовни. Я пойду. Ещё раз увижу рядом с женой — твоё смазливое личико не узнает мать родная.

— Всего хорошего, Максим.

Максим вышел, качая головой, хлопнул дверью.

Я держался молодцом. Снял серую рубашку с тёмными разводами от пота. Да, я держался молодцом, но было страшно. Он ведь отчасти прав? Или нет? Изменяет ли ему жена? Если б сам не слышал их ссор, не подумал бы, что он способен бить женщину. Хотя чего только алкоголь не делает с людьми, дело известное. Для таких простых истин не нужно быть психиатром.

Я подумал, что нужно позвонить или написать Вере. Но мало ли он и телефон её контролирует?

Я всё больше и больше чувствовал, что втягиваюсь в какую-то мутную историю и добром она не закончится. Словно отчаянный самоубийца я нажимал на педаль, зная, что впереди обрыв. Но казалось, что можно затормозить в любой момент.

— У него держится температура. Наше лечение, к сожалению, не помогает, Сергею становится хуже. Поэтому мы снова вынуждены провести электро-судорожную терапию, чтобы попытаться спасти вашего сына. Но не как раньше. — Мать закрывает рот ладонью, влажные глаза блестят. — На этот раз ток будет максимально допустимым и сеансов будет больше.

Я формально повторил суть процедуры и взял её письменное согласие.

— Ну, чего дрожишь?

— Да нет, всё в порядке.

Я стою рядом с Ризо, перебираю в уме, где мы могли ошибиться, что я мог сделать иначе.

— Не первый и не последний раз, — бодро говорит главврач, хлопая меня по плечу.

На мониторе цифры. Всё в норме. Можно начинать. В палате реаниматолог и две медсестры.

Я смачиваю два электрода и накладываю в височной области. На аппарате, размером с коробку от инструментов,, выбираю максимальный ток, смотрю на серое существо на кушетке. Ну, с… Нажимаю пуск.

Лицо Серёжи подёргивается, рот приоткрывается, затем сжимается. Зафиксированные руки и ноги ритмично дрожат. Всё заканчивается быстро. Я слышу в ушах своё сердце. Серёжа спит. Через два час я захожу к нему в палату. Серёжа так и лежит, как положили, распрямившись. Только открытые глаза буравят потолок.

— Всё будет хорошо. Всё будет хорошо, — глажу я его по лохматой голове.

— Привет, — в телефоне нежный голос Веры.

— Привет. Ты в порядке? Тут на днях твой муж заходил.

— Да, я знаю, — тихо отвечает она, — он рассказал, что ты пытался…, но, видимо, разговор не сложился…

— Он что, опять тебя бил?

Вера в трубке начинает шмыгать носом.

— Он работает?

— Да.

— Давай-ка приходи вечером.

— Хорошо, только не будем о нём.

Мы поужинали вместе, я заварил чай с фруктами.

— У тебя прямо культ чая, — замечает Вера.

— Есть такое. Люблю пробовать разные сорта и сочетания.

— А я не разбираюсь, да и пью обычно кофе, причём любой, какой есть, я не привередливая.

Мы сидели на диване и долго говорили ни о чём, то и дело касаясь руками друг друга. В конце концов, после того как Вера рассказала, что недавно наконец попала на страйк с друзьями и так оторвалась, что снова почувствовала себя живой, мы оба надолго замолчали. Вера посматривала на меня, собираясь что-то сказать, но никак не решалась.

— Руминация, — говорю я.

— Что, прости?

— Слово нравится. Означает умственную жвачку, зацикленные мысли. У всех периодически случается.

Как я и рассчитывал, Вера клюнула, решилась на свой вопрос.

— Вот скажи мне, как избавиться от прошлого, от камня, который таскаешь с собой?

— Правильный ответ — психотерапия.

— А честный? — её брови изогнулись, а лоб разрезало несколько морщин.

— А честный — не знаю. Может, для начала нужно перестать считать это камнем?

Вера смотрит в пустоту.

— Я хочу тебе кое-что рассказать.

— Весь внимание.

Она ещё какое-то время смотрела мне в глаза а потом выпалила:

— В тринадцать лет меня изнасиловали, — говорит она и снова замолкает.

— Продолжай, — я не смотрю на неё, боясь прервать порыв.

— Мне говорили, что травмирующие события могут вытесняться из памяти, но я помню всё в деталях. — Вера поёрзала на диване. — Тогда я будто покинула тело и смотрела со стороны. Это не я отбиваюсь от пьяного дяди Саши. Это не меня он тащит к кустам и говорит, чтобы я молчала, говорит, что больно не будет… Нет людей. Лес шумит… — Мы жили в маленьком посёлке, где после восьми вечера народ уже сидит по домам, а я возвращалась от подружки и где-то на полпути меня должна была встретить мама… Это не я кусаю его за руку. Это не меня он бьёт и стаскивает трусики. Он зажал рот. Больно что-то вошло внутрь меня. Да, это случилось со мной. Это я здесь и сейчас, от осознания стало ещё больнее. Но всё вроде закончилось. Довольно быстро. Отшвыривает как куклу. Я чувствую, как там всё горит. Я ощущаю пустоту, смотрю на ноги, кровь тонкой струйкой спускается к ступне. Я отираю её сорванным листом. Меня трясёт от холода, хотя на улице жара. Я нечто хрупкое. Это хрупкое было прекрасным, а теперь в нём трещина. Хрупкое изуродовано, оно грязно, ничтожно…

Вот чёрт. Ещё один момент, когда не знаешь, где найти правильные слова.

— Ты рассказала кому-то? Его наказали?

— Кому я могла рассказать? Хотела сначала маме, но вспомнила, как совсем недавно она говорила мне о роли женщины, о девственности, которую, как жемчужину, я должна подарить одному единственному. Мне казалось, что мама обвинит меня в случившемся, поэтому я молчала.

Я обнимаю Веру.

— Это ужасно. Я могу только представить, через что ты прошла. Как ты справилась с этим? — искренне спрашиваю я.

— Я просто жила. Прикрыла свою трещину. Наложила грубый шов из отрешённости и напускного веселья. Маме казалось, что это переходный возраст. Меня устраивало такое её объяснение. Нет, я не боялась мужчин. Но, видимо, после этого не могу быть полноценной женщиной.

— Почему?

— Ну хотя бы потому, что я так и не знаю, что такое оргазм.

— Пятьдесят процентов девушек этого не знает. Хорошо, что ты сейчас можешь говорить об этом.

Солнце упало на её лицо, и она зажмурилась, отклонилась, невольно прижавшись ко мне.

— Спасибо за откровенность. Ты полноценна. Ты же хорошая, красивая, умная девушка, но пережила травмирующий опыт, это не делает тебя хуже. С этим можно и нужно справляться. Я теперь кое-что понимаю. Ты не уходишь от Максима, потому что наказываешь себя за то, в чём не виновата… И страйкбол этот — тоже оттуда — скрытая агрессия к мужчинам…

— Я думаю, вся это стрельба действительно немного освободила меня. Это плохо?

Её щека возле моей.

— Нет.

— Но камень остался.

— Тебе нужно поговорить с матерью, расскажи ей всё. Тебе станет легче.

Она трётся о мою грудь лицом, как кошка.

Мы оба должны подумать. Ощутить, что поменяло в нас такое признание. Я молча приношу нам ещё чаю.

— Знаешь что, психиатр?

— Ммм?

— Мне кажется, у тебя тоже есть такой отпечаток несовершенства мира, который ты несёшь камнем. Я права?

Я немного отстраняюсь, смотрю на Веру. Женщины от природы проницательны.

— Да. Видимо, своя боль есть у каждого, — признаю я.

— И что же это у тебя?

Об этом тоже почти никто не знал, но я почувствовал, что теперь должен отплатить откровенностью, показать свой камень. И я попробовал извлечь его из фундамента тёмного прошлого:

— Я убил свою мать.