Глава пятая
Соня и Белла
В гримерке было сыро и холодно. Стоял тонкий пыльный запах рухляди. В этой невидимой зрителю части театра он был в воздухе повсюду. Этот запах источали многочисленные вещи, за много лет скопившиеся в служебной части театра — бесчисленных забитых доверху кладовках, захламленных пыльных гримерках, кабинетах, бесконечных полутемных коридорах и репетиционных залах.
Все, что когда-либо происходило на сцене за добрую сотню лет с основания театра, все постановки, спектакли, грандиозные оперы и маленькие оперетки, пышные премьеры и забытые даже старожилами провалившиеся постановки, даже мало-мальски самодеятельные выступления, торжественные награждения, вручения и даже траурные церемонии прощания, когда гроб с усопшим заслуженным служителем Мельпомены по-театральному стоит прямо на сцене, — все оставило свой след в театре. В театре ведь все не по-настоящему, иначе это был бы не настоящий театр.
Даже при короткой жизни постановки декорации являются фальшью, ненастоящими замками, деревьями, звездами, тронами, коронами и мечами, а уж когда спектакль снимается с репертуара, а это рано или поздно случается со всеми спектаклями, иногда они даже не доживают до конца своего первого сезона, то весь бутафорский реквизит отбывает на покой в одно из многочисленных хранилищ, где потом быстро истлевает, превратившись в декорацию для других декораций. Их никто не выбрасывает, никто никогда не признает спектакль неудачным, в лучшем случае он оказывается не понятым зрителями.
И декорации, и реквизит хранятся вечно, благо место для этого есть. Театр был огромен, он занимал целый квартал, а внутри и вовсе был необъятен. Когда-то, очень давно, когда люди решили, что могут позволить себе мыслить глобально, изменять моральные принципы в угоду всеобщему счастью, был построен и этот гигантский театр. Целые колонны демонстрантов стройными рядами, на конях и с флагами, с моторизированной и бронетехникой могли прямо с огромной площади перед ним войти в него и пройти насквозь, не повредив строй, выдвинувшись прямо на войну за всеобщее счастье. Для этого в нем были сделаны огромные движущиеся ворота с механическим приводом и уникальная крыша без колонн.
Те времена давно канули в лету, всеобщее счастье не наступило, а гигантский театр-трансформер остался. Про такую мелочь, как хорошее отопление и вентиляция, в те масштабные времена никто не думал, гигантские ворота никто не утеплил, и поэтому в служебной части театра осенью и зимой было жутко холодно, а летом — невыносимо жарко и душно. Влажно же было всегда, и поэтому отсыревал и сгнивал бутафорский реквизит из папье-маше, рвались тяжеленные сырые бархатные шторы на прогнивших веревках в два раза чаше положенного, и в театре царил по-настоящему лишь один настоящий король, а точнее — царица — всемогущая плесень. И именно ее запах был неистребим в служебной части театра, и именно так любой артист или музыкант, или любой другой работник сцены, начиная от невидимого осветителя и заканчивая электриком и даже бухгалтером расчетной группы, мог бы с легкостью понять с закрытыми глазами, где он находится, по запаху.
Это был закулисный запах театра, запах разрушенных иллюзий и несбывшихся надежд. Для каждого это был свой запах, но одно можно сказать точно: не было никого, у кого он был бы связан со счастьем. Ведь это театр — место, где одни несчастные люди, жители города, показывают иллюзии другим несчастным людям, жителям того же города, становясь поэтому еще более несчастными. И лишь занавес отделяет их друг от друга.
В одной из таких гримерок после спектакля сидели две маленькие балерины. Представление, «Лебединое озеро», только что закончилось, но зрители их не отпускали, много раз вызывая на бис, устроив в конце утомительную овацию. Сил совсем не осталось, и они просто сидели и отдыхали, даже не переодевшись и не смыв толстый слой грима. Одна из них только что танцевала Одетту — Одиллию, другая была лебедем из кордебалета. Несмотря на это, а быть может, наоборот, именно поэтому они были закадычными подружками. Одна из них была высокая блондинка с прохладными голубыми глазами, другая — высокая зеленоглазая брюнетка. Ту, что была с прохладными усталыми глазами и светлыми волосами звали Белла, ее подругу-брюнетку звали Соня. На этом их сходство заканчивалось. Театр для них начался не с вешалки, как для тех, кто вызывал их на бис, а с пяти лет, когда их отдали в хореографическое училище, и они лучше, чем кто-либо, знали его обратную и темную, как у Луны, сторону.
Обе были не замужем, но одна никогда и не была, другая, напротив, только что избавилась от связывающих ее уз ненавистного брака, длившегося несколько лет с тех пор, как она была еще совсем юна. Некоторое время она находилась в счастливом свободном положении, когда наконец можно было без оглядки делать то, что хочешь — то, что было запретным раньше: гулять по клубам и приходить домой под утро. Может быть, поэтому ей так удавалась партия черного лебедя? Однако и эта жизнь вскоре постепенно наскучила ей, как наскучило все. Приходя домой, она изнывала от своих мыслей и хотела или бежать, или лезть на шкаф.
Каждый новый день был хуже предыдущего. И вот, наконец, вчера в клубе она, кажется, встретила его. Как говорили ее подружки, из сотен мужчин можно было сразу понять, глядя на него, что именно этот понравится ей. И они не ошиблись. После страстного поцелуя под оглушающую громкую музыку и слепящие всполохи стробоскопов он взял ее номер телефона, и они, повинуясь непонятной воле рока, оглушенные и ослепленные друг другом, необъяснимо расстались в ночи. Весь сегодняшний день что-то теплое, удивительно приятное, давно забытое неустанно грело внутри, в груди, все разгораясь и разгораясь от вихря мыслей, как тлеющий уголек на самом дне почти затухшего костра от нежданного ветра. К вечеру стало совсем нестерпимо и требовательно жечь, не позволяя думать уже ни о чем другом.
— Как ты думаешь, он позвонит?
Белла сидела у зеркала, поджав ногу под себя погруженная в захлестнувшие ее эмоции. Она еще даже не сняла пуанты.
Соня, примостившаяся рядом на полу, стирала морилку с ног. На правах подруги Беллы она была в ее личной гримерке, хотя артисты кордебалета переодевались в общей большой гримерке. Казалось, она была полностью вовлечена в переживания подруги.
— Так, милая, — сказала она, — ты помнишь, какое обещание ты заставила меня дать тебе, когда мы обмывали в баре твое прошлое окончательное расставание?
— О черт! — выругалась Белла, — кажется да! Но напомни, мы были тогда слишком пьяны!
— Если ты еще раз позволишь себе влюбиться, я пообещала, что со всей силы тресну тебя сковородой! Чтобы вышибить эту дурь и привести тебя обратно в чувство. По твоей, между прочим, просьбе!
— Да, точно!
Белла засмеялась и стала наконец развязывать ленточки.
— Но все же? Почему он не звонит? Ведь прошло уже столько времени! Весь день!
— Может быть, он неправильно записал твой номер?
— Этого не может быть, ведь он не просто взял номер, а тут же позвонил мне, чтобы проверить.
— Надо же, какой дотошный! — изумилась Соня. — Он не маньяк случайно?
— Надеюсь, что да. Теперь мне уже кажется, что только маньяк может меня спасти и вытащить отсюда.
— А почему бы тебе самой не позвонить ему?
— Я сказала ему, что не буду первая звонить.
— Ну, тогда жди. Еще очень мало времени прошло. — Соня пыталась быть рациональной. Как ни странно, рациональность и разум — это самое первое, к чему прибегают все, пытаясь понять иррациональность любви.
— Он же взял твой номер телефона?
— Да.
— Он же проверил, что это точно твой номер?
— Да.
— Если бы он хотел просто так, из вежливости, взять номер, он не стал бы сам звонить, проверяя, и не дал бы свой, верно?
— Да.
— Ну вот! — удовлетворенно сказала Соня и принялась смывать морилку с другой ноги. — Значит позвонит!
— А если нет?
— Я тебе точно говорю, позвонит! Пойдем сегодня в клуб?
— Пойдем!
Телефон зазвонил внезапно, резко и громко. Так всегда бывает, когда ждешь звонка. Белла схватила аппарат, посмотрела на мигающий экран. Это был он! Чудо случилось! Но нажать на значок принятия звонка, зеленую трубочку, она не успела. В следующую секунду все провалилось в темноту и, открыв глаза, она вместо Сони увидела каких-то незнакомых людей. Телефон был по-прежнему в руке, но он молчал. Первой ее мыслью было: опять все потеряла, исчез последний шанс, потому что не ответила. Не успела ответить.
