Подари мне ракушку каури. Рассказы и миниатюры

Мила Суркова (2024)

Книга напоминает скульптуру из кристаллических решеток. Выверенная грация ясных сюжетов, яркие грани. Десятки сияющих фигур прихотливо сплелись-совпали и с каждой страницей стягиваются в единый профиль. Профиль судьбы. Именно под ее знаком существуют герои и героини историй. Быль и небыль играют в прятки на этих страницах. Неважно — что было, а что придумано. Или додумано? Грусть прячется в изящных кружевах текста, в прелести описаний и живости летящих диалогов… Чтение, очищающее душу.– Лиля Калаус, писатель, редактор

II. Невесомые желания

Шоколад

— Вера, посмотри, какое небо! Розовое, словно его посыпали золотистой пыльцой!

Голос Кати — будто колокольчик. Бывают же такие: они — как цветы ландыша, нежные, невесомые, звенящие, похожие на радость, которая тонко и чувственно приближается, осторожно прикасается, намекает: «Ну что ты… Все еще впереди. Я только маленький отзвук большого счастья».

— Ох, Катя, как я рада, что ты наконец-то приехала! Я тебя так давно звала к себе, в мой райский уголок, — отвечаю я подруге.

Мы сидим на веранде и пьем марокканский чай: мята, корица, бадьян, лимон — вкусы и ароматы, переплетаясь, чаруют и волнуют.

Какой же еще чай пить на закате, когда предвечернее волнение окутывает мир?

Остывают лучи дня. Розовые блики на верхушках гор сменятся густой вишневой акварелью цвета старого вина и постепенно исчезают, оставив ощущение любви, что возникла от созерцания гор, неба, заката; от ароматов сада и вечерних звуков.

Горы темнеют, кто-то невидимый очертил их контур графитом. Душа замирает в ожидании колдовских сумерек, в предчувствии.

Мы говорим, говорим, говорим…

Запели цикады. Когда они исполнят свою ораторию, наступит полная темнота. Беззвучие. Музыка теперь внутри — там, где душа.

— Ты так и не ешь шоколад? — спрашивает Катя.

Она привезла его много, хватит всей семье. Катюша все хочет, чтобы я вернулась к моему когда-то любимому лакомству. Она чувствует, что лишь тогда произойдет мое полное возвращение к жизни.

Нераскрытые коробочки лежат возле вазы с фруктами: After Eight, Lindt, Mozart.

Я вспоминаю, как мои старшеклассники писали сочинения под негромкую музыку Моцарта. Он часто звучал у нас на уроках…

И опять я о своих учениках. Катя терпеливо слушает. Она знает мою страсть: мою работу, мой театр, вечера поэзии. Теперь мне этого не хватает, как не достает общения, задушевных разговоров. Не достает любви — что уж скрывать…

Ночь располагает к таким мыслям.

Мы не сразу замечаем, что гор уж нет, темнота прикрыла их своей невесомостью. Небесная чаровница открыла шкатулку с украшениями — и посыпались алмазы, рубины, сапфиры…

Драгоценное небо расширяется, пространство магически влечет в неведомые дали. А душа… Душа упорхнула в детство.

Катя задремала в уютном гнездышке — так мы называем наши овальные диванчики. У моей подруги был долгий перелет из Дюссельдорфа, где она живет уже много лет.

* * *

…Мы только переехали на Волгу, достраивали дом, мама еще не работала. Семья у нас большая: дедушка с бабушкой, я с мамой, ее сестренка, племянница.

Поехали в город Волжский (минут двадцать от нас) за покупками к школе — я собиралась в первый класс. Когда закончили, зашли в гастроном. На первом этаже я увидела сверкающие серебристыми боками ряды веером выложенного шоколада. Прошу:

— Мама, купи, пожалуйста, шоколад.

— Это не шоколад, а пачки сигарет, — ответила она.

Я поняла. Как говорит мама, я всегда была понятливой девочкой.

Несколько дней назад я ходила за хлебом в наш магазин. Там увидела солдат. В руках они держали плитки шоколада, отламывали квадратики, ели, а я смотрела на них, не отрывая глаз. Я не знала вкуса шоколада, но поняла, что это не просто сладость, а что-то особенное.

Пришла домой, взяла прямоугольное печенье и, отламывая маленькие кусочки по тоненьким ложбинкам, медленно ела, чтобы мой «шоколад» как можно дольше таял во рту. Я надавливала на кусочек печенья языком, поглаживая его.

Может быть, у шоколада такой же вкус?

Настоящая встреча с шоколадом случилась в первом классе.

Седьмого марта у всех девочек на партах лежали одинаковые подарки: цветные карандаши и альбомы для рисования. Но у меня еще оказалась красивая деревянная шкатулка. Только у меня! Поэтому я не смела ее открыть. И тогда Анастасия Васильевна сказала:

— Вера, это тебе от Олега.

Я почему-то покраснела. Но своим детским умом поняла, что этот белокурый мальчик с большими глазами выделил меня.

Открыла я ее дома. Там были шоколадные конфеты — большие, в ярких золотистых и серебряных одеждах с изумительными рисунками.

С тех пор я очень люблю шоколад. Любила.

* * *

Мы с пятиклассниками сочинили волшебные сказки и оформили их в книгу — двадцать восемь произведений.

В детстве мы верим в чудеса. Герои преодолевают любые препятствия на пути к счастью, и все заканчивается свадьбой.

— А потом что? — спрашивает Антон.

Действительно, а что потом, когда белое платье повешено в шкаф и нужно готовить обед любимому? А дальше — трудная работа по выстраиванию новых взаимоотношений, куда примешивается быт, родственники… И справиться с этим не всем под силу. И начинается: А ты… А я…

Что дети видят дома? Поэтому и возникают у них недетские вопросы.

Пылкая любовь коротка. А не пылкая — и вовсе.

Но этого я своим ученикам не скажу. Пока. Об этом уже открыто поговорим в старших классах.

Возможно, я им приведу слова Айванхова: «Любовь — это благословение. Поэтому оберегайте вашу любовь как можно дольше, зная, что в тот день, когда вы дадите ей выход на физический план, вы переворачиваете страницу, полную поэзии, чтобы начать новую, наполненную всякими сложностями».

Вспомню и Сельвинского: «Любовь, как искусство, требует культуры».

* * *

Мы с мужем какое-то время жили на Мангышлаке.

Вспомнилось, как я в первый год пребывания там ждала весну. А она принесла песчаные ветра, которые здесь называются бесконаками, что означает «пять гостей». Гуляют они, не прекращаясь, несколько дней.

Песок колет лицо. Глаза полностью не закроешь — надо видеть, куда идешь. Встречного не заметишь, пока он не приблизится. Песчинки впиваются в веки, словно маленькие злые осы. Песок даже во рту.

Казалось, попала на край земли и за полосой пыльной бури нет ничего живого. Пришло понимание, что степь начинается не за городом — она пришла сюда и спрятала дома, всё превратив в пустыню.

В эти минуты я чувствовала одиночество на земле: только я и ветер с песком.

Лишь дома можно глубоко вздохнуть, хотя и сюда проникают надоедливые песчинки. Ветер упорно загоняет их тонкими струйками сквозь невидимые щелки между стеклом и рамой. Кажется, что и через само стекло тоже.

На подоконниках, на полу, на мебели — степная пыльца, за окном — сизый воздух качается плотной кисеей, скрывая мир.

А был ли он, мир, когда пустыня в душе?

* * *

От одиночества спасали книги, музыка и любимая работа.

Дома — холод души. Его равнодушие. Слова сыпались, словно песок в безводной степи: шуршали, опадали, исчезали, прохладные и бесцветные. Безразличие. Пришел, переоделся: костюм, галстук. «У меня встреча».

Жизнь прекрасна! Какое интересное слово: «встреча»! Ведь и не обманул. А с кем — это уже дело фантазии той, кто остается с детьми делать уроки, кормить, читать, играть.

— А где папа?

— У него встреча.

— Важная?

— Очень…

Или я все придумываю, и действительно — работа?

Приближалась годовщина нашего брака (брака!) — двадцать лет. Думаю, неужели столько лет… выдержала?

Он в отъезде. Обещал быть. Жду подарка. Но не очень. Он не любитель их делать. «Вот деньги, купи себе что-нибудь». Не покупала принципиально.

Вечером придут его родственники (моих здесь нет), которых я люблю.

Я унесла из зала свои книги. У меня привычка иметь под рукой и читать несколько книг. Сейчас перечитываю моих любимых Голсуорси и Петрарку.

В этом году 14 февраля у нас фарфоровая свадьба. Когда расписывались, об этом празднике мы еще не знали.

Телефонный звонок. Доброжелательница, так она представилась. Та-а-к. Начинается роман или дешевая мыльная опера. А в грудь уже стукнуло — камнем. Я даже оглянулась: неужели в окно влетел? Удар! Меня будто отшвырнуло от телефонной трубки, а дочь, стоявшая неподалеку, увидев страшную перемену в моем лице, испуганно спросила: «Мама, кто звонит?»

Я не дослушала текст. Собрала весь свой голос, куда-то упавший (видимо, в самое ядро земли), и сказала спокойно: «Спасибо. Я рада, что мой муж кому-то нужен». Повесила трубку. Вот и подарок.

Итак, она звалась Лаура. Прощай, Петрарка!

Подбегает дочь, плачет: «Мама, что с тобой?! Почему ты белая?» Прижимаю ее к себе. В висках стучит: «Бери себя в руки!!!»

Первая мысль: соберу ему чемодан и — до свидания. А потом: почему я должна кому-то дарить отца своих детей?

Дальнейшие мои мысли неинтересны. Крик женщин всех времён: «Мой милый, что тебе я сделала?»

Это я сейчас могу спокойно об этом думать. А тогда… Вакуум в ушах. Барабанная дробь в сердце, как перед закланием.

А фарфор-то оказался хрупким, впрочем, и ситец не был счастливым. И все даты, начиная с десятого дня после свадьбы.

Приехал. Навеселе и счастливый. Конечно, с подарком: большая коробка шоколадных конфет. Горький шоколад. Цветы? Ночью же прилетел. Закрыто.

Шоколад отдала детям. Они: «Мама, сначала ты». Беру шоколадную башенку с орехом наверху. Меня начинает мутить. Дети смотрят. Откусываю. И, не пугая их, спокойно ухожу. Во рту у меня змеиное жало, которое обожгло, обескровило. Выбрасываю этот кусок змеиной плоти, вызывающий тошноту.

С тех пор шоколад исчез из короткого списка моих пристрастий.

В мои воспоминания ворвались слова, словно песня: «Птица страдала в клетке, а дверца-то была открыта». Да, конечно, лети! А птенцы?

* * *

Моя Катя проснулась. Я принесла пледы. Становилось прохладно. Очищающая горная свежесть звенела под музыку июньской ночи.

Мы говорим о музыке, звездах, стихах. С Катей можно беседовать обо всем — я каждый раз поражаюсь ее познаниям. Она понимает меня с полуслова. И без слов.

Иногда человек всю жизнь проживет и не узнает, что есть такие люди, как моя Катя. В суете обыденной приземленности не с теми делим кров, не о том говорим, не тем воздухом дышим. Но есть личности, отличные от всех. И не подозреваешь об этом, пока не встретишь их. И, ошеломленный, замираешь в восторге.

Мы говорим о счастье, о его воздушности и невесомости. Бывают у каждого человека такие минуты, может быть, неприметные для других, казалось бы, ничего не значащие, которые согревают в минуты отчаяния, держат в этой жизни, спасают от полнейшего разочарования, страха старости, болезни, смерти… Они несут свет, который существовал давно, но, как от потухшей звезды, пришел только сейчас, чтобы помочь, согреть.

Мы сошлись с Катей на том, что даже полное счастье оставляет привкус горечи, как темный шоколад. Дает наслаждение вкусом, но и горчинку. Человеку, видимо, необходимо счастье с этим привкусом. Зачем? Непонятно.

Неожиданно вернулись строки Петрарки:

Я шаг шагну — и оглянусь назад.

И ветерок из милого предела

Напутственный ловлю…

— Катя, а давай выпьем горячего шоколада?

Катя удивленно смотрит, улыбается:

— Ну наконец-то, надо же с чего-нибудь начинать…

Невесомые желания

Ветер ли старое имя развеял?

Нет мне дороги в мой брошенный край…

Рабиндранат Тагор

Сколько лет я не доставала эту фотографию, спрятанную в старом дневнике? От кого прятала? От себя. От своих воспоминаний. И вот сегодня листаю страницы, и фото опускается мне в руки, плывет в невесомости из прошлого.

В тот день ты сказал:

— Давайте сфотографируемся.

Все поддержали тебя. Шумно, со смехом и шутками начали устраиваться: кто на диване, кто в кресле, кто на полу. Артисты нашего молодежного театра пришли проститься со мной, отправляющейся в другую страну. Потом ты попросил кого-то:

— Снимите нас с Верой.

И предложил мне сесть на стул, а сам стал позади.

— Как на фотографиях прошлого века, — заметил ты.

Плетеная спинка стула разделяет нас, но не мешает чувствовать тебя, ощущать каждый миллиметр твоей подрагивающей руки на моем плече. Слышу громкое биение твоего сердца и частое — моего. И вдруг пониманию, что они звучат в одном ритме.

Нам нельзя смотреть друг другу в глаза: короткий взгляд призывней тысячи слов, сродни долгому объятию. Поэтому ты стоишь позади меня.

Нам нельзя приближаться друг к другу: начинает сверкать тот огонь, что может заворожить ярким пламенем или сжечь дотла. Поэтому держим дистанцию.

Мы замерли перед вспышкой. Но невесомые желания — твое и мое — метались, не касаясь друг друга, окутывая прозрачным покровом, пряча наше волнение. Стоит им соединиться, и они обретут силу, перед которой сложно устоять. Тогда я коснусь твоей щеки и… Но я не могу себе этого позволить.

Этот мир ощущений ранее мне был неведом. И вот теперь…

…Это не сон!

Это — вся правда моя, это — истина…

Это — любовь моя!

Мне хочется закричать так, чтобы стекла зазвенели от моего отчаяния и безысходного желания быть с тем, с кем не могу.

Мы прятали наши чувства, но желание продолжало метаться вокруг нас, вихрем поднимая ввысь и бросая в пучину. И не было мира вокруг. И не было людей…

Но люди были…

Сегодня мы слушали музыку Морриконе и читали стихи Тагора. Пространство дрожало, собирая в конус трепетные слова и нежные звуки, вытягивалось ввысь, призывая в необычный мир. Невесомые желания, окутавшие нас, уже готовы опалить и повергнуть туда, где шепчутся прерывистые слова выстраданных признаний.

Но подсознание уже предостерегает: «Опасно… Опасно… Вы можете сгореть дотла в вихре земных желаний…»

Затихает музыка. Печальные слова поэта уносят к мыслям о вечном. Что же вечно в этом мире: чувства или время, которое владеет ими?

…Слышишь ли шорох летящего времени?

Вечно его колесница в пути…

Разговор ведется тихими нотами. Только мы молчим. Слова не нужны. Достаточно взгляда, тайного движения рук и чего-то необъяснимого, витающего в воздухе, нежно обволакивающего нас двоих. Мне хочется наклониться к твоему плечу…

На фото мы кажемся спокойными. Лишь на несколько минут попали в тот мир, где живет счастье. Сдержались оба. И мучилась, металась сиротливая любовь между долгом и желанием.

Остановилось время. Замерло сердце.

Слыша печальных мгновений течение,

Ими наполни ладонь — и напейся:

Сердце мое, как пригоршню, любовно

Я подставляю твоим устам…

Все ушли. Расстаемся и мы. Смотрим в глаза. Если задержать взгляд еще на секунду, то забудем о мире земном… Я отвожу взгляд. И невесомые желания задрожали, закружились, переплетаясь, застонали в неизбывной горечи…

«Обними ее, потом будет слишком поздно», — шептали они тебе. «Обними его сейчас, потом будешь жалеть», — шептали они мне.

Мы прижимаемся к друг другу. Первый раз. Ты тихо повторяешь мне строки из последнего письма, на которое я не ответила: «Белое солнце становится серым. Дни летят, словно стрелы плохого стрелка, когда временами не вижу тебя…»

Мы расставались до зимы. Значит, навсегда…

…время несет меня

С края на край,

С берега к берегу, с отмели к отмели…

Друг мой, прощай!

—

Стихи из романа Р. Тагора «Последняя поэма».

Дама с собачкой

Она пришла к нам через две недели после начала занятий.

— Давайте знакомиться. Я ваш преподаватель русской литературы первой половины девятнадцатого века. Моё имя — Анна Аркадьевна, — произнесла она, как мне показалось, задумчиво, словно не уверена была, какой век сейчас за окном.

Слушать ее было одно удовольствие: голос спокойный, словно течение маленькой равнинной речки, несущей свои чистые воды по средней полосе России, где Поленовские пейзажи милы и приветливы и наполнены тем теплом, которое возникает от скромности и кротости.

— Сегодня мы с вами поговорим о поэзии. Об осенней поэзии. Но сначала послушаем музыку. Немного.

Она подошла к магнитофону, нажала кнопку — и осень в стиле танго вошла к нам. (Это была «Осень» Астора Пьяццоллы). И закружились раскрасневшиеся листья с ветром, который в порыве страсти то наклонял их к земле, то возносился с ними ввысь, и уже там они прижимались друг к другу сильнее, словно желая слиться навек. Джазовые ритмы музыки удивительным образом сочетались с гармонией звуков, наполняя аудиторию чувственным ароматом влюбленности в осень, поэзию, жизнь. Мы слушали танго осенней любви…

Анна Аркадьевна стояла у окна.

Сентябрь был летним в наших краях. Тополя и карагачи еще не пожелтели; густая зрелая окраска их листьев, забыв о весенней прозрачности, пребывала в летней истоме, не думая об увядании; а тонкая патина пыли намекала о необходимости дождя, столь редкого у нас даже осенью.

Я замерла. Мне, очень любившей литературу прошлых времен, показалось, что я перенеслась в имение какого-то князя, а женщина у окна — дама из высшего света, волею судьбы оказавшаяся в глуши. И подумалось мне, что она олицетворяет осень, музыка которой так изысканна.

Возникла мысль, что теплый сухой сентябрь — это молодая женщина, душа которой созрела для любви и томится летним жаром перед ее приходом.

Музыкальное настроение осени, звучащее в аудитории, слилось и с видом за окном, и с моими мыслями о любви, и с этой женщиной, таинственно связанной со всем этим и со мной… Уже выступили скрипки и аккордеон, музыка дошла до самого наивысшего аккорда, зазвучало соло виолончели… Я наслаждалась страстной мелодией танго. Но танго — это танец вдвоем. А Анна Аркадьевна была одна. Я почувствовала ее одиночество. Лучи, пробиваясь сквозь густую листву старого дерева, оттеняли золотое свечение ее волос. Когда один из них коснулся лба, потом щеки — кожа засияла. Я поразилась: веснушек не было, хотя обычно у людей такого типа бывают эти солнечные отметины.

Она напоминала мне старинную изящную статуэтку, которая стояла на мамином комоде (это единственное, что осталось от ее бабушки) и была ей очень дорога.

Да, Анна Аркадьевна была не здесь, а в том времени, о котором собиралась нам рассказывать. Она не вписывалась в современный мир. Таких женщин я не встречала. Она или аристократка, или настолько пронизана искусством, что стала частью его.

Я осторожно рассматривала ее. Небольшой рост, высокая воздушная прическа (как же она держалась без заколок и шпилек?) из волнистых волос огненно-рыжего цвета, элегантный белый костюм с блузой цвета пепельной розы, лодочки на невысоком каблуке под цвет блузы, длинные пальцы с аккуратными розовыми ноготками, изящное колечко на среднем пальце — все казалось таким старинным на фоне нас с гладкими волосами ниже плеч, в коротких модных юбках и современных блузках, называемых батниками, в грубоватых туфлях на платформе.

Анна Аркадьевна изящно поправила воздушную прическу тонкими пальчиками, потом стала медленно и плавно опускать руку, словно собираясь положить ее на плечо невидимого кавалера, пригласившего ее на танец. Потом посмотрела на нас, показалось, изумрудными глазами и продолжила лекцию.

Кто-то сзади прошептал: «Дама с собачкой».

И правда, дама.

* * *

Заведующим кафедрой русской литературы был сорокапятилетний мужчина — высокий, красивый, уже начинающий седеть, казавшийся мне, конечно же, очень взрослым.

Лев Иосифович покорил тем, что рассказывал об авторах и персонажах произведений так, словно приближал их к нам в новый век и новый мир. Герои с их размышлениями и чувствами казались нашими современниками. А что изменилось? Только быт, способ передвижения, технические новшества, одежда. Но остались те же вопросы о смысле жизни, желание любви и понимания…

Лев Иосифович предложил мне выполнить научную работу для республиканского конкурса. Я согласилась — тем более, что он выступал моим руководителем.

Я и до этого не выходила из нашей студенческой библиотеки, кстати, очень богатой. А теперь и вовсе пропадала здесь, погружаясь в мир философии моего кумира — Льва Николаевича Толстого.

Я занялась сравнением его трактата «О жизни» и повести «Казаки».

Я еще ближе сошлась с Валентиной Петровной, библиотекарем, — умной интеллигентной и доброжелательной женщиной. Невысокая, с приятной, но несколько округлой фигурой, с симпатичными чертами лица, она представлялась мне такой же доброй, как и моя мама, по которой я очень тосковала.

Мы подолгу разговаривали с Валентиной Петровной о новых книгах и о моей работе. Ее рассуждения о Толстом и о его философии поражали меня своей глубиной.

Могла ли я, семнадцатилетняя, сравниться с ней в вопросах смысла жизни, любви, сложных отношений между мужчиной и женщиной?

«Действительно ли Оленин любил Марьяну? И как отличить влюбленность от настоящей любви?» — такие наивные вопросы я задавала ей. И она мне отвечала мягко и подробно, что-то зачитывая из книг, что-то цитируя по памяти.

Не сразу я узнала, что Валентина Петровна — жена Льва Иосифовича.

Оказывается, они вместе преподавали в Ленинграде, а когда родилась дочь, молодая мать оставила работу. Муж же ее защитил кандидатскую диссертацию, теперь работал над докторской. В наш городок они переехали потому, что здесь жили пожилые родители Валентины Петровны, которым теперь требовалось больше внимания.

Мысли о смысле жизни и об отношениях людей очень занимали меня в то время. И работа с произведениями Л. Толстого явилась тропинкой к трудам философов, которых я стала читать, пытаясь найти ответы на свои вопросы. Обратилась и к текстам мыслителей, о которых упоминал писатель.

«Жизнь — это распространение того света, который для блага людей сошел в них с неба», — цитирует Л. Толстой Конфуция. «Значит, теперь люди должны отдавать свой свет другим», — размышляю я.

Читаю в трактате: «Жизнь человека есть стремление к человеческому благу… Толпа, люди не мыслящие, понимают благо человека в благе его животной личности. Животное может жить только для своего тела… Но разумный человек не может жить так».

«Чем дольше живет человек, тем яснее он видит, что наслаждений становится все меньше и меньше, а скуки, пресыщения, трудов, страданий все больше и больше», — рассуждает мой Писатель. Он считает, что, только поднимаясь на высоту над жизнью животной (когда человек думает только о благе тела), можно видеть призрачность своего животного существования…

Только подчиняя свою жизнь закону разума и думая о духовном и душевном своем развитии, о благе других людей, мы имеем настоящую жизнь — такой первый вывод сделала я тогда.

* * *

В конце октября по-особому радовало приглушенное золото осени; тянулись к солнцу цветы, с неохотой отдавая густой аромат ветру, вестнику предзимья, пытавшемуся охладить степной воздух. Словно зрелая женщина, осень сияла и согревала теплом, томилась чувствами, которые неведомы юной девушке.

Это особое сияние влюбленной и счастливой женщины мы и заметили в Анне Аркадьевне.

Студенты продолжали называть ее дамой с собачкой (хотя и не знали, была ли у нее собака), но произносилось это с теплотой. Мы ее полюбили.

Я была согласна, что она (только на первый взгляд) напоминает героиню Чехова некоторыми манерами. Но и только.

Анна Аркадьевна покорила нас умом, интересно построенными занятиями, любовью к музыке, дружеским отношением и некоторой таинственной романтичностью, по-старинному утонченной и чувственной.

Лев Иосифович все чаще заглядывал в кабинет во время перерыва, вежливо и мягко говорил: «Анна Аркадьевна, зайдите, пожалуйста, ко мне, как освободитесь». В эти минуты я замечала нежность в его темных глазах, словно он видел что-то хрупкое, воздушное, но столь дорогое и редкое, что взгляд невольно ласкал и гладил ее лицо. И я представляла, как он наклоняется к ней с высоты своего роста и осторожно дотрагивается до ее щеки.

Она молча кивала, не глядя на него, еле заметно поправляла выбившийся локон и продолжала лекцию слегка хрипловатым голосом. Я ловила ее смущенный и счастливый взгляд — словно тепло шло по всему ее телу и нежило его. Мне казалось, что в это время она слышала виолончель из «Осени» Пьяццоллы, которая от созерцания красоты замирала на миг и вновь звучала волнующим призывом любви…

Надя, сидевшая на семинаре рядом со мной, прервала мои витания в облаках словами:

— У них любовь…

— У кого? — не поняла я.

— У дамы с Львом Иосифовичем, — шепотом сообщила она.

Я, не снявшая до сих пор розовых очков, об этом и не догадывалась. Писала стихи о любви, печаталась в местной газете. Я словно была окутана вечным романтическим настроением от любимой учебы, чудесных преподавателей, от писем моего Вити, который ждал меня в Ленинграде.

Как я это восприняла? С удивлением и сочувствием. Я не могла представить ничего низкого в отношениях этих людей, которые стали моими, если не кумирами, то весьма почитаемыми преподавателями. Честно сказать, и представления о жизни и тем более о любви у меня были светлые и радужные.

Вечером я долго не могла заснуть: пыталась определить свое отношение к тому, что узнала. Поняла одно: уважение к этим людям не исчезло, любопытства не было, а их чувства, трогательные и сдержанные, вызвали эмоциональный отклик в моей душе. Я думала, он увидел в ней то, что мы не замечали. Любящий взгляд видит далеко.

Но я не могла не понимать страдания Валентины Петровны, если она все знала. И я ей сочувствовала и, помнится, даже во сне шептала: «Помоги ей». И просила, сама не знаю кого, наверное, все-таки Бога (хотя считалось, что мы не верим в его существование), чтобы он не допустил трагедии и защитил всех троих дорогих мне людей.

* * *

Приближалось время защиты моей работы.

— Вера, приходите к нам домой в субботу. Мы закончим обсуждение вашего труда и сделаем последнюю корректировку, — предложил Лев Иосифович.

Я смутилась: еще ни у одного преподавателя я не была дома.

Валентина Петровна встретила меня с радостью, познакомила с дочкой, четырнадцатилетней Лилией, потом проводила в кабинет, где меня ждал мой преподаватель.

— Сегодня работаем до победного конца, — предложил Лев Иосифович.

Мы увлеклись работой, и моя скованность постепенно исчезла.

Когда мы перешли к вопросу о любви в произведениях Толстого, голос моего руководителя зазвучал иначе, как мне показалось, — стали отчетливо проступать грустные нотки.

Говоря о любви Дмитрия Оленина к Марьяне, Лев Иосифович зачитал из трактата «О жизни»: «Чувство — разрешающее все противоречия жизни человеческой и дающее наибольшее благо человеку, знают все люди. Чувство это есть любовь». Я же в эту минуту подумала о том, что любовь приносит и страдания, как это происходит, я чувствовала, с Львом Иосифовичем…

Мы не заметили, как за окном стемнело. Валентина Петровна пригласила нас к столу. Я поблагодарила и собралась уходить. Но меня не отпустили.

За ужином говорили о литературе. Валентина Петровна и Лев Иосифович читали стихи: кто-то из них начинал строку, другой продолжал. Иногда и мы с Лилией включались в этот поэтический разговор.

Уходила я с ощущением тепла.

И вдруг на улице вспомнила строки Блока, которые читал Лев Иосифович:

Но люблю я тебя и за слабость мою,

За горькую долю и силу твою…

И двойственно нам приказанье судьбы:

Мы вольные души! Мы злые рабы!

Он смотрел в это время на Валентину Петровну. Она улыбнулась ему — горечь мелькнула в ее серых глазах. Она закончила:

Кто кличет? Кто плачет? Куда мы идем?

Вдвоем — неразрывно — навеки вдвоем.

Воскреснем? Погибнем? Умрем?

О чем думала в эти минуты она, бедная женщина?

* * *

Прошел год. Ноябрьский дождь обесцвечивал город, слезами стекал по лицам тех, кто, забыв зонт (как и я), спешил укрыться в помещении.

Я опаздывала на занятия и бежала, не замечая луж. Впереди я увидела Анну Аркадьевну. Я поздоровалась. Она не ответила. От неожиданности я остановилась.

— Прости, Вера, — словно очнувшись, глухим голосом произнесла она.

Это было сказано так, будто она погибала. На ее ресницах, словно погасшие звездочки, висели капельки дождя.

— Анна Аркадьевна, давайте я вам помогу, — предложила я.

В ее тяжелой сумке, видимо, были наши сочинения.

— Спасибо, Вера. Не нужно. Зайди, пожалуйста, ко мне на перемене, — попросила она.

В этот день Анна Аркадьевна подарила мне несколько книг. В сумке были не сочинения…

Она читала свою последнюю лекцию. Но мы этого еще не знали. Когда были произнесены заключительные слова, она поправила левой рукой локон, посмотрела на нас, и я вздрогнула: это был взгляд ноябрьской женщины, которая прощается с любовью. И впереди у нее — зима.

Я стояла у окна и смотрела, как льет дождь.

Я видела, как уходит женщина-осень. Ее белое пальто потемнело под тяжелыми струями дождя. Или это туман скрыл ее пеленой неизвестности?

Зонт Анны Аркадьевны остался на столе. Я схватила его и побежала за ней.

Вслед мне плакал аккордеон Пьяццоллы, и этот плач несся к той, которая так любила эту мелодию. «Танго танцуют вдвоем», — стонал аккордеон. А звук уже исчез, полетел туда, где, как он думал, найдет счастливую пару для своего возрождения…

* * *

Я преподавала литературу, и образ Анны Аркадьевны часто возникал передо мной.

На уроке о творчестве Чехова мои студенты горячо спорили о том, что сейчас нет любви и нет таких женщин, как Чеховская героиня. Правда, по поводу любви они свое мнения меняли к концу первого семестра, но со вторым — оставались. Я понимала: только их собственная жизнь может ответить на все вопросы.

Я рассказала им, что встретила только одну такую женщину и то очень давно. Но, может быть, мы просто не замечаем в наших современницах души тех героинь девятнадцатого века, которыми восхищаемся?

Во время лекции о творчестве Толстого я зачитала им фразу из его трактата: «Зрячие понимают и определяют то, что видят перед собой, — слепой тыкает перед собой палкой и утверждает, что и нет ничего, кроме того, что показывает ему ощупь палки».

И мои студенты вновь вспомнили даму с собачкой. А я подумала: «Где вы, Анна Аркадьевна?»

* * *

Как мы встретились с Лилией, дочерью Льва Иосифовича, спустя десятилетия, отдельная история.

В первый же день для меня было столько открытий! У нее фамилия, как у Анны Аркадьевны. Неужели? Я помню, что у нее был сын, ровесник дочери Льва Иосифовича и Валентины Петровны.

Лилия смеется:

— Мы же с Петей, сыном Анны Аркадьевны, учились в одном классе, когда они жили в нашем городе. Потом встретились в университете в Ленинграде. И с тех пор вместе.

— Расскажи мне о ней, — прошу я. — И о родителях. Почему она тогда уехала?

Лилия вздыхает и продолжает свой рассказ. Анна Аркадьевна уехала потому, что у сына была серьезная аллергия, грозящая перейти в астму, и врачи советовали сменить климат. Они вернулись в Ленинград.

Валентина Петровна умерла от тяжелой болезни, когда Лилия заканчивала университет. Лев Иосифович тяжело пережил ее уход.

— Знаешь, они с мамой были душевно близки и любили друг друга. Мама говорила: «Левушка, поезжай к ней. Не мучайся. Я смогу…» Но папа остался с нами, хотя я знаю, что его чувства к Анне Аркадьевне — это то, что называют полным слиянием.

Прошло три года после… мамы. Папа приехал к Анне Аркадьевне. Мы в это время жили с ней вместе. Я не знаю, о чем они говорили, но он вернулся домой.

Мы с Петей уехали в Америку, и так получилось, что остались здесь.

Анна Аркадьевна почти полностью потеряла зрение. К нам ехать не хотела. Мы решили во время нашего отпуска уговорить ее. Летом она жила на даче с приятельницей. Из аэропорта мы сразу направились туда. Возле большого куста сирени в кресле сидела Анна Аркадьевна, а рядом… мой папа, мой постаревший папа. Он читал ей книгу, держа ее руку в своей. Мы остановились… Боялись помешать…

Так они и стали жить вместе.

Первым ушел папа. Она без него оставалась всего семь дней.

Прощаясь с Лилией, я отдаю ей два стихотворения Льва Иосифовича, которые он написал Анне Аркадьевне. Они лежали между страниц тех книг, которые она мне подарила. Там же было и письмо, которое я помню наизусть. Оно тоже теперь будет храниться у их детей.

* * *

Я ехала в аэропорт Кеннеди. Лил дождь. Мокрый ноябрь. Душно — я открыла окно. Капли дождя проникли в салон автомобиля. По моему лицу полились его струйки, когда я шептала строки из письма Льва Иосифовича:

«Когда я распускаю твои локоны, я вдыхаю солнце. Когда я касаюсь губами твоей щеки, я понимаю, что такое нежность.

Прижимаясь к тебе, я растворяюсь в тебе, и мне хочется ласкать тебя каждую минуту. Твоя невесомость чарует меня. Твоя чувственность возносит в иное измерение…

Ты сделала выбор. А мне предлагаешь до конца исполнить свой долг. «Мы не можем, — говоришь ты. — Мы не можем превратить красоту наших отношений в страдания тех, кто тоже любит. Мы не можем предать наши понятия о высоте любви. Ведь она есть, эта высота? Помнишь слова Толстого: «…чувство любви влечет к тому, чтобы отдать свое существование на пользу других существ».

Да, Аннушка, есть высота и есть чувство долга. Но как жить без тебя, которая одним взглядом очищает пространство и наполняет его трепещущей музыкой любви? Как жить без твоей нежности?

Позови меня, когда придет время…»

Прощай…

Вчера явилось обманчивое тепло, растопив снега, как печали. Но ночная стужа превратила дневную капель в ледяные гранулы, и они хрустят под ногами, как соль.

Помнишь ту февральскую метель? Ветер выбивает слезы, и они пытаются превратиться в льдинки. Но детские щеки горячи, и слезинки скатываются, как росинки с цветка. Солнце оранжево улыбается. Снег серебрится тонкими драгоценными пластинками.

Ты перелезаешь к нам через забор, и дедушка произносит: «Жаних пришел». Я вопросительно смотрю на него, но он уже спрятал улыбку в усах.

Папа с дедушкой распиливают толстый сук, что отломился от дерева. Звенит пила, извивается ее серебристое, как у большой рыбы, тело.

Мы рассматриваем на твоей варежке снежинки. Нет одинаковых — как нет одинаковых жизней.

Бабушка выносит запеченную в печи тыкву. Пар от нее поднимается струйками, а с ними — аромат. Ослепительный снег и яркая тыква…

Бабушка звонко смеется, я изумленно смотрю на нее. Почему она не ждет, пока мы войдем в дом? И какой у нее звонкий колокольчатый смех!

Теперь понимаю: она испытывала в тот день те же чувства, что и я: восхищение белоснежьем и счастье жизни. Моя казавшаяся старой бабушка была девочкой. На душе не видны морщинки — она всегда юная. Это мы торопим старость, приклеиваем ярлыки, твердим, что с возрастом ничего прекрасного не происходит. И душа послушно замолкает, огонь гаснет, радость улетает…

Танцует белесый пар из трубы сказочно-рождественского дома в белом пуху. Вздрогнула последний раз пила и замолкла. Но пространство не молчит.

— Сашка, слышишь музыку?

Ты вслед за мной поднимаешь голову вверх. В воздухе плывут прозрачные снежинки. Это они создали нежную мелодию. Ты берешь мою ладошку, и мы, окруженные вуалью звездочек, замираем от нежности, что вошла в сердце.

Оранжевый стал для меня цветом счастья. А ты — трогательным воспоминанием… Ты остался в моем оранжевом мире.

Это видение приходит каждый февраль. Мы все в тот день были счастливы, очарованные магическим снегом — чистым, искрящимся, звучащим тончайшими нотами восхищения.

Каждый раз в этот день мои близкие возвращаются ко мне. Я слышу мелодию февральской метели, созвучной с невесомостью влюбленности, смех мамы, мягкий голос папы, многозначительное дедушкино «эхе-хе-хе», вижу добрые глаза бабушки и отрываюсь от земли, держась за руку верного друга. Я вдыхаю аромат горячей тыквы цвета солнца и прикрываю глаза. Сохранить, запомнить каждую деталь и каждый звук…

В день свадьбы, в февральскую стужу, солнце отвернулось, лишь взглянув на меня. Скрылось за серой фатой, спрятало сочувственный взгляд. Поземка мела. Снежинки кололи иглами. Ветер гудел: «Не твой мужчина… Не твоя судьба…» Февраль знал, как мечты превращаются в лед, а равнодушие сковывает душу.

И стали росинки льдинками.

Холодные феврали шли чередой — молчаливые, бесстрастные. Стынь бесцветного неба оказалась не страшнее остывших слов.

Ты убегал когда-нибудь от них на край земли? Становился слепоглухонемым в своей безысходной горечи, когда музыка ранит, цветы не пахнут, а серый мир равнодушно смотрит на тебя?

Сжалились небеса. Неулыбчивое небо опустилось ниже, посыпались звездочки, заполняя поля серой тетради белыми письменами. Сложилось слово «прощай». Я должна его произнести.

Конец ознакомительного фрагмента.