Уроки китайского

Мила Коротич, 2021

История о последних днях второй мировой войны, об "Отряде 731", блоке "Ро" под Харбином и взрыве в Хиросиме… История о волшебной детской дружбе и любви сквозь жизни, войны и цивилизации… И хотя автор позволил себе добавить магии в реальность, на исторических фактах это никак не отразилось. Просто автор верит, что такие глубокие раны, как мировая война, не могут не оставить след на всех уровнях бытия. Не читайте, если не знаете историю своей страны и Северного Китая…

Вторая Мировая война закончилась на Дальнем Востоке. Прежде чем наступил мир, советским войскам пришлось освобождать Манчжурию и Северный Китай, увидеть ад в азиатском его исполнении…

Меня зовут Цай Сяо Ся. Я учусь в Харбинском политихническом университете на железнодорожном факультете. Мне нравятся поезда и железная дорога. И мне нравится Харбин. Я приехала сюда из Хэйхэ. Это маленький город на границе с Россией. Моя семья осталась в Хэйхе.

Чтобы им было легче, я сама плачу за учебу. Для этого я работаю по вечерам и на каникулах официанткой в баре «Зион» в отеле «Бремен». Это большой отель в центре Харбина. У нас часто останавливаются иностранцы и иностранные делегации. В такое хорошее место трудно устроиться работать, но меня взяли, потому что я хорошо говорю по-английски и по-русски.

Наш бар работает до часу ночи по пекинскому времени. Потом я еду в общежитие, и это далеко. Но иностранцы часто хотят задерживаться. Тогда Ли Гао приходится им объяснять, что бар закрывается. Начальник смены Ли Гао громко говорит и показывает счёт гостю. Иногда этого достаточно. Начальник Ли Гао плохо говорит на иностранном языке и, если гость не понимает, то объясняться с иностранцем приходится мне. Обычно сразу видно, кто передо мной и на каком языке надо говорить. На русском — легче, я давно его знаю. Я говорю: «Надо платить. Ресторан закрывается» и, если клиент не слишком много выпил, он быстро понимает. Все иностранцы говорят, что мы очень громкие, много кричим. Потом они расплачиваются и уходят.

Три дня назад, в мою прошлую смену в «Зионе» долго сидел один русский. Он смотрел в окно и ждал кого-то. Но никто не пришел. Он хотел поиграть на белом рояле, который стоит у нас в середине бара, но начальник смены Ли Гао ему не разрешил. Тогда человек сел за самый дальний столик, у кухни, и снова смотрел в окно. На мужчине был дорогой костюм, хотя в августе в Харбине жарко и все ходят в легкой одежде. Но в «Зионе» есть кондиционер. Когда пришло время закрывать бар, начальник Ли Гао подошел к посетителю со счетом, но тот посмотрел Гао в глаза, и Гао принес ему еще харбинского пива.

Когда Ли Гао подошел к стойке, то у него были пустые глаза. Он ничего не сказал, а встал у стойки и начал протирать бокалы бумажными салфетками. Я уже протерла все бокалы еще полчаса назад.

— Шифу Ли Гао, вы заболели? — спросила я.

— Скоро надо закрывать бар, — сказал он мне. — Плохой день, совсем никого нет. — И его глаза были пустые, как чернильница в музее.

— Фан Линь, — закричала я. — Начальник Ли Гао заболел. Посмотри за ним, пока я рассчитаю посетителя.

Я подошла к человеку в дальнем углу у кухни. Мне стало понятно, что он — русский и старый, и я сказала, как обычно: «Надо платить. Ресторан закрывается».

Мужчина внимательно посмотрел на меня, и я подумала, что знаю его, но не могу вспомнить — откуда. Я заметила — один глаз у него был зеленый, а второй — голубой; и немного испугалась — вдруг он и меня заставит протирать стаканы. Но надо было закрывать ресторан, и я снова сказала: «Ресторан закрывается. Надо заплатить деньги и уходить». Я сказала погромче, чтобы посетитель понял, а сама смотрела, как начальник Ли Гао полирует стаканы. Фан Линь, толстый и сильный, стоял рядом и не знал, что делать. Он попытался остановить Гао и схватил его за руку, но тот стряхнул силача, как муху, и продолжал полировать стаканы. Смятые салфетки лежали на полу как большие белые цветы.

— Я уже заплатил, — сказал русский на хорошем мандаринском. — Ресторан не закрывается. Он работает еще два часа.

Человек смотрел на меня своими разными глазами и говорил спокойным голосом. Я проверила еще раз: нет, счет не оплачен и уже один час пятнадцать минут по пекинскому времени. Ли Гао полирует стаканы, и силач Фан Линь лежит с разбитым носом на полу между смятыми бумажными салфетками. Теперь я должна вызвать охрану.

— Не надо охрану, надо оказать уважение гостю и старику и посидеть с ним за столиком, — сказал мне русский.

Я уже поняла, что его ци — совсем не такая, как у других: у простого человека не бывает разноцветных глаз.

— Вы не старик, — я старалась быть вежливой. Люди с Запада любят думать, что остаются молодыми.

— Мне девяносто шесть лет, — улыбнулся разноглазый. Вот тут я удивилась: я видела иностранцев, которым восемьдесят. Тому, кто сидел за столиком, не дашь и пятидесяти. У него очень особенная ци. Но у Ли Гао закончились стаканы. Он присел и стал вытирать лицо Фан Линя мятыми салфетками, словно тот был пятном соуса на полу. А когда тот стонал, Ли Гао сердился и тер сильнее.

— Остановите его, — попросила я по-русски разноглазого иностранца. — У него совсем молодая жена. И совсем старые родители.

Я села за столик гостя, напротив.

— Ты добрая, — человек улыбнулся. — Как Ли Сяо. Значит, это тебя я ждал. Ты веришь в то, что случайности не случайны?

— В мире нет ничего случайного, — ответила я. — Жизнь как река. Освободите начальника Ли Гао. Он хороший человек.

— Плохие вещи происходят не только с плохими людьми. Речной ил — это грязь, но на нем хорошо растет рис. — Русский мужчина посмотрел на меня разноцветными глазами, и я не поняла, чего именно он ждет. Но поняла, однако, что без этого он не отпустит Ли Гао. А потом он перевел взгляд на начальника, уже расцарапавшего лицо Фан Линя.

Я — всего лишь маленькая студентка из северной провинции, но я понимаю — нельзя смотреть на живых людей как на глину, как на бревна. Поступать так, значит… значит…самому не быть человеком, не оправдать доверие, данное Небом, позволившее родиться в этот мир, испортить свою ци на много лет вперед, а, возможно, и навсегда. Это плохо!… Это бесчеловечно!

— Остановите! — закричала я, когда Ли Гао уже стал залеплять лицо Фан Линя, засовывая салфетки в нос и рот. Тот задыхался, извивался всем телом, но щуплый начальник оказался невероятно сильным. Как каменный утес, он придавил горло повара коленом, и тысяча человек, похоже, не смогла бы сдвинуть его, а человек с разноцветными глазами сидел напротив меня, смотрел и чего-то ждал. И я толкнула столик на гостя. Толкнула так сильно, как только смогла, потому что мне нечего было еще ему дать. Но человек, похоже, этого и ждал и оказался рядом со мной, нависая, как старое дерево гинкго.

— Ли Сяо, почему мы всегда сражаемся с тобой, когда встречаемся? — вдруг спросил гость с улыбкой. — Ведь ты сама учила меня, что китайские девочки не дерутся, если не уверены в победе.

— Меня зовут Цай Сяо Ся. — Я вспомнила все ката, которые знала. — И я уверена в победе. Просто не хочу больше ждать.

Но попасть мне не удалось ни разу. Русский гость уходил от ударов, как тень, а потом поймал мою руку, очень больно сжал, посмотрел мне в лицо своими разноцветными глазами и исчез.

— Цай Сяо Ся, ты перевернула столик. Если он сломался, я вычту его из твоей зарплаты. — Начальник Ли Гао сердито сдвинул брови. На больших часах в баре было ровно половина второго по пекинскому времени. Счет странный посетитель оплатил, но кроме меня его никто не запомнил. Рука, сдавленная гостем, болела, даже синяк остался. В эту же ночь я увидела странный сон.

Огонь преследовал меня — тысячей солнц он жег, и некуда было спрятаться. Я и не стараюсь спрятаться. Все люди вокруг прячутся: поднимают руки вверх и вместе делают зонт из пламени. Их руки светятся бурым.. Нестерпимая боль повсюду, снаружи и внутри. Огонь убивает, и я же источник огня — он вырывается прямо из сердца, чтоб погасить жар, который падает сверху. И мой огонь, белый как солнце, взрывает зонт изнутри. Два солнца слились, и меня не стало. И все, кто был рядом, кто тоже светился и делал защитный зонт — их много, но лиц не видно — они тоже исчезли в моем огне. Тысячи других жизней сгорели в огне двух солнц. И тысячи душ отлетели в Небо. А я осталась, потому что меня проклинали, много раз проклинали при жизни. Меня обвиняли в предательстве даже те, кого я любила, и те, кого спасла, — проклинали. После огня пришла чернота: я сгорела до пепла и золою ушла в землю. Небо не принимает проклятых, и я томлюсь в темноте, вспоминая тех, кто был дорог. Любовь не дает мне исчезнуть, и я чувствую слезы. Небо не принимает проклятых, но плачет над ними и над теми, кто был любим. Я чувствую слезы Неба, и они дают мне новую ци. Она такая сильная, что темнота уже не может меня удержать — я поднимаюсь к свету, к небу, и уже не боюсь солнца. Я снова жива и я радуюсь свету, воде и ветру, тому, что день сменяет ночь, и снова, и снова. И я обнимаю воздух, и солнце, и ветер, я тысячами рук их обнимаю, и пью воду, и чувствую тепло. Ветер ласкает, играя на мне свою музыку, и я раскачиваюсь, танцую, пою ему шепотом тысяч своих тихих голосов. Ветер играет со мной, треплет мои сережки-веера, и срывает их, но я только смеюсь — у меня их много. А когда приходит время, я добавляю их на гроздья — серебристые бусины — и сбрасываю, когда надоедает. Так идет моя новая жизнь, и она неизменна…

Я проспала почти до обеда из-за этого странного сна. Но я всегда быстро собираюсь, и поэтому успела добраться на работу к обеду, когда работники меняются. По дороге даже купила маленькие серьги.

— Красивые серьги, похожи на листья гинкго, — сказала мне Донгмеи, моя напарница. — Ты плохо спала? Ты выглядишь усталой. Сможешь работать?

— Да, всё хорошо, — ответила я. Никто не заметил синяк на моей руке. Я хорошо работала всю смену, боль пришла только к вечеру. Рука заболела, когда в бар вошел вчерашний разноглазый гость. Я приносила заказ в зоне столиков с мягкими креслами: свинину в кисло-сладком соусе и «Три свежести» — это самое популярное блюдо у русских. С этого места не видно, кто входит в бар, и обычно бармен дает нам знать, что пришли новые клиенты. Меня как будто кто-то резко дернул за палец, я перестала чувствовать свою левую руку и чуть не уронила еду. Хорошо, что никто этого не заметил, а то Ли Гао уволил бы меня. Я поставила блюда перед клиентами и поскорее ушла в комнату для персонала. Потому что я увидела, что под подносом моя рука почернела и пальцы выгнулись назад сильнее, чем у тайских танцоров, словно у моей левой руки исчезли кости. Донгмеи заглянула ко мне, и я спрятала ругу под фартук, чтоб она не увидела.

— Цай Сяо, еще посетители пришли. Большой заказ. Что ты прячешь? — Донгмеи всегда была наблюдательная.

— Ничего, уже иду, — ответила я и встала, пряча руку за спину.

— Если ты больна, то надо сказать и пойти в аптеку. — Донгмеи всё-таки заметила моё состояние. — Покажи, что ты прячешь.

Я не знала, что делать. Нельзя было показывать мою почерневшую руку. Но Донгмеи не отстанет, и она старшая официантка — я должна ее слушаться.

— Покажи мне руки! — Она уже просто схватила мена за локоть и дернула. И тут же изменилась в лице: — Фу, Цай Сяо, как ты испачкала перчатки. Быстро смени их и иди принимай заказ. Вот, держи, у меня есть запасные. — Донгмеи сунула мне пакетик, достав его из кармана брюк. — И ходи ты осторожно мимо этих ящиков с приправами — я сама там всё время пачкаюсь.

Я радовалась, что у Донгмеи куриная слепота и черноту моей руки она приняла за грязь на белых перчатках официантки. Но я не ношу перчатки на работе — это в нашем баре не обязательно, а Донгмеи носит — у нее некрасивые ногти. Черная рука сильно болела, и пальцы на ней можно было заплетать в косичку, но я натянула на нее капроновую перчатку и вышла — до конца смены оставалось уже немного времени, а завтра я пойду к врачу.

Как только я вышла, то сразу увидела его — разноглазого старика. Он сидел в компании еще нескольких иностранцев и не обратил на меня внимания, даже когда я принимала заказ. Левая рука у меня болела тем больше, чем ближе я стояла к этому человеку. Они обсуждали что-то. Я не всё понимала.

— Но почему они не сопротивлялись? — спрашивала молодая женщина. — Почему покорно ложились на разделочный стол, протягивали руку для смертельного укола, подходили к окну для осмотра, когда их выкликали? Почему бунт «бревен» был всего один раз, и тот подняли русские? Я не могу этого понять!

— Да, почему никто не хватал скальпель с лотка для инструментов и не пытался воткнуть его в этих дьяволов в белых халатах? Ну, чтоб хоть подороже продать свою жизнь! Хоть из чувства противоречия, из злости! — вторил красивый высокий юноша. — Всё равно же умирать, так хоть по-человечески, а не как скотина!

— А вы обратили внимание на «архитектурные особенности»? — светловолосый парень в очках сделал знак пальцами в воздухе. Так иностранцы обозначают ложь. — Ров, бетонная стена, колючая проволока с током. Но нет вышек с охранниками, пулеметов, овчарок, зоны отчуждения, как у фашистов. Строители скорее заботились о том, чтоб никто не вошел и не узнал, что там внутри, а не о том, что заключенные могут поднять бунт, объединиться и сбежать. Им словно в голову не приходило, что может быть иначе. Люди пытались сбегать и из Освецима, и из Дохау, откуда угодно. И сбегали. Отсюда — нет. Ни разу. Что, скажите мне, что подавляло волю заключенных здесь, в двадцати километрах от Харбина, недалеко от трех китайских деревень, практически рядом с железнодорожной веткой?

Мой разноглазый знакомый посмотрел на говорившего:

— Дохау и Бухенвальд — лагеря по уничтожению людей, «отряд 731» — лаборатория смерти. Там — уничтожали, здесь — и за людей-то не считали, расчеловечивали сразу. Их держали здесь как материал, отдельно друг от друга; пусть в наручниках, кандалах, но хорошо кормили. После побоев в полицейских участках, полуголодного существования в деревнях — благодать. Но там, в блоке «ро», были иероглифы, написанные кровью на стенах — не всех тут смогли сломить и расчеловечить. Да и «врачи» буйных, говорят, старались использовать побыстрее.

Я положила меню на край стола, чтобы гости сделали заказ. Положила левой рукой, пряча за спину заболевшую правую — иностранцы не обращают внимания на такие «мелочи». От боли хотелось кричать, но я терпела — еще немного, закончится смена — и я куплю лекарство от боли. Надо только еще немножко потерпеть…

— У «бревен» была связь между камерами. Никто из лаборантов не знал, как, но они общались. Порой они устраивали голодовки и саботаж — не ели зараженную пищу. Еще… — мужчина посмотрел на меня своими разноцветными глазами, словно видя впервые. И рука перестала болеть! — Будем делать заказ? — это он уже к своим собеседникам. Их словно облили ушатом холодной воды, спросив про еду. В итоге — чай и пирожки вместо большого заказа! Но моя рука не болит, и я снова чувствую пальцы!

Конец ознакомительного фрагмента.