Говорит Галилей

Михаил Гундарин

1987 год. Империя еще держится, но уже начинает трещать по швам. Студент провинциального филфака по прозвищу Галилей пытается разобраться в себе и происходящем вокруг. Кажется, проснулся гигантский Дракон, и вот-вот разнесет все в клочки. А может быть, Дракон – это он сам?

Глава II. Прощай, школа!

Опасный переход. — Н. Ростова и дед Щукарь. — Первые потери. — Как я не спас котенка. — Я помню этот торшер! — Я краду белый карандаш. — Главные книжки детства. — Набоков и география. — Новая история на заднем сиденье. — Как дела, брат?

Я учился в трех школах. Все они были похожи одна на одну в общем, но в частностях существенно различались. Поступил я в школу номер 68. Поступил рано, в шесть лет. Не то чтобы отличался какими-либо выдающимися способностями, просто не с кем было меня оставлять. Школа была построена за 10 лет до моего в нее прихода — в 60-х годах, по типовому для того времени проекту. Так же как следующие мои школы, совершенно одинаковые, под номерами 84 и 88, были типовыми проектами уже 70-х.

В школу нужно было ходить через улицу Петрова с чрезвычайно оживленным автомобильным движением. Улицу, очень опасную даже по тем временам! Плюс хозяйственный магазин, один из самых больших в городе, рядом со школой. Туда все время парковались какие-то тяжелые машины. Контейнеровозы и прочие. При этом, конечно, в самом магазине было шаром покати. И еще — с той стороны, откуда я приходил, были все небольшие, так называемые «частные» дома. А напротив громоздились дома ранних и средних шестидесятых. Было похоже, что вот этот вал, этот поток массовой застройки накатывался на «частный сектор», но остановился перед улицей Петрова (на четной ее стороне). На нечетной стороне родители снимали комнату у старых знакомых, ожидая квартиру в новостройках от отцовского завода.

В общем, если удавалось миновать машины, идущие слева направо, потом трамваи, потом машины справа налево, появлялся шанс добраться до школы. Трехэтажной, кирпичной. С кирпичной же полуверандой — стеной, выступающей от основной стены вдоль крыльца на пару метров. Из нее, следуя неясным законам эстетики, строители убрали несколько кирпичей в произвольном, но как бы шахматном порядке. (Такое же оформление можно встретить у некоторых пятиэтажек-«хрущевок». ) На стене школы красовалась мозаика, изображающая спутники, чертящие трассирующие орбиты, космонавтов в шлемах, все это почему-то бирюзового цвета.

В школе запомнились большие картонные плакаты, помещенные под стекло на стенах, разделяющих классы и коридоры. Кажется, там были нарисованы герои народных сказок, но и литературные герои тоже. Не помню, имелось ли там что-нибудь вроде первого бала Наташи Ростовой, но вот дед Щукарь был точно. Я уже знал, кто это такой (кино, наверное, смотрел), о чем и рассказал своим одноклассникам. Они, кажется, не поверили. Но прочитать все равно не могли — не умели. Я был в этом смысле единственным в классе исключением, несмотря на свои шесть лет. Но все равно ребята были интересные. Мы с ними по большому счету ладили. Хорошо прошел Новый год, что-то было такое маскарадное, очень весело. Помню, один парень рассказывал, в школьной столовой, что летом к ним в пионерлагерь приезжали настоящие итальянцы. Мы радостно, вдруг возникшим хором стали кричать дразнилку в рифму — «чао-какао!».

Родители были с утра до вечера заняты на своих заводах, поэтому приходилось мне нелегко. Допустим, утром мать меня переводила через все эти дороги, но возвращаться приходилось мне самому. В продленке же я оставаться решительно не хотел. Там было очень тоскливо, толклись все время какие-то незнакомые, из параллельных классов, люди. Но и дома тоже веселья было мало. В первый же месяц я потерял портфель. Просто забыл его где-то между школой и домом. Остановился передохнуть — и забыл. Благо улица (вернее, проезд Ракетный) была маленькой, портфель нашелся. Тогда, кстати, ранцев не было, все больше портфели. Очень похожие на взрослые. И костюм у меня был, как у взрослого, — темно-коричневая двойка. Синюю школьную форму ввели позже.

Если я умудрился потерять портфель, то про потерю ключей и говорить было нечего. В итоге мне их вешали на шею на длинном шнурке, который я умудрялся терять тоже. Но вот доходил я до двора, отпирал калитку — а во дворе жила большая овчарка по кличке Лорд. Я ее ужасно боялся. Конечно, это был мирный пес, он норовил меня облизать, но нередко валил на землю. И я боялся подняться. Лежал на не мощеном, разумеется, дворе, пока Лорд не отходил по каким-то своим делам. Тогда я бочком, бочком шел к дому и пытался открыть замок. Тоже получалось, между прочим, через раз.

Дома меня ждали несколько кошек и много котят. Я их, признаться, тоже боялся. Помню такую картину — совсем маленький котенок запутался в бахроме покрывала, свисавшего со старого дивана, и стал задыхаться, как в удавке. Его даже вырвало. Я все это наблюдал, чуть не плача. Может быть, даже и заплакал. Но освободить котенка не мог — боялся. За это мне еще и влетело. Между прочим, моя боязнь Лорда доходила даже до такой степени, что я боялся и выйти в туалет, который (как во всяком частном доме) был на улице. Приходилось терпеть — что получалось не всегда. Собственно, я и из класса стеснялся попроситься выйти. Случались поэтому и конфузы.

В этой школе я учился до весны. Тогда отцу наконец-то дали двухкомнатную квартиру в новом доме на окраине, и мы переехали туда. На новоселье нам подарили самодельную чеканку с изображением страшного, вроде ацтекского, идола. А сами мы купили торшер.

Торшер был хорош — два усеченных конуса, соединенных вершинами на манер песочных часов. Самый большой, нижний конус, обтянутый пластиком, имевший проволочное основание, был бел. Он расширялся книзу на манер юбки. Под ним на маскирующемся под бамбуковое основании-палке были две лампочки, направленные вниз. Палка вырастала из внушительного, обвязанного по боковой грани золотой пластинкой-лентой круглого основания. Заканчивалась эта палка на высоте, наверное, метра семидесяти круглым, значительно меньшего диаметра, чем основание, металлическим кожухом. Как раз из него и торчали две (или даже три) лампочки книзу и одна — кверху. Ее закрывал верхний, маленький конус-абажур ярко-красного цвета. Имелись также два длинных шнурка, один белый, другой красный, с продолговатыми пластмассовыми наконечниками соответствующих цветов на конце. Соответственно, после того, как дернешь за белый, загорались лампочки под нижним абажуром — яркий свет. Кажется, там было все-таки три лампочки. Верхний абажур создавал рассеянный, интимный свет.

Квартира наша была, как я уже говорил, двухкомнатной. Комнаты раздельные. Одну отдали мне. С непривычки я долгое время боялся спать один. Потом научился читать под одеялом. Комната была довольно узкой. Один ее торец, противоположный окну, занимал платяной шкаф. В окно, лишенное и форточек, и подоконников, упирался письменный стол. Его покупка была целым событием! Он был обтянут специальной мебельной бумагой светло-коричневого цвета, с древесными как бы прожилками. На верхней плоскости лежало полупрозрачное оргстекло, которое отец принес с работы, а под ним — розовая карта СССР.

Зайдя в комнату, нужно было совершить ловкий маневр между шкафом справа и спинкой дивана прямо. Диван доходил не до самого окна, и поэтому образовывался чрезвычайно уютный закуток, ограниченный спинкой, подоконной батареей и боковиной письменно стола. Там я любил сидеть, прислонясь спиной к батарее, греясь, читая или играя.

Напротив кровати на стене, сверху донизу, размещалась так называемая (даже в артикуле) «полка школьника» — система лакированных полок разной длины и ширины, крепящаяся на вертикальных металлических носителях с помощью довольно остроумной системы кронштейнов. На полке были все книги, тетради, а в том ее месте, которое примыкало к письменному столу, стоял радиоприемник, включающийся в сеть. Сначала однопрограммный, потом — трех. Я чрезвычайно любил радио. Читал, рисовал исключительно под него. И ничему оно не мешало. Особенно, конечно, любим был «Театр у микрофона» и час детских программ, «Клуб знаменитых капитанов» да даже и «Радионяня». Мораль ее и полезные советы меня мало касались, мне нравились именно голоса ведущих и их странные имена — если не ошибаюсь, двух ассистентов ведущего звали Лившиц и Левенбук. Фамилию ведущего, обладателя чудесного, бархатистого голоса, звучащего и во многих других передачах, я сейчас не вспомню. Просто она относится, видимо, к тому сорту слов, которые или помнишь навсегда, или забываешь сразу. И это равно несущественно — они всегда остаются с тобой.

Весной я перевелся в школу номер 84, где учился до окончания первого класса. Школа была типового проекта уже 70-х, совершенно минималистского. Несколько бетонных кубов, соединенных между собою, а сверху полностью покрытых многочисленными камушками, навечно влипшими во внешнюю облицовку. Как, собственно, и мой девятиэтажный дом. Мы, протягивая руку с лоджии, бывало, отламывали эти камешки и швыряли их вниз, пытаясь попасть в кого-нибудь.

Особенно мне эти полгода пребывания в 84-й ничем не запомнились. Разве что тем, что там я познакомился со своим лучшим школьным другом Евгением Б. Я пришел в школу чуть раньше, он — чуть позже. Я спросил его, новичка, в каком доме он живет. Он ответил — в сорок первом. То есть там, где и я! Совершенно театрально я развел руками и грохнулся на пол. Вроде как от изумления. И, кстати, мои одноклассники эту эмоцию и этот спектакль поняли вполне.

Еще одно обстоятельство, относящееся к этому периоду. Читал я хорошо, еще с четырех лет, а вот почерк у меня был да и остается неразборчивым. С точки зрения неких канонов каллиграфии да и просто школьного чистописания — отвратительным. И вот в назидание меня заставляли писать по полстраницы примерно следующее: «Саша хорошо читает. Маша хорошо пишет».

Машу эту я уже и не вспомню, а обида, присутствовавшая в этом явно непедагогическом высказывании, запомнилась.

Родители по-прежнему работали на своих заводах (вскоре отец перешел в НИИ), и меня отдали в продленку. Тут случился большой конфуз — я украл у кого-то карандаш. Очень красивый, белый. Вышел скандал, с унизительным отчитыванием и торжественным возвращением несчастного карандаша. Не помню, зачем он был мне нужен. Просто, наверное, так он мне понравился, что устоять я не смог, и похищение свершилось автоматически. В общем, и в этой продленке я не прижился. Приходилось возвращаться домой, подниматься на лифте на третий этаж, отпирать несложный замок. Кажется, он не менялся все десять с лишним лет, которые мы прожили в той квартире. Менялись только ключи, теряемые мною регулярно. Они были по-своему очень хороши — длинные, не плоские, а цилиндрические. Головка круглая, с дырочкой посредине и с маленькой выемкой сбоку. Если смотреть сбоку, получался человечек с глазом и ртом.

Ну а в сентябре я пошел, вместе с упомянутым Евгением Б., в только что открывшуюся школу 88. Где и проучился до 10 класса. Школа была точь-в-точь как 84-я, только, конечно, за девять лет я ее обжил от и до. Изучил школьные углы и закоулки, куда прятался, сбежав с урока — преимущественно физкультуры.

Конечно, все это время жизнь шла по этапам, только частично совпадающим с переходом в следующий класс. И если говорить откровенно, вспоминать о собственно школьной жизни особо нечего. Помню только, с каким нетерпением я ждал окончания уроков, чтобы вернуться домой, забраться в свой уголок и открыть книжку, включив при этом радио. Книжки я читал, кажется, всегда и всюду. И времена как раз разделяются для меня по отношению к способам и обстоятельствам чтения.

Так, в классе третьем я с гордостью объявил одноклассникам, что за четыре дня прочитал «Детей капитана Гранта». Помню коричневую обложку с почти стершимися уже тогда золотыми курсивными буквами. Книга была, во-первых, толстой, а во-вторых — библиотечной, растрепанной, зачитанной. Это придавало ей еще большую увесистость. На приятелей, впрочем, это сообщение ровно никакого эффекта не произвело.

Или еще раньше, в 68-й школе. Нас повели в школьную библиотеку, на знакомство. Потом предложили, записав, взять книги домой. Я выбрал «Школу» Аркадия Гайдара — и мне в ней отказали, сказав, что я еще слишком мал. Это меня и обидело, и удивило. Дома я эту книгу прочитал уже раз пять! Да-да, именно столько, повесть была напечатана в гайдаровском двухтомнике роскошного издания 1949 года. Двухтомник был подарен моему отцу моим дедом, которого я никогда не видел. Кстати, отец читать не любил (разве что дефицитный в то время еженедельник «Футбол-хоккей»), но к моим занятиям относился вполне снисходительно. Гайдар меня уже тогда удивил своим стилем, или, вернее, интонацией. В «Судьбе барабанщика» она совершенно кафкианская. Но и стиль очень хорош, просто блестящ.

Или то, как я впервые пронес книгу в ванную комнату. Это мне запрещалось прямо, но я сначала нарушал запрет, пряча книги под одежду или под полотенце, а потом, к старшим классам, добился относительной легальности занятия. Причем я расчетливо читал в ванне книги библиотечные, которые не жалко. Первым томом, нелегально пронесенным мной туда, была книга о революционере Загорском, ставшем после победы Октября каким-то крупным московским начальником и взорванном эсерами, кинувшими бомбу в зал заседаний. В каком-то советском кино, если не путаю, его играл Валерий Золотухин.

Вспомню еще одну деталь и один эпизод, относящиеся не к школе, но к школьным временам. Деталь такова: очень долго, вплоть до старших классов, моим любимым занятием было рассматривать небольшой атлас мира (политическую карту). Я не то чтобы совершал мысленные путешествия и не то чтобы удивлялся необычным названиям городов и рек. Они мне казались как раз совершенно обычными. По-другому в экзотических странах и быть не могло. Я больше рассматривал цветовые пятна, присвоенные каждой стране. Конечно, огромный СССР был розовым. Очень приятного, кстати, цвета. А вот африканские страны, в огромном количестве размещенные на контуре, живо напоминающем кобуру, были самых различных, пестрых, поистине африканских оттенков. Тут и зеленые джунгли, и синие огромные реки, и желтые пустыни, и коричневые саванны. Я и сейчас думаю, что составители атласа тоже вдохновлялись этими соображениями. Советских географов в таком легкомыслии, впрочем, упрекнуть сложно, но, наверное, сам принцип цветового решения был позаимствован ими из какого-нибудь авторитетного географического издания. Почему-то мне кажется, что британского. Наш атлас в скромной бумажной обложке был издан массовым тиражом «Политиздатом».

Рассматривал я его, в основном спрятавшись в уголок между кроватью и батареей, спиной к ее рельефу. А если болел (а болел часто, почему-то все преимущественно бронхитом), то и лежа в постели, дни напролет. Потом, лет в 17—18, когда я всерьез размышлял, кем мне стать — поэтом, художником или музыкантом, я сочинил об этом стихи, в прямом подражании Набокову. Вот отрывок.

В детстве часто болел я. Отлично

Помню атлас — цветное кино.

И Китай в полумаске горчичной,

И гренландский медведь ледяной —

Все под стать затяжному бронхиту,

Долгой сказке с хорошим концом.

Парус поднят, и люки закрыты.

Поплывем. Что ж, теперь поплывем.

И так далее. Комментировать не берусь, и так все ясно. Стихи все-таки неплохие, мало ли, что подражательные. Это тоже, скажу не очень скромно, уметь надо. А вот случай.

В летние каникулы (после класса пятого-шестого) был я отдан дальним родственникам в деревню. Вырванный из привычного окружения (не человеческого, но куда мне более дорогого, вещного), я довольно сильно скучал. И вот, чтобы развлечь меня, не иначе, мой двоюродный дядька вместе с женой и сыном, только что пришедшим из армии, отправились на дальнюю рыбалку. Предполагалось, видимо, что мальчику, будущему брутальному солдату и все такое, нужны мужественные развлечения. Уж конечно!

Они полдня гнали свой желтый «ИЖ-универсал», потом остановили где-то у самого края географии. По моему мнению, дальше деревни ехать было совсем не обязательно, и так далеко до чрезвычайности. Но там располагались замечательные озера, полные каких-то невообразимых даров Нептуна. На самом деле, и я это понимал уже тогда, карасей, подлещиков, чебаков. Я их не различаю, путаю и этим ничуть не огорчен.

Был уже вечер. Моя тетка быстро соорудила какой-то ужин, мужчины выпили. Комары звенели, но не кусались. В общем, было неплохо, но совсем не для меня. Потом все отправились купаться. Я, конечно, плавать не умел, но сказать об этом как-то не додумался. Родители-то в этом смысле на меня совсем рукой махнули и даже не приставали.

Дядька с сыном быстро надули черную резиновую лодку, все, в купальниках и плавках, в нее погрузились и выплыли на середину небольшого озера. И тут выяснилось зачем. По очереди, с полагающимся уханьем и визгом, все мои заботливые родственники покинули ненадежный корабль. Я было открыл рот, чтобы пояснить свою неприспособленность для подобных забав, так как смутно начинал кое-что подозревать. Но, увы, веселый дядька дернул меня за ногу, и я упал в теплую воду. После чего немедленно стал тонуть.

В первый из двух раз вверху мелькнуло вечернее солнце, стремительно начавшее удаляться прочь.

Я не очень и сопротивлялся, на меня напало какое-то отупение и равнодушие. Тут дядька наконец спохватился и с громкими ругательствами извлек меня наружу, бросив, как мешок, через широкий борт лодки. Тем все и закончилось. Конечно, мои родственники испугались просто ужасно, но при этом и на меня обиделись. Чуть было не подвел их под монастырь. Тем не менее рыбалка все-таки состоялась, а я все ее время провалялся в машине на заднем сиденье, читая единственную книгу, найденную в деревенском доме. А именно старинный учебник «Новая история» за 10-й класс. Между прочим, это была интересная книга, с красивыми, хотя и плохо воспроизведенными, иллюстрациями. Конечно, рассуждения об империализме я пропускал, но вот рассказы о том, как воевали англичане с бурами или как завоевывалась Африка (с картинками, изображавшими толпу негров с копьями и белых в пробковых шлемах, которые целились в дикарей из тонких длинных ружей), мне очень нравились. Они и были написаны неплохо, вполне ярко и литературно.

И вот школа подошла к концу. Прозвенел последний звонок, и мы, десятиклассники в длинных школьных мундирах, повели первоклашек вокруг школы. Мой друг Евгений Б. умудрился за это время выкурить сигарету, что запрещалось, конечно. Но первоклассникам это было все равно. На физкультуру я ухитрялся не ходить три последних года, из-за чего вышел большой скандал, и в моем аттестате появилась единственная тройка. Родители, посовещавшись, решили, что это будет мне уроком, и никаких мер принимать не стали. За что им спасибо.

Был май 1985 года. Мы шли с первоклассниками по мокрому асфальту. Цвела сирень. Пели птицы. Я не знал, что это за птицы, я всегда в них путался, но сейчас это было совершенно не важно. Единственно, что меня смущало, это необходимость поговорить с мальчиком, которого я вел — а вернее, он меня крепко держал — за руку.

— Что, брат, как дела? — спросил я, собравшись с духом.

— Ничего себе, — серьезно ответил малыш.

Услышавший этот диалог Евгений Б. издевательски захохотал. И в самом деле, получилось по-дурацки.

Так кончилась школа, потому что экзамены, конечно, были формальностью, хотя я здорово нервничал и наделал глупостей, вплоть до того, что получил тройку по литературе за то, что не читал поэму Твардовского «За далью — даль» и не смог этого скрыть. Потом, во время учебы на филологическом факультете, мне, конечно, приходилось обманывать преподавателей и сдавать нечитаные тексты не раз. И знаете ли, угрызения совести меня совсем не мучают!