Хлеб – имя существительное

Михаил Алексеев

«… В каждом – малом, большом ли – селении есть некий „набор“ лиц, без которых трудно, а может, даже и вовсе невозможно представить себе само существование селения. Без них оно утратило бы свою физиономию, свой характер, больше – свою душу. <…> Мне захотелось рассказать о таких людях одного села и уже в самом начале предупредить читателя, что никакой повести в обычном ее смысле у меня не будет, ибо настоящая повесть предполагает непременный сюжет и сквозное действие, по крайней мере, основных ее героев. Ни того, ни другого в этой книге не будет. Не будет и главного персонажа, как полагалось бы в традиционной повести. Все мои герои в порядке живой, что ли, очереди побывают в роли главного и второстепенного. …» По мотивам одной из новелл повести М. Алексеева «Хлеб – имя существительное» режиссер Николай Москаленко в 1968 году снял фильм «Журавушка» с Людмилой Чурсиной в главной роли.

Астрономы

В один год мальчишки эти остались круглыми сиротами. Отцы и матери их померли в тридцать третьем, а старшие братья да сестры, какие остались живыми, разлетелись бог знает куда и не давали о себе никакого знаку.

Петька и Васька — так звали мальчишек, — чтобы не пропасть совсем, принуждены были жить вместе, под одной крышей, хотя не были даже далекими родственниками. Да и дружили-то прежде не очень. И характеры у них разные. Петька тихий и мечтательный, совершеннейший фантазер и выдумщик. Васька же в каждом деле видел только его практическую ценность, не любил, да и не умел в мыслях своих отрываться от грешной земли и, вероятно, потому тяжелее переносил трудные времена, хотя именно эта черта его характера и спасла приятелей от голодной смерти. Петькиными фантазиями сыт не будешь, Васька глядел в самую суть обстоятельств, перед ним всегда была конкретная цель — каждый день добыть небольшой кусок хлеба или, на худой конец, две-три картофелины. И не велика беда, ежели Васька то и другое добывал не совсем законным способом: никому из односельчан и в голову не придет упрекнуть их за то, что ребята так отчаянно отстаивали свои маленькие жизни.

Петькина изба была получше — в ней поселились ребята. Первое, что они сделали, — это обучили корову исполнять обязанности лошади, поскольку к той поре ни одной кобыленки в колхозе не осталось: подохли от бескормицы все в том же, тридцать третьем. Должно заметить, что Лысенка взялась за науку без особого энтузиазма, и если ни один из ее учителей не оказался на рогах, то объяснить это можно скорее их изворотливостью, нежели смиренным нравом Лысенки. Корова определенно не хотела стать лошадью. И все-таки она стала ею. Через какую-нибудь неделю спокойно шла в ярме, влача за собой сани.

Почин Петьки и Васьки оказался настолько заразительным, что вскоре все оставшиеся в Выселках коровы превратились в тягловую силу. Первым отозвался Капля. Ему даже не пришлось мастерить ярма. Коровенка у него была комолая, то есть без рогов, и Капля быстро приспособил на ней сбрую, сохранившуюся от обобществленного Бухара. Умолкший было на селе тележный скрип вновь родился, усиливаясь день ото дня. Выселки малость повеселели. И хоть была зима, до морозных окон, до хат, до холодных сумрачных печей чуть внятно повеяло хлебным духом: колхозники знали, что теперь смогут распахать землю и бросить в нее зерно, с величайшим трудом сбереженное, протравленное формалином, кажется, не столько от вредителей, сколько для того, чтобы не растащили голодные люди. Над соломенными крышами из печных труб живо заструился густой дымок — дворы обеспечили себя дровами, привезли из лесу на своих буренках. Ничего, что коровы поубавили молока, — они принесли в избу тепло и надежду.

Петька продолжал ходить в школу, в четвертый класс. Васька бросил еще со второго, и потому основная тяжесть забот о доме, о Лысенке лежала на нем. Обносились настолько, что вскорости пришлось бы из двух рваных штанов латать одни и носить их по очереди. То же самое они сделали б и с пиджаками, с валенками. Правда, на головах была хорошая справа: Петьке в наследство от батьки осталась буденовка — предмет бесконечной Петькиной гордости; на большой и круглой Васькиной голове ловко лежал великолепный отцовский малахай. И все-таки до зарезу нужны были еще одни штаны, еще одни валенки и еще один пиджак. А где их взять? Можно при случае стащить кусок хлеба, даже чугунок с кашей, выставленный для остывания на подоконник неосторожной хозяйкой, можно незаметно нырнуть в чей-нибудь погреб и набрать карман картошки, и если не попадешься на месте преступления — все хорошо и кончится. А пиджак, штаны и валенки надобно носить — так что разоблачение будет немедленным со всеми вытекающими из него последствиями. И все-таки что-то надо было делать, не то пропадешь.

Однажды Васька, против обыкновения возбужденный и суетливый, предложил Петьке запрячь Лысенку в глухую и вьюжную полночь. Прихватили топор, пилу.

— В лес, что ли? — спросил Петька.

— В лес… там увидишь, — ответил Васька загадочно.

Через гумна выехали на могилки. Васька остановил Лысенку и взялся за пилу.

— Ты чего это надумал? — встревожился Петька.

— Ничего. Слезай… Напилим, наколем и прямо отсюда на базар. Понял?

— Я не буду.

— Будешь!

— Не буду!

— Бу-у-удешь! — взвыл жутко Васька. Топор в правой руке шевелился, а пила тонко повизгивала.

Меж смутно маячивших крестов свистел ветер, металась колючая поземка. И сами эти темные кресты напоминали Петьке бредущих куда-то в ночи мертвецов, которые вот сейчас окружат их и задушат, унесут в преисподнюю. Петька покосился на корову — та спокойно пережевывала жвачку, шумно дышала, отрыгиваясь, от нее пахло молоком и хлевом. Васька стоял у первого, ближнего креста, размахивал топором — похоже, торопил. Петька подошел, взялся за один конец пилы, наклонились — и страшная работа началась. Спилив один крест, они, почти не разгибаясь, подходили к другому и пилили. Визжание пилы заглушало свист ветра, пот застилал глаза, а вместе с ними и жуткие видения, и потому-то хотелось все время пилить. Лысенка терпеливо и безропотно ждала у дороги.

Часу в пятом утра сани были нагружены отличными, сухими дубовыми дровами. И прямо с кладбища мальчишки поехали в районный центр, на базар, верст за семнадцать от Выселок. На другой день, вечером, вернулись домой довольные собой и счастливые. На вырученные деньги — шутка сказать! — купили сразу двое штанов и буханку хлеба. И — кум королю — полезли на печь с очевидным намерением поблаженствовать. Буханка тут же, на печи, была наполовину съедена.

От сытости, от благополучного завершения рискованного дела, оттого, что они живы, здоровы, а Лысенка стоит в теплом хлеву, ест сено, прихваченное по пути из колхозного стога, и, по-видимому, тоже довольна, ребятам захотелось помечтать. Петька достал с пригрубка «Астрономию» — книгу, добытую им неведомо где, раскрыл нужную ему страницу, сыто икнул и принялся вслух читать, а Васька — слушать. Сам читать он как следует не научился, да и не хотел, а слушать любил. Любил перебивать Петьку вопросами, нередко совершенно нелепыми.

Сейчас он не перебивал долго — верно потому, что был в хорошем расположении духа, и Петьке уже казалось, что дочитает до конца без всяких помех. Но в каком-то месте Васька вдруг зашевелился, фыркнул иронически и возгласил:

— Враки все это!

— Что враки? — не понял Петька.

— Все враки, — повторил Васька.

— Как же это — все? — смешался сбитый с толку Петька.

Васька решил пояснить:

— Вот пишут в этой книжке, что земля вертится. Враки это!

— Почему же враки? Она действительно вертится.

Васька самодовольно ухмыльнулся:

— Если б она вертелась, мы б с тобой давно в Саратове были. А то сидим на печи в Выселках.

— Чудак ты, Васька! И Выселки, и печь наша крутятся вместе с землей.

— Ну, уж это дудки! Избы давно бы рассыпались. Одни гнилушки остались бы от них. — Васька говорил все это с такой убежденностью, что вразумить его было совершенно немыслимо.

Спор их обычно длился до той минуты, пока усталость не брала свое, — и наши астрономы, разметавшись на теплой печи, засыпали снами великих праведников.

Утром Петька уходил в школу, а Васька оставался один на один с не очень-то ласковой к ним действительностью: буханка съедена окончательно, пиджака и валенок по-прежнему не было, а зиме не видно конца. Петька, конечно, запищит, но делать нечего — придется ночью опять ехать на могилки, а оттуда — на базар, торговать дровами. Пятнадцать рублей за один воз — это, брат, деньги! А Бог, если он действительно есть и если он действительно создал все на свете, в том числе и их, Петьку и Ваську, то он должен простить им этот грех. Сходят они к отцу Леониду, исповедуются, признаются во всем — и делу конец. А может, и правду говорят в Петькиной школе — Бога нет? Если бы он был, зачем же столько бед наслал на Петькину и Васькину головы?..

Так мысленно Васька искал оправдания их кощунственным деяниям.

Ночью Лысенка вновь стояла у дороги, возле крестов. А две маленькие фигурки смешивались с крестами, пыхтели где-то в снежной сумятице. С густым кряканьем падали в снег спиленные кресты. Сани наполнялись. На базаре покупатели быстро догадывались о происхождении великолепных дров, но брали, и охотно, ни о чем не расспрашивая ребят. Тем более что продавали они свой воз в общем-то по сходной цене.

Однажды ехали Васька и Петька в лунную ночь. Снег серебрился. Лес, мимо которого шла дорога, покрылся густым инеем. От какого-то невидимого движения деревья чуть вздрагивали, иней хлопьями падал вниз. Вздрагивали и мальчишки. Особенно Петька. За каждым кустом ему виделся волк.

Волк же, настоящий, не созданный Петькиным воображением, а натуральный, лобастый, короткоухий, поджарый, сидел, как мраморное изваяние, на лунной дороге, на той самой, по которой они ехали. Первой его заметил Лысенка и остановилась. Потом увидели и Петька с Васькой. Волк сидел по-собачьи и глядел в их сторону. Петькина буденовка зашевелилась, шишак ее словно бы вытянулся. Петька прильнул к Ваське, но сразу же почувствовал, что Васька дрожит мелкой щенячьей дрожью.

— До-лой! — что есть моченьки закричал Васька.

Волк не шевельнулся. Свет луны, неровный, призрачный, струился вокруг его литого тела. Отсюда, от саней, волчья морда казалась даже ласковой, как у ручной собаки, но это потому, что ребята не видели его глаз — глаз холодного и расчетливого убийцы.

— Говорят, волк на людей не нападает, — робко сказал Петька, нисколько не утешившись сам и не успокоив товарища этой обычной в таких случаях сентенцией.

Васька промолчал. Теперь они чувствовали себя обреченными и находились в том положении, когда ничего не оставалось делать, кроме как сказать: «Что будет, то и будет». Но, видать, ребята народились на свет удачливыми. Где-то далеко впереди послышался скрип полозьев. Вот он все ближе и ближе. Из лунной дрожащей сумеречи показалось что-то темное, это темное постепенно стало коровой. А вот уже и мужичок возле коровы — постукивает голицами, покашливает, покрякивает от морозца. Это спасение!

Волк забеспокоился. Литая, негибкая его фигура стала ворочаться туда-сюда. Вот он приподнялся, потянул носом воздух и одним большим прыжком очутился в лесу. Затрещал там кустами, осыпался снежной пылью и сгинул, как недоброе привидение.

Спаситель подъехал, остановился. То был Зуля.

— Ну что, струсили? — спросил он ребят.

— А то рази нет! — признался Васька.

— А что это вы по ночам разъезжаете?

— А сам?

— Я большой. Мне можно.

— Ну, и нам можно.

— Вижу. Дровишки-то откель? Ну ладно, езжайте, купцы сопливые.

Купцы тронулись, донельзя счастливые, что опять так хорошо все кончилось. Луна висела чуть ли не над их головами. Она-то и овладела Петькиным воображением.

— Ты, Васька, знаешь, какая она большущая?

— Кто?

— Луна.

— Ну?

— Она чуть поменьше нашей земли будет.

— Враки.

— Опять ты свое… Говорю — большая-пребольшая!

— С кроильное решето — не больше.

— А знаешь, Вась, почему она светится?

— Не знаю.

— Солнышко на нее светит, а она этот свет на землю лукает. Понял?

— Враки.

— Эх ты, Фома неверный! — вздохнул Петька от великой досады и безнадежно махнул рукой.

А по ночному студеному небу спокойно катилась луна — такая же загадочная, как все на этом свете. Лысенка шла не шибко. Полозья однообразно скрипели, тонко, как свирель пастушья, пела соломинка, попавшая на полоз, думали свою думу мальчишки. А земля, мать и праматерь их, словно бы и забыла, зачем, для каких дел, для какой жизни породила эти крохотные, теплые, беспокойные комочки, отчаянно ищущие своего места под этой холодной и равнодушной ко всему на свете луной.

Весна для Петьки и Васьки была недолгой. Немножко поиграли в лапту на первых проталинах, немножко в козны, немножко в чижик, всего один раз сходили за растом да за слезками на залитые еще полой водой луга — и все. Потом началась посевная. Тринадцатилетние, они хорошо знали, что такое посевная. Знали и пословицу, сложенную по случаю посевной: «Один день год кормит». Пословицу эту особенно часто повторял Кузьма Удальцов (ныне Капля), назначенный полеводом. Это он прекратил весенние радости мальчишек. Пришел как-то поутру, разбудил Петьку и Ваську, спавших в обнимку прямо на полу, дождался, когда они протрут кулачонками глаза, да и объявил:

— Завтракайте, ребятишки, и на поле. Вместе с Лысенкой.

О завтраке надо было бы еще позаботиться, дома ничего не было. Но Капля знал про то и вытащил из кармана по ломтю наполовину ржаного, наполовину кукурузного хлеба, скрепленного, чтоб не рассыпался, прошлогодней лебедой да толченой картошкой. Васька подоил Лысенку, налил себе кружку и Петьке кружку парного молока, друзья позавтракали на славу.

Выехали в поле. Вытянулись в длинную колонну. Впереди этих колыхавшихся на целую версту рогов ехал на своей комолой Капля. Прикидывал, подбадривал необычайное это шествие. На его подводе развевался, похлопывал, пощелкивал на весеннем ветру красный флаг, роль которого распрекрасно исполнял Настасьин платок. Лысенки и буренки шли в степь бойко, охотно, полагая, что гонят их на пастбище. Когда же их заложили в плуги, сохи и бороны, настроение коров быстро переменилось к худшему. Лишь немногие согласились исполнять и эту новую работу. Большая же часть животных взбеленилась. Одни полегли у борозд с решительным намерением не подниматься ни в коем случае. Несчастных секли плетьми, палками, осыпая отборнейшей мужицкой бранью. Причем в искусстве этом равно преуспевали и женщины, и даже подростки. Коровы только вздрагивали, шевелили хвостами и косили на своего палача кроваво-выпуклые, бесконечно печальные глаза. Кто-то, изощряясь в экзекуции, предложил выкручивать коровам хвосты, но и это дало слабые результаты. Две-три приподнялись на ноги, но дальше не отступали. Наиболее отважные, задрав хвосты, мчались обратно в село прямо с бороной или сохой. От них в панике разбегалось все живое. По селу подымался переполошный бабий крик.

На другой и на третий день повторилась та же картина. Но человек в борьбе за хлеб неукротим. В конце концов животные покорились, и дело пошло на лад. Сев хоть и не в сжатые сроки, был все же произведен.

Петька и Васька ночевали в поле. Практичный Васька тотчас же оценил выгодную сторону такой ночевки. Во-первых, дома их не ждали никакие блага и, стало быть, спешить туда нет никакого резона; во-вторых, оставшимся на ночлег варили на полевом стане какой-никакой ужин, а Лысенка могла пастись тут же, неподалеку, на склоне балки, где высыпала молодая травка. Капля, командовавший на севе, к концу посевной возвел Петьку и Ваську в чин ударников, привез из школы новые пионерские галстуки, которые теперь пламенели на их тощих шеенках, поначалу пугая коров и приводя в свирепую ярость забредавших сюда изредка бугаев, соскучившихся без своих невест. Посевная кончилась, ее сменила кампания прополки, так что ребятишкам незачем было возвращаться домой. Лысенку до самой зимы они передали на попечение взрослым, потребовав лишь две кружки молока ежедневно. От осота да молочая Петькины и Васькины руки вспухли, покрылись кровавыми мозолями и по ночам нестерпимо зудели. Поутру, однако, мальчишки надевали свои красные галстуки и шли, купая босые ноги в росе, полоть пшеницу, подсолнухи, просо. Ночью, перед тем как заснуть, Петька глядел в далекое, усыпанное звездами небо и мечтательно шептал:

Конец ознакомительного фрагмента.