Такси Блюз. На обочине

Михаил Бледнов

Произведение создано на рубеже «нулевых». Вечно похмельная и обворованная Россия под пылью мутной бюрократии. Персонажи, наспех созданные своими амбициями. Молодые люди с не вполне законопослушным менталитетом как визитная карточка того временного отрезка.

Глава 4. Бенджамин — бумажный Франклин

«Попытка футурологического моделирования гражданского, культурного и духовного облика будущей России»

Обрывок родного города волновал и заставлял сосредоточиться. Бандитская прослойка его целенаправленно скорбела по безвременно ушедшему авторитету Фоке.

— Как раз вовремя, на девять дней умудрились подтянуться, — не без сарказма выдал Чика.

Все, что творилось, ну хотя бы на местном рынке, напоминало откровение Иоанна Богослова «Апокалипсис».

По центру рыночного зала выгодно разместился фотопортрет отошедшего от дел в мир иной Фоки. На нем он был мрачный, в черной водолазке и с пустым философским взглядом в вечное. Всем владельцам мясных, колбасных, рыбных, сырных, молочных, конфетных точек было велено целый день держать на местах зажженные церковные свечи. Приезжал батюшка и исполнял поминальную литургию. Весь день над людьми находились последователи Фокинской идеи. Товарищи по цеху. И не дай Бог, у кого на лице будет отсутствовать печать скорби… то ему любезно поставят альтернативную печать зла.

Как выяснилось, после смерти авторитета, Фока был милейший малый, добрейшей души человек. Бывало, ударит, ну так вскользь ненароком кого по лицу рукой. И ведь не спит ночь, все мучается, мается, бедолага. Отчего ж не с ноги. И, конечно же, не у кого не вызывало ни каких сомнений, что праведник Фока попадет на небо.

Все помещение рыночного комплекса смахивало на стадо пасущихся светлячков. «Народ скорбел».

— Господа, без Фоки наш город теряет репрезентативность.

Это происходило, когда Россия шагала в авангарде рыночных реформ, вместе с ней шагали «партократы» и бандиты, растаптывая и разворовывая, что не успела растоптать и разворовать первая колонна. Ускорение и перестройка. Даже принялись печатать Набокова и прислушиваться к голосам диссидентов. Это было тогда, когда открывались артели и частные бары. Тогда не успел пожить по человечески славный малый Фока.

Следствие тому собранное по просьбе Кавы толковище. Ведь это очевидный булыжник в его огород. Разговаривать решили в Сочи. Там и тепло и общак башляет, если Каве есть, чем ответить и просто модно. Эхо ялтинской конференции, не больше не меньше.

* * *

Кава был подчеркнуто серьезным и лишнего себе не позволял. Овальный стол из породы красной древесины собрал за собой четырех авторитетов всея Руси. Что касается трапезы, то жулики всегда отличались скромностью и аскетической сдержанностью.

Холодец телячий, лакс, голубцы, скромная осетринка и пластами безвкусно покромсанная семгочка. Кулебяка и молочный хрюша с грустными виноградными глазами. Не осмелюсь перечислить виды салатов — их есть! Чуть поодаль незатейливые фрукты, те, что стали произрастать на столах власти имущих на заре перестройки и привились, как на лучшем мичуринском участке. Яблочный штрудель — каприз казанского авторитета. И, конечно, алкоголь. Во времена смертельной засухи все это выглядело, словно пир во время чумы.

— Я пригласил вас, уважаемые, для того, чтобы мы могли без суеты и спешки помянуть всеми нами знакомого человека, — Кава говорил о Фоке. — Поднимем рюмки. Там налейте себе, кто, что принимает организмом…

Вор скорбел и призывал разделить свою скорбь остальных. У него скорбели уставшие и желтые глаза, скорбел морщинистый нос, заостренные уши и впалые щеки. Ходил складками широкий лоб, и слегка тряслись руки. Собравшиеся молча повиновались тосту. Пауза затягивалась, посему гостеприимный Кава налил всем собственноручно по новой и призвал повторить.

— Бухалово — это ништяк, Кава, когда вопросы по непоняткам решены, — первым нарушил пафос траура Белка, молодой и резво взлетевший на криминальный Олимп сургутский авторитет. — Ты с этим разровнял?

— Я не хочу наломать дров, — дипломатично отвечал Кава.

— Есть соображения, кто тебя ошармачил?

— Так, кое-что. Звонарей у меня в этом кону нет. Но я так катаю, это эти молодые, с Горе работают, за своего кентярика исполнили.

— Ну, здесь, уважаемый, тема мутная. Ты тоже неправ был в прошлом. Получил с него дважды за один косяк. Мы-то понимаем — ретивое взыграло, и глаза закрыли. Я лично в этом тебе не помогаю, но и препоны строить не буду. Ты сам реши, как будет правильно. Может, спросишь с них сам, а может через лагерь. Они по любому, если от дел не отойдут, «зайдут не в сою» (попадутся в руки правосудия). Ну, а там раскатаешь, нет среди них «звездохватанного» (толковый зек). Загонишь грев, или активу тити-мити, ну, хули, не мне тебя учить.

— Ладно, жизнь — она сама проявит, а я терпение проявлю.

— И чего, вот так отпустишь?

— Я же базарю, терпение, а ты мне заходи с севера, выстраиваешь, мне было важно ваше мнение, я его получил. За это благодарю, — и законник снова потянулся к початой бутылке.

* * *

Слава Колобок с неожиданной фамилией Райкман стал Каве альтернативой погибшему Фоке. Колобок как полгода назад оставил за спиной с куполами страну лимонию, где был смотрящим. Не заставляя себя ждать, Славик стремительно ассимилировался на воле, чем и заслужил внимание одиозного теневого мэтра Кавы казанского.

Акции Колобка поднимало и то, что смотреть за лагерем в свое время его и ставил сам Кава при поддержке сотоварищей по цеху.

Кава нередко советовался с Чердаком, Витей Черданцевым. Тот, шкипер старый, отошедший от дел, мог дать дельный и совершенно бесплатный совет. Чердак лестно отзывался о делах Колобка. Словом, худого за ним не водилось. Не шлифовал ни перед кем, под актив не прогибался, «штиповой» (бойкий) и при том не дурак. Вот двигается малый, но кто не без греха. Кава и сам не дурак по вене прогуляться.

Суть да дело, стал Слава Райкман при воре за городом смотреть, выражаясь по фене: «был шниво с жуликом» (рядом). В свете последних перемен повылазило на свет Божий отморозком безбашенных. Каждый спортсмен, сколотивший маломальскую бригаденку, мнил себя как минимум габолотом. Никто «шнурковаться» (держаться незаметно) не желал. Любой шпанюк на шорах нарывался. Глаз да глаз нужен был за родной вечно похмельной и изрядно обворованной страной.

Подобные авторитеты, аки Кава, котировавшиеся в обществе, и были на местах, дабы урезонивать размостовавшихся бабуинов. Словом, Колобок после отсидки пришелся ко двору.

Никто в то мутное дождливое время не желал прислушаться к голосу старины Шопенгауэра. Ведь здорово молвил он, но не для всех ушей: «Собираясь в житейский путь, полезно захватить с собой огромный запас осторожности и снисходительности; первая предохранит от вреда и потерь; вторая — от споров и ссор». Но страна, семимильно шагающая по вязкому дерьму в сторону торфяных болот, торопилась жить.

Но если взглянуть сквозь призму времени через увеличитель линзы справедливости, то не нужно иметь семи пядей во лбу для того, чтобы увидеть, как народ спит. Он во сне в эйфории его, и не желает истомно потянуться, расправить веки и проснуться, обуть ноги в холодные отрезвляющие тапочки и…

«Сон — есть часть смерти, заимствуемая нами anticipando (заранее — лат.) за день жизни. Сон есть заем у смерти для поддержки существования. Или: он есть срочный процент смерти, которая сама есть уплата капитала. Она взыскивает тем позже, чем обильнее проценты и чем правильнее они оплачиваются».

Никто не хотел платить проценты. От того и гибли в тот ледниковый период пачками люди, миры и цивилизации…

* * *

— С Кавой сейчас Колобок работает, в курсе?

— Ты что, Борек, один при делах, — огрызнулся Максим. — Он кричит, мол: «Под молотки выщурков».

— Это он за нас так? — прикурив от костра, спросил, хотя ответ знал, Чика.

— Чего ты втыкаешь, им свое вернуть. И западло перед людьми, — Боря отхлебнул из граненного и, поморщившись, вдумчиво посмотрел на белый мрамор.

Портвейн провалился и обжог стенки голодного желудка. С мрамора улыбался барельеф Савки Смехова и говорил словами Линкольна: «Сдаваться нельзя ни после одного, ни после ста поражений».

— Может, все разровняется само собой? — осторожно предложил Некрас.

— От мертвого осла уши получишь у Достоевского. Держи карман шире.

Некрас как-то неуклюже пожал плечами и стал похож на осыпающуюся под гнетом времени скалу. Но, в общем, кажется, он оказался прав.

Контуры жизни становились все более расплывчатыми. Семьдесят второй целительный портвейн с совковыми корнями давал свои плоды. Разговоры становились примитивными и раскрепощенными. Но порядка в них было не больше, чем в миске с ирландским рагу. В четырех черепных коробках царил хаос, а доминирующую позицию над разумом имели эмоции. Еще Спенсер утверждал: «Если знания человека не приведены в порядок, то чем больше ему известно, тем путанее будут его мысли». А чем больше портвейна, тем сильнее как грыжа вылезает наружу пьяная истина с сиреневым оттенком. Последнее Спенсеру, увы, не принадлежит. Увы — для него и его почитателей.

Борин взгляд был холодный и упругий. Левый глаз чуть пьянее правого. Он готовился стать солдатом, но желания отмазаться от службы его так и не посещало. Напротив, он свирепо жаждал перемен. Деньги, заработанные с машин, уютно лежали в банке, но спокойствия они не гарантировали.

— Надо отходить от голого криминала, сейчас возможностей до талого, — и Чика провел ребром ладони по горлу. Получилось, вроде как, убедительно.

— Лично я в армейку ни ногой, — упорно заявил Некрас. — Тут на воле столько работы, сейчас выбрось два года из жизни, заебешься потом наворачивать. Надо брать, пока плохо лежит…

— И пока дают это делать, — завершил Макс. — Жизнь, как дорога. Стоишь, голосуешь. Мимо тебя проносятся автомобили, кое-кто тормозит. Либо ты его не устраиваешь, либо твоя дорога, а бывает, что он тебя…

— Короче, Склифосовский!

— Если короче, то я к чему. Не словил нужный мотор, не угадал в нем тот самый, проебал вспышку, остался на обочине.

— Предлагай.

— Наливай.

— Кончился.

— Пошли.

— Куда?

— За спичками. Тянуть будем, кому за вином идти.

Утром болело раненное кем-то самолюбие. Было стыдно за все грехи исторического человечества, а еще болел затылок, что-то скрипело в глазах, быть может, песок, и ужасный депресняк, обнимая верхнюю чакру, подбирался к самому горлу.

Боря приподнялся. Удалось ему это только благодаря дикой концентрации воли, да и то не с первого раза. Последнее, что он помнил, это короткий обрубок спички и пляшущие как на шабаше могильные кресты. Как покидали кладбище, Борис вспомнить не мог. Успокаивало лишь одно, что он не одинок в подобном скомканном состоянии. Телефонная трель больно аукнулась в левом глазу. Вы же помните, это именно он был вчера пьянее другого, кажется, правого. Борек приложил титанические усилия, встал на неокрепшие ноги и, подобно космонавту, потащил свое тело туда, где булькал телефонный аппарат.

— Алло?

–…

— Другого более гнусного голоса я не ожидал услышать, — звонил Чика. — Слушай, старик, я так прикинул хуй к носу…

— Чей?

— Слушай, необходимо нахуяриться как вчера, чтобы восстановить в памяти хронологию вчерашних событий.

— Ты что, не посрал?!

— Я и с Максом посовещался, — не обращая внимания на не прикрытые оскорбления, продолжал Чика. — Он солидарен со мной.

— Я пас…

— Я пас, — сказал Боря, — лучше пивка. — И отодвинул стакан с мутно янтарным портвейном.

Чика сграбастал с табуретки трехлитровую банку с разливным жигулевским и протянул ее Борьку. Некрас еще спал. Но выпивали уже у него дома. Он смог открыть входную дверь и, бросив туловище снова на диван, сказал:

— Бухайте на кухне. Я пока, господа, еще не созрел.

— Таки родину проспишь.

Некрас ответил красноречивой тишиной.

Практически не отрываясь, Борек выпил четверть пива. Потом оторвался, сделал три глубоких вдоха и снова нырнул в пучину алкоголя.

— Ну, что, вспомнил?

Боря отрицательно покачал гривой.

— Пей еще.

— Не поможет, сильно заколдован.

— Мне Костя звонил, — неожиданно вклинился Макс.

— Горе?

— Горе. Тут такой замес выходит. Нас Кава с Колобком хотят к ответу подвести. Жескач конкретный.

— Что за погоняло у него?

— У кого?

— У этого Кости, ебануться, Горе. Как что ляпнет, так все не в жилу. Ему бы в похоронном бюро работать. А нам надо было с каким-нибудь Васей Балдежом работать.

— Смех-то левый. Кава так не оставит. Он, подонок, время выждал, сейчас исполнит.

— А что он предъявит? Где написано, что это наша делюга. Может, он прокурора со следаком себе посватал, мышь! — закипал Чика.

— Может. Нам надо быть готовыми.

— Ну, я готов, а хули понту? К чему готовиться. Грязевые ванны принимать.

–?

— Помочь не помогут, но к земле привыкнешь. Вон Савку без подготовки к дереву приколол, пингвин ананасовый. Или ты с жульманами стебануться предлагаешь, умник.

Макс разумно промолчал, отхлебывая пиво из уже початой банки. Но, оторвавшись, все же изрек.

— Еще Наполеон говорил: «Искусство войны — это наука, в которой не удается ничего, кроме того, что было рассчитано и продумано».

— Слышь, ты, стратег, воевать удумал.

— Можно сделать противоход, — сдержанно продолжал Малецкий. — Надо завалить и Каву, и Колобка, в пизду.

Чика присвистнул:

— Ни кисло тебя вставило на вчерашние дрожжи.

Теперь взорвался сдержанный Максим.

— Ну а ты-то что предлагаешь, ждать, пока они твои кишки на пиковину намотают или всех нас на ремни распустят. Жди, если ума на большее не хватает. Подготовим реально и исполним. Кто сейчас разбор чинить станет. Времена отмороженные, антикваров всяких хватает. Смотрел Кава за городом, соберутся на толковище, поставят другого.

— Базара нет, — поддержал Борек. — Все лучше, чем вслед за Савкой рысачить. А я еще и в армию не успел сходить…

* * *

Но судьба — это та самая женщина, способная разнести вдребезги твое сердце, горько огорчить, разочаровать. Впрочем, как и порадовать. У каждого она своя, как любовница, с одной лишь разницей. Судьба — не изменяет своему избраннику, равно как и он ей.

Кава, размышляя о смысле жизни, тупо разглядывал свои блуждающие вены. Наконец он принял, на его взгляд, верное решение. Колобок допивал свой утренний сок и напряженно ожидал распоряжения босса.

— Слава, возьми машину и будь любезен, прокатись до цыгана на коттедж.

— Я тебя понял, Ринат, сколько взять?

— Вцепи на нормальную дозу, больше не надо, чтобы день не был потерян.

Колобок неуютно поерзал. Вор заметил эти движения и ухмыльнулся:

— И на себя, Славик, возьми, какие дела, конечно.

Славик оживился, как мандарин под елкой, и покинул помещение. Вор был консервативен, брал ширево лишь в проверенном временем месте. Цыган держал элитную яму и банковал не соломкой, а хорошим «черычем». Жулик в свою очередь лояльно крышевал барыгу еще со времен агонизирующей Империи зла. Слава впрыгнул в серую девятку и…

* * *

С 1988—89 год. Слава Райкман, осужденный четвертый раз по статье 162¹ (разбой), был поставлен смотрящим на ИТК-7/1 по протекции Рената Казанского, с которым по предыдущей ходке Райкман был семейничком. Гудлай, так в шутку кликал Славу Кава за прямую принадлежность к еврейской национальности.

Надо отметить, с ролью смотрящего Слава справлялся стремительно и напористо. За него говорили, мол, делает бродяга себе карьеру.

— Брат, там хуепутало один в отряд третий заехал.

— Что за перец? — поинтересовался Колобок у своего семейничка дяди Вади.

Второму было лет под сраку. Смерть посрать отпустила, а он все не мог соскочить, по лагерям мотался, туберкулез словил хронический.

— Я моляву с воли получил, он — барыга, ханкой да маковой соломкой банковал. Его за эту тему и приняли. Но не в том суть. С этой ямы ширево дочь моя брала. От передэ с год назад…

— Померла?

Дядя Вадя зажмурился.

— Ну, извини, что хочешь от этого? Ее ведь никто не заставлял. Колхоз — дело добровольное.

— Да пойми, Славик, этот перец ее и присадил. Вот этот хуйло спал с ней. Она в тот кон просто ваксу побухивала. А он… Короче, время прошло, она «глухо торчать» стала.

— А где ее «гнилушки» (мозги) были?

— Молодая, и это самое — чувства…

* * *

Девятка гальмонула скатами и скрылась за плавным поворотом коттеджного поселка. Слава включил радио, его настроение заметно улучшилось. Разломаться с утра хорошим «Гариком» (героин) — это удачное начало трудового дня…

* * *

— Слушай, Слава, давай из этого фуцына «армянскую королеву» замастырим (опустить).

— Я уважаю твои отцовские чувства, но за какие заслуги?

— Ну, «поставим его на лыжи» (создать невыносимые условия), подведем ему хуй к носу.

— От меня-то чего хочешь?

— Да только дай добро, чтобы беспределом не обозвали, и не мешай. Я сам исполню. Все по пути, бля буду, Слава.

— Смотри, дядя Вадя, зехерами своими «гнуловку» мне не обеспечь (скомпрометировать).

— Ты же меня еще со столыпинского знаешь.

— Лады, я впрягаться не стану, ну и ты смотри, не влупись…

* * *

Колобок заложил руля, и девятка серая, как его утренние намерения, въехала в поселок городского типа. На самом краю, гордо доминируя над остальными, торчал отштукатуренный коттедж Цыгана. Слава припарковался у кованных ворот и условно профонил клаксоном. В мгновение пустоту за воротами заполнил солидный лай. Баритон принадлежал овчаркам азиатам. Такие четыре теленка дефилируют, звеня кандалами. С ними не забалуешь. Рассказывали, что когда омоновцы брали приступом цыганский особняк, одного из флибустьеров фемиды уронил теленок и разорвал правую ногу.

Слава инстинктивно вжался в спинку сидения. Лай прекратился, но не сразу, азиаты, отходя, огрызались. В воротах появился героиновый джонка.

— Привет труженику теневой экономики, — вышел из машины Колобок.

Цыган ответил любезной взаимностью. — Ну, где твой смысл жизни, разделенный на граммы?

— Заходить будешь?

— Да нет уж, я как-нибудь тут покурю.

— Я их в псарню загнал.

— Береженного…

* * *

В третьем отряде было тихо, лишь в дальнем углу трещали о доску зарики и передвигались фишки. Да еще в пол тона кто-то с кем-то переговаривался. Скрипнула дверь. Вальяжно, как по Бродвею, прошел по коридору цирик-пупкарь. Посмотрел с интересом на играющих в нарды, а после, что-то вспомнив, ретировался.

Сергей уселся на своей панцирной шконке и тихо, стараясь не раздражать тишину, перелистывал глянцевый журнал. Вокруг этого молодого человека за последние две недели обстановка раскалилась до температуры домны. Создавались все условия для его подводки. Сначала сели играть в карты подле него. По ходу игры предъявили парню, что, якобы, тот «шнифты в стиры пилит» (в карты смотрит).

— Хули ты, фитиль, в картах спишь?

— Да хорош, Кощей, он не опытный, офоршмачился, больше не повторит.

Ломали спектакль бродячие актеры.

Потом к нему любезно подкатил незнакомый зек и предложил чафирнуть с ним. Сергей был один, а один всегда цепляется за любой намек на дружбу, пусть даже сомнительного происхождения. Чафирнули в бытовке, где валенки прели. А утром Сергею сосед по койке довел до сведения, что тот акробат, с кем чафир гоняли, пидор. А это западло с обиженным из одного кружака…

Кто-то сказал, что, не знавши, не в падлу. Но страсти накалялись.

У завхоза, козла, пропали конфеты — грохотульки. Их нашли у парня по имени Сергей. В общем-то, беспредел. Но пришел в отряд смотрящий Слава Райкман и вынес свой вердикт, учитывая выше перечисленные сфабрикованные заслуги.

Конец ознакомительного фрагмента.