Жанна д'Арк

Марк Твен, 1896

XV век. Самый грубый, жестокий и развращенный век со времен варварства, как считают историки. Именно тогда, во времена Столетней войны, когда англичане захватили уже почти все французские земли, произошло чудо. Неграмотная сельская девушка совершила то, что не смогли сделать умудренные опытом военачальники. Она взяла в свои руки боевое французское знамя и нанесла сокрушительный удар армии врага. Имя победительницы навсегда вошло в историю. Ее звали Жанна д’Арк. Но как случилось, что Жанна д’Арк спасла Францию, а Франция ее не спасла? Боевой соратник и друг детства легендарной Девы-воительницы рассказывает всю правду о ее судьбе.

Книга вторая. При дворе и в стане

Глава I

Пятого января 1429 года Жанна пришла ко мне со своим дядей Лаксаром.

— Время наступило, — сказала она. — Теперь мои Голоса не смутны, но отчетливы, и они сказали мне, что следует делать. Через два месяца я буду у дофина.

Ее настроение было восторженно, ее осанка — воинственна Это передалось мне, и я почувствовал тоже какое-то неодолимое стремление, подобный порыв переживаешь, когда услышишь барабанный бой и топот идущего войска.

— Я верю! — сказал я.

— Я тоже верю, — произнес Лаксар. — Если бы она раньше сказала мне, что Господь повелел ей спасти Францию, — я не поверил бы; я предоставил бы ей самой, как умеет, пробиваться к губернатору, и постарался бы держаться подальше от всей этой кутерьмы, не сомневаясь, что Жанна спятила с ума. Но я видел, как безбоязненно она стояла перед теми знатными и сильными людьми, я слышал, как она говорила свою речь; ведь только с помощью Божьей она могла это сделать. В этом я убедился. А потому я отныне смиренно подчиняюсь ее приказаниям. Пусть поступает со мной, как хочет.

— Мой дядя очень добр, — сказала Жанна. — Я послала к нему с просьбой: пусть придет к нам и уговорит маму отпустить меня с ним, чтобы я могла поухаживать за его женой — она больна. Это устроилось, и завтра с рассветом мы отправляемся. Из его дома я вскоре пойду в Вокулер — буду там ждать и домогаться, пока не получу просимого. Кто были те два рыцаря, что сидели тогда слева от тебя за столом губернатора?

— Один — сьер Жан де Новелонпон де Мец, другой — сьер Бертран де Пуланжи.

— Добрая сталь — добрая сталь, и тот и другой. Я наметила их себе в помощники. Что прочитала я на твоем лице? Сомнение?

Я приучал себя говорить ей всегда лишь неприкрашенную правду, а потому сказал:

— Они приняли тебя за помешанную — так и сказали. Правда, они сожалели о тебе, но все-таки назвали тебя безумной.

По-видимому, это нисколько не встревожило и не обидело ее. Она только промолвила:

— Мудрые люди меняют свои мнения, когда видят, что их взгляд был ошибочным. Так будет и с ними. Они отправятся со мной. Теперь я опять встречусь с ними… Кажется, ты опять сомневаешься? Сомневаешься?

— Н-нет. Теперь нет. Мне лишь вспомнилось, что это было год тому назад и что они нездешние; они случайно остановились здесь на один день во время путешествия.

— Они приедут опять. Но к делу: я пришла, чтобы оставить тебе кое-какие распоряжения. Через несколько дней после моего ухода отправишься и ты. Устрой все свои дела, потому что твое отсутствие будет продолжительно.

— А Жан и Пьер пойдут со мной?

— Нет; сейчас они отказались бы, но вскоре придут и они, и принесут мне родительское благословение и согласие на то, чтобы я пошла навстречу своему призванию. Тогда я буду сильнее… это придаст им бодрости; а теперь я слаба, потому что мне недостает этого. — Она замолчала, и ее глаза наполнились слезами; затем она продолжала: — Я хотела бы проститься с маленькой Менжеттой; на рассвете приведи ее за околицу; пусть она немного проводит меня…

— А Ометта?

Жанна не выдержала и залилась слезами.

— Нет… о нет! — сказала она. — Слишком она дорога мне. Я не перенесла бы свидания, зная, что никогда не увижу ее лица.

На другое утро я пришел с Менжеттой, и мы, все четверо, пошли по дороге, пока деревня не осталась далеко позади. Тогда обе девушки сказали друг другу последнее «прости»; долго они обнимались, долго изливали в ласковых словах свое горе. Грустная картина. Жанна долго смотрела на далекую деревню, на Древо Фей, на дубовый лес, на цветущий луг, на реку, как будто она хотела запечатлеть все эти картины в своей памяти, так, чтобы они вечно сохранялись, не побледнели: она ведь знала, что никогда в жизни больше не увидит этого. Потом она повернулась и пошла своей дорогой, проливая горькие слезы. То был ее день рождения и мой. Ей исполнилось семнадцать лет.

Глава II

Через несколько дней Лаксар проводил Жанну в Вокулер и нашел ей там помещение у Катерины Ройе, жены пекаря, честной и доброй женщины. Жанна не пропускала ни одной обедни, помогала по хозяйству — этим она платила за помещение и стол, — и если кому-нибудь приходила охота поговорить с ней насчет ее призвания, — а таких любителей было много, — то она беседовала свободно, ничего уже не скрывая. Я вскоре поселился неподалеку и подмечал, как к ней относится население. Быстро разнеслась весть, что появилась молодая девушка, которой Бог повелел спасти Францию. Простой народ стекался толпами, чтобы взглянуть на нее и поговорить с ней, и ее юная красота сразу завоевывала ей половину их доверия, а ее глубокая убежденность и несомненная искренность довершали остальное. Зажиточные люди держались вдали и подтрунивали; ну да их не переделаешь.

Вспомнили пророчество Мерлина; восемьсот лет миновало с тех пор, как он предсказал, что через многие годы Францию погубит женщина, и женщина спасет. Вот Франция была погублена впервые — и погубила ее женщина, Изабелла Баварская, ее королева-предательница; и нет сомнения, что эта чистая и прекрасная молодая дева избрана Небом для завершения пророчества.

В этом было новое и могучее поощрение возраставшего любопытства; все больше и больше разгоралось волнение, а вместе с ним надежда и вера. И волна за волной покатилось из Вокулера по всей стране это животворное воодушевление, разлилось вглубь и вширь, охватив все деревни, освежило и приободрило гибнувших сынов Франции. И из тех деревень потянулся народ, чтобы увидеть воочию и услышать самим; кто узрел и услышал — тот веровал. Они переполнили город; больше того, харчевни и дома были набиты битком, и все-таки половина прибывших должна была остаться без крова. А люди все прибывали, хотя стояла зима; когда алчет душа, то где тут думать о хлебе или пристанище, лишь бы утолить свою более высокую потребность. День за днем, день за днем увеличивался этот многолюдный поток. Домреми был поражен, ошеломлен, сбит с толку. Деревня задавалась вопросом: «Неужели это мировое чудо все эти годы пребывало среди нас, а мы и не примечали?» Пришли из деревни Жан и Пьер; на них смотрели во все глаза, им завидовали, словно великим и счастливым мира сего. Их шествие в Вокулер было подобно триумфу; из окрестных деревень сбегался народ, чтобы увидеть и приветствовать братьев той, с которой ангелы беседовали с глазу на глаз и в чьи руки, по воле Бога, они передавали судьбу Франции.

Братья принесли Жанне благословение и напутствие родителей, а также обещание, что они вскоре сами придут подтвердить ей это. И с этим беспредельным блаженством на сердце, с этим залогом счастливой надежды она вторично отправилась к губернатору. Но тот был столь же несговорчив, как и раньше. Он отказался послать ее к королю. Она была разочарована, но ничуть не пала духом.

— Все равно, — сказала она, — я должна буду приходить, пока не получу вооруженной свиты, потому что так повелено, и я не могу не повиноваться. Я должна отправиться к дофину, хотя бы мне пришлось ползти на коленях.

Я и оба брата навещали Жанну каждый день, чтобы видеть приходивший народ и послушать, о чем говорят. И однажды действительно явился сьер Жан де Мец. Он повел с ней речь в шутливом и ласковом тоне, как обыкновенно разговаривают с детьми:

— Что ты тут поделываешь, девочка? Как ты думаешь, вытурят ли короля из Франции и превратимся ли мы все в англичан?

Она отвечала ему со своим обычным спокойствием и деловито:

— Я пришла просить Роберта де Бодрикура отвести или отослать меня к дофину, но он не внемлет моим словам.

— Поистине твоя настойчивость поразительна; минул целый год, а ты не изменила своей прихоти. Я видел тебя, когда ты явилась в первый раз.

Жанна возразила с прежней невозмутимостью:

— Это не прихоть, а цель. Он даст согласие. Я буду ждать.

— Ах, дитя мое, благоразумно ли так твердо уповать на это? Губернаторы ведь упрямый народ, с ними скоро не сладишь. Ежели он не удовлетворит твоей просьбы…

— Удовлетворит. Он не может иначе. Ему не дано выбирать.

Шутливость дворянина начала пропадать — это видно было по его лицу. Убежденность Жанны передавалась и ему. Всегда случалось так, что все, кто начинал с ней шутить, под конец становились серьезны, подмечая в ней такую душевную глубину, о которой раньше и не подозревали; ее очевидная искренность и непоколебимая твердость ее убеждений составляли силу, перед которой не могло устоять легкомыслие. Сьер де Мец вдруг немного призадумался. Затем произнес, уже без оттенка шутки:

— Необходимо ли тебе отправиться к королю так скоро? То есть, хочу я сказать…

— До наступления крестопоклонной недели. Хотя бы у меня отнялись ноги до самых колен.

Она произнесла это с тем скрытым огнем, который столь много говорит, когда взбаламучено сердце. Прочитали бы вы ответ на лице этого рыцаря, посмотрели бы вы, как загорелись его глаза! То было сочувствие. Он сказал:

— Бог свидетель — я верю, что ты получишь стражу и что из этого выйдет толк. Что же ты собираешься сделать? На что ты надеешься и какова твоя цель?

— Спасти Францию. И мне предназначено совершить это. Ибо ни единый человек на всем свете, ни король, ни герцог, ни кто-либо другой, не может восстановить французское королевство, и не от кого ждать помощи помимо меня.

Эти слова были проникнуты и убежденностью и искренностью порыва; они растрогали доброго дворянина. Я видел ясно. А Жанна добавила несколько упавшим голосом:

— Но поистине я предпочла бы сидеть со своей бедной матерью за веретеном, потому что не для того я была рождена. Однако я должна пойти и совершить это — такова воля моего Повелителя.

— Кто твой Повелитель?

— Бог.

И тогда сьер де Мец, исполняя древний и красивый рыцарский обычай, преклонил колено и вложил свои руки в руки Жанны, показывая тем, что он признает себя ее вассалом, и поклялся, что с помощью Божьей он сам проводит ее к королю.

На следующий день прибыл сьер Бертран де Пуланжи, и он также принес ей клятву и честью рыцаря обещал оставаться при ней и повиноваться ее указаниям.

И к вечеру в этот же день разнеслась великая молва по всему городу — будто сам губернатор собирается посетить юную деву в ее убогом жилище. Поутру все улицы и переулки наводнились народом: каждому хотелось увидеть, действительно ли сбудется столь невероятная вещь. И сбылось. Губернатор подъехал в полном параде, в сопровождении своей вооруженной свиты; известие о том разнеслось повсюду, поразило всех, положило конец насмешкам, и слава Жанны поднялась до небывалой высоты.

Губернатор поставил себе такой вопрос: Жанна либо ведьма, либо святая; и он решил докопаться до истины. Поэтому он привел с собою священника, чтобы произвести изгнание беса, на случай, если она одержима нечистой силой. Патер совершил надлежащий обряд, но не обнаружил дьявола. Он лишь оскорбил Жанну в ее лучших чувствах и неизвестно зачем надругался над ее благочестием; ведь он перед тем исповедовал ее сам и должен был бы знать, — если только он вообще что-нибудь знал, — что бесы не могут присутствовать в исповедальне, но издают крики страдания и самые нечестивые проклятия, лишь только почувствуют близость этого святого таинства.

Губернатор вернулся встревоженный и задумчивый; он решительно не знал, что делать. А пока он размышлял и обдумывал, прошло несколько дней и наступило 14 февраля. Тогда Жанна пришла в замок и сказала:

— Во имя Господа, Роберт де Бодрикур! Вы слишком медлите, и, задерживая меня, вы тем самым причиняете вред, ибо сегодня дофин проиграл битву вблизи Орлеана, и он понесет еще больший урон, если вы не отошлете меня к нему как можно скорее.

Губернатор ушам не верил, слушая такую речь, и сказал:

— Сегодня, дитя, сегодня? Как ты можешь знать, что произошло в тех местах сегодня? Восемь или десять дней требуется, чтобы оттуда пришла весть.

— Мои Голоса принесли мне эту весть, и она истинна. Сегодня проиграна битва, и на вас лежит вина, что я до сих пор не двинулась в путь.

Губернатор некоторое время ходил взад и вперед по комнате, говоря сам с собою и иногда произнося какое-нибудь увесистое проклятие; наконец он сказал:

— Вот что! Ступай себе с миром и жди. Если окажется так, как ты говоришь, то я дам тебе грамоту и пошлю тебя к королю, — но не иначе.

Жанна ответила с жаром:

— Благодарение Богу, почти миновала пора ожидания. Через девять дней вы дадите мне грамоту.

Население Вокулера уже подарило ей коня, а также вооружило и снарядило ее, как воина. До сих пор у нее не было случая испытать коня и узнать, может ли она ездить верхом, потому что ее первой и главной обязанностью было не покидать своего поста и внушать надежду и смелость всем приходящим к ней и готовить их к совместному подвигу освобождения и возрождения королевства. Исполнению этого долга она посвящала каждую минуту своего времени. Но не все ли равно — не было ничего, чему она не могла бы научиться, и притом в кратчайший срок. Ее конь убедился в том с первого же часа. Между тем учебе ездить верхом занялись братья Жанны и я; мы учились по очереди. Обучались мы также искусству владеть оружием.

Двадцатого числа Жанна созвала свое маленькое — двоих рыцарей, двух своих братьев и меня — на частный военный совет. Нет, то не был совет — такое название не подошло бы, потому что она не совещалась с нами, а отдавала приказания. Она начертала нам путь, которым намеревалась ехать к королю, и сделала это подобно человеку, в совершенстве знающему географию; и эта роспись ежедневных переходов была составлена так, что все особенно опасные места оставались в стороне благодаря фланговым движениям. Из этого видно, что политическую географию она знала так же хорошо, как физическую. И в то же время она ни одного раза не была в школе, ничему не училась. Я изумился, но тотчас подумал, что Голоса вразумили ее. Однако по некотором размышлении я заметил, что дело вовсе не в том. Она постоянно ссылалась на слова того, или другого, или третьего, и я понял, что она прилежно расспрашивала всех своих бесчисленных посетителей и на основании их сообщений терпеливо собрала всю эту сокровищницу знания. Оба рыцаря восхищались ее здравым смыслом и проницательностью.

Она приказала нам сделать все приготовления к путешествию, во время которого мы будем совершать переходы ночью, а спать — днем, в потаенных местах; почти весь долгий путь через неприятельскую территорию нам предстояло совершить в таких условиях.

Кроме того, она приказала хранить в тайне день нашего отправления, потому что желала уйти незамеченной. В противном случае наше выступление было бы отпраздновано шумными проводами, а это могло бы послужить предупреждением врагу: нас подстерегли бы в засаде и взяли в плен. В заключение она сказала:

— Теперь мне только осталось сообщить вам день, когда мы выступим в поход, — чтобы вы могли заблаговременно приготовить все и чтобы не пришлось ничего делать в последнюю минуту кое-как и наспех. Мы отправляемся двадцать третьего в одиннадцать часов вечера.

И она отпустила нас. Оба рыцаря были ошеломлены и — встревожены. И сьер Бертран сказал:

— Даже если губернатор в самом деле даст ей грамоту к королю и конвой — он все-таки, быть может, не успеет сделать это к назначенному ею времени. Тогда как же она решается назначать день и час? Опасно, очень опасно выбирать и назначать время при такой неизвестности.

Я сказал:

— Раз она сказала двадцать третьего, то мы можем ей довериться. Я думаю, Голоса поведали ей. Нам лучше всего повиноваться.

И мы повиновались. Родителей Жанны уведомили, чтобы они пришли до двадцать третьего числа, но из осторожности им не было сказано, почему назначен крайний срок.

Двадцать третьего она целый день пытливо всматривалась в толпы стремившихся к дому новых посетителей, но ее родители не показывались Однако она не теряла мужества и продолжала надеяться. Но наступил вечер, и надежды ее рушились; она залилась слезами, но вскоре осушила их и сказала:

— Очевидно, так должно было случиться; очевидно, так суждено. Я должна перенести это и — перенесу.

Де Мец пытался утешить ее, говоря:

— От губернатора пока ничего не слышно. Они, быть может, придут завтра и…

Он не договорил, потому что она прервала его словами:

— Чего ради? Мы отправляемся сегодня вечером, в одиннадцать часов.

Так и сбылось. В десять часов явился губернатор в сопровождении свиты и факельщиков и привел ей отряд конной стражи, дал коней и вооружение мне и братьям Жанны и вручил ей грамоту на имя короля. Затем он снял свой меч и собственноручно опоясал им Жанну и сказал:

— Истинны были твои слова, дитя мое. Битва была проиграна в тот день. И вот я исполняю свое слово. Иди… будь что будет!

Жанна поблагодарила его, и он пошел своей дорогой.

Эта проигранная битва была тем знаменитым поражением, которое значится в истории под именем Сельдяной битвы^[23].

Все огни в доме были сразу погашены, и через некоторое время, когда улицы погрузились в темноту и безмолвие, мы, никем не замеченные, миновали их и, выехав через западные ворота, помчались во весь опор, нахлестывая и пришпоривая лошадей.

Глава III

Нас выехало двадцать пять отлично вооруженных человек. За городом мы построились попарно: Жанна и ее братья — посреди колонны, Жан де Мец — во главе, а сьер Бертран — в арьергарде. Рыцари были назначены на эти места, чтобы предупреждать попытки бегства — на первое время. Часа через два-три мы будем уже на территории неприятеля, и тогда никто не осмелится дать тягу. Мало-помалу по всей линии начали в разных местах раздаваться стоны, оханья и проклятия; расспросив, в чем дело, мы узнали, что шестеро из нашего отряда — крестьяне, никогда раньше не ездившие верхом; им лишь с большим трудом удавалось держаться в седле, и к тому же теперь они начали испытывать изрядную боль. Губернатор в последнюю минуту велел схватить их и силой присоединить к нашему отряду, чтобы заполнить ряды; к каждому он приставил опытного воина с приказанием поддерживать их в седле и убить при первой попытке к бегству.

Эти бедняги соблюдали тишину, пока были в силах; но их физические страдания наконец столь обострились, что они не могли долее терпеть. Однако теперь мы вступили на вражескую территорию, где им неоткуда было ждать помощи; они вынуждены были продолжать с нами путь, хотя Жанна и разрешила им покинуть нас, если они не боятся. Они предпочли остаться. Мы убавили ходу и теперь продвигались с осторожностью; новобранцев предупредили, чтобы они терпели свое горе молча, а не подвергали весь отряд опасности своими проклятиями и жалобами.

К рассвету мы углубились в лес, где разбили лагерь, и вскоре все, кроме часовых, заснули крепким сном, несмотря на холодное земляное ложе и морозный воздух.

В полдень я очнулся от такого крепкого и одуряющего сна, что сначала не мог привести в порядок свои мысли и не знал, где нахожусь и что случилось. Понемногу моя голова прояснилась, и я вспомнил все. Я лежал, раздумывая о необычайных событиях последнего месяца, и вдруг мне пришла в голову мысль, сильно меня поразившая: ведь одно из пророчеств Жанны не сбылось. Где Ноэль и Паладин, которые должны были присоединиться к нам в одиннадцатом часу? К этому времени, видите ли, я привык ожидать исполнения всего, что сказано Жанной. Встревоженный и взволнованный такими мыслями, я открыл глаза. И что же? Передо мной стоял сам Паладин, прислонившись к дереву и поглядывая на меня! Как часто бывает, что думаешь или говоришь о каком-нибудь человеке, а сам и не подозреваешь, что он тут как тут! Можно предположить, что ты подумал о нем именно потому, что он находится вблизи, а вовсе не случайно, как принято объяснять. Как бы то ни было, Паладин стоял, смотря мне прямо в лицо и ожидая, когда я проснусь. Я чрезвычайно обрадовался, увидя его, вскочил на ноги, крепко пожал ему руку, отвел его немного в сторону от нашего лагеря — причем он хромал, словно калека, — и, предложив ему присесть, сказал:

— Откуда же ты свалился как снег на голову? Какими судьбами ты попал сюда? И что значит твой военный наряд? Объясни мне все.

Он ответил:

— Я ехал с вами всю прошлую ночь.

— Да ну! — И я сказал себе: значит, пророчество сбылось хоть наполовину.

— Да. Я поспешил из Домреми, чтобы присоединиться к вам, и едва не опоздал на каких-нибудь полминуты. По правде говоря, я уже опоздал, но так усердно упрашивал губернатора и он был так растроган моим доблестным рвением послужить на пользу отечеству — таковы были его подлинные слова, — что сдался и позволил мне примкнуть к отряду.

Я подумал: «Это ложь; он — один из тех шести, которых губернатор насильно завербовал в последнюю минуту; я знаю это, потому что по пророчеству Жанны он должен был присоединиться к нам в одиннадцатом часу, и не по доброй воле». Затем я сказал вслух:

— Очень рад, что ты явился; мы боремся за правое дело, и в наши времена никому не подобает сидеть дома.

— Сидеть дома! Мне так же невозможно было усидеть дома, как грому — остаться в туче вопреки призыву бури.

— Хорошо сказано. И это так похоже на тебя.

Он был польщен.

— Мне приятно, что ты не ошибся во мне. Не все знают меня. Но у них скоро откроются глаза. Они близко узнают меня, прежде чем я успею вернуться из похода.

— Не сомневаюсь в этом. Верю, что при первой же опасности ты сумеешь показать себя.

Мои слова очаровали его, и он раздулся, как пузырь. Он сказал:

— Если я знаю самого себя (а мне думается, что знаю хорошо), то мои подвиги во время этого похода не раз заставят тебя вспомнить о своих словах.

— Глупо было бы сомневаться в том. Я верю в тебя.

— Мне, правда, негде будет развернуться: ведь я простой солдат. Тем не менее мое имя прогремит по всему отечеству. Будь я на своем месте, будь я на месте Ла Гира, или Сентрайля, или Бастарда Орлеанского^[24]… не стану ничего говорить, я не из породы болтунов, вроде Ноэля Рэнгесона и ему подобных, избави боже! Но согласись, ведь это кое-что значило бы — это поразило бы весь мир, как нечто небывалое, если бы слава простого солдата вознеслась выше их и своим блеском затмила величие их имен!

— Послушай-ка, друг мой, — сказал я, — знаешь ли, ты набрел на великую мысль? Сознаешь ли ты, какой необъятный простор она откроет тебе? Рассуди: что значит быть прославленным полководцем? Ничего — история битком набита ими; их так много, что всех имен и в памяти не удержишь. Но простой солдат, прославивший себя до небывалой высоты, будет стоять особняком! Он был бы единственной луной среди небосвода мелких, как горчичное зерно, звезд; его имя переживет род человеческий. Друг мой, от кого ты заимствовал такую мысль?

Он едва не лопался от восторга, но старался по мере возможности скрывать свои чувства. Он скромно отстранил похвалу мановением руки и сказал:

— Пустяки. У меня они зарождаются часто — мысли в таком же роде, да и еще более величественные. А в этой, по-моему, нет ничего особенного.

— Я поражен. Поистине поражен. Неужели это ты сам додумался?

— Именно. И там, откуда эта мысль явилась, их есть еще большой запас, — тут он указал пальцем на свой лоб и заодно воспользовался случаем сдвинуть свой шишак набекрень, что придало ему крайне самодовольный вид. — Мне нет нужды пользоваться чужими мыслями, как это делает Ноэль Рэнгесон.

— Кстати, насчет Ноэля — когда ты видел его в последний раз?

— С полчаса назад. Он дрыхнет вон там, словно колода. Ехал с нами всю ночь.

Мое сердце сильно забилось, и я сказал себе, что теперь я могу успокоиться и возрадоваться и что отныне я никогда не буду сомневаться в пророчествах Жанны. И я произнес:

— Это радует меня. Я могу гордиться нашей деревней. Я вижу, что в нынешние великие времена никакая сила не удержит дома наших львиных сердец.

— Львиное сердце! У кого — у этого молокососа? Да он, словно собачонка, просил отпустить его. Плакал и просился к маме. Это у него-то львиное сердце! У этого олуха!

— Боже мой, а я-то думал, что он записался добровольцем! Неужели нет?

— Ну да, такой же доброволец, как те, что идут к палачу. Дело в том, что он еще в Домреми узнал о моем желании присоединиться к Жанне и навязался мне в попутчики, чтобы под моей защитой взглянуть на народ и на всю эту сутолоку. Ну, пришли мы и видим: у замка появились факелы; побежали туда, а губернатор приказал его схватить вместе с четырьмя другими. Он давай проситься, и я тоже просил, чтобы взяли меня вместо него, и в конце концов губернатор позволил мне присоединиться; однако Ноэля не согласился отпустить — слишком уж осерчал на него за то, что он плакса. Да, нечего сказать, много от него пользы будет на королевской службе: жрать будет за шестерых, удирать — за десятерых. Ненавижу карликов с половинным сердцем и девятью брюхами!

— Право, я не ожидал такой новости, я этим огорчен и разочарован. Ведь я всегда считал его за очень бравого парня.

Паладин с негодованием взглянул на меня и сказал:

— Не понимаю, как ты можешь говорить подобные вещи, положительно не понимаю. Не понимаю, откуда у тебя взялось такое мнение о нем. Я отсюда не чувствую вражды к нему и говорю так вовсе не из предубеждения — я не позволил бы себе отнестись к кому-либо с предубеждением. Я люблю его — я чуть не с колыбели был его товарищем, но пусть он не взыщет, если я открыто выскажусь о его недостатках, а он пусть выскажется о моих, если найдет во мне таковые. И, правду сказать, возможно, что они у меня есть, но, думаю, они выдержат испытание; так мне кажется. Бравый парень! Послушал бы ты, как он ночью визжал, хныкал, ругался только потому, что седло намозолило ему зад. Почему оно не намозолило мне? Ба! Мне было так удобно, словно я в седле родился. А между тем я первый раз в жизни поехал верхом. Все старые служивые дивились моей мастерской посадке, говорили, что никогда не видывали такого ездока. А он-то! Они должны были все время поддерживать его.

Среди ветвей пахнуло благоуханием завтрака; Паладин невольно расширил ноздри, смакуя трапезу, — встал и ушел, сказав, что ему надо присмотреть за лошадью.

В сущности, он был славный и добродушный великан, совершенно безвредный, ибо какой вред, если собака лает, — лишь бы не кусалась; какой вред, если осел кричит, — лишь бы не лягался. Если у этой огромной туши, состоящей из мякоти, мускулов, тщеславия и глупости, на первый взгляд чересчур длинный язык, то что же из этого? Болтовня его в действительности была безобидна; к тому же этот недостаток не им самим создан, а воспитан Ноэлем Рэнгесоном, который холил его, лелеял, выращивал и совершенствовал — ради собственной забавы. Беззаботному, легкомысленному Ноэлю надо было непременно кого-нибудь дразнить, подзадоривать, вышучивать; а Паладин только нуждался в некоторой обработке, чтобы пойти навстречу его желаниям. Ну, тот и взялся за обработку, приложил все свои старания и изобретательность и повел дело с усердием комара, гоняющегося за быком. Целые годы продолжалось это в ущерб более важным задачам воспитания. И старания увенчались полным успехом. Ноэлю общество Паладина было дороже всего; Паладин что угодно готов был предпочесть обществу Ноэля. Огромного детину часто видели вместе с этим юрким молодчиком, но происходило это по тем же причинам, по которым быка часто видят в обществе комара.

Как только представился случай, я заговорил с Ноэлем. Поздравив его с началом нашего похода, я сказал:

— Хорошо и доблестно ты поступил, что записался добровольцем, Ноэль.

Он, подмигнув, ответил:

— Да, мне кажется, это было довольно недурно. Впрочем, заслуга-то не вполне моя: мне помогли.

— Кто помог?

— Губернатор.

— Как так?

— Ну, да уж расскажу тебе все, как было. Пошел я из Домреми поглядеть на толпу да на все эти занятные зрелища. Раньше-то мне ничего такого не случалось и видывать, а тут вдруг представилась возможность. Но я вовсе не собирался идти в добровольцы. На полдороге догнал я Паладина и решил во что бы то ни стало осчастливить его своим обществом, хотя он заявил, что вовсе в том не нуждается. И пока мы ротозейничали да щурились от блеска факелов у губернаторского замка, нас с четырьмя другими схватили и присоединили к отряду: теперь ты знаешь, как я стал добровольцем. Но в конце концов я не очень кручинился, вспомнив, как скучно стало бы в деревне без Паладина.

— Как он отнесся к этому? Был доволен?

— Я думаю, он был рад.

— В самом деле?

— Ведь он заявил, что не рад. Видишь ли, его схватили врасплох, и вряд ли он сумел бы без подготовки сказать правду. Я не думаю, впрочем, что он проявил бы откровенность даже в том случае, если бы имел время на размышление, — я не стану возводить на него такую напраслину. Если бы дать ему время для придумывания лжи, он бы, скорее всего, в этом случае рассуждал бы хладнокровнее и поостерегся бы пускать пыль в глаза столь непривычным способом. Нет, я уверен, что он был рад, так как он говорил, что не рад.

— А по-твоему, он очень радовался?

— Очень, в том нет сомнения. Он униженно молил, ревел, что ему хочется к маме, говорил, что у него слабое здоровье, что он не умеет ездить верхом, что он не переживет и одного дня походной жизни. Но в действительности внешность его вовсе не была так слаба, как его чувства. Неподалеку лежала бочка вина — впору поднять разве четверым. Губернатор рассердился на него, послал ему проклятие, от которого пыль столбом взлетела, и приказал тотчас приподнять эту бочку, не то, говорит, «изрублю тебя на куски и отошлю в корзине домой». Паладин исполнил, и тогда его без дальнейших рассуждений произвели в рядовые нашего отряда.

— Да, ты очень ясно доказал мне, что он был рад своему производству, — если только верна предпосылка, на которую ты опираешься. Как держал он себя в минувшую ночь?

— Примерно так же, как я. Если он больше шумел, то не надо забывать, что он и размерами больше меня. Мы оба свалились бы с седел, если бы нас не поддерживали. И оба мы сегодня хромаем в одинаковой степени. Коли ему нравится сидеть — пусть сидит, а я предпочитаю постоять.

Глава IV

Нам приказано было выстроиться, и Жанна сделала нам внимательный смотр. Затем она произнесла небольшую речь, указав, что даже в суровой военной обстановке дело спорится лучше, если избегать ругани и всяких непристойных выражений, и что она предлагает нам помнить и строго соблюдать этот совет. Затем она распорядилась, чтобы новобранцев в течение получаса обучали верховой езде, и приставила в качестве руководителя одного из ветеранов. То было смехотворное зрелище, однако мы кое-чему научились, и Жанна осталась нами довольна. Сама она не принимала участия в ученье, но сидела на коне, как воинственное изваяние, не пропустив ни единой подробности урока, и удерживала все в памяти и потом применяла полученные сведения с такой уверенностью и ловкостью, как будто давно преодолела все трудности.

Мы сделали три ночных перехода подряд, по двенадцать — тринадцать лье^[25] каждый; ехали мы спокойно, без всяких приключений, так как нас принимали за бродячую шайку «вольных дружинников». Местные крестьяне только о том и молились, чтобы такие гости поскорее проехали мимо. Тем не менее путь был утомителен и неудобен: мостов встречалось мало, а рек — много; приходилось перебираться вброд и, перемокнув в адски холодной воде, располагаться потом на ночлег прямо на замерзшей или покрытой снегом земле; согревайся и спи, как умеешь, — разводить костры было бы опасно. Мы пали духом от всех этих лишений и смертельной усталости, но Жанна не изменилась. Ее походка сохранила свою легкость и уверенность, в ее глазах не потухал огонь. Мы могли только дивиться этому — объяснить не могли.

Но если до сих пор мы терпели лишения, то я не знаю, как уж назвать последовавшие затем пять ночей, когда помимо тягот путешествия, помимо неизбежных ледяных купаний нам пришлось вдобавок семь раз спасаться от вражеской засады и потерять при стычках двух новобранцев и трех опытных солдат. Уже повсюду разнеслась весть, что вдохновенная Дева из Вокулера отправилась с вооруженным отрядом к королю, — и теперь на всех дорогах были устроены засады.

Эти пять ночей сильно надломили бодрость отряда. Тревожность положения усилилась, когда Ноэль сделал одно открытие, о котором немедленно сообщил офицерам. Некоторые солдаты ломали голову над вопросом, почему Жанна по-прежнему бодра, подвижна и уверенна, в то время как самые сильные мужчины уже утомились от тяжелых переходов и лишений и сделались угрюмы и раздражительны? Вот вам пример, доказывающий, что далеко не все, у кого есть глаза, умеют видеть. Всю жизнь эти люди видели, как женщины впрягаются вместе с животными и тащат плуг, между тем как мужчины правят. Немало видали они и других примеров того, что женщины отличаются большим терпением, выносливостью и бодростью, чем мужчины, — а чему это их научило? Ничему. Как горох об стену. Они так-таки не могли понять, каким образом семнадцатилетняя девушка лучше бывалых воинов переносит лишения походной жизни. Они не могли взять в толк, что великая душа, задавшаяся великой целью, может оживить немощное тело и поддерживать в нем силу. А во Вселенной нет другой души столь же великой, как ее. Но как могли бы они все это познать — эти тупоголовые создания? Нет, они ничего не знали, и их рассуждения были сродни их невежеству. Они толковали и спорили друг с другом — Ноэль прислушивался — и пришли к заключению, что Жанна — ведьма и что ее странная отвага и сила исходят от Сатаны; и они решили выждать удобный случай и лишить ее жизни.

Дело принимало очень тревожный оборот, раз в нашем отряде начали возникать подобные заговоры, и рыцари попросили у Жанны позволения повесить зачинщиков, но она наотрез отказала.

— Ни эти люди, ни другие, — сказала она, — не могут лишить меня жизни, пока не свершится то, за чем я послана, а потому надо ли мне обагрять руки их кровью? Я сообщу им о том и предостерегу их. Позовите их ко мне.

Они явились, и она повторила им, почему их замысел невозможен; говорила она с ними так просто и деловито, как будто ей никогда и в голову не приходило, что кто-нибудь может усомниться в ее словах: как сказано, так и будет. На них это заметно подействовало; они были поражены уверенным и убежденным тоном ее речи: смело сказанное пророчество всегда находит отзвук в суеверных умах. Да, ее речь, очевидно, подействовала на них, но еще большее впечатление произвели ее заключительные слова. Относились они к главному зачинщику, и Жанна произнесла их с грустью:

— Как прискорбно, что ты подготовлял смерть другому, между тем как твоя собственная смерть не за горами.

В ту же ночь, когда мы переправлялись через реку, лошадь этого человека споткнулась и придавила его собой; он утонул прежде, чем мы подоспели на помощь. Заговоры больше не повторялись.

Этой ночью мы наткнулись на несколько засад, но миновали их благополучно, не потеряв ни одного человека. Еще одна ночь, и, если нам посчастливится, мы выберемся из области, занятой неприятелем; поэтому мы с большим волнением ждали наступления вечера. До сих пор мы всегда с некоторой неохотой выступали в путь, зная, что нам предстоит мерзнуть при холодной переправе или спасаться от врага; но на этот раз мы с нетерпением стремились сняться с лагеря и покончить дело разом, хотя нынче можно было ожидать более частых и упорных стычек, чем во все прежние ночи. Вдобавок на три лье впереди от нас находился глубокий поток, через который был перекинут непрочный деревянный мост; и так как целый день шел не переставая холодный, мокрый снег, то нам было крайне важно узнать, не приготовлена ли нам ловушка. Если бы вздувшаяся от дождя река смыла этот мост, то мы оказались бы, как в капкане: путь к отступлению был бы отрезан.

Лишь только стемнело, мы потянулись гуськом из скрывавшей нас лесной чащи и двинулись в путь. С тех пор как наше путешествие начало прерываться стычками с подстерегавшим нас врагом, Жанна всегда занимала место во главе колонны. Так было и на этот раз. К тому времени, как мы прошли около одного лье, снег с дождем превратился в град с дождем, который под напором ветра хлестал меня по лицу, точно бичом, и я позавидовал Жанне и рыцарям — они могли ведь, опустив забрало, спрятать голову как в коробку. Вдруг из кромешного мрака, чуть не над самым моим ухом, раздался резкий окрик:

— Стой!

Мы повиновались. Впереди нас виднелось что-то смутное и темное; как будто отряд всадников, но с уверенностью определить было невозможно. Приблизился кто-то верхом на коне и обратился к Жанне с упреком в голосе:

— Поистине вы выждали время. Ну, что же вы узнали? По-прежнему ли она позади нас или уже обогнала?

Жанна ответила спокойно:

— Она еще позади.

Эта весть успокоила незнакомца. Он произнес дружелюбнее:

— Если вы уверены в том, то вы не потратили времени понапрасну, капитан. Но наверняка ли вы знаете? Каким образом вы узнали?

— Я видел ее.

— Видели ее? Видели саму Деву?

— Да, я был в ее лагере.

— Возможно ли! Капитан Рэмон, не сердитесь за мою недоверчивость. Вы совершили смелый и поразительный подвиг. Где она расположилась лагерем?

— В лесу, на расстоянии не больше лье отсюда.

— Отлично. Я боялся, что она опередила нас, но теперь, раз мы знаем, что она все еще позади, — дело в наших руках. Ей не ускользнуть. Мы ее повесим. Вы повесите ее собственноручно. Вам, и никому другому, принадлежит почетное право — уничтожить это пагубное исчадие Сатаны.

— Не знаю, как и благодарить вас. Если мы изловим ее, то я…

— Если! Я уж об этом позабочусь, будьте спокойны. Мне только хотелось бы взглянуть на нее один раз, чтобы узнать, на что похожа ведьма, которая сумела заварить всю эту кутерьму, — а затем всецело предоставлю ее вам и виселице. Сколько у нее людей?

— Я насчитал лишь восемнадцать, но, вероятно, у нее еще было расставлено несколько часовых.

— И все? Да это сущая безделица по сравнению с нашими силами. Правда ли, что она — молодая девушка?

— Да; не старше семнадцати лет.

— Просто невероятно! Дюжая она или тщедушная?

— Тщедушная.

Офицер подумал минуты две, затем спросил:

— Собиралась ли она сняться с лагеря?

— Когда я видел ее в последний раз — нет.

— Что она делала?

— Спокойно разговаривала с офицером.

— Спокойно? Не делала никаких распоряжений?

— Нет, беседовала так же спокойно, как я с вами.

— Это хорошо. Напрасно она так уверена в своей безопасности. Знай она, что ей готовится, сейчас же принялась бы суетиться да бегать, как все бабы, когда нагрянет на них беда. Ну, раз она не делала никаких приготовлений к выступлению в путь…

— Никаких, когда я видел ее в последний раз.

–…но преспокойно занималась болтовней, значит, такая погода пришлась ей не по вкусу. Ночное путешествие в бурю и в град не может понравиться семнадцатилетней девчонке. Нет, она предпочтет остаться. Спасибо ей. Мы тоже можем сделать привал; здесь как раз подходящее место. Давайте-ка примемся.

— Если вы прикажете — не смею ослушаться. Но ее сопровождают два рыцаря. Они могут принудить ее отправиться в путь, особенно если погода утихнет.

Я был напуган и с нетерпением ждал, когда же мы выберемся из этой передряги; и мне досадно и мучительно было, что Жанна как будто старается оттянуть время и тем самым увеличить опасность. Но все-таки я надеялся, что она лучше знает, как поступить. Офицер сказал:

— В таком случае мы как раз будем здесь на ее пути.

— Да, если они поедут этой дорогой. А что, если они пошлют разведчиков и, разузнав кое-что, попытаются пробраться к мосту лесом? Благоразумно ли оставить мост нетронутым?

Офицер подумал немного и сказал:

— Пожалуй, лучше будет послать отряд и разрушить мост. Я хотел бы занять его всем своим отрядом, но теперь это ни к чему.

Жанна произнесла спокойно:

— С вашего разрешения, я поеду и разрушу мост сам.

Тут я увидел, к чему она все время клонила; и я почувствовал радость, что она так находчива и что она смогла столь хладнокровно обдумать свою мысль перед лицом смертельной опасности. Офицер ответил:

— Не только разрешаю, но и благодарю вас, капитан. На вас-то я могу положиться. Я мог бы послать вместо вас кого-нибудь другого, но лучшего исполнителя мне не найти.

Они отдали друг другу честь, и мы двинулись вперед. Я вздохнул свободнее. Двадцать раз мне уже мерещилось, что сзади слышен топот подъезжающего отряда подлинного капитана Рэмона, и я все время сидел как на иголках, пока тянулся этот нескончаемый разговор. Я вздохнул свободнее, но тревога моя еще не утихла, так как Жанна скомандовала только «Вперед!» — значит, мы должны были ехать шагом. Ехать шагом через строй вытянувшейся во всю длину и смутно видной вражеской колонны! Мучительна была эта минута напряженного ожидания, хотя она и пролетела быстро. Лишь только неприятельский рожок протрубил «спешиться!», Жанна отдала приказ ехать рысью, и тогда я почувствовал большое облегчение Видите, как она всегда умела владеть собой. Ведь если бы мы помчались мимо шеренги, пока не был дан знак спешиться, то любой человек из их отряда мог бы потребовать у нас пароль; теперь же все видели, что мы отправляемся в назначенное место согласно предписанию, и нас пропускали беспрепятственно. Чем дальше мы ехали, тем больше развертывались перед нами грозные силы неприятеля. Быть может, их всего-то было не больше двухсот человек, но мне показалось, что их целая тысяча. Я возблагодарил Господа, когда мы миновали последнего из этих людей, и чем больше мы углублялись в темноту, за пределы их стоянки, тем мне становилось легче. Я чувствовал себя спокойным, хоть на час; а когда мы подошли к мосту, который оказался еще в исправности, то я успокоился окончательно. Мы перешли по мосту и разрушили его, и тогда я почувствовал… нет, не нахожу слов, чтобы описать, что я тогда почувствовал. Надо самому пережить подобное чувство — иначе не понять.

Мы прислушивались, не гонится ли за нами вражья сила, так как опасались, что вернется настоящий капитан Рэмон и тогда они догадаются, что приняли отряд Вокулерской девы за свой. Но, по-видимому, он замешкался не на шутку: мы уже возобновили путь по ту сторону реки, а позади ничего не было слышно, кроме неистовства бури.

Я высказал замечание, что Жанна получила целый короб похвал, относившихся в действительности к капитану Рэмону, который по своем возвращении найдет лишь сухую мякину упреков, и начальник к тому времени будет уже не так ласков.

Жанна сказала:

— Конечно, так и будет, как ты говоришь. Заслышав впотьмах наше приближение, он заранее решил, что это свои, и не позаботился даже спросить у нас пароль. Затем он собирался расположиться лагерем, сам не сообразив, что надо послать кого-нибудь разрушить мост. А кто сам достоин порицания, тот всегда особенно склонен осуждать чужие промахи.

Сьера Бертрана забавляло простодушие Жанны: она говорила, что надоумила вражеского военачальника, как будто она подала ему ценный совет и тем спасла от предосудительной ошибки. Но в то же время он восхищался находчивостью, подсказавшей ей, как обмануть этого человека, не произнеся ни единого слова лжи^[26]. Это смутило Жанну.

— Мне казалось, что он сам обманывается. Я не лгала ему, потому что это было бы нехорошо; но если моя правда обманула его, то она обратилась в ложь, и в таком случае я заслужила хулу. Да вразумит меня Господь, если я поступила несправедливо.

Мы принялись уверять, что она поступила правильно и что ради избежания опасности на войне всегда допустим обман, служащий на пользу себе и во вред врагу; но она не могла вполне успокоиться и утверждала, что даже в том случае, когда опасность грозит великому и правому делу, мы должны сначала испробовать благородные пути. Ее брат Жан возразил:

— Жанна, ты сама сказала нам, что идешь к дяде Лаксару, чтобы ухаживать за его больной женой, а не сказала, что отправишься дальше; а между тем пошла в Вокулер. Вот видишь!

— Сознаю, — грустно ответила Жанна, — я не солгала, но в то же время обманула. Сначала я испробовала все другие средства, но не могла уйти, а должна была уйти. Того требовала назначенная мне цель. Я поступила нехорошо и, думается мне, достойна осуждения.

Некоторое время она молчала, обдумывая этот вопрос со всех сторон; затем произнесла со спокойной решимостью:

— Но я поступила так ради честного дела, и в другой раз я повторила бы то же самое.

Нам казалось, что она чересчур щепетильна, но все промолчали. Если бы мы знали ее так же хорошо, как она знала сама себя и как впоследствии доказала история ее жизни, то мы поняли бы, что она сказала истину и что мы заблуждались, думая, будто она стоит наравне с нами. Она была выше нас. Она готова была принести в жертву себя — лучшую часть своего я, то есть свою искренность, — ради спасения дела; но только ради этого: жизнь свою она не пожелала купить такой ценой. Между тем наша военная этика допускала обман ради спасения жизни или получения какого бы то ни было преимущества над врагом. Ее изречение показалось нам тогда заурядным, потому что суть заключенной в нем мысли ускользнула от нашего понимания. Но теперь легко видеть, что в этих словах таилось высокое нравственное убеждение, сообщавшее им величие и красоту.

Понемногу ветер затих, град и дождь прекратились, и стало заметно теплее. Дорога лежала через трясину, так что лошадям пришлось пробираться шагом — иначе было нельзя. Время тянулось медленно: не имея сил бороться с усталостью, мы засыпали в седлах. Даже опасность, грозившая со всех сторон, не могла заставить нас бодрствовать.

Эта десятая ночь показалась нам самой долгой; и конечно, она была тяжелее всех предшествовавших, потому что утомление наше возрастало с каждым днем и теперь угнетало нас больше, чем когда-либо. Зато нас больше не беспокоили. Когда наступил, наконец, бледный рассвет, то мы увидели перед собой реку и знали, что это — Луара; мы вступили в город Жиан и знали, что находимся в дружественной стороне, враг остался позади. То было счастливое утро.

Отряд наш был изнурен, потрепан и невзрачен с виду; но Жанна, как всегда, была и душой и телом бодрее всех нас. В среднем мы каждую ночь проезжали больше тринадцати лье по извилистым и неудобным дорогам. Этот замечательный поход показал, на что способны люди, когда у них есть вождь, беззаветно преданный своей цели и непоколебимый в своей решимости.

Глава V

По прибытии в Жиан мы первые два или три часа посвятили отдыху и вообще занялись восстановлением своих сил. Но за это время успела распространиться молва, что приехала та Дева, которая послана Богом для спасения Франции. И тотчас начался такой наплыв народу, желавшего взглянуть на нее, что благоразумие заставило нас искать более укромное место. Поэтому мы выехали и сделали привал в небольшой деревне, называвшейся Фьербуа.

Теперь мы были в шести лье от замка Шинон, где находился король. Жанна сейчас же продиктовала мне письмо к нему. Она говорила, что совершила путь в полтораста лье, чтобы сообщить ему добрые вести, и просила разрешения передать ему эти вести с глазу на глаз. Она добавила, что хотя никогда не видела его, однако сразу его узнает и сумеет отличить, даже если бы он переоделся в чужое платье.

Оба рыцаря тотчас же отправились с этим письмом. Наш отряд спал все время после полудня, а после ужина мы порядочно-таки приободрились и развеселились, в особенности наш кружок молодых домремийцев. Нам была предоставлена уютная столовая деревенской харчевни, и первый раз за все эти бесконечные десять дней мы были избавлены от тревог, ужасов, лишений и утомительных трудов. Паладин вдруг снова стал самим собой, каким мы знали его прежде, и чванливо разгуливал взад и вперед, как живое олицетворение самодовольства. Ноэль Рэнгесон заметил:

— Я просто диву даюсь, как славно он нас выручил из беды.

— Кто? — спросил Жан.

— Да Паладин.

Паладин прикинулся глухим.

— Он-то тут при чем? — спросил Пьер д’Арк.

— При всем. Только вера Жанны в его осторожность и дала ей возможность сохранить самообладание. Насчет смелости она могла бы понадеяться на нас и на себя, но осторожность — первейшее дело на войне, в сущности-то говоря; осторожность — это редчайшая и высочайшая добродетель, а у Паладина ее хоть отбавляй — больше, чем у любого француза; больше, пожалуй, чем у шести десятков французов.

— Ну, ты опять норовишь дурака валять, Ноэль Рэнгесон, — отозвался Паладин. — Тебе следовало бы обмотать вокруг шеи свой длинный язык да заткнуть конец его себе в ухо, а то как бы тебе не попасть в беду.

— Вот уж не знал, что в нем больше осторожности, чем у других людей, — сказал Пьер. — Ведь для осторожности нужна смекалка, а у него, я думаю, мозгов ничуть не больше, чем у любого из нас.

— Ошибаешься. Осторожность не имеет никакого отношения к мозгам; для нее мозги скорее являются помехой, потому что она не рассуждает, а чувствует. Высочайшая степень осторожности указывает на отсутствие мозгов. Осторожность есть свойство сердца — только сердца; мы повинуемся ей в силу чувства. Это видно из того, что, если бы она была свойством разума, она заставляла бы видеть опасность только там, где опасность действительно налицо; между тем…

— Охота вам слушать, что он мелет, проклятый олух! — пробурчал Паладин.

–…между тем как осторожность, являясь исключительно качеством сердца и руководясь чувством, а не разумом, преследует более широкие и возвышенные цели и чутко подмечает и предупреждает такие опасности, которых в действительности и в помине нет. Как, например, давеча ночью, когда Паладин, среди тумана, принял уши своей лошади за неприятельские копья и, соскочив, взобрался на дерево…

— Это ложь! Ни на чем не основанная ложь! Послушайтесь моего совета, не верьте злостным выдумкам этой ехидной трещотки: он из года в год прилагал все старания, чтобы очернить меня, а потом примется злословить и на вас. Я слез с лошади, чтобы подтянуть подпругу, — провалиться мне, если это не так, — хотите верьте, не хотите — не надо.

— Вот он всегда таков: ни о чем не может спорить спокойно, а сразу идет напролом и становится строптивым. А замечаете, какая у него плохая память? Он помнит, что соскочил с лошади, но забыл обо всем остальном, даже о дереве. Впрочем, это естественно: он помнит, как спрыгнул с лошади, потому что это вошло у него в привычку. Он всегда поступал так, лишь только в передних рядах поднималась тревога и раздавался лязг оружия.

— Чего ради он слезал с лошади именно в такое время? — спросил Жан.

— Не знаю. По его мнению, чтоб подтянуть подпругу; по моему мнению — чтоб взобраться на дерево. В одну из ночей он на моих глазах девять раз взбирался на дерево.

— Ничего подобного ты не видал! Кто так нагло лжет, тот недостоин уважения. Предлагаю всем вам ответить на мой вопрос: верите ли вы словам этой змеи?

Видно было, что все пришли в замешательство. И только Пьер ответил неуверенно:

— Я… право, я не знаю, что сказать. Вопрос-то щекотлив. Как-то неловко не поверить человеку, когда он говорит напрямик; однако вынужден сознаться — хоть это не совсем вежливо, — что я не могу принять на веру его слова целиком. Нет, я не могу поверить, что ты вскарабкался на девять деревьев.

— Ну вот! — вскричал Паладин. — Небось самому стыдно стало, Ноэль? А сколько раз я взбирался на деревья, как ты полагаешь, Пьер?

— Только восемь раз.

Хохот, покрывший эти слова, довел гнев Паладина до белого каления, и он сказал:

— Придет и мой черед, придет и мой черед! Рассчитаюсь с вами со всеми, можете быть уверены.

— Не трогайте его, — предупредил нас Ноэль. — Он становится настоящим львом, если его раздразнить. После третьей стычки я убедился в этом воочию. Когда сражение окончилось, то он вышел из кустов и напал на убитого один на один!

— Новая ложь! Остерегись — ты зашел слишком далеко. Будь благоразумнее, а не то тебе придется увидеть, как я нападаю на живого.

— То есть на меня. Этим ты уязвил меня больнее, чем всеми своими несправедливыми и грубыми речами. Какая неблагодарность к своему благодетелю…

— Благодетелю?.. А чем я обязан тебе, желал бы я знать?

— Ты обязан мне жизнью. Я стоял между неприятелем и твоими деревьями и оттеснял сотни и тысячи врагов, жаждавших твоей крови. И делал я это не ради похвальбы своею доблестью, но ради того, что я тебя люблю и не мог бы без тебя жить.

— Ну, будет тебе, замолчи! Я не желаю оставаться здесь долее и внимать такому глумлению. Я еще мог бы стерпеть твою ложь, но никак не твою любовь. Побереги эту отраву для кого-нибудь, не столь брезгливого, как я. И прежде чем уйду, скажу вам вот что: во все время похода я скрывал свои подвиги, дабы не затенять ваших крохотных отличий, но дать вам возможность приумножить свою скудную славу. Я всегда устремлялся вперед, где шла самая жаркая сеча, потому что я хотел быть вдали от вас: иначе вы увидели бы, как я повергаю врага, и убоялись бы, осознав свое бессилие. Я твердо вознамерился хранить эту тайну в своей груди, но вы побудили меня открыться. Если вам нужны свидетели, то поищите их вдоль пройденной нами дороги — там лежат они. На той дороге была грязь непролазная — я вымостил ее телами убитых. Бесплодна была земля в окрестной стране — я удобрил ее кровью. То и дело меня просили удалиться из передовых рядов, потому что некуда было двинуться из-за множества моих жертв. И ты — ты, неверный! — утверждаешь, будто я взлезал на деревья! Стыдись!

И он удалился, преисполненный величия, потому что перечень воображаемых подвигов успел вновь воодушевить и умиротворить его.

На другой день мы оседлали коней и двинулись к Шинону; Орлеан был теперь уже недалеко от нас — он задыхался в когтях англичан^[27]. Бог даст, скоро направим путь туда и поспешим на выручку. Из Жиана пришла уже весть и в Орлеан, что крестьянская Дева из Вокулера идет спасать осажденный город. Это известие вызвало большое волнение и породило великую надежду — в первый раз за пять месяцев эти бедняги увидели луч надежды. Они тотчас послали гонцов к королю, прося его взвесить это дело по совести и не отвергать такой помощи, как что-то ненужное. Гонцы эти теперь уже находились в Шиноне.

На полпути к Шинону мы опять наткнулись на вражеский отряд, который неожиданно показался из лесной чащи; вдобавок силы неприятеля были значительны. Но теперь мы были уже не новички, как девять или двенадцать дней назад; мы успели привыкнуть к подобным приключениям. Душа у нас не ушла в пятки, оружие не дрогнуло в руках. Мы приучились всегда быть готовыми к бою, всегда владеть собою и всегда встречать отпором любую опасность. Появление врагов встревожило нас не более, чем нашу предводительницу. Прежде чем они успели выстроиться, Жанна скомандовала: «Вперед!» — и мы ринулись прямо на них. Они не ожидали натиска; они показали тыл и рассеялись во все стороны, и мы на скаку опрокидывали их, точно соломенные чучела. То была последняя засада на нашем пути; и подготовлена она была едва ли не самим де ла Тремуйлем^[28], этим негодяем-предателем, министром и фаворитом короля.

Остановились мы в гостинице. И вскоре начало стекаться население всего города, чтобы взглянуть на Деву.

О несносный король и несносный народ его! Наши два добрых рыцаря вернулись доложить Жанне об исходе своего поручения в полном негодовании. Они и мы все почтительно стояли, — как надлежит стоять в присутствии королей и тех, кто выше их, — пока Жанна не пригласила нас сесть; она была встревожена этим знаком внимания и уважения, не одобряла его и не привыкла к нему, хотя мы в ее присутствии не осмеливались держаться иначе с тех пор, как она предсказала смерть несчастного изменника, который утонул в тот же час, — мы убедились тогда окончательно, что она посланница Бога. Сьер де Мец начал:

— Король получил письмо, но нам не позволили говорить с ним лично.

— Кто же запрещает?

— Никто не запрещает, но ближе всех стоят к нему три или четыре царедворца — каждый из них предатель и интриган, — и они ставят всякие препятствия, пускаются на разные хитрости и пользуются лживыми предлогами, лишь бы только оттянуть дело. Главные из них — Жорж де ла Тремуйль и эта лукавая лисица, архиепископ Реймский. Покуда король, благодаря их стараниям, бездействует да развлекается охотой да пирами, они сильны и положение их тем прочнее. Если же он воспрянет, образумится и, как подобает мужу, обнажит меч на защиту страны и короны, то их могуществу наступит конец. Им лишь бы самим благоденствовать, а там — пусть погибнет страна, пусть погибнет король: это их не тревожит.

— Говорили вы с кем-нибудь, кроме них?

— Ни с кем из придворных: ведь придворные — покорные рабы этих змей; они перенимают их слова и поступки, сообразуются с их действиями, думают по их указке и вторят их речам. А потому все относятся к нам холодно: поворачиваются спиной и отходят в сторону при нашем появлении. Но мы говорили с посланцами из Орлеана. Они заявили с горячностью: «Удивительно, как это человек, находящийся в столь отчаянном положении, как король, может праздно и безучастно стоять в стороне; он видит гибель всего своего достояния — и палец о палец не ударит, чтобы остановить беду. Какое странное зрелище! Вот он заперт в крохотном уголке своего королевства, словно крыса в западне. Королевским дворцом ему служит этот огромный, унылый, как гробница, замок; там вместо занавесей — истлевшие тряпки, вместо убранства палат — развалившаяся мебель; там воистину царит мерзость запустения. В его казне сорок франков^[29] — ни сантима больше, Бог свидетель! У него нет войска, и неоткуда достать его; и рядом с таким голодным убожеством вы видите этого бездержавного нищего, окруженного толпами шутов и любимых царедворцев, — все они разодеты в самые пышные шелка и бархат, каких не встретишь ни при одном дворе христианского мира. И ведь он знает, что с падением Орлеана падет Франция; он знает, что, лишь только пробьет час, он превратится в беглеца и изгнанника и что в покинутой им стране над каждым клочком его великого наследства будет победоносно развеваться английское знамя; он знает все это, знает, что наш доблестный город совершенно одиноко, без всякой поддержки борется с болезнями, голодом и нашествием в надежде отвратить грозное бедствие; и тем не менее он отказывается нанести хотя бы единый удар, чтобы спасти город, он не хочет слышать наши просьбы, он даже не хочет видеть нас». Вот что сказали мне посланцы; они уже перестали надеяться.

Жанна мягко возразила:

— Как печально! Но они не должны отчаиваться. Дофин вскоре пожелает их выслушать. Передайте им это.

Она почти всегда называла короля дофином. По ее мнению, он, как некоронованный, еще не был королем.

— Мы передадим им, и эти слова успокоят их, так как они верят, что ты послана Богом. Архиепископ и его единомышленник опираются на этого старого воина, Рауля де Гокура^[30], великого дворецкого. Человек он честный, но солдат, и больше ничего; возвышенное недоступно его уму. Он не в состоянии понять, как это деревенская девушка, ничего не знающая в военном деле, возьмет в маленькую руку тяжелый меч и станет одерживать победы там, где полвека подряд опытные французские полководцы ничего не ждали — и не находили, — кроме поражений. И он топорщит свои седые усы и подтрунивает.

— Когда сражается Господь, то не важно, большая или малая рука возьмется за Его меч. Со временем он убедится в этом. Есть ли в Шинонском замке хоть один наш доброжелатель?

— Да, теща короля, Иоланта, королева Сицилии: она исполнена мудрости и доброты. Она беседовала со сьером Бертраном.

— Она сочувствует нам и ненавидит всю эту толпу королевских тунеядцев, — сказал Бертран. — Она проявила живую любознательность и осыпала меня тысячью вопросов, и я рассказал ей все, что знал. Затем она погрузилась в задумчивость и долго сидела неподвижно, так что я предположил, что она задремала и не скоро очнется. Но я ошибся. Она наконец заговорила, медленно, как бы беседуя с собой: «Ребенок семнадцати лет… девочка… выросла в деревне… не училась… не знает, как воевать, как обращаться с оружием, как руководить битвами… скромная, кроткая, боязливая. И вот она бросает в сторону свой пастушеский посох, надевает стальную кольчугу и мечом прокладывает себе путь через занятую неприятелем область, не теряя ни мужества, ни надежды, не зная страха… и приходит за полтораста лье к королю… она, которой надлежало бы трепетать и страшиться в присутствии короля… приходит, чтобы стать перед ним и сказать: „Не бойся! Господь послал меня спасти тебя!..” Ах, откуда может взяться такая вдохновенная отвага и убежденность, как не от самого Господа!» Она снова умолкла и задумалась, собираясь с мыслями; потом сказала: «Послана она Богом или нет, но есть в ней нечто, возвышающее ее над людьми, над всеми людьми нынешней Франции; она — носительница того таинственного дара, который способен воодушевить солдат и превратить трусливую толпу в доблестную армию, не знающую страха, — в войско, что идет на битву с радостью в глазах и с песнями на устах и, подобно буре, налетает на врага… Этим именно воодушевлением может спастись Франция — и только им, откуда бы оно ни исходило! В ней есть этот вдохновенный огонь — я твердо верю, — ибо что другое могло поддерживать отвагу в этом ребенке и заставить ее презреть все опасности утомительного похода? Король должен увидеть ее лицом к лицу — и это будет!» Она отпустила меня с этими милостивыми словами, и я не сомневаюсь, что ее обещание будет исполнено. Они — эти животные — будут мешать ей всеми средствами, но в конце концов она восторжествует.

— Ах, если бы она была королем! — произнес с жаром другой рыцарь. — Слишком мало надежды, что самого короля удастся пробудить от спячки. Он окончательно махнул рукой на королевство и только о том и помышляет, как бы ему оставить все на произвол судьбы и убежать в другую страну. Посланцы говорят, что он находится во власти каких-то чар, убивающих в нем всякую надежду, — что надо всем этим тяготеет какая-то тайна, которую они не могут разгадать.

— Я знаю эту тайну, — сказала Жанна со спокойным убеждением. — Тайна эта известна мне и ему, а кроме нас — только Богу. Увидевшись с ним, поведаю ему нечто сокровенное, что развеет его тревогу, — и тогда он снова поднимет голову.

Мне мучительно захотелось узнать, что такое скажет она королю, но она нам ничего не сказала, да и нельзя было ждать этого. Правда, она была почти ребенок; но она не была болтуньей, которая стала бы разглашать о великом деле ради того, чтобы порисоваться перед маленькими людьми. Нет, она была сдержанна, молчалива и таила про себя то, что знала, как все истинно возвышенные души.

На другой день королева Иоланта одержала первую победу над тюремщиками короля. Несмотря на все их возражения и препятствия, она выхлопотала аудиенцию двум нашим рыцарям, и они использовали благоприятный случай, сколько могли. Они рассказали королю, какая у Жанны чистая и прекрасная душа, каким она горит великим и благородным вдохновением, и умоляли его уверовать в нее, возложить на нее все надежды и уповать, что она — ниспосланная Небом спасительница Франции. Они просили его допустить ее к себе. Он поддался на их увещания и обещал, что не оставит этого дела без внимания и рассмотрит его со своими советниками. Начинался поворот к лучшему. Часа через два в нижнем этаже поднялась какая-то суматоха, и хозяин гостиницы прибежал к нам сказать, что от короля прибыло посольство в составе нескольких знаменитых богословов — от самого короля, поймите! Подумайте, какая высокая честь выпала на долю его скромной харчевни! Он даже задыхался от восторга и в своем волнении едва находил нужные слова. Они явились от короля, чтобы переговорить с Девой из Вокулера. Хозяин ринулся вниз и через несколько минут появился снова, пятясь в нашу комнату задом и на каждом шагу земно кланяясь четырем важным и строгим епископам, вошедшим в сопровождении целой свиты своих слуг.

Жанна поднялась; мы все встали. Епископы расселись по местам, и некоторое время никто не произносил ни слова, потому что им принадлежало право заговорить первыми. А они не сразу нашлись, что сказать: слишком велико было их изумление, когда они увидели, как молода та девушка, из-за которой поднялся шум на весь мир и которая заставила их явиться в эту жалкую харчевню для передачи поручения, унижающего их высокий сан. Наконец один от лица остальных заявил, что, как им сообщено, она принесла весть королю, а потому пусть она изложит все это на словах кратко, без излишней траты времени и без всякой витиеватости языка.

По правде сказать, я был вне себя от радости: наконец-то ее весть достигнет короля! Та же радость, гордость, восторг отразились и на лицах обоих рыцарей и братьев Жанны. Я уверен, что они все — как и я — молили Бога, чтобы страх, овладевший нами в присутствии этих высоких сановников Церкви и лишивший нас дара речи, не подействовал таким же образом и на нее, дабы она сумела хорошо изложить свою заповедную весть не запинаясь: ведь тут необходимо было произвести как можно более благоприятное впечатление — от этого столь многое зависело.

О, как далеки мы были от мысли о том, что произошло вслед за тем! Мы испугались, услышав ее ответ. Она стояла, почтительно склонив голову и благоговейно сложив руки, ибо она всегда проявляла уважение к священнослужителям Господа. Лишь только замолкли обращенные к ней слова, она подняла голову и спокойно взглянула на лица епископов; их торжественность и строгое величие так же мало смутили ее, как если бы она была принцесса; и она с обычной своей простотой сказала:

— Простите меня, преосвященные, но никому не могу передать эту весть, кроме самого короля.

Они онемели от изумления; лица их сделались багровыми. Наконец представитель их сказал:

— Слушай! Неужели ты осмеливаешься швырнуть в лицо короля его приказ? Отказываешься передать свою весть его слугам, которым поручено выслушать тебя?

— Выслушать меня Господь поручил только одному, и никакой приказ не может отменить Его волю. Прошу, дозвольте мне переговорить с его высочеством дофином.

— Оставь свои выдумки и переходи к делу! Говори, что имеешь сказать, и не трать времени попусту.

— Поистине вы заблуждаетесь, высокопреосвященные отцы, и это прискорбно. Я пришла сюда не ради разговоров, но чтобы спасти Орлеан и повести дофина в святой город Реймс^[31] и возложить корону на главу его.

— Это и есть то известие, которое ты посылаешь к королю?

Но Жанна лишь ответила с присущей ей простотой:

— Простите, что я опять напоминаю: я никому не посылаю никакой вести.

Посланцы короля встали в великом гневе и стремительно вышли из комнаты; Жанна и мы стояли на коленях, пока они удалялись.

Мы были растеряны, мы были подавлены сознанием непоправимой беды. Как можно было пренебречь таким великолепным случаем! Мы не могли понять поступка Жанны — ведь она была так мудра вплоть до этого рокового часа. Наконец сьер Бертран решился спросить, почему она не воспользовалась возможностью передать королю свою весть.

— Кто послал их сюда? — спросила она.

— Король.

— Кто побудил короля послать их сюда? — Она ждала ответа, но мы молчали, так как начали угадывать ее мысль; и она ответила сама: — Советники дофина побудили его к этому. Враги они мне и дофину или — друзья?

— Враги, — ответил сьер Бертран.

— Избирают ли изменников и обманщиков для правдивой и неискаженной передачи известия?

Я видел, что она была мудра, а мы ошибались. Другие тоже поняли это, и никто не нашелся что-либо сказать. И она продолжала:

— Скудоумием придумана была эта западня. Они решили выспросить у меня все и с показным прямодушием передать королю мое известие, но умертвить его сущность. Вы знаете, что поручение мое отчасти сводится к тому, чтобы путем доводов и увещаний побудить дофина дать мне войско и послать меня к Орлеану. Враг мог бы передать мою просьбу совершенно точно, не выпустив ни единого слова; но он не воспроизвел бы убедительности движений, взволнованной дрожи голоса и красноречия умоляющих взоров — всего того, что наполняет слова содержанием и заставляет их жить; куда девалась бы тогда сила моих увещаний? Кого могли бы они убедить?

Сьер де Мец несколько раз кивнул головой и пробормотал про себя:

— Она была права и поступила мудро, а мы, в конце концов, оказались глупцами.

Мне только что пришла та же самая мысль, она была у меня на языке. И все остальные разделяли ее. Какой-то страх обуял нас, когда мы увидели, что эта неопытная девушка, будучи застигнута врасплох, тем не менее сумела разгадать и отразить хитрые замыслы изощренных в кознях королевских советников. Пораженные и восхищенные ее находчивостью, мы умолкли и больше не решались заговорить. До сих пор мы знали, что она сильна отвагой, бодростью, выносливостью, терпением, убежденностью, преданностью своему долгу — всеми добродетелями, которыми должен отличаться хороший и надежный солдат и которыми он совершенствуется на своем посту; а теперь мы начали сознавать, что ум ее обладает, быть может, еще более высокими достоинствами, чем эти великие качества сердца. Мы невольно призадумались.

Посеянное Жанной в этот день на другой же день принесло плоды. Король не мог не отнестись с уважением к отваге молодой девушки, которая проявила такую силу воли; и он сумел воспрянуть настолько, что доказал свое уважение поступком, а не пустыми и вежливыми речами. Из бедной харчевни он переселил Жанну и нас, ее слуг, в замок Кудре и поручил ее попечению мадам де Белье, жены старого Рауля де Гокура, великого дворецкого. Само собою, такое проявление королевского внимания не прошло бесследно: тотчас начали к нам стекаться знатные вельможи и придворные дамы — повидать и послушать дивную воинственную Деву, о которой заговорил весь мир и которая открытым неподчинением встретила повеление короля. На всех благотворно подействовала кротость Жанны, ее естественность, ее бессознательное красноречие; и всякий, кто одарен был более чуткой душой, признавал, что в ней есть нечто неуловимое — знаменующее, что она создана не как другие люди, но витает выше их. И слава ее разрасталась. Так всегда создавала она себе друзей и защитников. Никто — будь то знатный или простой — не мог остаться равнодушным после того, как увидел ее лицо или услышал ее голос.

Глава VI

Итак, затянуть дело во что бы то ни стало! Советники короля уговорили его не принимать слишком поспешного решения. Как будто он слишком торопился! И вот они отправили в Лотарингию посольство, состоявшее из представителей духовенства (опять духовенство!), чтобы на родине Жанны навести справки о ее прошлом; и конечно, на это потребовалось бы несколько недель. Видите, до чего доходила их разборчивость. Вообразите, что сбежался народ на пожар и кто-нибудь вызвался тушить, но ему не позволяют, пока не пошлют в соседнюю страну справиться, всегда ли он чтил день субботний или нет.

Потянулись дни, отчасти скучные для нас, молодых людей; скучные только отчасти, потому что нас в близком будущем ожидало одно великое событие: мы никогда еще не видели короля, а теперь нам предстояло увидеть и на всю жизнь запечатлеть в своей памяти это дивное зрелище. Итак, мы были наготове и с нетерпением ждали первого случая. Оказалось, что другим суждено было ждать дольше, чем мне. Однажды пришла великая весть: орлеанские посланцы, Иоланта и наши рыцари совместными усилиями оказали воздействие на совет и убедили короля допустить к себе Жанну.

Жанна, услышав необычайную новость, проявила глубокую благодарность, но ничуть не растерялась. Мы — другое дело; мы были так взволнованы, так ликовали, что не могли ни спать, ни есть, ни заняться каким-нибудь делом. В течение двух дней наши благородные рыцари трепетали и волновались за Жанну, потому что аудиенция должна была состояться вечером и они опасались, как бы Жанну не смутили своим блеском длинные ряды ярких факелов, пышные обряды и торжественные церемонии, многолюдная толпа знаменитых вельмож, роскошные костюмы и иные чудеса придворного мира; естественно было ожидать, что она, простая девушка из народа, совершенно не привыкшая к подобному великолепию, так испугается всех этих ужасов, что ее выступление окончится жалкой неудачей.

Конечно, я мог бы успокоить их, но я не имел права говорить. Как может встревожить Жанну это дешевое зрелище, это мишурное торжество, легионы которой простирались по всему небосклону, подобно необъятному лучезарному ветру, её, созерцавшую блеск ангелов, так что морем ослепительного света наполнялась бесконечность пространства? Я был спокоен за Жанну.

Королева Иоланта желала, чтобы Жанна произвела на короля и придворных наилучшее впечатление, а потому она приготовила ей платье из богатейших тканей, вышитое драгоценными камнями и достойное самой знатной принцессы. Но в этом, конечно, ей пришлось разочароваться: Жанна ни за что не соглашалась надеть этот наряд и просила, чтобы ей позволили одеться скромно и непритязательно, как подобает той, которая служит Господу и послана совершить дело великой государственной важности. И тогда королева Иоланта придумала для нее ту простую и очаровательную одежду, которую я описывал вам много раз и о которой я даже теперь, доживая свою старость, не могу вспоминать без умиления. Такое же умиление чувствуешь, когда слушаешь стройную и красивую музыку. Поистине то платье было, что музыка — музыка, которую видели глазами и чувствовали сердцем. Да, Жанна превращалась в поэму, в грезу, в одухотворенное видение, когда облачалась в этот наряд.

Одежду эту она всегда хранила и неоднократно носила ее в торжественных случаях; и она до сих пор сохраняется в сокровищнице Орлеана вместе с двумя ее мечами, ее знаменем и другими предметами, которые теперь священны, потому что когда-то принадлежали ей.

В назначенное время к нам явился, в богатой одежде, в сопровождении свиты и помощников, граф Вандомский^[32], один из великих сановников двора, чтобы проводить Жанну к королю; я и оба рыцаря отправились с ней — мы получили это почетное преимущество в силу нашего официального положения при ней.

Мы вошли в обширную палату, предназначенную для аудиенций, — и я нашел именно ту картину, которая заранее была написана моим воображением. Вот ряды телохранителей в сверкающих латах и с блестящими алебардами. По обе стороны — точно цветущие сады: так многоцветны и великолепны были наряды. Двести пятьдесят факелов лили волны света на это царство красок. Посреди во всю длину залы был оставлен широкий свободный проход, и в конце его виднелся трон под королевским балдахином; там восседал венценосец со скипетром, и на нем была роскошная мантия, блиставшая драгоценными камнями.

Да, Жанне долго ставились препятствия; но теперь, когда она, наконец, добилась аудиенции, ее встречали со всеми почестями, присущими лишь самым знатным мира сего. У входных дверей стояли четыре герольда в роскошном облачении поверх лат; они поднесли к губам длинные и тонкие серебряные трубы с привешенными к ним четырехугольными шелковыми флажками, на которых был вышит французский герб. И когда Жанна и граф проходили мимо, эти трубы звучно сыграли красивую мелодию; по мере того как мы продвигались вперед под золочеными и расписанными сводами залы, это повторялось шесть раз — через каждые пятьдесят шагов. Наши два добрых рыцаря чувствовали себя гордыми и счастливыми, и молодцевато выпрямились и шествовали уверенной поступью, и приняли удалой и воинственный вид. Они не ожидали, что нашу деревенскую девочку встретят такими торжественными и высокими почестями.

Жанна шла на расстоянии трех шагов позади графа, мы — на расстоянии трех шагов позади нее. Наше торжественное шествие остановилось, когда мы подошли к трону шагов на восемь или десять. Граф отвесил глубокий поклон, возвестил имя Жанны, поклонился снова и занял свое место в ряду сановников неподалеку от трона. Я во все глаза смотрел на венценосца, и сердце мое почти замерло от благоговейного страха.

Взоры всех остальных были устремлены на Жанну: в их глазах можно было прочесть удивление, восторг; «Как она мила… как прелестна… как божественна!» — казалось, говорили они. Все уста полуоткрылись и онемели — верный знак, что эти люди, которые никогда не забываются, забылись теперь и ничего не сознают, кроме того, чем поглощено было их внимание. Они были похожи на людей, очарованных видением.

Но вот они начали приходить в себя, просыпаться от чар, как люди, которые мало-помалу сбрасывают с себя оцепенение дремоты или опьянения. Теперь они воззрились на Жанну с новым любопытством, причина которого была иная: им хотелось знать, как она сейчас поступит, потому что любознательность их подстрекалась тайной причиной. И они ждали. А вот что они увидели.

Жанна не поклонилась, даже не склонила головы, но молча стояла, обратив взор к королевскому трону. Пока все ограничивалось этим.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

23

Сельдяная битва — сражение 12 февраля 1429 г. у Рувре-Сен-Дени (недалеко от Орлеана), в котором крупный английский отряд под командованием Фастольфа, конвоировавший обоз с продовольствием (в котором было много бочек с сельдью) для английской армии, осаждавшей Орлеан, отбил нападение французских войск под командованием Дюнуа, нанеся им тяжелые потери.

24

Бастард — в Западной Европе в Средние века внебрачный сын владетельной особы (короля, принца, герцога и т. п.).

25

Лье — французская мера длины, равная 4,445 километра.

26

Надо заметить, что в подлиннике разговор Жанны с неприятельским офицером представляется в несколько ином виде, так как английскому языку совершенно несвойственны родовые окончания. Таким образом, все ответы Жанны могли быть поняты и в мужском и в женском роде, когда она говорила о себе.

27

Осада Орлеана англичанами началась 12 октября 1428 г. и была снята Жанной д’Арк 8 мая 1429 г.

28

Тремуйль Жорж де ла (1385–1446) — один из ближайших советников Карла VII, пользовавшийся его безграничным доверием, арестован и удален от двора в 1433 г. Был непримиримым врагом Жанны д’Арк.

29

Франк стал денежной единицей Франции с 1803 г.

30

Рауль де Гокур — французский военачальник, активный участник Столетней войны при Карле VI и Карле VII.

31

Начиная с 1179 г. все французские короли короновались в Реймском соборе.

32

Граф Вандомский, Людовик (?–1446) — французский вельможа, второй представитель дома Вандомов, побочной ветви Бурбонов.