Или я сейчас умру от счастья

Маша Трауб, 2020

«Со мной такого точно не случится», «выдумка, так в жизни не бывает» – часто повторяем мы, слушая историю чужой жизни и не понимая, что судьба уже стоит за плечом и посмеивается, готовясь преподнести сюрприз или планируя розыгрыш. Жизнь иногда напоминает мне маленького ребенка – ласкового и нежного, в то же время капризного и невыносимого. Иногда злого и беспощадного, не знающего границ дозволенного. И уже через минуту – дарящего такое счастье, что хочется умереть. Маша Трауб

Галюсик

Лиза смотрела в одну точку.

— Вы понимаете? Она… не чувствует, что виновата. Совсем. Разве это нормально?

— Конечно, нет. Чем я могу помочь? — Лиза лишь усилием воли заставила себя посмотреть на Регину, соседку сверху. Та проверяла рукой чайник, не понимая, почему он остается холодным. От волнения она забыла нажать на кнопку.

— Чем тут поможешь? — Регина взяла чайник и даже его потрясла, надеясь, что тряска поможет.

— На кнопку нажмите, — подсказала Лиза.

— Что? — Регина отставила чайник, налила воду в кастрюлю и поставила на плиту. — Лиза, вы понимаете, если бы она хотя бы извинилась или как-то иначе выразила сожаление… Меня это просто убивает. И я не могу выйти на улицу! Боюсь столкнуться с ней в лифте или в подъезде. Но почему я должна бояться ее? Не понимаю, что с этой техникой случилось. Плита тоже не работает.

— Надо включить.

— Что? Да, конечно, включить. — Регина вернулась к чайнику и проверила розетку. Потом еще раз потрясла.

— Мама всегда была такой. У нее проблемы с осознанием вины. Боюсь, она не знакома с этим чувством. Она искренне не понимает, что такого натворила. — Лизе тяжело давался разговор с соседкой. Тяжелее, чем предполагала.

— Как это не понимает? — Регина дернула рукой и уронила на пол чашку, в которую собиралась налить чай.

— Так. Я не знаю, что сказать. Мне правда очень стыдно. И очень жаль. Понимаете, я не боялась к вам подниматься, смотреть вам в глаза, приносить извинения. Знала, что вы меня поймете. А к ней не хочу спускаться. Заставить себя не могу. Я должна, обязана, но у меня нет ни сил, ни желания разговаривать с матерью. Хочу побыстрее отсюда уехать, — вдруг призналась Лиза.

— Да, ты рано сбежала из дома, я помню. — Регина собрала осколки. Чашка раскололась на четыре части, и соседка пыталась собрать пазл, приставляя осколки друг к другу.

— А где ваша собака? Я помню, у вас была белая болонка, кажется. Вы ее так любили, гуляли. — Лиза сделала попытку перевести неприятный разговор на другую тему.

— Ханя? Умерла, слава богу. Лет шесть назад. Я ее терпела из-за Лени. Он ее завел и обожал. Прямо облизывал, разве что в попу не целовал. А в нос и в рот целовал. Или пасть? Как правильно? Не важно… Меня тошнить начинало. У Хани изо рта несло, как из помойки. Леня еще и сюсюкался как полоумный: «Ханечка, иди сюда, девочка. Поцелуйчики…» Не знаю, как я терпела. Знаешь, я с мужем много лет в губы не целовалась — все время представляла себе, как он сначала прикасается губами к носу Хани, а потом к ее шерсти вокруг рта. Меня даже сейчас подташнивает от воспоминаний. Ханя была брехливой, вредной и дурной собачонкой. Бывают умные собаки, а эта же — дура дурой. Леня так убивался, когда она сдохла, а я вздохнула с облегчением. Шерсть ее повсюду. Ханя сдохла, а я еще год квартиру от ее шерсти отмывала и отчищала. Леня хоть новую собаку не стал заводить, и на том спасибо. Я его убедила, что никто не заменит Ханю. И он кивал, соглашаясь. А я гадала: стал бы он убиваться так по мне, если бы я умерла? Наверняка нет. И тут же бы заменил меня новой женщиной.

— Я думала, вы ее очень любите, — искренне удивилась Лиза.

— Я тоже думала, что Леня меня любит. Ну, в смысле, что он не станет меня огорчать. Надеялась на это. Ладно по молодости, я на многое глаза закрывала, но сейчас… Даже не обидно, я просто не знаю, что думать. Поэтому, наверное, мне так плохо. Когда сталкиваешься в зрелом возрасте с тем, чего не понимаешь, — страшно становится. Нет, даже не страх, а недоумение и бессилие, как перед стихийным бедствием. Будто у меня в доме, в моей семье случилось извержение вулкана или наводнение. А я не знаю, как поступить в таком случае. И брак не застрахован, как может быть застрахована квартира. У тебя такого никогда не было? Наверное, нет. Ты еще молода. Знаешь, я честно не знаю, что делать. У тебя было такое? Когда вроде бы нужно собирать теплые вещи, документы, чемодан и бежать со всех ног, а ты стоишь в ступоре. И все вокруг кажется нелогичным и абсурдным. И еще пошлым.

Регина дернула за шнур чайника и воткнула снова. Выключила и включила плиту. Открыла холодильник и застыла в недоумении.

— Тебя чем-нибудь угостить? — спросила соседка.

— Нет, спасибо, — ответила Лиза. — Я никогда не знала, чего ждать завтра — ни в детстве, ни в юности, ни сейчас. Когда мама мне позвонила, после… этого… всего, что случилось, я не собиралась ехать. Хотя понимала, что должна приехать. К вам. А мама ведь обрисовывала ситуацию, будто пересказывает забавную сплетню. Именно это меня убило. Я хотела с вами поговорить. Извиниться за нее. Не знаю, что еще сказать. У мамы — у нее мозг кошки.

— Это как? — Регина очнулась и даже нажала кнопку чайника. Чайник подал признаки жизни. Соседка, наконец, выбросила осколки чашки в мусорное ведро. Открыла буфет и застыла в нерешительности. Она забыла, зачем открывала шкаф. Наконец, достала десертную тарелку и долго ее разглядывала, будто пытаясь вспомнить, как связан чайник с тарелкой.

— Не знаю, как вам объяснить. Мама никогда не думала. Она всю жизнь использовала чуйку. Животную, кошачью. Делала так, как хорошо ей. Она жила инстинктами, этой самой чуйкой, которая, к сожалению, не распространялась дальше примитивных желаний. Мама не чувствовала людей. Не могла предсказать, к чему приведет ее поступок или бездействие. Чуйка позволяла ей заботиться исключительно о себе. Я, собственно, хотела сказать, если что-то будет нужно, позвоните мне, — сказала Лиза, поднимаясь.

— Я не знаю, что мне нужно. — Регина схватила закипевший чайник, обожглась, выронила его и расплакалась, глядя, как кипяток растекается по полу.

— Я уберу, ничего страшного. — Лиза схватила тряпку.

— Не надо. Обожжешься. Знаешь, я рада тебя видеть, — сказала вдруг Регина. — Даже не знаю почему. Просто рада. Ты заходи, если окажешься здесь.

— Конечно, спасибо. И еще раз простите.

Лиза вышла из квартиры соседки, борясь с желанием нажать кнопку лифта и уехать отсюда подальше. Но она заставила себя спуститься по лестнице на этаж ниже и встала перед дверью квартиры, которая считалась ее родным домом. Потом поднялась на пролет выше, открыла окно и закурила. Докурила почти до фильтра и достала еще одну сигарету из пачки. И тут закончился газ в зажигалке. Лиза щелкала, трясла, но безуспешно. И только после этого она снова спустилась к квартире и застыла на пороге. Загадала — если дверь окажется заперта, уйдет, если открыта — войдет.

Так было еще в детстве — мать редко запирала входную дверь и могла вообще не услышать, что кто-то зашел в квартиру. Лиза же всегда запирала все двери на все замки, включая железную цепочку. Когда соседи по лестничной клетке огородили две квартиры дополнительной дверью, Лиза им завидовала и просила мать установить такую же. Но мать говорила, что у Лизы паранойя — что у них красть? Кому они нужны? Воры скорее заберутся в огороженные подобием клетки квартиры, чем в те, что кажутся доступными. Лиза не могла объяснить матери, что просто боится — звуков, шорохов, случайного сквозняка, от которого распахнется дверь. Лиза не чувствовала себя защищенной в собственной квартире. Ее дом не был крепостью, скорее постоялым двором.

Самый ужасный кошмар все же случился наяву. Лиза тогда была подростком. Однажды она вышла из своей комнаты и зашла в гостиную. Там стоял мужчина и копался в ящике шкафа. Лиза замерла и на цыпочках вышла из комнаты. Кем был тот мужчина и нашел ли он то, что искал, она так и не узнала. Возможно, это был очередной любовник матери, который решил прихватить с собой золотую цепочку или деньги. Мать возилась на кухне.

— Мам, там кто-то в шкафу роется, — забежала на кухню Лиза.

— Не выдумывай, — ответила мать, запахивая подол халата.

Тогда Лиза поняла, что тот мужчина действительно был любовником матери и что он точно шарил по шкафам в поисках ценностей. Но мать об этом знать не желала.

В следующий раз Лиза застала того же мужчину, стоящим на табуретке — он продвинулся в поисках и добрался до ящика с обувными коробками. В нижней справа, с летними туфлями, хранились золотая цепочка, серьги и две купюры по двадцать пять рублей, отложенных на зимние сапоги и дубленку.

— Там ничего нет. И нигде нет, — сказала Лиза в спину маминого любовника-вора, удивляясь тому, что говорит спокойно.

Тот дернулся и резко закрыл шкаф.

— Я искал чистое полотенце, — сказал мужчина.

— Я так и подумала, — кивнула Лиза.

— Начнешь болтать матери, я тебя…

Лиза не знала, откуда в ней появилась уверенность и наглость. Даже хамство. Ей было так страшно, что она с трудом боролась с приступом тошноты.

— Вы думаете, тут первый шаритесь? Номер телефона участкового у меня в самом начале записной книжки. Не знаю, что мама вам наболтала. Но у нас ничего нет. А все драгоценности — бижутерия. Правда. Участкового я уже вызвала, если что.

— Сука, — произнес мужчина и пулей вылетел из квартиры.

Больше он не появлялся. Мама плакала. Просто наказание какое-то. Почему всем остальным достаются приличные мужчины, а ей так не везет и попадаются сплошь проходимцы и подлецы!

Лиза помнила, как ее трясло в тот момент, когда она рассказывала мужчине про участкового. Как ей было страшно и обидно. И как мать может спокойно реагировать на подобное? Разве она не чувствует того же, что Лиза? Ощущения, будто кто-то залез в кровать, лег на чистое белье в грязных ботинках и вонючей одежде. И теперь нужно все перестирывать в трех водах, переглаживать с двух сторон, отмывать полы с хлоркой и проветривать, чтобы и следа не осталось. Но нет. Мать не сильно убивалась. Лиза чистила унитаз и ванну после любовников матери. Отмывала чашки с содой. Выливала ведро воды на пол, чтобы хоть как-то избавиться от грязи — вокруг, внутри себя.

Лиза всегда запиралась на все замки. Даже сейчас.

Она толкнула входную дверь. Открыта. Придется зайти. Лиза вспомнила, как мать твердила: если держать дверь незапертой, то женское счастье обязательно к ней придет. Вечно открытая дверь символизировала открытость новым отношениям. Точно так же мать свято верила, что судьба может ошибиться дверью и послать ей достойного мужчину. И ему даже стучать не придется.

— Это я! — крикнула Лиза.

— Нет, ну ты представляешь? И я еще в этом виновата! Совсем люди совесть потеряли! Если ее муж кобель, то я тут при чем? Да у нас ничего не было! — Мать выскочила из кухни.

— Привет, — поздоровалась Лиза.

— Да, привет.

— Ты завтракаешь? — спросила Лиза, почувствовав, как сосет под ложечкой и бурчит в животе. Она выпила отвратительный кофе на заправке и только сейчас поняла, что умрет, если не съест хотя бы кусок хлеба.

— Да, но яиц больше нет! — объявила мать.

Так было всегда — мать готовила для себя, а Лизе доставалось то, что не хотела есть на завтрак родительница. Даже сейчас мать не предложила дочери приготовить хоть что-то или сварить для нее кофе. Она села за стол и стала доедать яичницу.

Лиза села напротив. Она не умела готовить для себя. Делать вкусно себе. А в присутствии матери, в этой квартире, у нее и вовсе пропадал всякий аппетит. Оставалось лишь ощущение тягучей тошноты и головокружения.

— Там, кажется, есть йогурт. — Мать махнула вилкой в сторону холодильника.

— Спасибо, я поела на заправке.

Лиза налила себе стакан воды и выпила его чуть ли не залпом. Тошнота временно отступила.

Галюсик. Так всегда звали Лизину мать. По возрасту она должна была именоваться Галиной Ивановной, но ей нравилось, когда даже дочь в присутствии посторонних называла ее Галюсик. Когда Лиза была еще маленькой и говорила «мама», Галюсик недовольно отвечала:

— Опять ты мамкаешь!

С возрастом Лизе стало удаваться вообще обходиться без обращений в каких-либо формах. Но из-за «Галюсика» у нее развилось стойкое неприятие уменьшительно-ласкательных суффиксов не только в именах собственных, но и в обычных существительных. «Лапусик», «полотенчико», «коврик», «хлебушек»… Когда возможный претендент на Лизины руку и сердце произнес, пусть в шутку, «пивасик», она разорвала отношения без объяснения причины. Когда лучшая подруга произнесла однажды «винишко», Лиза не разговаривала с ней два года. Еще один бойфренд продержался дольше остальных, но лишь до того момента, пока не сказал: «Вкусный супчик». Лиза вылила ему тарелку на голову, и роман, казавшийся перспективным, закончился. Кастрюлю супа она тоже вылила в унитаз. Никому она так и не смогла объяснить, что все дело в Галюсике — в матери.

— Мам, ты хоть понимаешь, что тебя считают чуть ли не убийцей. Регина ждала от тебя хоть каких-то слов. Ты могла бы проявить участие, что ли, — сказала Лиза, понимая, что говорит в пустоту и, что бы она сейчас ни сказала, все бессмысленно. Только воздух зря сотрясать.

— И за что, интересно, я должна извиняться? Я? — Галюсик со звоном бросила вилку.

Лиза встала, чтобы сварить себе кофе, — перед глазами плясали черные мошки, тошнота опять подступила. Она почувствовала, как по шее катится капля пота. Холодного и противного. Лиза насыпала в турку кофе, сахар, налила воду и поставила на плиту. Как Регина десятью минутами раньше, она не понимала, что происходит и почему кофе не варится. Нужно включить. Лиза забыла включить плиту. И вдруг подумала, что ту разбитую Региной чашку можно попытаться склеить. Соседка не так подставляла один фрагмент. Надо наоборот. Другой стороной.

— Что же я такого натворила? Давай, обвиняй мать. Ты же у нас полиция нравов! — Галюсик начала кричать.

— Можно я выпью кофе и поеду? — Лиза все-таки смогла включить плиту. От запаха кофе голова начала кружиться сильнее. Она ухватилась за край столешницы и глубоко вдохнула носом, чтобы сделать выдох ртом, и лихорадочно придумывала предлог, чтобы оказаться в своей бывшей комнате — прилечь на диванчик и хотя бы две минуты полежать, прийти в себя. От одной мысли, что сейчас снова придется садиться за руль, ей становилось совсем нехорошо.

Дорога от ее квартиры до материнской занимала минут тридцать пять по пустой дороге. По пробкам Лиза могла пробираться и полтора часа, как сегодня. Но после каждой поездки к матери она восстанавливалась еще двое суток, будто после тяжелого перелета с пересадкой и ощутимой сменой часовых поясов. Странно, что мать не замечает ее состояния.

— Ну конечно! Как у этой Регины сидеть, так ты готова, а как в дом родной к матери зайти — так нет! И что она тебе наговорила? Небось рассказала, какой ее Ленечка идеальный и что я во всем виновата?

— Но ты действительно виновата, — выдавила из себя Лиза. — У тебя лимона, случайно, нет?

Она открыла холодильник, отрезала лимонную дольку, посолила и пыталась разжевать. Иногда лимон с солью помогал ей прийти в себя. Но, видимо, не в этот раз.

— В чем я виновата? В том, что Регинин ненаглядный муженек оказался обычным кобелем? Да ему любая моргни — он и побежит. Я и не особо старалась! Очень надо! Я бы тоже сбежала, будь у меня такая жена, как Регина эта. Страшная, да еще и зануда. Леня, между прочим, еще тот ходок был, он мне сам рассказывал. Всю молодость гулял, даже не скрывался. А что не гулять? Регина поплачет и простит. Терпелка нашлась. Ленчик мне сам говорил, что, если бы Регина хоть раз ему лицо расцарапала или половником двинула по лбу, так он бы только рад был и не стал гулять. А гулял, будто назло. Гадал, когда жена ему скандалец устроит по первое число. Не устроила. Молчала, плакала. А сейчас я еще и крайней оказалась!

— А тебе он зачем сдался? Больше не с кем было? Спокойная жизнь надоела? Эмоций не хватало? — Лиза чувствовала, что ее трясет и снова подступает тошнота.

— Ха! Да я просто мужика пожалела. Ленчик только рад был, когда я ему по-соседски взбучку устраивала. Очень он скандалы любил. Я же видела — слушал, как я воплю, а сам млел, что тот котяра. Мазохист. Да наверняка он только мечтал, чтобы я его ремнем приложила и заставила бы из собачьей миски есть.

— Ты хотя бы вспомни, что я твоя дочь. Избавь меня от подробностей. — Лиза налила кофе в чашку и сделала глоток. Желудок немедленно отозвался урчанием.

— Да он, если хочешь знать, всегда на меня засматривался, аж слюни, как у бульдога, текли. Сколько раз в лифте пытался прижать. Я ему один раз двинула куда надо, так он от счастья чуть не помер.

— Мам, это неправильно, — прошептала из последних сил Лиза. Она села на табуретку и пыталась сосредоточиться на кофе. Но больше хотелось лечь на холодный пол и полежать. Просто полежать.

— Что неправильного-то? Что я ему двинула? Или что мужика пожалела, а теперь виновата по всем статьям? — возмутилась Галюсик.

— Все неправильно. Что ты для меня и для всех Галюсик, что я просила прощения у Регины, что ты сейчас мне подробности все эти пересказываешь и даже не замечаешь, что мне плохо. Можно я пойду прилягу?

— О, еще одна моралистка нашлась! Мало мне соседок этих заполошных да придурочных. Ленчик получается и ни при чем. Регину все жалеют, а я из квартиры не могу выйти, смотрят, будто я прокаженная или ведьма какая. Вон, одна такая психическая, Светка с четвертого этажа, иголки мне в дверь повтыкала, чтобы я сдохла. Я ее поймала за руку, вместе с иголками, к двери прижала, так она чуть не обоссалась от страха. Ну я ей иголку воткнула в руку, воплей было на весь дом. И опять я во всем виновата. Светка кричала, что в милицию пойдет и заявление на меня напишет. И с чего тебе вдруг плохо? Это мне плохо! Ты как была эгоисткой, так и осталась. Когда мне нужна твоя поддержка, ты опять про себя только и думаешь.

— Регина сказала, что тоже не может выйти из квартиры. Ей стыдно. За себя, за тебя и за своего мужа. За всех вас.

— Стыдно, у кого видно! Нашлась святоша. Нимб у нее еще над головой не светится? Из квартиры она выйти не может. Да ей это бабье ковровую дорожку как главной страдалице расстелет. А меня бы, дай этим клушам припадочным волю, на костре сожгли. И ты бы с Региной под ручку в первом ряду стояла да еще бы полешки подбрасывала! — возмутилась Галюсик. — Я-то при чем, если Регина не знала, что мужику хочется? Почему всегда женщина виновата? Я его к кровати не привязывала, хотя он и просил. И волоком сюда не тащила. Сам, своими ногами сюда пришел. И прекрати сидеть с таким лицом. Ленчик еще не сдох. Отлежится в больничке и опять будет как новенький. А если парализует, так и не жалко. Регина только рада будет, что ее муженек импотентом останется на всю оставшуюся жизнь. — Галюсик вдруг расхохоталась.

— Что смешного? — спросила Лиза.

— Да жизнь такая, бл…, что ухохочешься, — ответила Галюсик. — Только ржать и остается.

Лиза услышала эту историю в разных версиях и с разными подробностями. У каждой: Регины, Галюсика и соседки Светки — главной свидетельницы, которая чуть ли не со свечкой у кровати стояла, — был свой вариант. Но канва истории звучала примерно так. Галюсик пошла выносить мусорное ведро. Мусоропровод находился между лестничными пролетами, и именно там, рядом с мусоропроводом, состоялась судьбоносная встреча Галюсика с мужем Регины Ленчиком. Лиза прекрасно помнила эту семейную пару. Соседи сверху, лучших и пожелать невозможно. Тихая, приятная пара. Дети выросли, иногда внуки в гости приезжали. Регина — всегда вежливая, доброжелательная. Правда, неулыбчивая, скорее задумчивая. Леонид, Ленчик, — полковник в отставке. Всегда придет на помощь, если крышка от мусоропровода сломалась или случился засор. Ленчик мог и захлопнувшуюся входную дверь вскрыть, и кран починить, и падающий карниз прибить. Настоящий мужик. А Регина такие булочки с корицей пекла, что даже Лизе хотелось домой идти, на запах. Только запах шел не из их квартиры, а от соседей сверху. В лифте с Региной тоже всегда было приятно спускаться — она пахла ванилью, детским мылом, травами и еще чем-то натуральным и вкусным. От Ленчика пахло табаком, одеколоном и уверенностью в завтрашнем дне. Он пах мужчиной, за спиной которого хотелось оказаться любой женщине. Лиза не особо верила в рассказы матери про загулы соседа — Регина прекрасно выглядела для своего возраста, сохранив и девичью фигуру, и миловидность.

Лизе соседка сверху всегда казалась привлекательнее собственной матери. А булочки с корицей! Редкий мужчина станет гулять от таких булочек в исполнении кроткой жены, разве что полный извращенец. А Леонид, которого все соседи именовали не иначе как «генерал», маньяком и извращенцем не казался. Напротив. Все умилялись, когда он ждал около магазина жену с тяжелыми сумками, чтобы принять ношу и донести до дома. Леонида можно было встретить покупающего крошечную лампочку в ночник жены или меняющего батарейку в ее наручных часах. Они выглядели счастливыми бабушкой и дедушкой, когда выходили на прогулку с внуками.

Галюсик же придерживалась другой версии идиллической семейной жизни соседей. Она считала, что за прекрасным фасадом скрывается тирания. Лизе она с выражением, как на конкурсе художественного слова, пытаясь передать интонацию каждого из персонажей, рассказывала, как каждое утро Леонид будит и жену, и заодно соседку снизу своим криком. Ровно в шесть утра всеми любимый «генерал» грозно вопрошал: «Регина, где мой бутерброд?»

«Ленчик, давай еще поспим, пожалуйста», — умоляла мужа Регина. Но Леонид требовал бутерброд именно в шесть утра и ни минутой позже. Чего только Регина не предпринимала, чтобы продлить сон супруга — и капли на ночь давала, и занавески темные, не пропускающие свет, в спальне повесила. Но муж вставал без всякого будильника в пять тридцать, делал утреннюю гимнастику и в шесть требовал традиционный бутерброд с колбасой.

Однажды Галюсик даже вмешалась и встала на защиту Регины. Леонид курил исключительно на лестничной клетке, по многолетней привычке, хотя жена не запрещала ему курить на кухне. Но «генерал», согласно заведенному им самим правилу, выходил на лестницу, открывал настежь большое окно и курил, задирая голову, чтобы выпустить дым. Галюсик, вынося мусор, сказала, что она на месте Регины такого мужа давно бы прибила. Ну разве можно так измываться над супругой? Да и она не спит с шести утра, просыпаясь от криков и требований бутерброда. Леонид кивнул и почти неделю не требовал раннего завтрака, однако потом снова начал кричать по утрам, желая уже не бутерброд, а яйцо, сваренное непременно в мешочек. И бедная Регина безропотно варила яйцо. Леонид возмущался, что «мешочек» никак не получался — яйцо оказывалось то вкрутую, то недоваренное. Наконец Регина познала секрет приготовления идеального «мешочка», и еще на неделю крики прекратились.

А потом Леонид объявил, что по утрам станет есть овсянку. Регина вставала и варила кашу. Более того, она стала готовить завтрак с вечера и оставляла тарелки на столе — и с яйцом, и с бутербродом, и с овсянкой, заботливо укутанные полотенцами. Она достигла небывалого совершенства — варила овсянку так, что к утру каша не превращалась в густую липкую массу и не требовала разбавления молоком. Леонид же требовал не только каши, но и внимания жены в шесть утра, поэтому спустя еще неделю попросил на завтрак оладьи. Он не кричал, но запахи, которые просачивались через вентиляционное окошко из квартиры соседей в квартиру Галюсика, будили ее настойчивее криков. Да и привыкла она к ранним побудкам и даже переживала, если сосед не требовал нового блюда на завтрак.

Однако выдерживать запах оладий, а потом сырников, а чуть позже — омлета с колбасой, помидорами и зеленью, еще позже — свежеиспеченных сдобных булочек, Галюсик больше не могла. В шесть утра она запахнула свой шелковый халат и отправилась к соседям с требованием прекратить издевательство — ну пахнет так, что жрать хочется, а она на диете. Регина усадила ее за стол и накормила оладьями. Леонид был бодр и весел, травил солдатские анекдоты и подливал Галюсику чай. Та, уминая оладьи, в сотый раз сказала, что нельзя так издеваться над бедной Региной, заставляя ее стоять у плиты ни свет ни заря, и над ней, соседкой, тоже. Посмеялись, разошлись миром.

Соседи, одни из немногих, кстати, считали, что Галюсик слегка с прибабахом, но «баба нормальная», как характеризовал ее Леонид. Так что у них завязалось даже некое подобие дружбы. Галюсик всегда дарила Регине на праздники милые бессмысленные подарки — конфеты, кухонные полотенца, фарфоровые фигурки зайцев или драконов — в зависимости от того, какой год наступал по китайскому календарю, — «уставшую» ветку мимозы или бутылку водки (на 8 Марта и 23 Февраля). Регина радовалась вниманию и всегда защищала Галюсика от нападок соседок.

А Галюсик, получив неожиданную поддержку со стороны уважаемой семьи, пошла вразнос. Один раз она высыпала мусорное ведро соседки прямо перед ее дверью — та выставила мусор, моя полы в квартире, чтобы потом вынести, да, видимо, позабыла. Лиза прекрасно помнила, как приехала после звонка соседки, которая кричала, что вызовет милицию. Ведь не первый случай хулиганства со стороны Галюсика! Женщина в возрасте, а позволяет себе подобное поведение! Ни в какие ворота! И тогда, стоя на лестничной клетке в окружении соседок, которые наперебой докладывали, что еще «учудила» Галюсик, Лиза не понимала, как общаться с собственной матерью. Ругаться? Отчитывать? Просить больше так не делать? И самое главное, она не знала, чего еще от нее ждать. От женщины, еще достаточно молодой для того, чтобы можно было бы списать чудачества на возраст, находящейся в здравом рассудке, не пьющей, но оставшейся одной и не нужной никому. Женщины, которая считалась ее матерью. Лиза не могла пообещать соседкам, что «мама больше так не будет», потому что знала — Галюсик будет. Лиза понимала, что мать страдает от одиночества. И не могла ей объяснить, что сама в этом виновата. Даже для собственной дочери она стала посторонним человеком. Дочь нуждалась в матери, а не в Галюсике. С восемнадцати лет Лиза жила одна. Получив паспорт, она оборвала связь с матерью. Приезжала лишь в экстренных ситуациях, которые случались все чаще.

Соседка снизу жаловалась, что Галюсик обрезала провода, ведущие к дверному звонку. В том, что «хулиганила» именно Галюсик, можно было не сомневаться — соседка напротив смотрела в глазок и все видела. Но не вышла и не остановила. Потому что себе дороже связываться.

— Зачем ты провода обрезала? — спросила Лиза у матери, не рассчитывая на вразумительный ответ.

— Звук раздражал. Слышно же все. Трели эти. Хуже, чем пальцем по стеклу водить или мелом по доске. С ума можно сойти от этих звуков. Ты просто не слышала. Тоже бы обрезала.

Галюсик всегда была чувствительна к звукам.

Как-то Лиза с Галюсиком поехали на море — первая и последняя их совместная поездка. Потом Галюсик предпочитала отдыхать одна, а Лиза проводила лето в лагерях, отбывая по три смены подряд. Ту поездку с матерью Лиза прекрасно помнила спустя многие годы. Ей исполнилось десять, и «море» считалось подарком на день рождения. Они с Галюсиком поселились в домике, стоявшем практически у кромки воды. Оставалось лишь удивляться, как домик, откровенно говоря сарай, еще не смыло набегавшей волной. Перед самим домом были навалены камни, а внутрь вела деревянная, рассохшаяся от времени, воды и солнца лестница. Июнь в тот год случился холодным, море все время штормило. Но Лиза, закутавшись в одеяло, сидела на лестнице и смотрела на море, которое плескалось под ногами. Это стало одним из самых сильных потрясений в ее жизни — сидеть и смотреть, как набегают волны, а стекла в домике трясутся от ветра. Галюсик кричала, ругалась с хозяйкой, что-то требовала, грозилась уехать, а Лизе было так хорошо, как никогда. С тех пор она любила шторм, ветер, холод и ощущение того, что в любой момент и тебя, и дом, и все вокруг поглотит стихия. Смоет волной, и следа не останется.

Галюсик не могла спать. Она втыкала в уши вату, что было бесполезно. Ее пугали дребезжащие стекла, завывание ветра. Постоянный, несмолкающий шум моря раздражал. А Лиза спала как убитая. Под рев волн, казавшихся даже не стонами, а причитаниями.

Мать потом часто вспоминала ту поездку как самый ужасный отдых в своей жизни. А Лиза — как самый лучший. Запах плесени, которым были пропитаны шкафы, пол, полотенца, вещи. Песок, который тоже был везде — и в волосах, и в вещах. Несмываемый, жирный, колючий. Холодный пол и всегда влажная постель. Утренний озноб, когда зуб на зуб не попадал, и жар, потное тело, стоило лишь показаться солнцу.

Лиза, придумав собственную игру, оставляла на песке свой сланец, обозначая черту, за которую волна не должна заступить. Галюсик говорила «сланец», а Лиза — «шлепку», как было принято в лагере. Хотя в другом лагере все говорили «вьетнамки». Но с мамой она решила говорить «шлепка». Лиза сидела и смотрела, как накатывает волна. Она могла часами наблюдать за шлепкой, чтобы в последний момент побежать и выловить ее из воды. Там, в песке, она нашла двойного куриного бога — ракушку с двумя дырочками. Настоящее сокровище, которое исполняло не просто все желания, а в двойном размере. Тогда Лиза не смогла ничего загадать — отложила желание на потом, чтобы хорошенько подумать и загадать наверняка. Но так и не придумала того, о чем мечталось вдвойне. Или придумала, но забыла. Ракушку она перепрятывала с места на место, пока не потеряла. Как и шлепку, ставшую наконец добычей моря.

В тот отпуск Лиза окончательно поняла, что надеяться она может только на себя. Сама должна отвечать за собственное здоровье, пропитание, жилье и прочие бытовые нужды. И приглядывать за матерью. Когда Галюсику попал песок в глаз и она терла рукой, промывала, снова терла, Лиза налила воду в таз и заставила мать окунуть лицо в воду и открыть глаза. Так их научили в лагере. Галюсик даже не удивилась, хотя Лиза тогда считала себя героиней. Мать не поблагодарила за заботу.

Когда Лиза отравилась, что-то съев в местной столовой, она сама себе устроила промывание желудка — пила воду, засовывала в рот два пальца, вызывая рвоту, снова пила воду и вызывала рвоту. Галюсика дома не было. Она вернулась уже под утро и, разбудив едва задремавшую и измученную дочь, строго спросила, чем это воняет.

— Мне было плохо, — ответила Лиза.

— Теперь я еще от запаха не усну, — сердито заметила Галюсик, но заснула через минуту. Лиза же лежала без сна.

После того лета она опять стала ездить в лагеря, даже просилась туда, чему Галюсик была только рада. Лиза же понимала, что в лагере она в большей безопасности, чем рядом с матерью. Она училась выживать. Наблюдала будто со стороны за всеми происшествиями, чтобы в будущем быть готовой с ними справиться. Принять правильное решение. Она росла самостоятельным ребенком, который умел все. Главный приобретенный навык — выживать в любых условиях.

Лиза снова приехала к матери — еще одна соседка позвонила и сообщила, что Галюсик засунула спички в ее дверной замок, потому что они якобы сверлят дрелью по выходным и с раннего утра. А это не они, а другие соседи. И те сверлили лишь один раз — зеркало в коридор вешали. Что теперь — без зеркала оставаться? Соседка требовала компенсации — за вскрытие и замену испорченного Галюсиком замка.

— Да, я приеду, все компенсирую — пообещала Лиза.

— Я бы не позвонила, если бы не Андрюша. — Соседка вдруг заплакала. — Я же все понимаю. Но я такого страху натерпелась. Андрюша — мой внук, я его спать днем уложила, и черт меня дернул в магазин побежать. Мука закончилась, а я внуку блинчиков обещала. Андрюша крепко спит, еле добудишься, ну я в магазин за мукой и побежала, а возвращаюсь минут через пятнадцать — в замке спички торчат, ключ не вставишь. И Андрюша как раз проснулся, заплакал. Я по эту сторону слышала, как он плакал. Чуть сердце не остановилось. Сто раз себя прокляла за то, что его одного оставила. В первый раз — и тут сразу такое. Конечно, я себя виноватой чувствовала. Пока слесаря вызвала, пока квартиру вскрывали, я под дверью сидела и скулила, как та собака. Слава богу, с Андрюшей ничего не случилось, а ведь могло. Балкон открыт, ножи в ящике, порошки в тумбочке под ванной. Но Андрюша до сих пор плохо спит. Просыпается и плачет. Дверь в комнату даже прикрыть не разрешает. Я же не перекладываю ответственность! Сама дура старая! Но так же тоже нельзя — сразу спички в замок совать! Вы как-то поговорите с матерью. Не первое же хулиганство с ее стороны.

— Поговорю, — кивнула Лиза.

— А вдруг бы пожилой человек и что-то случилось, тогда как? — продолжала соседка. — Я потом не знала, какие таблетки пить, давление подскочило. Думала, умру. Я же не из-за денег. Но, может, мама ваша хоть поймет, что виновата. Что надо себя как-то прилично вести.

Лиза хотела объяснить соседке, что Галюсик не начнет вести себя прилично. И страдания бабушки по поводу внука ей не близки. Она никогда не любила детей — ее раздражали их крики, беготня, возня. Но как это сказать женщине, которая сидела под дверью, успокаивая плачущего, испуганного внука? Никак. Невозможно.

Лиза отдала деньги за вынужденную замену замка. Купила ребенку машинку, конструктор, принесла торт. Большего она сделать была не в состоянии. Мать же опять не считала себя невиновной. Ошиблась дверью. А Андрюша этот — избалованный гаденыш. Бабушку бьет, истерики закатывает. Ему бы надавать хоть раз хорошенько по жопе. Да все в подъезде знают, как он над бабушкой измывается — то купи, то подай.

И только добрая Регина встала тогда на защиту соседки.

— Ну а что вы хотите? — увещевала она возмущенных женщин. — У всех нервы. В городе живем, не в деревне. Экология плохая, сплошная беготня, стрессы на каждом шагу. Нормальный человек с ума сойдет, а если женщина одинокая, что с нее взять? Только пожалеть и остается. Она ищет, куда свое одиночество деть.

— При чем здесь экология? — возмутилась бабушка Андрюши. — Это же ни в какие ворота! Сегодня спички, а если завтра она дверь подожжет? Тоже ее пожалеть за это надо будет?

— Внимания ей не хватает и человека рядом, мужчины, — стояла на своем Регина.

— А дочь? Всем бы такую дочь! Чуть что — приезжает. Как только она еще мать терпит? — подхватила одна из соседок. — Экология… Да эгоистка эта Галя, вот и весь ответ. Только о себе и думает.

— Сейчас всем тяжело. Потому что ноябрь. На улицу выходить не хочется, на серость эту смотреть, — заметила Регина. И начала рассказывать соседкам, как было замечательно, когда ее Леонид служил в Алтайском крае. Вот это было счастье — природа, ягоды, рыба. Ни бессонницы, ни давления, ни нервов. Какие нервы, если вокруг такая красота, что сердце замирает. И зимой хорошо, и летом. А осенью какая благодать! Вот утром встаешь, делаешь глубокий вдох — и жить хочется. Будто сил прибавляется. А здесь, в Москве, как ни дыши, а уже с утра уставший. Вот у Ленчика всегда здоровье было лошадиное. А как в Москву перевели, так все и посыпалось, болячки одна за другой. То тахикардия, то сразу две грыжи в позвоночнике. Да еще вдруг аллергия. Вроде бы на ольху. Но ольхи Регина в ближайших посадках не нашла, как ни искала. А может, не на ольху, а на продукты. Молоко ведь уже и не молоко, курица не курица — чем тех курей кормят, поди знай? Может, и у Галюсика какая болезнь, только еще не известно какая. Вот она и страдает.

Конец ознакомительного фрагмента.