Космонавтов 80/81

Мила Фахурдинова, 2023

«Так-то подъезд интересный – все соседи персонажи, про каждого можно часами рассказывать, хоть и живет Мика здесь совсем недолго – три недели, как переехала». Так начинается роман Милы Фахурдиновой, молодого прозаика из Казахстана. Историю Мики мог бы рассказать Эрленд Лу – с его любовью к веселому абсурду, а мог бы и Карл Уве Кнаусгор, готовый медитировать над каждой опавшей ресницей. Собственно, из таких, казалось бы, неважных «ресниц» и собрана эта книга. Все начинается с кражи дорогого ковра, который героиня на минуту выставила за дверь, а продолжается странным полуфантастическим трипом по всему городу, в процессе которого появляется даже настоящий экстрасенс… Все, что мы любим в скандинавской прозе хюгге, и все, за что мы пока не успели полюбить современную прозу Казахстана, соединилось в романе. Трогательном, смешном, чудаковатом и искреннем, как одиночество.

КВ. 23

1

Сапожник без сапог — это про неё. Скольких женщин она когда-то сделала красивыми, молодыми, худыми? Сама же никогда на процедуры не ходила и вот уже пятнадцать лет старалась не смотреть на себя в зеркале. Наверное, как вампира, правда могла бы её убить. Или вампиров зеркала не убивают? В сказках она никогда не была сильна.

Но вот её час пробил — либо сейчас, либо уже оставить эту затею и тихонечко себе умирать. Сколько ей лет? Не очень много. Не так много, как все думают. Недавно исполнилось пятьдесят.

Первые двадцать лет она почти не помнит — детство, школа — всё как у всех, ничего интересного. Потом замужество — вроде как по любви. Ну просто тогда она не знала, что это такое — любовь. Муж её был человек хороший, не обижал никогда.

Хотя слухи ходили разные.

В медунивере её самым ненавистным предметом была фарма — зачем будущему пластическому хирургу учить непроизносимые названия химических составляющих фармпрепаратов, латинские названия растений, из которых эти препараты производились до Рождества Христова, и как замыкаются цепочки их бензодиазепиновых колец?! Зря потраченное время.

И препод у них была — не то что с придурью, но странная немного женщина. Лет сорока пяти, в теле, любящая себя эффектно подать: красная помада и смоки-айс к первой паре в восемь утра — это норма. Халат медицинский она обязательно подрезала и ушивала по фигуре, а на карманы и воротничок лепила нашивки экзотических птиц и стразы в огромном количестве. Всегда на каблуках, колготки в сеточку — даже зимой, и волосы до попы распущены и завиты — по-другому её и не видели ни разу.

Когда отвечали парни — Эмилия Борисовна всегда громко хохотала, девчонок чаще недолюбливала. Настроение её менялось с какой-то фантастической скоростью. Минуту назад: «Не выучили — ничего страшного, сейчас разберём», — и тут же: «Вы дебилы! Вам только в моргах работать!»

Спуску не давала никому — если в зачётке стоит «пять» по фарме, то знаешь ты её на «десять», не иначе.

В универе обстановка была довольно демократичная (до поры до времени) и неугодных профессоров можно было, сговорившись и аргументированно, увольнять. Эмилию Борисовну ненавидели почти все за вот эту её непредсказуемость, но написать жалобу даже по делу — рука не поднималась. Пребывая в благостном расположении духа, любила она фармакологию страшно — как своё дитя, истину в последней инстанции и величайший дар богов нам, людям.

Рассказывала любую тему так, что студенты меняли специальности и уходили из будущих врачей в фармацевты. Необычная женщина была, интересная.

Точно уже и не вспомнить, но, кажется, курса с четвёртого пары стоят циклами — то есть месяц у тебя только один предмет идёт, потом зачёт, и следующий предмет начинается.

Тогда реанимация была, в Институте кардиологии проходили. Препод тот тоже жёсткий был, но без заскоков — и на операции студентов таскал, и в дежурства сразу всех пристроил, и про теорию не забывал. Хороший мужик, в общем.

Марина перед этим всю ночь зубрила, с утра занятия отсидела, потом в отделении была, а вечером, когда домой собиралась, одногруппник попросил на дежурстве ночном подменить. Что-то там стряслось у него. Она согласилась, но сил уже особо не было. А ночь такая напряжённая выдалась — бегали, устали страшно. И уже рассвет брезжил, Марина на посту стояла. Вроде только моргнула — и искры из глаз, и лицо почему-то в пол уткнулось. Оказалось, организм сам всё решил и уснул стоя, а она с высоты своего роста в пол впечаталась.

Лицо, разумеется, разбито было, под глазом фингал огроменный расцвёл. Препод утром на неё посмотрел и говорит: «Это что такое?!» Марина ему как было рассказала, думала, посочувствует. А он: «Нефиг на посту спать! Сегодня домой не пойдёшь — ставлю тебе второе дежурство!»

Так обидно было, но ничего: медицинский — это суровая школа, привыкаешь.

А следующим циклом после реанимации как раз фарма шла.

Первый день отсидели они восемь положенных часов и домой пошли, а Маринку Эмилия Борисовна попросила остаться.

Сидят они вдвоём в кабинете: одна молчит — на лицо студентки разбитое смотрит; вторая молчит — теряется, что преподше от неё надо. Потом Эмилия вдруг встала и дверь в кабинет на ключ закрыла: «Чтоб лишних ушей не было!»

Марина даже испугалась немного.

Села Борисовна обратно, кудри свои поправила и так неторопливо начала: «Марина, я всё понимаю, вы не думайте… Это другим сказки рассказывать можно… Уходите от него! Даже если извиняется потом, говорит, что не хотел, вы прощаете, терпите… Но если он один раз вам лицо разбил — на этом никогда не закончится! Я научу! На будущее — я научу, а эти знания вам точно понадобятся, если, как я, терпеть будете… Три слоя тональника и вот так чёрным глаза подвести — тогда и синяка не видно будет! А ещё декольте, чтоб не на лицо смотрели… Но это — не решение!»

Марина удивилась, давай объяснять, что виной реанимация и она просто уснула, но Эмилия её перебила и снова: «Давайте притворимся, что я вам поверила. Но как женщина взрослая, опытная — всё понимаю. Освобождаю вас от своего цикла — эти четыре недели можете не ходить, лучше с личной жизнью разберитесь, лицо в порядок приведите. А вместо зачёта — жду от вас три реферата. Специальную литературу в библиотеке на моё имя можете брать — я договорюсь!»

Тут Марина от счастья аж на стуле заёрзала — это ж внезапно четыре недели каникул! Закивала на всё согласная, переубеждать Борисовну ей сразу расхотелось.

«А темы для рефератов у вас будут такие — “Содержание ядов в повсеместно распространённых препаратах”, “Судебно-медицинская фармакология: наиболее сложно выявляемые в крови умершего препараты” и “Передозировка по неосторожности: способы предотвращения”, — невозмутимо продолжила профессор. — На этом всё, можете идти!»

Рефераты Марина принесла через двадцать восемь дней, когда все сдавали экзамен. Эмилия Борисовна, не читая их, подписала ей зачётку и больше они не общались, только сухое «Здравствуйте!» — «Здравствуйте!», если случайно в коридоре встретятся.

А вспомнила Марина эту историю через пять лет, когда узнала, что такое настоящая любовь и было нужно от мужа избавиться. Вот тут-то те рефераты и пригодились.

— Вы к Вагану Андриановичу? Проходите, пожалуйста! — медсестра еле сдержала отвращение — настолько отталкивающе выглядела посетительница: старуха в обносках да ещё воняет чем-то. Обычно к ним совсем другие приходят!

Марина поднялась с кресла приёмной и прошла в кабинет.

2

За столом в белоснежном халате сидел Ваган — он совсем не изменился, благо современные технологии позволяют. При виде Марины глаза его полезли из орбит, но, упершись в закачанный криотоксинами лоб, остановились, да так и замерли, неестественно выпученные.

— Марика?! Я бы тебя ни за что не узнал! — переборов первые эмоции, Ваган уже улыбался и радостно шёл с объятиями на старую (во всех смыслах) подругу.

— А так? — Марина вдруг выпрямилась, многочисленные глубокие складки на её лице разгладились, а огромные зелёные глаза заиграли как тогда, во времена их юности.

— Что за херня?! — Ваган замер во второй раз.

— Конспирация! — Марина улыбалась, довольная произведённым эффектом. — Ещё волосы покрашу, оденусь нормально и буду та ещё конфетка! Ну, иди же сюда — столько лет не виделись!

Марина крепко прижала к себе однокурсника и правой ногой почувствовала его эрекцию. Ваган не менялся не только внешне. Женщина отстранилась.

— Какими судьбами, дорогая?

— Искала лучшего врача. И кто же это, как не ты?

— Ну… это преувеличение.

— Это я по ценам за приём ориентируюсь.

— Для тебя будет скидка! Так что беспокоит?

— Ничего. Хочу, чтобы ты посмотрел и сказал — могу ли я выносить ребёнка и когда наиболее благоприятный период для зачатия? По моим расчётам — вот-вот!

— Хм… Интересно. Посмотреть-то я могу, но мы ведь с тобой ровесники, дорогая. Может, лучше генная инженерия или суррогатная мать?

— Нет. Я хочу родить сама. Это важно. Цикл у меня регулярный, и чувствую я себя отлично.

— Что ж… Позволь полюбопытствовать — кто будет счастливым отцом?

— Серёжа, конечно.

— Серёжа?

— Да, мой Серёжа — помнишь, я вас давным-давно знакомила?

— Да, конечно… Как забыть… Ну что ж, проходи в смотровую.

Через полчаса Ваган открыл тумбочку и налил себе двойную порцию джина. Медсестра смотрела на него с любопытством.

— Отмени, пожалуйста, все следующие записи. Я устал, мне нужно домой. И окно открой — пусть проветривается.

— Ваган Андрианович, у нас будут проблемы — там ещё три пациентки в очереди по записи. Вы неважно себя чувствуете? Эта женщина во всём виновата?!

— Мы когда-то учились вместе — хорошая девушка была. А потом она убила мужа и любовника одновременно. Бог ей судья — там какая-то мутная история… Она своё наказание уже понесла — двадцать лет на Острове Строгом. Но вот теперь — собирается родить…

— Жизнь продолжается, Ваган Андрианович, правда?

— Да, Сонечка, правда. Но родить она собирается от своего мёртвого любовника.

3

Марина не шла домой, а летела — она знала, что с ней всё в порядке! И анализы будут отличными — никаких сомнений. Ничего она не хотела в этой жизни так, как ребёнка. Ребёнка от любимого человека. Все эти ужасные невыносимо долгие годы её заботило лишь одно — её здоровье. Она знала — как только откинется, сразу должна забеременеть! У их сына будут пальцы Серёжи, и его глаза, и, обязательно, чуть удлинённый копчик — такой вот маленький хвостик, милая особенность.

Первый снег. Можно загадывать желание. А желание у неё много лет повторялось. Скорее домой! Она готова, она созрела — пора действовать!

Тюрьму Марина вспоминать не любила. Не потому, что это было плохо или хорошо, — просто отнятые годы. С другой стороны, раньше бы всё равно ничего не получилось. Она должна была пострадать за убийство Серёжи. Ещё бабушка говорила ей: «Любить кого-то больше Бога — великий грех. Сразу же зазнобу на небо заберут!» И вот — забрали, её же собственными руками! Она ненавидела себя, но старалась простить. Кто знал, что её мужчины тогда встретятся? Милый, мой хороший, мой родной — он всегда пытался решить любой конфликт мирно.

Сядет она или нет — ей было неважно. Пока шло следствие, Марина не содействовала, но и не мешала. Пусть будет так, как должно быть.

Сначала был один адвокат — неженка, ни о чём, только и причитал: «Бедняжка! Оболгали! Не переживай — спасём!» К счастью, долго не продержался. Вторым адвокатом уже была нормальная тётка, вникла, что почём, и только по делу: «Скошу, сколько смогу, но сильно не надейся».

Марина, конечно, поревела денёк. А на больше и слёз не хватило — всё по Серёженьке выплакала. Паника тоже накрывала — целую жизнь в тюрьме! Но паника и спасала от тоски по любимому, а тоска по любимому — от паники. Сразу два экстремальных состояния в малюсенькой Марининой душе не умещались.

Знакомые ещё долго продолжали писать — многие просто не знали о том, как развивается дело — что она больше не жертва, а преступница, и старались её поддержать «в страшном горе». Сначала Марина искренне терялась на все эти «как дела?», зная, что скоро правда откроется.

«Ок», писала, «нормально», «держусь», «отхожу».

Но это «умалчивание» напрямую стало сказываться на её самочувствии — Марина ощущала одиночество и непонятость, притом что сама ни с кем не делилась.

Замкнутый круг.

И она решила его разорвать.

Говорить о настоящем — нелегко, нас этому не учат. Мы все асы в светской болтовне и легко излагаем свои мысли о политике, культуре, общественном устройстве. Но как делиться слабостью — загадка: я ведь «сильная, успешная, самодостаточная».

В итоге, ещё проходя по делу как потерпевшая, Марина, которая изначально приняла решение ни в коем случае не говорить никому, рассказала почти всем.

«Привет, подруга! Ну как ты?»

«Херово. Я говорила тебе, что это я отравила мужа и ещё, прицепом, Серёжу?»

После такого в верхней строке чата долго бегали три точки — друг печатает, друг печатает, друг печатает…

Пожалуй, это единственное весёлое, что можно вспомнить из того периода. Кто-то отнёс эти переписки (не все, лишь пара человек!) в полицию. Марине было безразлично, а адвокат пытался играть на её невменяемости. Смешные.

Будучи врачом и зная все проверочные тесты наизусть, Марина легко могла бы притвориться дурочкой или психичкой, но ей не хотелось. Убийца Серёжи должен быть наказан.

Но ведь я уже наказана! Наказана-наказана-наказана!

И снова — убийца должен понести наказание!

Но разве может быть наказание сильнее того, что я переживаю сейчас?

Что касается самого срока — тут и правда классика:

Сначала был шок — три-четыре дня.

Потом — «Ну нет, всё ещё изменится! Будет пересмотр, амнистия» — две недели.

Затем Марина ужаснулась, осознала и разработала план побега на случай, если ничего не изменится и срок окажется правдой — неделя.

Ну и, наконец, пришло смирение — всё будет, как должно быть: да, я в тюрьме, но приложу силы, чтобы с этим справиться.

Тут ещё важно заметить — Марина совсем не боец. Раньше думала иначе, а теперь точно поняла. Периодически она читала истории по-настоящему сильных людей, переносят апелляцию за апелляцией, освидетельствование за освидетельствованием, и она восхищалась ими, надеясь, что каждый из них выиграет свою битву, пусть даже трижды виновен.

Но это не её вариант.

Марина любила жизнь, но и в тюрьме — это тоже жизнь, просто другая.

И другого она не боялась.

Сейчас Марина чувствовала огромную любовь к людям, кто был с ней там и кто оставался здесь. Только их лица — светлые и тёмные, весёлые и мрачные, молодые и старые — давали ей ощущение времени и того, что мир существует. А если мир существует — ему нужна жизнь, его можно продолжать. Продолжить Серёжу.

Это её миссия.

Это её долг.

У такой любящей пары обязательно должен был быть ребёнок!

Жизнь Марины чётко делилась на две части. Но не «до смерти Серёжи» и «после», не «до встречи с Серёжей» и «после» и даже не «до тюрьмы» и «после». Первый период включал в себя всё её прошлое, и именовала Марина его не иначе как «подготовка к зачатию», а дальше — она просто будет матерью, как ей и назначено природой.

4

Марина налила себе чаю — она пила только в пакетиках, а сам пакетик никогда не вынимала из чашки: чем крепче получится, тем лучше. В квартире она жила несколько месяцев, но никто этого не знал. Ещё находясь в заключении, она умолила мать купить жильё именно в этом доме. Сколько-то лет ушло на то, чтобы подходящий лот появился в продаже. Квартира оказалась слишком большой для пожилой одинокой женщины, но мать почти не сопротивлялась. Она до самой смерти чувствовала свою вину за всё, что приключилось с Мариной, и единственное желание дочери выполнила, хоть так до конца и не поняла, почему ей непременно хотелось жить в этой развалюхе на улице Космонавтов.

Насколько Марине было известно, почти всё время мать проводила на даче и, хоть и не была стеснена в средствах, зачем-то лазала по мусоркам. «Ты бы видела, сколько всего ценного люди выкидывают! Книги, еду, даже тумбочка в прихожей — я всё нашла!» Наверное, так её родительница спасалась от одиночества или просто коротала время.

Мама умерла ровно через неделю после того, как Марина освободилась, — дождалась! В своём любимом огороде, пропалывая грядки. Кому нужно так убиваться за эти корнеплоды, если всё давно можно купить в магазине?

«Цена твоей жизни — 23 монеты», — злилась Марина, готовя мать к кремации. Но в глубине души знала — это она свела свою ещё совсем не старую маму в могилу.

У каждого врача, как им говорили в университете, рано или поздно образуется собственное кладбище из людей, которых не удалось спасти. Маринино кладбище состояло сплошь из людей, которых она убила сама.

Урну с прахом матери Марина похоронила рядом с отцом, как та и просила — без лишнего шума. Да и какой мог быть шум, если друзей у Дианы Ивановны никогда не было. Только старенький непонятно откуда взявшийся шарпей — когда его не станет, она и для него подкопает ямку у надгробия мамы. Всем вместе им будет хорошо.

Оставшись одна, первым делом Марина сделала небольшой косметический ремонт своими собственными силами, чтоб не привлекать внимания. Понемногу выбросила старьё, накопленное мамой, покрасила стены, отмыла мебель.

Несмотря на разницу в возрасте, женщина быстро поняла, как выглядеть так, чтоб никто из жильцов подъезда не заметил подмены матери на дочь — Марина сильно сутулилась, носила обноски и копалась в мусорках. Вылитая Диана Ивановна! Лазать по помойкам было противно, но и полезно — она видела, куда он выносит свой мусор, и раскапывала всё, до мельчайших фрагментов. Вот банановые шкурки и огрызки яблока — это хорошо, много витаминов, следит за здоровьем. Вот бумажки от коробок с быстрорастворимыми кашами — ну, если подумать, то тоже не самый плохой вариант. Пару раз в неделю находились использованные презервативы и пустые бутылки вина. Всё это ей нравилось, помогало с выработкой стратегии и плана, изучением объекта. Один раз только Марина расплакалась — в мусорке была упаковка от палочек с благовониями — точно такие же всегда покупал Серёжа.

Она ничего не забыла. Какими он пользовался духами, какую марку футболок и трусов предпочитал; обувь любимый носил сорок третьего размера, хотя у самого был сорок второй, — широкая стопа; брился только триммером, шампунь брал универсальный — использовал его и как гель для душа: у него были самые густые, самые красивые волосы на свете. Жаль, этот на него внешне почти не походил. Но ничего! Её ребёнок будет похож на Сергея. В этом Марина не сомневалась нисколько.

5

В туалете шумно и накурено. Из одной кабинки доносятся характерные стоны; девчонка справа от Марины засунула голову под кран, пытаясь освежиться; две другие обсуждают коллег. Никаких котлов — если ад существует, то выглядит именно так — грязная уборная окраинного ночного клуба.

Марина привычным жестом распускает волосы из пучка на голове — длинные волны шалью окутали её плечи. Пальцами она наносит тёмные тени на глаза и бордовую помаду на губы — получилось небрежно. Хорошо, что сейчас это в тренде. Марина делает два шага вперёд и открывает дверь — звук басов и горячий воздух тут же врываются в помещение.

Бородатый бармен улыбается Марине — сложно понять, выделяет ли он её среди других или флирт — всего лишь профессиональная привычка. В шуме людских голосов и электронной музыки разобрать слова практически невозможно. «Три! Три текилы!» — кричит ему Марина, показывая пять пальцев на руке. Бармен смеётся и тоже поднимает пять пальцев: «Три?» Марина кивает ему.

Пять шотов приземляются на стойку — она пока ещё трезвая, но уже непроизвольно подёргивает оголённым плечом в такт. Девушка смотрит на стопки, будто не может решиться, но затем берёт одну в левую руку, другую — в правую, и залпом выпивает обе. Немного вздрагивает — как уточка, что пытается отряхнуться от воды.

Длинные худые пальцы ложатся на плечи Марины, она оборачивается — наконец-то пришёл! Серёжа улыбается — он знает, что это всегда сработает. Никто в целом мире не умеет улыбаться как он.

— Я опоздал, но искуплю! — Серёжа выпивает стопку и сразу тащит Марину на танцпол.

Бессмысленная музыка — именно под такую большинство людей танцуют с самым серьёзным видом. Движения Марины и Серёжи не танец, ребята скорее дурачатся, прерываясь только на поцелуи и пробежки до бара.

— Два по три! — кричит бармену Марина. Бородач поднимает десять пальцев вверх, и девушка утвердительно кивает головой.

С двадцать второго этажа его квартиры город похож на микросхему с миллионами огоньков. Марина курит, сидя на краю балкона. Серёжа стоит к ней лицом, держит рукой за джинсы — хоть какая-то подстраховка. Он напевает — грустно, душевно, хорошо.

— Тебе нужно заниматься пением профессионально, — Марина говорит максимально серьёзно.

— Только в моём универе я знаю двух человек, кто намного талантливее меня. А сколько их в городе, стране, мире…

— Ну и что! Тысячи людей снимают кино лучше, чем ты!

— Да, но не в моём универе, — Серёжа целует Марину в шею и стаскивает её с перилл.

— Милый, не сравнивай себя ни с кем. Ты один такой.

— Это просто ты добрая и хорошая! — Серёжа выкидывает окурок с балкона.

— Хэй, а если пожар?

— Говорю же — хорошая. Хорошая-хорошая-хорошая! Моя!

Марина поворачивается спиной к Серёже, они занимаются любовью. Перед её глазами город, пустота, вечность.

Марина сидит на полу в душевой кабине, стекло запотело. Тени и помада стекают по её лицу, шее, груди. Дверь открывается — внутрь проныривает Серёжа.

— Давай я тебя намылю!

— Ну уж нет! Тогда мы точно отсюда не выйдем!

Серёжа игриво кусает Марину за плечо. Его ресницы моментально слипаются от воды и блестят.

В такси Марина лежит на коленях любимого, затягивается косяком и пускает колечки вверх. Дым упирается в потолок и рассеивается по салону. Серёжа гладит её ещё влажные волосы. Пожилой таксист косится на ребят в зеркало заднего вида, он недоволен, но молчит.

Их озеро сегодня особенно спокойно — так бывает только на рассвете. На берегу нет людей, нет птиц, нет ветра. Серёжа снимает свою рубашку и кидает на влажную землю. Они сидят молча, тесно прижавшись друг к другу. Первый кусочек солнца показывается на горизонте. Марина видела это сотни раз — смотреть на Серёжу ей куда интереснее.

— Столько выпила и всё равно рефлексирую.

— Послушай, пророки никогда не говорили: «Я обещаю», а только: «Я свидетельствую», потому что… Не знаю, как объяснить, но это намного сильнее. Вроде как «обещаю-обещаю». Так вот, я свидетельствую — всё будет хорошо!

— Откуда ты знаешь? Ты ведь ещё совсем маленький!

— Мне нравится, когда ты жмуришься…

— Это я представляю, что у меня в голове фотоаппарат и когда я делаю глазами вот так — изображения сохраняются в памяти навсегда… Хочу, чтобы ты остался там навсегда… И это солнце, и озеро в его свете, и даже то, как камень впивается в мою ягодицу, и что он — совсем не тёплый… Просто ледяной.

Серёжа и Марина идут под палящим солнцем по трассе. Ни одного деревца, ни одной машины.

— Я дурак! Надо было не отпускать таксиста. Теперь сюда никто из них не поедет…

— Представь, что случился конец света и мы с тобой остались вдвоём. Больше нет ни одного человека — все вдруг взяли и исчезли.

— И животные?

— Нет, только люди. Что бы ты делал?

— Поплакал бы сначала — всё-таки друзья там, родители…

— Я бы — нет.

— Потом бы сразу разделся — давай ходить голыми, раз все вымерли?

— Давай!

Серёжа в одно движение снимает футболку, но, когда Марина делает то же самое, набрасывает на её обнажённое тело рубашку, что ещё с озера висит на его пояснице.

— Где мы будем жить, когда все вымрут?

— Как насчёт Нью-Йорка?

— Пожалуй. На первое время сойдёт.

— Будешь снимать кино?

— Да, для тебя. Ты мой единственный зритель.

— А кто в ролях?

— Не знаю. Зебру обучим…

— Блин, но если все животные выжили, а люди — нет, то в зоопарках их некому кормить!

Серёжа умиляется и много раз целует Марину.

— Первые несколько месяцев тогда посвятим освобождению животных!

— Ты умеешь водить самолёт?

— В интернете точно есть инструкции. Но всех не успеем…

— Разделимся и большинство спасём!

— Не хочу разделяться! Никогда-никогда-никогда.

В старых ржавых «Жигулях» двое на заднем сиденье. Их руки и ноги сплетаются, как корни тропических деревьев. Они больше не два раздельных человека, они — единый организм. Чувствующий, живущий, желающий.

— А как думаешь, когда я тебе надоем? Что ты будешь делать на необитаемой планете, когда тебе захочется других мужчин, общества?

— Тогда я улечу в Берлин к твоей дрессированной зебре, немного побуду с ней, вспомню, как люблю тебя, и вскоре прилечу обратно.

— У нас не будет детей?

— А ты хочешь?

— Нет.

— Значит, не будет. Тем более это не гуманно — обрекать кого-то быть последним на этой планете, никогда не встретить свою любовь и не стать счастливым

— Да. Будем так же напиваться?

— Конечно! Можем вообще в себя не приходить!

— Так не особо весело.

— Пожалуй. Знаешь, я вот уничтожила всех людей и ещё половину животных, собираюсь бухать, ходить голой по улицам и ничего не делать, лишь смотреть твои фильмы и летать на самолёте по городам, пока вся техника мира не придёт в упадок. Но мы перессоримся, возненавидим друг друга и умрём от алкоголизма намного раньше. И мне кажется, что это единственное будущее, которого я сейчас желаю.

Серёжа нежно обнимает Марину и целует её уши, щёки, волосы. Целует так много и нежно, что она засыпает. Какое-то время они едут в тишине. Серёжа прислоняется лбом к стеклу и долго смотрит в окно.

Такси несётся по пустым улицам только просыпающегося города, заезжает во дворы микрорайонов. Серёжа аккуратно будит Марину, та пытается немного привести себя в порядок — собирает волосы в пучок, а косметики на ней нет ещё после душа. Марина показывает таксисту, где остановиться.

— Это невозможно, чтоб после такой ночи ты не осталась у меня. Мы поспим, а потом я накормлю тебя завтраком, и ты поедешь домой.

— Ты же знаешь, что так не получится, — Марина выходит из машины, Серёжа — за ней.

Парочка обнимается. Марина открывает свою сумку и достаёт оттуда деньги. Протягивает их Серёже.

— Отдашь водителю.

Серёжа хочет что-то сказать, но Марина быстро целует его в нос и бежит. Парень садится в такси.

Марина, одетая в пижаму, долго сидит на закрытом крышкой унитазе. Трёт уставшие глаза. Проходя мимо кухни, нажимает «пуск» на стиральной машине — вещи, в которых она была, крутятся в центрифуге, создавая замысловатый узор.

Марина заходит в спальню, залезает под одеяло и всем телом прижимается к Алексею. Он немного ворчит спросонья, но поворачивается в сторону жены.

— Марика, как смена?

— Как обычно, устала очень.

— Ноги ледяные!

— Спи, Лёшенька, спи!

Муж ложится на спину, Марина обнимает его левой рукой, целует в плечо и проваливается в крепкий безмятежный сон.

Следующим утром она купит яд.

6

Человечество изобрело уже столько классных и важных штук, облегчающих нашу жизнь, — почему же процесс покраски волос всё ещё такой сложный и энергозатратный? На улице выпал снег — сама природа помогала ей. Или это Серёжа?

Марина переживала, что её секрет могут узнать после того, как она покрасит волосы в приличный цвет. А теперь — холода, и можно надевать шапку или укутываться в шарф.

Никакого преступления в этом не было, ей не нужно было скрываться, и никто из жителей дома не знал её прошлого. Но зачем-то она продолжала притворяться матерью и даже себе не могла толком объяснить, для чего.

Марина растворила колор в перекиси и стала наносить краску прядку за прядкой — тёмный каштан подчеркнёт её яркие глаза и светлую кожу.

В пятом классе, совсем ещё девочкой, Марина готовилась к первому осеннему балу в школе — было специально куплено платье, и с подружками они целую неделю только о предстоящем празднике говорили. Марина была уверена, что Шорохов пригласит её на медленный танец, и ждала этого с замиранием сердца. Одно печалило — в такой близи он мог рассмотреть её усики! Чёрные волоски предательски вылезли над губой примерно полгода назад, но мама говорила, что Марина всё придумывает и никаких усов у неё нет.

Тогда она взяла дело в свои руки и выкрала пинцет из косметички родительницы, натёрла под носом кубиком льда для обезболивания, но после первых трёх волосков сдалась — ни один Шорохов таких страданий не стоит!

«Придётся всю жизнь теперь усатой и одинокой ходить», — проплакала несколько ночей Марина, пока не обнаружила разведённую перекись на полке.

Мать — пергидрольная блондинка — никогда не ходила в парикмахерскую, а подкрашивала отрастающие чёрные корни самостоятельно дома — в салоне дорого, особенно если каждый месяц надо. Вот и утром, видать, проводила процедуру, а убрать за собой не успела. Обесцветить усики показалось лучшей идеей из возможных — и как она раньше до этого не додумалась? Марина помешала кисточкой сиреневую пасту и густым слоем нанесла её на усы и, зачем-то, на подбородок.

Сколько краску нужно держать на лице, девочка не знала, проходила полчаса где-то, а когда смыла — в зеркало на неё смотрело чудовище с фиолетовыми ожогами в местах нанесения перекиси.

Ух, как она рыдала! Но ничего поделать было уже нельзя.

Спасибо любимой мамочке — та не только не стала ругаться, а, наоборот, пожалела и помогла впервые в жизни накраситься перед баллом. Впрочем, ни одному консилеру было не под силу полностью скрыть ожоги на лице Маринки.

Нельзя сказать, что класс у них был особо дружным или дети как-то поддерживали друг друга. Если замечали что-то не то, никто не гнушался поддразнить. Но, видимо, её «не то» было «слишком» даже для самых грубых и безжалостных мальчишек. В итоге пацаны не смеялись и девчонки не спрашивали, что это такое с ней произошло. И Шорохов всё-таки пригласил на танец — прекрасный, счастливый день.

Через месяц фиолетовые усы покрылись корочкой, которая вскоре отвалилась, оставив два гигантских белых шрама под собой. С годами они становились менее и менее заметными и сейчас проступали, только если Марина сильно нервничала или потела.

Так вот, с того самого пятого класса от любой краски она старалась держаться подальше. И сейчас не хотела, но выбора не было. Такой старухе охмурить никого нельзя.

Пока краска сохла на волосах, Марина открыла шкаф и ещё раз полюбовалась на платье: наверное, фасон слегка устарел — за модой она не следила, но зато как выгодно оно подчеркнёт достоинства фигуры!

А там, где не справится платье, — справятся две стимулирующие таблетки. Она немного боялась переборщить с дозировкой — вдруг его сердце остановится? Но другого выхода не было.

Собака подбежала к двери и тихонько зарычала — кто-то пришёл к соседям? Марина успела погулять с ней сразу после гинеколога, и за краской они вместе ходили. Собака ей нравилась, хоть и храпела ночами. А ещё с ней надо было выходить из дома дважды в день, но зато женщина не чувствовала себя такой одинокой и в заточении.

Как зовут собаку, Марина не знала. На редких свиданиях мать много рассказывала о шарпее, но почему-то не называла кличку, или просто Марина не слушала. Нужно придумать имя хотя бы для виду — как их там обычно называют? Жучка? Шарик? Нет, этот породистый — нужно что-то поблагороднее.

Собака опять зарычала, и Марика подошла к глазку: жена Асифа выскользнула из квартиры, аккуратно прикрыв дверь. Она была без верхней одежды — наверное, во «Вкус Востока» бежит. А Марина считала, что той религия в питейные места ходить не позволяет… И муж! Хотя в подобных семьях Бог и муж — это одно и то же.

Асиф Марине нравился — приятный мужчина, а вот Лейла напрягала — постоянно дома, носа из квартиры не кажет. Но она почти не говорила на Общем, да и в целом — интересовалась, судя по всему, только своей семьёй. Нормальные они, безобидные. «Можно будет подружиться с ней, как забеременею, — совета там спрашивать, опытом обмениваться». Правда, Марина ещё точно не решила, останется ли в этой квартире, когда плод будет в ней, или разумнее переехать.

Пигмент окрасил всю ванную — насыщенные коричневые разводы стекали по белой глянцевой поверхности под струями тёплой воды. Марина промокнула волосы полотенцем — пока мокрые, не особо понятно, как получилось, но выглядит равномерно и клочками не лезут — уже хорошо. Завтра она сделает укладку, а сегодня пусть сохнут естественным путём — если повезёт, они даже немного завьются красивыми мягкими волнами, как в молодости.

Марина опять налила себе чаю и удобно устроилась в кресле с планшетом: читать советы будущим матерям — её любимое времяпровождение. Безымянный шарпей, слегка похрапывая, разместился у неё в ногах.

7

Она знала: муж никогда не переживёт её измены. Его убийство было милостью, её подарком ему за все те чудесные годы, что они были вместе. Известный ресторатор, он обладал достаточным количеством связей, чтобы оставить её без копейки, а Марина привыкла дорого одеваться и вкусно есть. Часть его имущества для каких-то там хитрых схем записана на неё, но муж ужом извернётся, а сделает так, чтобы бывшая с молодым любовником остались ни с чем. Вариант был только один…

Серёжа тоже уже был женат — совсем недолго, «по залёту», и развёлся незадолго до встречи с Мариной, сразу после рождения ребёнка. Теперь он выплачивал алименты на трёхмесячного сына, но бывшей денег вечно не хватало. Жена запрещала видеть малыша, его фамилия была «её», и отчество она дала не Серёжино, а своего отца. Извращение какое-то.

Сейчас пацану исполнилось двадцать два года, и он был единственным носителем генов её любимого. То есть родить от сына — это почти как от Серёжи, тем более что похожесть обычно передаётся через поколение, а не следом.

Когда Марина была мелкой, каждое лето её отправляли в деревню к бабушке. И вот там бегал мальчик-негритёнок. Никто с ним не играл — не из-за цвета кожи, а просто потому, что он был младше всех остальных ребят лет на семь: то есть когда им было по двенадцать, ему — около пяти. О каких совместных играх могла идти речь?

Став взрослее, Марина заинтересовалась, откуда в глуши такой малыш. Оказалось, что бабка его работала на олимпиаде в восьмидесятом, там закрутила роман и вернулась к мужу беременная. Тот ничего не заподозрил, тем более что девочка родилась беленькая, как и оба её родителя. А вот когда уже у неё от европеоидного мужа родился темнокожий — поднялся огромный скандал, дело шло к разводу. Тут бабка-то и призналась, почему внучок получился таким. Зять поверил только после ДНК-теста, но ребёнка отправили навсегда к бабуле — вроде как душа у родителей не лежала, настолько он им был чужероден и ассоциировался только с той драмой и почти разрушившимися отношениями.

Родились ли у них ещё дети — Марина не знала, но была благодарна мальчишке — ведь он давал ей сейчас надежду и силы жить.

Через поколение! Че-рез!

Женщина вспоминала эту историю, стоя под душем. И струи ледяной воды смывали с неё прошлые горести и беды, разгоняя кровь, зажигая внутренний огонь, чтобы она возродилась, как птица феникс, и явилась перед своим избранником в прекрасный день — день её овуляции.

Завтра.