Любовь Онегина к бабушке Кларе

Мири Литвак, 2019

За два года до своей смерти мой отец указал мне на старый пыльный картонный ящик на полу кабинета. «Наши с мамой письма… любовные письма, – усмехнулся он. – Возьмешь? Или я выкидываю». Так родилась книга «Любовь Онегина к бабушке Кларе» – из истории любви моих родителей. Её действие развертывается на фоне «дела врачей» и сталинского замысла высылки всех евреев за Полярный круг. «Любовь Онегина к бабушке Кларе» – это история о тех, кто родился в другой стране, но для кого Израиль стал домом родным. Эта книга о любви: о любви мужчины и женщины, о любви к снежным просторам и лесам России, а также о любви кота Онегина к бабушке Кларе.

5. Ждём Гарика

«Наверное, дядя Гарик приедет осенью или уже зимой», — говорит мне мама по дороге домой от дедушки с бабушкой. Мама тоже зовёт его дядей, хотя никакой он ей не дядя и даже не родственник. Но так это у русских: любого взрослого зовут дядей или тётей.

Дядя Гарик — это бабушкин и дедушкин друг молодости, ещё со студенческих лет. Он живёт в России, а дедушка с бабушкой ждут его: они хотят, чтобы он приехал в Израиль. Жизнь в Израиле гораздо лучше, чем в России, и дедушка уверен, что дяде Гарику будет здесь хорошо.

«Твой дедушка — большой сионист», — объясняет мне мама, но её слова звучат грустно, как будто речь идёт о дедушкином крупном недостатке. «Он считает, что все евреи мира должны жить в Израиле, но не все разделяют это мнение», — поясняет она.

И снова бабушка с дедушкой обсуждают приезд дяди Гарика. Когда от него приходит письмо на жёлтой шероховатой бумаге, они садятся на синий диван в гостиной, дедушка скрещивает руки на груди, бросает бабушке короткую и невнятную фразу и вздыхает. После этого они некоторое время молчат, потом бабушка медленно говорит что-то дедушке в ответ. Она выдавливает слова, они словно выползают из её рта, замирая. Потом они снова молчат, и мне не удаётся уследить за их разговором и понять, что именно они имеют в виду.

«Он всегда был человеком нерешительным», — говорит дедушка, махнув рукой. Бабушка встаёт и выходит из комнаты, как будто у неё какое-то срочное дело. Её губы сжимаются до белизны, и я уже знаю: бабушка сердится на дедушку. Она не любит, когда про дядю Гарика говорят плохо.

Я тоже жду приезда дяди Гарика. Мне хочется познакомиться с ним, узнать, кто он такой, и я не понимаю, почему он не едет, — ведь все его так ждут.

«Мы жили в одном дворе», — рассказывает мне мама на опустевшей в пятницу вечером улице.

«Во дворе? Как это — во дворе?» — спрашиваю я.

«Россия — большая, и места в ней много, — поясняет она. — Там строят многоэтажные дома так, что между ними остаётся прямоугольное пространство, похожее на огромный внутренний двор, без машин. В нашем дворе росли старые липы и клёны, высокие и развесистые… — продолжает мама, и я уже чувствую, как она отдаляется от меня. — Настоящая роща, по израильским понятиям! — добавляет она. — Дорожка, которая пересекала двор по диагонали, лежала между нашим домом и домом дяди Гарика. Зимой деревья покрывались снегом. О! Как это было красиво…»

Мама становится сентиментальной, и я уже знаю, что она рассказывает мне то, о чём ей приятно вспоминать. Но меня не интересуют сейчас заснеженные русские рощи. «Перестань!» — мне хочется её остановить. Не хочу я путешествовать сейчас по лесам России! Я всего-навсего хочу понять, почему дядя Гарик не едет в Израиль. Почему он мешкает? Однако мою маму не так-то просто остановить.

«Зимой мы ходили в походы, — продолжает она, — лыжные походы по лесу, по огромному нетронутому лесу, в котором нет беговых дорожек и маршрутов для пешеходной ходьбы».

«И дети тоже ходили?» — спрашиваю я. Её рассказ всё-таки увлекает меня. Я ещё ни разу не ходил на лыжах, но видел по телевизору, как лыжники на соревнованиях за границей в разноцветных костюмах прыгают с невообразимой высоты и выписывают зигзаги. И мне трудно было поверить, что моя мама тоже была способна на такое, когда была маленькой.

«Конечно, — подтверждает мама весело и уверенно, — но это не те лыжи, не горные, а беговые. По трассе. Длинная-длинная прогулка по лесу, а не прыжки с вышек. Мы выходили все вместе и шли долго-долго, огромные расстояния по всей этой белизне в лесной тишине, когда слышен лишь скрип лыж по снегу… Дядя Гарик шёл впереди всех. Он был мастером по этим делам…»

«Наверное, поэтому ему так тяжело ехать в Израиль? — подумал я вслух. — Тут нет заснеженных лесов для лыжных и пеших походов».

Мама вдруг замолкает. Может, она не слышит меня, а может, старается что-то вспомнить. Её лицо становится серьёзным и сосредоточенным. Мне кажется, в нём кроется ещё что-то, она хотела бы мне ещё что-то рассказать, но у неё не получается. Наверное, это что-то неприятное, тяжёлое.

«Не так-то просто так вот взять и бросить привычную жизнь, сорваться с насиженного места, где твоя семья жила поколениями, — произносит мама длинную и малопонятную фразу. — Вдруг отбросить привычные устои, сняться с места и ехать далеко в незнакомую страну», — добавляет она.

От её объяснений толку мало, но я терплю и выжидаю: может, маме всё-таки удастся выразить то, что мне виделось раньше в её лице. Мы идём дальше, слышен только стук маминых каблуков по асфальту.

«Жена дяди Гарика — русская, — после передышки продолжает мама. Она чувствует, что мне необходимо понять до конца, и старается объяснить. — Настоящая русская, понимаешь? Не еврейка, которая говорит по-русски… — Она оглядывается на меня неуверенно. — У этой женщины есть старая мама — простая деревенская женщина… понимаешь?»

Нет! Я ничего не понимаю! Отчего простая деревенская женщина помешает приезду дяди Гарика в Израиль? Ведь Израиль — прогрессивная страна! Израильская медицина — одна из самых продвинутых в мире. Израильское строительство и архитектура — одни из самых современных и новаторских. Вновь приезжие русские всегда восхищаются бабушкиным электрическим чайником, который краснеет, когда вода в нем кипит, и приходят в восторг от маминой посудомойки. А мужчины задают множество вопросов насчёт дедушкиной машины, несмотря на то, что она не такая современная, как машина папы Гилада, и в ней нет всех этих маленьких блестящих кнопочек на панели управления.

«Ну, так что с этой деревенской женщиной? Какое это имеет значение?» — спрашиваю я маму, чтобы помочь ей продвинуться в её витиеватом объяснении.

«Простая русская женщина, которая повязывает голову платком, как лавочница около рынка, к которой мы иногда заходим, помнишь? — мучается мама. — Которая продаёт разные безделушки?»

«Гмм…» — киваю я. Я помню.

«Она носит простые ситцевые платья, похожие на халат, и сама печёт русский хлеб, круглый такой, как тот, что бабушка Клара покупает в лавке у Олега».

«Да-да», — тороплю я её. Но всё-таки ничего не понимаю: мама иногда так много говорит, слова сыплются из неё бесконечно и непонятно зачем.

«Она не хочет ехать в Израиль, понимаешь? — говорит мама слишком громко. — В Израиле все евреи. В России евреев не любят, — продолжает она быстро, как будто торопясь незаметно проскочить что-то неприятное, какое-то препятствие. — Понимаешь, эта русская старушка тоже не любит евреев, несмотря на то, что дочка её замужем за евреем…»

«Так что из этого? Неужели из-за этого он не едет? В этом причина?!» — удивлённо спрашиваю я.

«Да, отчасти…» — отвечает мама, глубоко вздыхая, как будто наконец-то ей удалось освободиться от чего-то тяжёлого и от этого полегчало. Она громко вдыхает и убирает прядь волос за ухо. «В конце концов, он приедет, выхода у него не будет», — добавляет она жёстко и уверенно, как клятву.

«Как это так? Что, они не любят всех-всех евреев?» — спрашиваю я, как только понимаю, что она закончила своё путаное объяснение. «Послушай, мама! Что за глупости! Как это может быть?! — говорю я. — Они же с ними даже не знакомы!» Иногда мама так действует на нервы! «Нет, ты ошибаешься, мама! Ты что-то путаешь!»

Услышав мои слова, она вдруг останавливается. Она поворачивается и смотрит мне прямо в лицо, и вдруг её серьёзность и грусть куда-то исчезают. Её лицо внезапно озаряется широкой и светлой улыбкой, как будто перед ней возникает нечто значительное и необыкновенное. Она взрывается звонким смехом и хохочет так, как умеет смеяться только моя мама.

Теперь я в самом деле в растерянности: мама всегда непременно спорит, желая доказать свою правоту, почему же в этот раз она так довольна?! Она обнимает меня бережно, а не как обычно, дико сжимая в своих объятиях. Она осторожно целует меня в щеку, и я на минуту забываю о дяде Гарике и о деревенской старухе.

Я стою перед ней посреди улицы, как бревно. Ничего я не понял, в конце концов. Ну и ладно: ведь она выглядит такой счастливой. Все её лицо розовеет нежно и по-новому, и хотя уже темнеет, мне виден тёплый блеск её глаз. Редкие прохожие оборачиваются на нас, мы превратились в настоящее уличное происшествие, но мама не обращает на это никакого внимания.

«Ладно, мама, не важно! Оставь этих своих деревенских русских! Давай пойдём скорее домой! Папа, наверное, уже проснулся и ждёт нас», — говорю я и беру её за руку, и мы возвращаемся домой быстрым шагом, почти бегом.