КриБ,или Красное и белое в жизни тайного пионера Вити Молоткова

Марк Олейник, 2020

Жизнь Вити Молоткова очень хороша: папа – директор большого завода, успешно строит коммунистическое будущее для всех своих рабочих, мама давно не работает и коллекционирует фарфоровые статуэтки, дома у них нередки праздники и застолья. Только вредная старшая сестра Клара иногда портит картину, но в основном она занята своим ухажером-программистом. Все меняется после поездки семьи в Марокко – там Молотковы встречают настоящую княгиню, и их коммунистические устои начинают шататься. В жизни семьи происходят удивительные события, сперва смешные, а потом и страшные. Но закончится все хорошо. А Витя найдет ответы на очень сложные вопросы: Можно ли устроить счастье для всех? Как достойно встретить неприятности? В чем разница между чудом и удачей? И главное: почему нельзя делить людей на своих и чужих – на красных и белых.

Глава вторая

Белая старушка

В Марокко оказалось жарко. Я понимаю, что вы знаете, что в Африке должно быть жарко, но сообщаю, чтобы подтвердить: так и есть.

Теперь о наших делах. Седьмое ноября прошло, и на следующий день мы уже вылетели в Марокко. О котором, скажу честно, я вообще ничего не знал. Как и о том, из-за чего заварилась вся эта каша.

Только в самолете папа рассказал, что какие-то плохие люди (вероятно, буржуи, а может, оппортунисты) хотят отнять его завод, и защиту завода должен организовать товарищ Климент Серпов. Почему не сам папа, я не понял, но спросить побоялся: завод для папы — самое ценное, что есть в его жизни. Кроме, конечно, нас и коммунизма.

Давным-давно, еще во времена СССР, папа пришел на этот завод простым рабочим. И много лет что-то вырезал на токарном станке. В этом смысле я считаю, что мне повезло с папой, потому что, уверен, в нашем классе никто не знает, чем токарь отличается от слесаря.

Так папа работал, пока не вступил в коммунистическую партию — он говорит, что это было сложно и брали не всех. После этого его назначили мастером, потом начальником цеха, одновременно папа заочно окончил институт. Чтобы вас совсем не забалтывать, расскажу финал: когда папа стал директором завода, Советский Союз закончился, о чем папа грустит до сих пор, ну и я вместе с ним.

Я не жил в СССР, и про то время сейчас всякое рассказывают, но если папа из простого рабочего к тридцати годам стал директором целого завода, то, наверное, кое-что было неплохо.

Папа с этим своим заводом намучился сначала — там случилась разруха, например вообще не было денег. Но потом все наладилось и папа страшно разбогател, но так как он человек принципиальный, то у него все работники получают часть прибыли — они все собственники завода. Словом, бедных работников у папы нет. На работе у них бесплатная столовая, для детей бесплатный детский сад, и в отпуск на море они тоже ездят бесплатно.

Рабочие папу ценят и любят, можно сказать, даже обожают, но я, наверное, не буду токарем. А на директора я не похож внешне. Я где-то посерединке.

Ну вот, теперь, когда картина для вас еще немного прояснилась, можете полюбоваться, как мы сидим в самолете. Папа у окна. Он любит смотреть в окно во время полетов, так же как и я — я сижу прямо перед ним и наслаждаюсь видом облаков. Рядом с папой сидит мама с бледным лицом: она летать боится, и ее мутит.

Я про нее толком ничего не рассказал, но особенно и нечего. Они познакомились с папой, когда он уже стал директором, а она просто продавала на улице мороженое. Папа купил у нее пломбир и тут же влюбился. После свадьбы она уже больше никогда не работала, хотя я считаю, что продавать эскимо и пломбир на улице — это хорошая работа. И веселая.

Мама сидит дома с таким же выражением лица, как и в самолете. Радуется она только в тот момент, когда протирает свои десять тысяч фигурок из фарфора.

Рядом с мамой — Клара, тоже бледная. Но она сидит, вцепившись в телефон, смотрит в экран не отрываясь и так жадно, что, кажется, еще немного, и она его съест.

Это был уже второй самолет на сегодня, так что мама бледнее обычного в два раза, а мы с папой довольны. Каждый год мы с ним летаем в Сочи, а мама с Кларой едут туда на поезде. Но до Марокко на поезде не доедешь. Африка все-таки.

Пересаживались мы с самолета на самолет в Риме, где я бегал по аэропорту вдоль и поперек — это пока папа ел, а мама с Кларой сидели и не шевелились, как скрепки. Мне вообще нравится все новое, тем более когда на голову сваливаются неожиданные каникулы. Восторг и воля.

У меня такой же телефон, как у сестры, но я по нему только звоню. В игры я наигрался пару лет назад, а все остальное мне скучно. Вы не поверите — я люблю читать книги. Белая ворона, так про меня говорят.

Но вот наконец посадка — это, конечно, не так интересно, как взлет, но тоже ничего. В общем, мы приземлились в Африке, и там было жарко.

Мне сразу понравилось в Марокко. Мы приехали в город Марракеш, что, как оказалось, значит «марокканский».

Мы ехали по этому Марокко в квадрате, здания вдоль дороги были невысокие, в основном красно-бурого цвета.

— Правильный выбор, — довольно сказал папа, и я удивился сходству цвета его лица и марокканских кирпичей. — Красный, — солидно подытожил он, — в сердце каждого простого человека.

Хотелось чего-нибудь африканского кроме жары, но ни слонов, ни обезьян, даже захудалого попугая — и того не было. Ни жирафов с зебрами. Было много желтых такси, но у нас они тоже попадаются.

В гостинице все было отделано плиткой, пестрой и в основном красной. Двери номеров выходили на галерею, которая шла вокруг крытого внутреннего двора, тоже украшенного плиткой. Над двором висела здоровенная кованая люстра, лампочки в которой работали слабо, а внизу был фонтан, который работал хорошо.

До вечера все спали, а я мучился. Пока не удрал потихоньку и не вышел на улицу, где у красной стены стоял очень рыжий осел и жевал что-то пыльное. Он и сам был пыльный и немного похожий на нашу учительницу по русскому языку. Только с более добрыми глазами.

Я вернулся в гостиницу, и когда настал вечер, небо стало синим. Мама с Кларой остались страдать в номере, а мы с папой пошли гулять по старому городу.

Людей было полно. Они были загорелые, как будто провели на пляже всю свою жизнь, отдыхая с пользой для здоровья. Одеты местные люди в основном были как обычно, хотя попадались и в странных шапочках, а кое-какие дяденьки и в белых платьях ниже колен. Все направлялись в одну сторону.

Папа радовался. Обычно он немного хмурится, даже когда все хорошо, а он сидит в тренировочном костюме и пьет чай у нас на кухне. Но вот кухня осталась далеко, как будто ее вообще никогда не было. Исчез и тренировочный костюм. И получилось, что никакой Москвы и Красной площади теперь нет, как корова языком слизнула — или вот тот самый рыжий осел слизнул. Был Марракеш и площадь, на которую мы вышли.

— Джема-эль-Фна! — радостно произнес одетый тетенькой дяденька и протянул папе руку ладонью вверх.

Папа не растерялся, пожал ему руку, и мы шагнули в водоворот.

Первым аттракционом, который нам попался, была гадалка, энергично бросавшая карты перед собой. Дальше встретился жонглер. А вот уже после него — ловля веревочной петлей на длинной палке больших пластиковых бутылок. За горлышко. Я думал, что после изобретения компьютерных игр такие штуки должны были устареть, но нет: в этой параллельной реальности не устарели. Вокруг ковра с десятком бутылок стояла плотная толпа, и все сильно сопереживали.

Люди кричали, смеялись, даже немного выли от восторга. Конечно, ни у кого не получалось как следует зацепить бутылку, но за дело взялся мой папа. Я и глазом не успел моргнуть, как он сунул мне в руки пиджак, схватил удочку с петлей и давай ее накидывать.

Сначала у него, как у всех нормальных людей, не получалось, но папа очень волевой, он здорово вспотел, но с десятой или двадцатой попытки петля на горлышке бутылки с розовым лимонадом все-таки затянулась.

Настал решающий момент. Теперь бутылку нужно было поднять и вынести за пределы ковра. Глядя на папу, я и сам немного вспотел, и показалось, вся толпа вокруг тоже немного вспотела от волнения. И совершенно зря: я ни разу не видел, чтобы у папы что-то не получилось.

Зарябила барабанная дробь — хотя, наверное, это просто птичья стая пролетела над площадью. Площадь напыжилась, глядя, как бутылка отрывается от пыльного ковра и повисает в воздухе, выдохнула, стала недоверчиво таращиться, и я подумал, что мой папа первый, у кого получается этот трюк.

Еще я понял, что никто не верил своим глазам до последнего и, может быть, даже надеялся, что розовая бутылка все-таки шлепнется, что вызовет у всех веселое облегчение и смех. Но если папа решил: надо — значит, надо.

Короче говоря, бутылка выехала за пределы ковра и приземлилась не хуже того самолета, на котором мы прилетели.

— Ура! — или что-то вроде того закричали все местные жители, а их к этому моменту собралось не меньше миллиона человек. — Ого-го! — кричали они, и топали ногами, и хлопали руками — в общем, выражали настоящий восторг. В центре стоял папа и улыбался, прижимая к животу свой приз — бутылку розового лимонада.

Я встал к папе поближе. Мне хотелось, чтобы всем было понятно, что мы вместе. Хотя это и так было очевидно — кроме нас белых лиц больше не было. И всем, конечно, было ясно, что это мой папа и с него, так сказать, стекают на меня ручейки славы.

Так мы и стояли, как памятник победителям, пока с другой стороны к папе не пристроился еще один мальчик, чумазый и сразу мне не понравившийся.

На всякий случай я пристально посмотрел на него — постарался отшвырнуть его взглядом.

Я не раз думал, что лучшее место для того, чтобы любить всех людей на земле, — это собственная квартира. Или даже диван, на котором ты лежишь с романом Сименона в руках.

Такие мысли я держу при себе и папе про них никогда не говорю. Он мне сто раз объяснял, что пионер — это интернационалист. И что дети всех стран равны. А если это страдающие дети пролетариата, грязные и несчастные, то их я прямо должен любить особенно сильно.

В этот момент грязный мальчик показал мне кулак, а следом сделал что-то совсем невозможное. Он засунул руку в папин карман, вытащил бумажник, нахально улыбнулся мне, еще более нахально подмигнул, сплюнул сквозь зубы и исчез в толпе.

Вот так номер! Нужно было сразу броситься за ним, догнать, отнять! Но у меня как-то не вышло. Я только глупо хлопал глазами и дергал папу за рукав — но он был так занят своим триумфом, что не обращал на меня внимания.

Наконец все разошлись.

— Папа! — сказал я несчастно. — У тебя украли бумажник.

— Да ну, — широко сказал счастливый папа, хлопнул себя по карману, но почему-то улыбаться не перестал.

— Это был мальчик, — объяснил я. — Такой неприятный, грязный немного. Он незаметно залез к тебе в карман.

Договорить я не успел. Папа положил мне на плечо свою тяжелую гранитную руку, и слова застряли у меня в горле, как монеты в окошке возврата монет.

— Ничего, — сказал папа и потрепал меня по затылку, чего я терпеть не могу. — Наверное, тому мальчишке просто есть нечего. Наверное, у него младшие братья и сестры сидят голодные. Мать родная. Пусть поест — а мы не обеднеем.

Я очень люблю своего папу, уважаю его, даже немного боюсь. Но иногда он говорит так, словно повторяет за кем-то слова. Они, эти слова, конечно, ему нравятся, но лично мне бумажника было жалко. К тому же было понятно, что папе сегодня еще попадет. И от мамы, и от Клары.

К тому моменту, когда мы вернулись, мама и Клара уже выспались, отдохнули, так что действительно взялись за папу всерьез. Они хотя и не похожи внешне, но ругаются почти одинаково. Только если мама — пилит, то Клара — сверлит.

Папа обычно не обращает на весь этот визг никакого внимания, вот и на этот раз не стал. Мама и Клара, конечно, тоже сверлили скорее по привычке. Во-первых, потому, что, как я уже говорил, папа у меня напоминает памятник, в тени которого мы все обретаемся и нам очень спокойно и хорошо от этого. А во-вторых, пилить папу — только пилы тупить.

— Давайте, — сказал он, — лучше пить лимонад. Видите, какой он розовый, почти по-пролетарски красный.

Лимонад оказался невкусный, но и это не испортило папе настроение. Он отправился спать с улыбкой на лице, и я тоже перестал расстраиваться.

На следующий день полагалось осматривать город Марракеш. Мы прошли через вчерашнюю площадь, позавтракали толстыми четырехугольными блинами в кафе, выпили холодного апельсинового сока и отправились бродить по узким улицам.

Скоро стало жарко, мама и Клара надели шляпки и принялись ныть. Но ныли они недолго, потому что, как оказалось, весь центр Марракеша — это сплошной базар. Бесконечные торговые ряды и продавцы, навязчивые и липкие, как леденец без фантика.

Мама и Клара энергично принялись за покупки, папа терпеливо ждал и платил, а я глазел по сторонам — мне было интересно видеть всю эту пестроту и вдыхать новые запахи. Я не особенно следил за мамой и Кларой, зная, что за ними следит папа, но все же заметил, что моя старшая сестра направилась куда-то одна.

Потом Клара не могла объяснить толком, почему ее потянуло в этот проход, только пролепетала что-то про «хорошенький платочек». А дальше произошло вот что.

Я видел, что Клара сомнамбулически удаляется, и кто-нибудь вроде бы должен ее остановить, но не останавливает, — на этом-то я полминуты и потерял. Клара успела скрыться в проходе среди развешанных ярких ковриков и не менее ярких тарелочек, а когда я нырнул туда — ее уже не было. Пропала!

Мне нужно было разорваться и одной половиной бежать к родителям, а второй — на поиски Клары, но разорваться не вышло, и я побежал за сестрой.

Ряды ковриков и тарелочек были бесконечными, и, несмотря на волнение, я подумал, где же взять такую прорву туристов, чтобы все это продать. Ясного ответа не было, зато базар неожиданно закончился, и я оказался на пыльной, выжженной солнцем улице, со всех сторон запакованной в глиняные дома. На этой улице я обнаружил Клару. В большой и зловещей компании.

— Привет, — жалобно и капризно пролепетала Клара, и я увидел, что компания, окружившая ее, не такая уж и большая: четыре черных маленьких чертенка, а если без художественности — просто четверо мальчишек, один из которых был вчерашний папин вор.

Я узнал его, а он узнал меня.

— Германия? — нахально спросил он и еще более нахально показал на светлые волосы Клары, так что я даже подумал, что есть в Кларе, действительно, что-то германское.

— Нет! — ответил я гордо, вспомнив вчерашние папины слова. — Мы из России! Мы коммунисты!

— Мы любим Россию, — сказал голодающий мальчик и протянул руку ладонью вверх. — Бакшиш!

Никогда такого слова не слышал, но почему-то сразу понял, что он хочет денег. И еще я сразу понял, что он не голодающий, а совсем наоборот. Кроме того, я ужасно струсил, потому что не знал, что делать дальше, а никаких денег, конечно, давать не собирался. Их у меня даже и в помине не было.

Клара стояла неподвижно, как будто происходящее ее не касалось.

— Пойдем, — сказал я.

— Ладно, — пискнула она капризно, но с места ей двинуться не дали. Приятель нашего вора схватился за Кларину сумочку, так что я прямо обомлел.

Солнце светит, улица, глина — вроде всё понятные вещи, но в голове какой-то колокольный ужас.

— Бакшиш! — с угрозой крикнул вчерашний мальчик.

Клара вырвала сумочку, я же, подумав, что сестра иногда на удивление решительна, взял да и ударил, несколько кривовато, мальчика в нос. После чего вообще перестал соображать.

Конечно, нужно было бежать именно в этот момент. Но, на свою беду, мы остались.

Мальчик-разбойник вытер кровь под носом и страшно засмеялся. Смеялся он неспроста. Его дружки в этот момент раскричались — это я слышал, но от волнения плохо, — и из соседних домов повалили люди, как будто только этого и ждали. Казалось, их не меньше, чем было вчера на площади, когда папа совершал подвиг с бутылкой.

«А кстати, — медленно подумал я, глядя, как толпа уже не маленьких, а совсем взрослых и даже немолодых разбойников, с бородами, в белых своих разбойничьих одеждах, окружила нас со всех сторон, — если сейчас не придет папа, то нам конец».

Солнце пекло, и все вокруг стало белым: и глиняные дома, и воздух. Даже все разбойники перестали быть смуглыми и чернобородыми — мы оказались в окружении совершенно белых теней, если вы представляете.

Можно сказать, конечно, что это я рехнулся от страха, но тогда вы поймете, почему я ни капельки не удивился, когда толпа расступилась и к нам, как на сцену, вышла маленькая старушка — вся в белом, понятно, да еще с белым же кружевным зонтиком.

— Что случилось? — спросила она тихо, но очень внятно.

— Почему вы говорите по-русски? — изумился я.

— Потому что я русская, — ответила старушка. — Расскажи очень коротко, что тут у вас за катавасия.

Ох как я обрадовался, услышав такое родное слово!

— Вчера он украл у папы кошелек, — я показал на маленького араба со слегка опухшим носом. — А сегодня… — словом, я действительно постарался быть предельно кратким.

Я тараторил, и во мне расцветала надежда, что старушка в белых кружевах что-то сможет сделать со всей этой шайкой.

Шайка, кстати говоря, тоже не молчала. Взрослые разбойники расспрашивали маленького, тот размахивал руками, злобно показывая то на меня, то на Клару. Взрослые в ответ шевелили бородами. Кольцо сжималось вокруг нас.

Когда я затылком уже чувствовал их жаркое дыхание, старушка заговорила. И как это она исхитрилась выучить арабский язык? Но выучила хорошо, говорила без остановки, уверенно, я бы даже сказал, напористо, и зонтик в ее руке сновал, словно парус над волнами.

Что она говорила? Мы с Кларой слушали очень внимательно. Я даже рот открыл, но, в отличие от разбойников, которые тоже слушали не отрываясь, не понимал ни слова. Если бы я знал, что мне так понадобится арабский, я бы ночей не спал, а выучил.

Старушка закончила свою речь, и тут произошло удивительное. Один разбойник, самый старый, подошел к мальчику с опухшим носом и дал ему такую затрещину, что тот свалился, а я подумал, что сейчас и мне несдобровать. Но ничего подобного: всхлипывающего мальчика разбойник схватил за ухо и поволок прочь, тот разрыдался, и стало его мне жалко, как самого себя.

Толпа загалдела, и тут откуда ни возьмись появились папа с мамой. Папа от волнения был совершенно красный и дымился, как паровоз, и даже мама покраснела слегка — не то тоже от волнения, не то от белого солнца.

— Что такое, товарищи? — закричал папа, вскочив в середину толпы и с облегчением увидев нас. — Все в порядке, товарищи! — продолжил он, а собравшиеся уже расходились. — Ну вот! — обрадовался он. — Я знал, что простые люди сердцем понимают, что мы такие же, что мы на одних баррикадах.

— Папа! — зарыдала Клара и бросилась в объятия к маме, успев показать в броске на старушку. — Это она нас спасла!

— Спасибо! — грянул папа. — От всей души. Я Владимир Ильич. Красный директор, — он протянул старушке руку.

Она величаво наклонила голову и тоже протянула папе руку… ладонью вниз. Словно ожидала, что папа ее поцелует!

— Очень приятно. Княгиня Зинаида Андреевна Трегубова.

— О господи, — пролепетала мама.

А папа взял и поцеловал княгине руку.