Путешествие Чичикова в Италию и другие места

Михаил Дорошенко

В первой части фантасмагории происходит разговор двойника Чичикова с Гоголем, а во второй – составленный из фрагментов текст приобретает иной вариант той же самой истории.

Путешествие Чичикова в Италию и другие места

— Чичиков ПИ, прошу любить и жаловать. ПИ для краткости произношения. Павел Иванович Чичиков. Смотрите: пузцо, аккуратное, как яйцо, такое же лицо. Джигу могу станцевать, вами, Николай Васильевич, в романе описанную. Пяточкой по попочке, по попочке, по попочке… Однажды ботфорты надел, забывши, со шпорами и принялся по привычке джигу отплясывать. Не сразу сообразил, кто это за ягодицы кусает меня. Фрак багровый с искрой не забудьте отметить. Пощупайте, вот…

— Откуда взялись? — недоумевает Николай Васильевич.

— Из зеркала, — отвечаю для юмора и рукой указую на свое отражение. — Пощупайте меня, вот-вот и за брыла подергайте. Они настоящие.

— Ужель вы снитесь мне? Ох, как похож! Как похож!

— Не похож, а в точности Чичиков. Имя и отчество — все совпадает, на что паспорт имеется.

— Паспорт подделать можно, а личность…

— В зеркале подобрал подходящую.

— Какое совпадение! Точно — из зеркала! Вы, батенька, часом, не черт?

— Вот вам крест честный! Из Мтищева я. Не слыхали-с? Знаменит своею лужей посреди городской площади. Не всякая коляска проедет по ней, не замочив сапоги у проезжего помещика, обладателя полутора сотни душ, да полусотни ревизских. Засыпали ту лужу песочком, землею и гравием, забивали стволы вековые, сверху мостили булыжником, как в прорубь все уходило, но не о ней пойдет речь. Седьмая вода на киселе дворянин Чичиков, как уже выяснили, амбиции, однако, имею более вашего Павла Ивановича. Ну, вот, интродьюс провели, давайте за стол по русскому обычаю.

— У меня, — разводит руками Николай Васильевич, — только гороховый суп с сухариками.

— Не беда! Я на сей случай припас финь-шампань. Комнатка у вас маловастенькая. Представьте, что одной стены у вас нет, и мы с вами на сцене. «Эй, человек, зову зрителя, все остальное неси!» Удивляется, что на нем уже фартук. Половой, в данном случае — подай, принеси. Ничего в нашей жизни не понимает. Надо на помощь еще кого-нибудь звать. Заходите на сцену. Несите!

И понесли!

* * *

— Супы разливные на первое. Нет, вначале — закусочки, а впредь до того — пару рюмочек финь-шампани для аппетита, запиваемые рейнским или бордо. Потом мелкой рыбёшечки, пересыпанной гранатовыми ягодами и чем-то зеленым и желтым в крапинку даже. Журочек, ярочкек заливных. Свистюшек и пищюличек свежезажаренных…

— В скляре!

— Грибочков, сморточков, миногов, пиногов, свинюшку в мажоре, поросенка в миноре, чего-то еще во фритюре! Кабана с овечкой внутри, а в ней — утка, а в той — золотое яйцо, а в нем иголка с жизнью Кощея.

— Полетит на небо, в море обронит, яйцо в раковину попадет, створки захлопнутся и…

— По прошествии лет капитан Немо извлечет самую большую жемчужину в мире, заодно к нам на стол омаров пожалует.

— Про рыбу, про рыбу забыли!

— Ну, как, ну, как же! Ничего не забыли. Несут! Рук не хватает изобразить какого размера. Несите, несите, кладите на стол!

— Вся на столе не поместится. Может, на части разрезать?

— Ни в коем случае. Придется комнату расширить, чтобы можно было извозчику прямо на сцену заехать и с саней разгружать. Соусы всякие, расстегаи многими слоями снеди различной заправленные. С Гавайских островов на всех парусах к Петербургу уже мчится корабль, везет ананас, вот такого размера.

— Таких не бывает.

— Так с Гавайских везут островов. Корабль несется с такой быстротой, что взлетает уже. Как бы не разбился, когда на воду плюхнется. Капитан, должно быть, умелец.

— К сегодняшнему вечеру, пожалуй, уже не успеет.

— Ничего, завтра утром с шампанским отведаем. Брют! Нихт, Брют — кислятина! Давайте из подвалов князя Голицына полусладкое. Бутылки с мадерою и хересами, чуть-чуть, сладковатыми, ладно, можно и Брют — для сыра подходит голландского, ромы пошли ямайские и кубинские, штофики с водочкой белой, желтой и красной в зависимости от травки китайской для лечения печени и душевных недугов, наливки вишневые. О, вот и ликеры для дам появились! Дамы еще не пришли, но на подходе. Они чулочки — шмулёчки напялят и отпляшут канкан, а затем гостям подавать будут напитки, закуски.

— Заодно со стола уберут и посуду помоют.

— И споют что-нибудь задушевное. Семга, форель, икра тридцати трех сортов, как у масонов! Все пока постное. О, борщик! Борщик с дымком и пампушками! Пока мчались из Киева по пути приготовили. Вот еще и подарок с Кавказа! Барана разрезали, внутренности выбросили, мясо шинкуете, посыпаете шафраном, перцами-шмерцами, суккатами-цукатами-дуккатами и прочими специями, коими славится восток, заворачиваете в шкуру, аки мученика перед храмом Дианы в Пергаме. Зарываете в землю, над ней костер зажигаете на день, а над тою горячей землицею местные жители от зари до зари джигу танцуют, бьют в барабаны…

— И в трещотки трещат.

— Вечером, когда извлекают барана, волки сбегаются со всей округи. Придется черкесам отстреливать их, такой запах идет.

— Из Японии рыбу фугу везут, замороженную с поваром вместе в кубе льда аршинов на несколько.

— Ежели до фуги дошли — демона среди рыб… о демонах позже поведаю… давайте, помолясь, приступим к еде.

— Кушать подано! Вот, пожалуйста, супчик из гороха. Можно посыпать сухариками. Кашка обыкновенная, гречневая.

— Хорошо, что коньяк с собой прихватил. Подавайте-ка штосики! О чем говорят обычно за столом? О еде, а когда выпьют, о политике! Война с турками предстоит в союзе против нас с англичанами и французами. С участием даже Сардинии! Хотя им-то какое дело до нас!

— Вы бы лучше, Павел Иванович рассказали, как до жизни дошли такой неожиданной? Начните рассказ свой с того, как Чичикова признали в себе.

* * *

— Попалась мне как-то книга в пути. «Мертвые души». Нечто, наверное, думаю, в готическом стиле. Гробы по улицам летают, мертвецы в окна заглядывают. Девки визжат — Соловей-разбойник позавидует. Открываю книгу, а там про какую-то бричку. Зевнул и готов уже был книжку закрыть, как попутчик мне и говорит: «Почитайте поэму сию, а после того взгляните на себя в зеркало». Делать в дороге нечего, стал читать. Про меня, что ли писано? Побежал на остановке к зеркалу, да так и обомлел. Вот тебе и Гоголь-Моголь! Пасквиль про меня настрочил, а сам и в ус не дует. Бог ты мой! С кого только вы, Николай Васильевич, портрет мой списали? Фамилия одинаковая, имя отчество — тоже, манеры такие же, да и голосом схож, такой мягкий вальяжный, что в сон самого себя клонит, как кота на солнцепеке, поскольку ленив. Приходится стучать по голове специальным молоточком для определения рефлексов в коленях, чтоб себя разбудить.

— Доктора обычно стучат по голове, и ухом к тому месту пристраиваются, чтобы определить есть ли мысли еще у пациента или совсем уже дурак дураком. Знавал одного врача, так он лечил пациентов пощечинами. Как только больной начинал ответствовать, так, стало быть, и здоров.

— Методы бывают разные. Кто словом, кто молоточком, кто розгами, а иные поцелуями даже. Одну знакомую моего знакомого ее знакомый целовал на мосту, а она от него отстранялась и изгибалась назад, аж над перилами зависла в такой неестественной позе. Вдруг — хрусть у нее в позвоночнике! Изогнулась дугой, так и осталась. Лечили ее даже в Швейцарии — не помогло. Не могут ее разогнуть. Хоть ломай пополам! Нашли, наконец, народного умельца. Приведите, велит, того парня и дуру сюда. Привели. «Цалуй, говорит, адиотку». Та в слезы. «Ты цалуй, а ты, дура, ответствуй». Он ее поцеловал, нагнувшись над ней. Она его обняла и отцеловалась в ответ. Хрусть, и все стало на место. «Во, говорит целитель, неча была кобенится!»

— Поженились и живут теперь вместе, должно быть. Один мой знакомый в бочку опускался с лошадиным пометом от боли в суставах. Из земли вышли, приговаривал, ею излечимся.

— Помещик Вершилов иного рода лечился примочками. Пока одна девка грудь ему утепляла снизу собою, другая спину прикрывала все тем, что есть у нее натурального, одеяло изображая. После такого лечения целые выводки начинали рождаться учителей, объявивших себя народниками, и химиков, ставших бомбистами.

— Не мои персонажи, нет, не мои!

— Еще бы! Те уже родились, но не проявили себя. Представьте влюбленного офицера на Невском проспекте. Закладывает он в снежок перстенёк и бросает в окно возлюбленной в знак обещанья жениться. Красавица в шкатулочку кладет ко всем прочим безделушкам и ждет следующего дурака, коему записочку посылает с рекомендацией, как ее сердце разжечь. Состоянье составила немалое из перстенёчков и браслетиков ценных. Оставим пока барышню заниматься составлением приданного, обратимся к другой. На нее, подбоченясь игриво, засмотрелся проезжий корнет…

— На неё засмотреться не диво — красавица писанная.

— Засмотрелся и выстрелом из пистолета предложение сделал: «На обратном пути загляну!» По возвращении начинает ходить вокруг поместья и стрелять в воздух с намеками дерзкими: приходи, мол, девонька вечером в сад. Через час-другой является барышня с порванным платьем и синяками, поскольку родные препятствовали уходу в парк с аллеями темными к уединенной беседке над обрывом в овраг, и он ее поцелуями лечит и прочими вольностями, после чего все любительницы вечерних прогулок чахоткою заболевают от лежания обнаженной спиной на мокрых скамейках — платье даром что ли порвали!

— Вот вам и темные аллеи!

— Впоследствии и рождаются такие, как я, толстые… правда, в плепорцию, но безродные. Если говорить о женщинах, вот вам история, которая произошла со мною недавно во сне. Отодвигаю ветку сирени и девицу вывожу за руку лет эдак четырнадцати, достаточную уже для женитьбы, к тому же и в теле, ожидающей милого. «Ой, куда вы меня от маменьки — папеньки уводите?» Хочешь в гарем?

— Не хочу.

— Вы за нее не отвечайте. Фамилия как? «Купуева». Не из тех ли Купуевых ты, у коих дом в Мтищеве о двух этажах с кирпичным фундаментом под черепичною крышей? «Из тех, ваше благородие». Не у вас ли дощечка отходит в сторону и можно выйти к яблоне неподалеку и под ней целоваться с соседом вашим через пару дворов. «Ой, ой, ой, не говорите только маменьке, она очень строгая!» Когда же вы грех собрались совершить, кто-то выстрелил в воронье гнездо на вершине, чтоб разогнать каркунов надоедливых, и на вас все яблоки обрушились. «Ой, ой, так и было!» — запричитала девица, закрывая личико ручками. Покаялась батюшке? «Ой, не успела еще! Завтра покаюсь. Непременно покаюсь!» Не бойся, то во сне происходит с тобою. Развернем ее теперь, шлеп по ягодице, да, по другой. Не для вразумления, а более для удовольствия обоюдного.

— Не хорошо с девушкой так поступать. К тому же, два раза!

— Зад только на то и предназначен, поскольку раздваивается на две половины. Несчастны те женщины, которых по заду не шлепнул никто. Кого шлепают, у той проблем с женитьбою не бывает. Ладно, иди себе с миром, божье создание!

— Не божье, а воображения вашего горячичного!

— Или горчичного.

— Павел Иванович, а у вас, как с супругою?

— С моим беспокойным характером трудно супругу найти, чтобы смирилась с моими стремлениями мчаться куда-то, сам не знаю куда. «Сияет парус одинокий, поет итальянец в Палермо, в тумане неба голубом». Если в тумане, то почему в голубом, от тумана, должно быть, небо серое, как у нас, в Мтищеве. «Увы, он счастия не ищет, как будто в доме есть покой». Покой нам в доме только снится. Да и что в доме делать? Слоняться из комнаты в комнаты, постукивая костяшками пальцев по всему деревянному, что есть в доме, либо шариком на резинке бросать в котов, ругаться с кухаркой и…

— Лежать на диване.

— В шахматы сам с собой поиграешь по всему дому расставленными безделушками. Эту вазу будем считать турою и поставим её сюда, а эту статуэтку, посчитав за коня, переставим туда, а кто выиграл, к концу дня даже не ясно. Время, зато, идет незаметно и безболезненно.

* * *

— Не съездить ли нам, Селифан, к Петру Петровичу в гости? А-а, подождем, покуда сам не прибудет. Экая незадача! Мари Антоновна мчится сюда на коляске. Селифан, меня нету дома! На охоте, мол, я! Берем сапоги, ружье и патроны. Эх, не успею удрать, прячь сапоги и ружье, а я в шкаф. Не успеваем! Сейчас начнет разводить турусы. Вот, мол, какую невесту вам присмотрела, а я ей портрет «Мужик с топором». В одной руке у него топор на отлете, другою кулачищем своим непомерным замахнулся на кого-то, стоящего перед ним, так что зритель невольно отпрянет. Разбойная рожа, красная, что твой кирпич, борода — лопатой, глаза налиты кровью, рот раззявил в крике ужасном, грудь нараспашку — крест ходуном ходит. Новое направленье в искусстве. Из коллекции подвижников.

* * *

— На кой ляд вы мне кажете гадость такую? — машет рукой на меня Мариантонна. — Вы лучше на портрет взгляните Машеньки Огудаловой. Десять тысяч целковых за нее отдают ассигнациями. Дом у них в три этажа в городе, родители переедут в поместье.

— Что же вы мною торгуете, чай не крепостной, вольный еще. Чаю, кстати, хотите с вареньем?

— От чая не откажусь. Но вы, Павел Иванович, зубы мне не заговаривайте чаем и наливками тож.

— Я, может быть, больше, чем в десять тысяч себя оценяю. Вот и наливка!

— А поля, а леса, а дом в поместье! Нет, дом уже другой дочке завещан. Душ шестьсот крепостных на троих разделят наследников.

— Из них полторы сотни уже умерших.

— Машеньке триста душ, больше всех достаётся, остальным — по сто пятьдесят. Не скажу, что красавица писаная, но себе — ничего.

— Что за дочки другие?

— У них женихи уже есть, намечаются! Они, конечно, посимпатичней, да кто ж в постели на физиономию смотрит с десятью тысячами приданого, главное формы прекрасные. Да вы и сам — не Казанова, хотя вид у вас вполне благопристойный. Зачем у вас столько безделушек, если женщины нет за ними ухаживать?

— Я ими в шахматы играю, этой турою хожу сюда, а совою на шаре — туда.

— Вы мне зубы не заговаривайте. В гости завтра же собирайтесь к Машеньке, особливо к ее родителям, как обещали-с.

— Кому это я обещал?

* * *

— Не-е-ет, дома оставаться нельзя! Эй, Селифан, запрягай коляску немедля. «Куда, барин?» В ресторан, куда же еще! Не в монастырь же! Вначале кутил, но слегка, а после обретения статуса вашего персонажа, о жизни задумался. Я с детства ленив был, похлеще лежальца диванного, в «Женитьбе» вашей прославленного, но излечился, прочтя ваш роман и другие поэмы. Стали на меня окружающие поглядывать эдак пристально, а когда фрак багрецом и искрою надел, прохода не стало. «К нам приехал, к нам приехал, Пал-иа-ныч дорогой!» Стал соответствовать образу, съездил в Нижний, фрак пошил у фрачных дел мастера черный, фиолетовый с муаром, красный с искрой, а также мундир с эполетами, на тот случай, если продвинусь по службе или прихвастнуть будет нужно.

— Обманом все же решили прожить?

— Вы все о том, как меня перевоспитывать?

— Возрождение Чичикова — тема второй части поэмы.

— Кою вы сожгли, да не дожгли.

— Каюсь, неудача постигла.

— В сожжении?

— В написании.

— Начнем второй том с описания моего путешествия в Италию и другие места. После бегства из Мтищева стал посещать места пребывания вашего героя.

— С целью скупки душ?

— Нет, я тогда до идеи такой еще не дошел, позже скупать стал. С познавательной целью все больше. «Что же вы молчите, господа? — спрашиваю попутчиков по экипажу. — Эдак можно домолчать до страшного суда?»

* * *

«Молчание, милостивый государь, золото, а слово…»

«Создало мир, не так ли? Поговорим о прогрессе, да, о прогрессе».

«Я вот, что скажу: ежели процветания достигнем, то погибнем. Как есть погибнем. Дорог понастроили, мосты возвели, да людей на них давят. Тьфу!»

«Да вы ретроград, как я на вас погляжу».

«Все беды, господа, от фамилии — вмешаться в разговор еще один попутчик. — Мамин моя фамилия. С такой фамилией в Москве не проживешь. В Мадриде, разве что».

«В Мадриде с вас быстренько шкуру сдерут и на сапоги употребят тамошнему бею. Будете потом всю жизнь ходить на чужих ногах».

«В Мадриде такого не может быть. В Штамбуле каком-нибудь, разве что? В Гишпании, господа, не то что у нас в каком-нибудь Мтищенске, а вовсе наоборот. Там, брат ты мой, сообщают в газетах, всякий с усами».

«Взять бы все ваши газеты, собрать, да и сжечь вместе с сочинителями, предварительно выпоровши».

«Вы, милостивый государь, — отмечаю я, — не только ретроград, а и… сарацин необузданный. К человеку нужно иметь уважение».

«Это за что же я должен уважать человека?»

«За подобие. Я разговорюсь с человеком, бывало, выведу его на оскорбленье, а затем плащ расстегну, невзначай, и генеральский раскрою мундир».

* * *

— У меня мундир златострунный завелся, как уже говорил, с эполетами. Из толстой нити парчовой узор нанесен на ткань, а на груди струны протянуты, чтобы можно было, как на арфе, сыграть и спеть что-нибудь душещипательное.

— Продолжайте, продолжайте рассказ. О мундире потом.

— Нет-нет, вы послушайте, без объяснения дальнейший рассказ не пойдет так гладко, как сани по льду того самого озера, в коем петух рыбу клюет в проруби.

— Я уж все понял. Вы — человек чести, все предусмотрели. Продолжайте.

* * *

«Мы здесь все беседуем, а что же еще один спутник молчит? О чем изволите думать? Над чем размышляете?»

«О чем думаю? Роман-плевок сочиняю».

«На кого вы плюетесь в романе, любезный?

«На себя. В зеркало, если позволите».

«Отчего же, плюйтесь сколько угодно, да только зачем, позволю спросить?»

«Я — дверь в неведомое, господа. Через меня входят духи в наш свет и выходят. Ходят туда и сюда, хлопают дверью. Я в них плюю».

«Для чего?»

«Собираюсь построить мост на тот свет для вторжения в иные миры с последующим завоеванием».

«Вам мало Сибири, господин завоеватель?»

«Сибирь велика и необозрима, а тот свет необозримей».

* * *

— Много пришлось поездить, чтобы обуздать характер свой необузданный. Не по мне в доме сидеть с женой и детишками, рассуждал я, разъезжая, как уже говорил, в генеральском мундире. Что касается звания, в документе написано: генерал-фельдсъегерь. Что за фельдcъегерь, обычно меня спрашивают. Новая должность, самим императором придуманная на сей случай.

— На сей случай! Ведь врете!

— Никак нет! Такой должности нет, а на нет и суда нет. Мало ли что сказал, пошутил, может быть.

* * *

«Я, господа, пока говорю с человеком, беру его, как лилипута, и макаю мысленно в вино вниз головой. Кому повезло — в вино или в мед, а иных — в горчицу».

«Да кто вы есть такой, чтоб русского человека в горчицу вниз головой опускать?»

«Я Властелинов и этим все сказано. Фамилия моя соответствует сущности, а сущность — должности, а должность у меня не простая. Я, господа, — властелин мира! Спрашивают обычно, кто распорядился власти столько мне дать? Власти над миром не дают, а забирают, никто не решается взять, а я вот решился. Дал объявленье в газетах о взятых на себя обязательствах быть властелином, опроверженье не последовало, так и остался при должности. Охрану вперед отпустил, а сам, как Гарун Аль Рашид, путешествую инкогнито по владеньям своим. Приедем на станцию, велю вас выпороть».

«Это за что же?»

«Для забавы, из прихоти».

«Нету такого закону, чтобы людей пороть для забавы».

«Какой же я властелин, ежели не могу приказать. Полицейского пальчиком к себе призову и велю: голубчик, надобно господина вот этого посечь побольнее».

«А ежели спросит, за что?»

«Не твоего ума дело. Выполняй, что велел! Вы думаете, ослушается? Для него легче высечь, чем приказ подвергать осмеянию, я хотел сказать «сомнению».

«Ваше, ваше высочайшее величество, а нельзя откупиться от порки?»

«Ну, насмешили! Зачем мне ваши деньги? Я — хозяин всему, что хочу, то и беру».

«Ваше наивысочайшее величество, а помилуйте нас».

«Помиловать можно, живите, как жили, я — добрый».

* * *

— Коньяком меня не пои, а дай пошутить с обывателем.

— Прохвост все же, прохвост! Нету в вас лелеемого мной возрождения!

— Люблю пошутить, особливо с невежами. Еду в другой раз на перекладных из Мтищева в Нижний или еще незнамо куда, трудно вспомнить, столько было всего, а еще больше того, чего и не было, но могло быть, потому как все-таки помню. О чем сказано, а тем более написано, рано или поздно обязательно сбудется.

— Начните лучше рассказ о генерал-губернаторе, которого вы обманули, мой персонаж, разумеется! Надеюсь, вы его примеру не последовали.

— До губернатора еще доберемся. Долгая ночка будет, как у Шекспирезады.

* * *

«Сэр Вильям Шекспир?»

«В каком-то смысле?»

«Не умничайте, господин Шекспир, вы не на сцене!»

«Я к сцене прикован цепями, поскольку актер».

«Вы знаете, в чем вас обвиняют?»

«В написании аморальных, по-вашему мненью, сонет?»

«В написании противоправной пьесы».

«Какой именно?»

«Гамлет из Холмгарта».

«Вот те на! Всемирно известная пьеса!»

«Расцениваем как намек на царственную особу.

«Вы имеете ввиду Павла, Александра, Константина или ныне царствующего?»

«Позвольте, господа, вмешаться в ваш разговор. Зачем вы несете отсебятину? Играйте по тексту».

«Но так записано в тексте. Встает великий князь в ложе и говорит: „Позвольте, вмешаться в ваш разговор“. И далее, что мы уже слышали. Весь мир театр, а мы в нем актеры, и вы вовсе не князь, а актер, как и все. Фома Фомич, наш благодетель, из ресторана явившись, велел сыграть что-нибудь. Вот мы и играем…»

* * *

— Что за пьеса такая «Гамлет из Хольмгарта» слишком уж краткая?

— Да это не пьеса, так, скетч промелькнул в голове. К тому ж продолженье напишут, название главное есть. В моем театре одного актера, я буду разными голосами изображать персонажей, с вашими схожими, а вы прозревайте обстановку и лица. Уж этим искусством вы лучше всех в нашем веке владеете. Как вы поняли, меня много раз принимали себя за значительную особу.

— Каюсь, однажды и я выдал себя за… угадайте наперёд за кого…

— За Пушкина, что ли?

— Никогда не догадаетесь, за себя самого.

— Ой, Николай Васильевич, расскажите, с ума сойду от нетерпения услышать от вас истуар!

* * *

«По дороге из города N в черт его знает какую дыру, мне довелось разговориться с важною персоной. Дорожная атмосфера, сами знаете, способствует сближению. Лошади бубенцами звенят монотонно, ямщик лошадей своих наругивает — более от скуки, чем по необходимости. «Чтоб вашим внукам овса не видать! Чтоб вам самим без подков до Казани скакать! Чтоб вся ваша тройка строптивая разогналась да взлетела, аки птица безумная, да исчезла с глаз долой вместе с коляской постылой! — разъярялся ямщик, забывая о том, что сам на постылой сидит, как император на троне. — Чтобы у тебя все спицы повыскакивали!» — переходил он на коляску и добавлял кое-что непечатное. Особо он отмечал немцев, поляков, французов и англичан, коих он поносил всяческими словами — более всего за железные дороги. Они у него еще хуже лошадей оказывались, хотя хуже их, по его словам, никого в мире не было. За оконцем зима: солнышко, мороз. Поля алмазами усыпаны, как сказал бы поэт, хотя ежели оставить его в поле одного на морозе, так он любоваться природой не станет, а побежит к первой попавшейся избе греться, к той самой, какую он в своей поэзии превозносит, а в жизни презирает. Кстати, об алмазах! На груди у персоны из-под распахнувшейся шубы алмазы поблескивали на орденах.

— Позвольте полюбопытствовать, — обратилась персона от скуки ко мне, — что вы записываете в книжке своей записной? Великолепие описываете русской природы?

По правде сказать, я записывал речь ямщика. Уж больно витиеватая ругань неслась с облучков на все, что ни попадя. Особливо от него доставалось тем, до кого он своими кнутом не мог дотянуться, в том числе и до статуи бога Гермеса Трижды-противного, коего он видел в каком-то поместье за оградой лет эдак десять назад и посчитал демоном.

— Роман сочиняю, — отвечаю его превосходительству.

— Как называется сие сочинение?

— «Мертвые души».

— Мистическое что-нибудь или в поэтическом духе? — спрашивает персона.

— В сатирическом.

— Ах, в сатирическом?! Это интересно. Зачтите что-нибудь нам.

Я и прочел ему начало «Мертвых душ» о безымянных мужиках, обсуждающих достоинство брички Чичикова. Его превосходительство выслушал меня и говорит:

— Ерунда какая-то у вас получается. Вам поучиться сатире у Гоголя надобно. В «Ревизоре» у него совсем другое дело. Я вам тоже цитату зачту. Как там у него в начале? «Мой дядя слыл нечестным малым, а был, меж тем, честнейших правил. Когда ж наследство получил, он уважать себя заставил». Как сказано! Дядя стал-таки фигурою, а вот племянник не только не возвысился в нравственном смысле, но и упал, покатился, можно сказать, с лестницы вниз: его, оскорбившего всех своим поведением, из общества выгнали вон — на мороз! Ибо Господь умным ума не дает, а он умником слыл, и ему от ума было горе великое. Вот, сатира! Учитесь у Гоголя, молодой человек!» — сказала персона и более со мной не общалась».

* * *

— В вашем рассказе, Селифана своего узнаю, вами описанного в точности. Большие доки — ямщики, да извозчики!

— С извозчиками глаз, да глаз нужен. Того и гляди обмишулят, хуже того — облапошат. В лес завезут… и ограбят, мало того — заколдует, в лошадь превратят и будете в упряжке служить до скончания века.

— Николай Васильевич, это уж слишком!

— Вием, небось, моим попрекнете и все прочими персонажи подобного рода и вида? Скажите еще, таких не бывает? Да, не бывают, однако, встречаются. В России такие бывают извозчики, каких во всей Европе не сыщешь.

— С извозчиками согласен, о чем могу рассказать. «Как прозывают тебя, болван?» — спрашиваю.

* * *

«Терезий Терентьевич меня прозывают, извозчик, как видите, а фамилия Тристаразов. От того, что рождался на грешной земле столько раз. Ампиратором Неврой бывал, а то и маркизом известным…»

«Поймали недавно маркиза, шулером оказался. Стало быть, ты из-под стражи сбежал?»

«Каюсь, сбежал, из Шарантона. Слыхали, о месте таком?»

«Да ты и впрямь умствовать научился, мерзавец!»

«В свое время Платоном был, многому от него научился. Кем только не перебывал, прежде чем…»

«Дураком умудрился родиться в России».

«У всяческого народа одна видимость в назначении свыше, а у нашего планида на спине, и мы, наподобие Атланта единого, идем с ней незнамо куда».

«Да как же он, ваш Атлант, не слезая с печи, идти еще куда-то умудряется?»

«Метахвизика тут, ваше благородие, сугубая. Проезжий немец за меня пуд серебра отдавал за то, чтобы я в академии у них про себя рассказал. Вы, говорит, Уникаль! Ну, тут наш барин его и спрашивает, что, мол, он думает о русском помещике, ежели даже ничтожество, вроде меня — Идеаль? Немец возьми и скажи: помещик, мол, ваш ленив и не отёсан. Ну, тут, как был, так меня и не стало. Прыгнул в оконце и деру дал в лес — купчишек останавливать, а оттедова вскорости в Петельбург. Теперь вот с кафедры своей извозчичьей выступаю — „будизм“ проповедую. Народ пробуждаю от спячки».

* * *

— Павел Иванович, вы лучше признайтесь, когда черт надоумил вас души скупать?

— Да, погодите вы с вашими душами, все еще впереди. Живых предостаточно. Не скоро сказка сказывается, а уж, если поехали, то держись!

— Куда направляемся?

— Во Францию, скажем. В путешествие отправимся из Петербурга в Париж с заездом в Прагу, Пергам, Пятигорск и Пекин.

— Далековато, однако!

* * *

«Где это я, господа?»

«Как это где? В почтовой карете, в омнибусе, можно сказать».

«Куда направляется сей экипаж?»

«Из Петербурга в Париж».

«Из Петербурга, говорите? Должно быть, я тоже оттуда. Вот только себя позабыл».

«Да это со сна. Проснулись и никак не придете в себя».

«Батюшки светы! Что творится! Да я все еще сплю, а вы, господа?».

«Мы играем в пьесе Крамольника „Путешествие из Петербурга в Пекин“. Как сидели в карете, так и сидим, понимаете?»

«Да, понимаю, то есть, нет, не совсем».

«Беседуем, а спектакль идет своим ходом, как верблюд по пустыне».

«Куда направляется сей…»

«Верблюд? В Багдад, разумеется, а мы из Парижа, как сказано в пьесе, в Пекин».

«Сами вы кто?»

«У автора сказано, куда направляемся и откуда, а вот, кто мы, не сказано».

«Господа, вот объясненье всему! Не только я, но и вы не можете вспомнить о себя ничего. Что ж получается? Нас посадили в карету: поезжайте, куда глаза глядят, а там, будь, что будет. Нет, так не пойдет. Давайте-ка выйдем на первой же станции и заявим в полицию на Крамольника. Пускай объяснит, кто мы, куда и зачем!»

* * *

— Николай Васильевич, а вы заметили в том экипаже меня?

— Вас не заметить нельзя.

— Хотите продолженье услышать? «Я, господа, сообщил гусар, вспомнивший кое-что о себе, — генеральская лошадь, пардон… генеральскую лошадь в отставке… нет, лошадь на службе, а генерал в отставке. Я с ним на спор… она у него, подлеца, лошадь, то есть, шампанское ведрами пьёт. Я её перепил».

— Трое суток играл с генералом на лошадь. Вначале играли ее целиком, а потом по частям. То круп выиграют, то голову вместе с копытами — однако, никто из них так и не сумел выиграть ее целиком.

— Браво, Николай Васильевич, хотите продолжить?

— Начните лучше рассказ о генерал-губернаторе, которого вы обманули.

— До него еще далеко, страниц эдак тридцать. О, за разговорами не заметили, как уже прибыли. Добравшись, наконец, до Парижа, зайдем пообедать в ресторан с подходящим названием «Олений парк» на Элизейских полях с такими красотками, коих в Киеве даже не сыщешь. В Италии, разве что!

— Ох, уж мне эти рестораны парижские!

— Согласен, что «ох!» Проходит по залу эдакая неземной красоты красавица, кою встретить-то можно на три жизни лишь раз. Проходя мимо, Цирцея за шнурок на плечике дернет, от чего прогалина на мгновение открывается от шеи до пупка. Ослепив посетителя своей наготой, достает визитку и кладет ему на ладонь. На ней — цена, превышающую стоимость замка дворянина средней руки. Замок того дворянина стоит на скале…

— Если приблизить окно усилием мысленным, либо подзорной трубой, можно различить домочадцев, собравшееся за праздничным столом…

— Не ведающих о том, что замок их заложен хозяином дома с целью оплаты той самой Цирцеи Германтской, после чего не на што жить буде семье.

— Экий вы, право, циник, фантазер и фигляр!

— Отнюдь, — реалист! К тому ж, от фантазера слышу.

— Ох, уж мне эти французские рестораны! Думы навеивают неблагочестивые. Мог бы денег занять у друзей, чтобы семье на полгода жизни хватило, а там они сами своими руками начнут плести кружева, подшивать наволочки или каштаны поджаривать и продавать. Никто с них после такого несчастья не потребует долги отдавать… без расписки полученные на честное слово!

— У французов — на честное слово! Николай Васильевич, вы меня удивляете! Занял с расписками, как и положено, и по второму кругу к Цирцее отправился. Для постоянных клиентов скидки у нее бывают солидные.

— Тьфу на вас, тьфу, не в прямом смысле, а в осуждение! Не вижу я у вас возрождения!

— Вы меня и в монастырь бы отправили! Представляю эдакого пузанчика с холеным лицом, попорченным скудной бородкой, посреди толпы кликуш с трещотками в одной руке и с «живый помощи» на пергаменте для разгона бесов — в другой, а также юношей, удрученных рясами, с глазами, горящими революционным огнем. Ну, насмешили!

— Лучше расскажите, что с мертвыми душами?

— Да погодите вы с вашими душами! Опять вы о них! О живых не все еще сказано. Если пожелаете, сегодня же отведу вас в бордель с красотками такими, как и у нас здесь, в ресторане. Вот они выбегут сейчас из-за портьеры и канкан спляшут для привидения в настроенье игривое.

— Вот он грех в самом разгаре!

— Ножки красивые кажут, к тому же в чулках, ничего в них греховного нет. Мордашки — само очарование, губки, что клубничины спелые. Глазища огромные…

— Вот в них — сосредоточенье греха! Смотрит, как будто сосульку в сердце втыкает. От них никуда не денешься, туда — сюда ими водят, подмигивают…

— Ну, это те, кто умеет кокетничать.

— А затем вперяется в тебя эдаким взглядом пронзительным… словно ведьма в Фому!

— Экая невидаль, вы лучше взгляните в глаза Прасковье Федуловне Скрябиной, той, что на рынке в Пятигорске подралась с цыганкой на днях, поспорив за цену на баклажаны. В прошлом, де, годе были одни, а нынче другие. В противоположность тому возьмите Анну Петровну Рамбову, крутобёдрую паву. Не идет, словно лебедь плывет. «Зачем меня брать и куда?» — вопрошает она. Для восхищения красотою немыслимой. Мороз по коже идет от красоты такой изобильной. Глаза у нее, не глаза, а глазища. Все замечает. Увидит красивую женщину, хмыкнет: «Пфи пфи пфупф!» — и плечиками так поведет с возмущением. «Тоже мне, фря!» — подтверждает служанка и распахнет кацавейку, а там — зеркало. Анна Петровна взглянет на себя в зеркало, и у нее настроение сразу же улучшается.

— Далековато заехали.

— Обещали до Пятигорска добраться, вот и заехали. Отправимся теперь по оставленному адресу во дворец Цирцеи французской! Соколом мысль выпускаем, и мы уж на месте. По стене залы округлой проходит спиральная лестница, и по бордюру той лестницы с небес голубых на потолке скользит на подушечке, круги совершая, сама Красота! Без всего! Прямо в руки, ловите! Вот и вы ручками дернулись красавицу подхватить. Красота притягательна! О чем и ваша «Римская красавица».

— Попрекаете, что «Рим» не дописал до конца. Что на моем месте вы бы придумали?

— А тут и придумывать нечего, все по вашим рассказам разбросано. Соединить только нужно.

— Соедините, а я вас послушаю.

* * *

— Чудный город Рим…

— Вначале сюжет, арабески потом.

— Описанный вами князь приезжает из Парижа на похороны отца и в первый же вечер видит за окном неописуемой красоты танцовщицу, пляшущую на повозке в окружении цирковых уродов. Он пытается пробиться к ней сквозь толпу, но, задержав взгляд на уличном художнике, рисует карандашом на бумаге красавицу, упускает плясунью.

— Павел Иванович, а вы меня не заметили?

— Заметил господина в зеленом цилиндре и сюртуке, идет по тротуару и время от времени останавливается и начинает тростью разгонять попрошаек. «Кыш, мелкота безобразная!»

— В синем цилиндре, в фиолетовом даже. Стою за спиною художника и направляю руку его, а он от меня отмахивается свободной рукой, как я до того от мальчишек. Тем временем беру перо и в блокнотик его описую.

— Чернильца, где взяли?

— С собою ношу, как иные табакерку или фляжку с мартиной.

— В толпе ведь толкают.

— Потому и не дописал, что дальше случится. Продолжайте.

— Измышлив девочку, похищенную цыганами в детстве из знатной семьи, князь нанимает на её поиски частного сыщика. Стоит также сказать несколько слов о обстоятельствах знакомства мсье Дюпена с князем.

— Долгая история?

— История, хотя и уводит повествование в сторону, однако, уместна для упоминания. Изложить?

— Разумеется. Для чего же мы здесь собрались, как ни выслушивать друг друга.

* * *

— Есть такая категория воровок — клептоманки. Воры обычно сбывают товар и, если у вас умыкнули, что-то вам дорогое, можно найти у скупщиков, а к этим, как попало, так и пропало, поскольку каждая вещица им дорога, как награда, орден за ловкость и отвагу. Наш сыщик пробирался по ночам в дома любительниц воровать среди дам высшего света, забирал украденные драгоценности и отдавал за вознаграждение пострадавшим владельцам.

— Во время посещения дома воровки Дюпен, полагаю, и познакомился со своим будущим нанимателем.

— Мадмуазель V будучи в гостях у мадам W, попросила примерить колье. Зная репутацию мадмуазель, мадам после ее ухода тщательно проверила наличие камней. Понимая, что навсегда расстается с любимым украшением, предназначенным на продажу для покрытия долга, мадам в последний раз решила надеть вещицу на бал, и попала в ловушку. В какой-то момент распахнулись окна и двери, и от сквозняка погасли свечи на люстрах. От «кем-то» рассыпанных жемчужин танцующие стали падать. Выбравшись из кучи упавших гостей, мадам сразу же обнаружила отсутствие колье. Недаром оно побывало в руках мадмуазель. Дюпон откликнулся на слезную просьбу мадам, забрался ночью в ее дом и увел драгоценности.

— Благородным разбойником оказался полицейский.

— Князь, будучи в гостях у отца воровки, известного аристократа, просидел всю ночь в библиотеке. Когда увидел человека в маске, снял пистолет со стены и предложил незнакомцу объяснить причину присутствия в доме. «Снятый со стены пистолет, — отметил Дюпен, — имеет шанс быть заряженным в одном случае из ста, отчего, упавши на сцену у Верди, стреляет и, надо же, попадает в того, кого по сюжету потребовалось, чего, разумеется, в жизни не бывает, если не подготовлено буде заранее. Шансов, как видите, у вас маловато, а вот мой заряжен. Давайте положим пистолеты на стол, и я расскажу вам историю изъятого мною предмета». Несмотря на то, что вор ничего не взял, мадмуазель V подала заявление в полицию, что в её дом забрался грабитель, в котором слуга признал мсье Дюпона, однако, на опознании запутался. Несмотря на давление мадмуазель V, префект полиции Видок согласился с тем, что описанная князем внешности ночного посетителя совпадает с обликом Люпена — известного вора.

— Понятно.

— Надеюсь, читателю — тоже. Невнимательный читатель обычно путается, когда на сцене более трех персонажей. Префект полиции Видок, зная подоплеку дела, предложил Дюпену уехать на время из Франции подальше от мести знатной воровки. Таким образом Дюпен оказался в Риме, где вновь встретился с князем, который нанял его два абзаца назад.

— Прихотливая история. Не всякий читатель справится с густо сплетенным узором событий. Забудем предыдущую историю, чтобы она не смешивалась со следующей.

* * *

— В первую очередь сыщик отыскал художника, сделавшего карандашный набросок Анунциаты — так князь нарек исчезнувшую танцовщицу. Художник, назовем его Карло Карлини, отказался продать князю зарисовку красавицы и не позволил сделать с нее копию. Недолго думая, сыщик нанял еще одного художника (оставим его без имени), чтобы тот забрался в квартиру Карлини в его отсутствии и сделал несколько копий рисунка для раздачи мальчишкам, занимающихся поисками красотки. Копиист оставил скопированный рисунок хозяину, а оригинал забрал с собой, а также умыкнул портрет старика с едва проглядывающими глазами под слоем грязи.

— Так-так, вот уже и до «Портрета» моего добрались.

— Чуть-чуть только коснемся его.

— Копиист, полагаю, неожиданно выиграл огромную сумму в лотерею и уехал из Рима, лишив Карлини удачливости в делах.

— Вы в точности следуете канве моего рассказа. Тем временем Карлини разместил в газетах объявление о поисках пропавшего рисунка, и на его призыв откликнулся Дюпен. В комнате нанимателя сыщик обнаруживает стоящую у стенки картину с полустертым изображением дамы в призывной позе. Она была продана на аукционе, владелец вскоре был убит, а холст вырезан из рамы и исчез. Когда сыщик намекнул на сомнительное происхождение полотна…

— Действительно, поди разбери, оригинал то или копия.

— Карлини поморщился и небрежно отметил: «То копия, она ничего не стоят, отработанный материал». Вследствие приема лауданума и воздействия музыки, признался он, наконец, видел, якобы, как женщина на портрете оживает, но после дюжины сеансов эффект стал пропадать. Изображение на картине стерлось от его взглядов, находящегося в свою очередь под…

— Демонического взглядом старика с моего «Портрета».

— Выхолостив пару портретов, Карлини вынужден был перейти на изображение плясуньи.

— Что же случилось с самой плясуньей.

— Сыщик предпринял несколько шагов, для поисков Анунциаты. «Объект ваших желаний — сообщил он князю, — на самом деле зовут Ангелина, однако, она далеко не ангельского характера. По вечерам она танцует в голом виде фламенко в дворцах римской аристократии. Мне не по карману такого рода развлечение, однако, спрятавшись в шкафу, однажды вечером подглядел танец бесплатно, после чего едва ноги унес из дворца». Неужели у князя, спросите вы, не возникло желание похитить Ангелину у циркачей?

— Вызволить из плена, лучше сказать.

— Возникало, да только неоткуда стало ее похищать. В одну ночь циркачи были убиты ножами, каждый с собственным инициалом, а красавица получила статус жрицы в масонской ложе «Триумф Бафомета», и на публике уже не появлялась. «Необходимо, — сказал Дюпон, — прекратить розыски барышни сомнительного поведения, оригинал рисунка вернуть владельцу, а себе оставить копию». Князь просит оставить подлинник еще на несколько дней. Под мелодию из музыкальной шкатулки он принимается медитировать на зарисовке красавицы. В какой-то момент изображение окрашивается и оживает. Оказавшись апсарой, красавица выходит из портрета в чем мать родила и под звуки кастаньет начинает плясать фламенко. В какой-то момент, проделав сальто-мортале, чертовка запрыгивает на плечи зачарованного князя, сжимает его голову ляжками и летит над домами, лесами, горами, руинами.

— Не дай Бог!

— Не ваших ли персонажей способ передвижения по воздуху? Чем окончить роман, решайте сами, у вас в достаточно художественных средств, чтобы разукрасить сюжет колоритом Рима.

* * *

— Вы меня прямо-таки огорошили. Оказалось, с красавицами в Италии не все так благополучно.

— Во Франции художник, назовем его Ренуар, расположится, бывало, на пленэре с приятелями и двумя дамами, одна в чем мать родила, чтобы создать свой шедевр «Завтрак на траве» по заказу герцога Германтского. Никто на них не обращает внимания.

— А посетители в парке?

— Во Франции люди привыкли ко всему. В Булонском лесу и не такое бывало.

— Что за натурщица такая бесстыжая?

— Профессиональная обязанность быть бесстыжей у натурщиц и куртизанок.

— Кто такая?

— Нана, воспетая Золя, совместившая и то, и другое.

— В помещении — еще ладно, у Энгра рабыни расположились в гареме султана распутного. Но на пленэре! Сие неприлично.

— Вернемся, однако, из Булонского леса к столу. Вот и бретер к нам пожаловал.

* * *

— Консультант по дуэлям, прошу любить и жаловать. Бывший бретер, бывший советник Неаполитанского короля по вопросам обороны, юриспруденции и медицины, бывший офицер наполеоновской армии. Плут, мошенник, шулер, наемный убийца и вор. Приехал в Париж и первое время служил королю. После революции успел побывать в Новом Свете и в Индии, сражался при Аустерлице и Бородино. «Смешались кони люди», и, как там у вашего пиита! Припоминаете?

— «И залпы тысячи орудий слились в протяжный вой».

— Вот видите, вспомнили.

— При этом «ядрам пролетать мешала гора кровавых тел!»

— Некоторое преувеличение. Я — поляк, но всегда имел склонность к французскому образу жизни. Приехав в Париж, первое время откликаться на мсье Верду, со временем обращаю внимание на то, как на меня с подозрением смотрят и хмыкают. Когда же узнал, что это имя преступника известного, казненного на гильотине за убийство и присвоение имущества дюжины доверчивых дам, вернулся к своей исконно-польской фамилии Псякревский. Огонь, воду и медные трубы прошел, ворота железные и неприступные стены, а также альковы и карточные столы. Сколько золота утекло сквозь пальцы эти искусные. У самого богатого человека в мире, коему сам черт не брат, компанию выиграл в карты Вест-Индскую. Если располагаете временем и средствами, могу рассказать о самой опасной партии в покер, какой еще не было ни до того, ни вперед на сто лет.

— Мы и сами горазды рассказывать байки.

— Пока десерт не принесли, давайте послушаем.

— Когда владелец компании дочь уже проиграл, от жены его отказался (зачем она мне), и он уже кольца стал снимать с пальцев, я стал понимать, что везение впрок не пойдет. Всех советчиков, которые, пытались в залу зайти и препятствовать игре, англичанин отпугивал пальбой пистолетной. Наконец, очнувшись окончательно от шампанского, рома, травки индейской и везения невероятного, стал понимать, что живым мне отсюда уйти не удастся. Попытался проигрывать — не тут-то было! Везет и везет! Поделили мы тогда с ним Вест-Индскую компанию на Пост-Вест-Индийскую, Пст-Саус-Африканскую, Пест-Носс-Канадскую, Пас-Ист-Китайскую и стали играть по частям. Владелец компанию мне проиграл, а она не одному ему принадлежит, а компаньонам также.

— Как же вы рядом с таким влиятельным человеком оказались?

— Обучал его детей владению шпагой. Вы не представляете, с каким трудом мне удалось, проиграть все, что выиграл, чтобы владелец главного пая компании не заметил мои поддавки, а то б застрелил сгоряча. Оставил лишь перстенек на пальце, и тот сняли на выходе. Вест-Индская компания ничего не выпускает из рук. Я не жадничал, карма у меня такая: деньги в руках не держатся, уходят меж пальцев. Кому бы пол кармы хотя бы отдать?

— Карма по частям не дается. Либо она есть целиком, либо совсем нет. Надо было деньги сдавать в банк.

— Банк! Вот уж самое неподходящее место, где деньги держать. Больших воров и мошенников, чем владельцы банков, не видывал. Есть в Европе сообщество воров, мошенников, шантажистов и прочих преступников. Особое место на карнавале воров занимают не те, кто на ярмарках залезают в чужие карманы для собственной выгоды, а те, кто ворует для развлечения. Раз в год они собираются в Париже вместе, чтобы выявить самого способного вора в Европе. Лучший из них — Люпен. Но это — не имя, а звание. Имел честь быть им несколько раз.

— Большая честь!

— Вы, как я погляжу, сугубо гражданские будете, многого не поймете, особенно чувства, когда штыком протыкаешь противника. В плену побывал, русскому языку научился, детей в свою очередь учил французскому, а юношей премудрости выживания на дуэли.

— Детей тех отцов, коих вы протыкали штыками?

— Ваш собеседник излишне мрачно смотрит на вещи, хотя юморист, сердцем чую в душе. Легче на жизнь нужно смотреть. Все всё забывают. Как-то в карты играю, соперник смотрит пристально на меня, а затем спрашивает: «Помните ли вы меня?» Ба, да этот тот самый офицер, кого я штыком проколол. Выжил-таки, подлец! Мы тут с ним выпили, расцеловались. «Хотите, дуэль нашу продолжим?» Пару раз я у него шпагу выбил из рук, на том и успокоились. С тех пор, притворяясь врагами, приятелей его обчищали в карты. Много раз секундантом приходилось бывать, а теперь консультантом стал по дуэлям. Скольким жизнь спас! — Ох, как пригодилась профессия дуэлянта в Москве! С медведем, представьте, стрелялся на спор.

— Аки Дубровский!

— Вот именно: «аки!» Повезло, что с обезьяной не пришлось на пистолетах сражаться, а предлагали — за карточный долг. На шпагах я её обыграл, а на пистолетах не рискнул. Чем черт не шутит!

— И то верно! Пальнет абы куда, вот вам и «аки!»

— Кстати, мы с этим Дубровским, поручиком, невесту его похищали у тирана отца. Чтобы тирана отвлечь, я ему вызов принес на дуэль от соседа, бывшего друга, ставшего заклятым врагом. Он меня, конечно же, выставил в три шеи и поехал к нему разбираться, начал сходу громить все у него, а тот уж в гробу пребывает. С горя запил на пару недель, а когда очнулся, узнал лишь тогда, что дочка его в Петербурге вышла замуж за сына злейшего врага и наследника ждет. На том и смирился. Я отведаю…

— Угощайтесь, угощайтесь, конечно же. Выпить за упокой душ, убиенных от ваших советов, не желаете?

— Я и за оставшихся в живых могу выпить… их больше… и за упокой не откажусь. Могу и вас обучить, как вести себя на безнадежной дуэли. Самый простейший способ: ломаете кончик у шпаги и вставляете в рукоятку с пружиною. Достаточно кнопку нажать, и ваше оружие скромное сделает вашу работу за вас, если с первых трех выпадов вас не заколют. Обычно сильный противник любит со слабым поиграть до первых царапин, шпажку повыбивать, так что шанс у вас есть. Главное — не промахнуться, а то в секунданта можно попасть. Бывало и такое.

— М-да!

— Вот еще одно средство. Обнаружив орденок на уровне сердца, секунданты противника распорядятся снять, чем отвлекут внимание от того, что у вас под рубашкой прокладка из сжатого шелка, вот вы и живы! Можно левой рукой с железной пластиной в перчатке схватить лезвие противника, от чего он замешкается на мгновение, а ты его тут же коли. Если без кровопролития, царапины не в счет, — одна цена, за ликвидацию противника — в десять раз больше. Касательно пистолетов, возможностей шельмовать еще больше! Все зависит от секундантов. Кстати, с вас двадцать франков. Не смотрите так на меня. За рассказ о жизни бретёра, советы и прочее. Благодарю, щедрые чаевые! Ожидаемая награда.

— Истинно польский характер.

— Вообще-то я не поляк, так, для красного словца присочинил. Кем был на самом деле, не знаю, может быть, даже и русским. Маман трех лет от роду сдала меня в пансион в Варшаве. Какой национальности маменька была, не разумею, поскольку говорила по-польски, по-русски, по-французски и даже по-итальянски, чему и меня научила. Деньги за меня пару лет посылала, а потом перестала. Пришлось воровать, чтобы в теплом месте остаться. Лазил в форточки, а когда повзрослел, добрый человек, местный ксендз научил стрелять, фехтовать, латыни и прочим премудростям воровской жизни. На деревья с детства научился лазить, что потом пригодилось: обозревал посредством подзорной трубы окна знатных персон, зарисовывал картинки и им же продавал, пока охоту за мной не устроили. Все меня в детстве сукин сын, да сукин сын звали, а когда выгнали из пансионата, в паспорте написали, нет бы Зарецкий, а то Псякревским нарекли, по национальности — поляк, раз в Польше родился и жил. Эх, жизнь! Все тархун-трава и эта, как ее, конопля! Не пробовали? Виденья достигните! При этом нужно на балалайке изобразить: «Трень, да брень, добрый день!» Русские обычно добавляют: «Еще не вечер».

— Сделаем вечером то, — добавляет Павел Иванович, — что надо было сделать неделю назад.

— Год, пожалуй, а то и все пять! — поправляет его Николай Васильевич.

— Со временем все стало путаться в голове. От родного языка осталось, разве что, «пшщэ нэ вмерла ржечь Посполита». О, еще не рассказал, как короля Георга обучил слабоумию. Ему лень было заниматься государственными делами, и он по моему совету стал изображать недоумка. Жаль только перестарался, и его стали лечить. Плохим оказался актером. Я на все случаи жизни имею ответ, совет, а то и сонет! Если будет нужда кому-нибудь брюхо проткнуть на дуэли, либо от того же уклониться, я всегда здесь, в ресторане. Честь имею, господа!

— Хороша честь!

— Каждый зарабатывает тем, чем умеет.

— И вы туда же, Павел Иванович! Нет, нет в вас еще возрождения!

— Зачем вам меня возрождать? Вот он я перед вами, какой есть, другого не надо.

— Наказывать вас надо было почаще.

— С детства пытались. Напомните, потом расскажу.

— Господа я вернулся рассказать, что случилось в Венеции. У меня одного глаза нет — стеклянный. Потерял в битве при Сорентино.

— Почти незаметно. Не сказали, не обратил бы внимания.

— Хорошей работы изделие.

— Знать большим мастером был стеклодув.

— Из Венеции. В лавке старьевщика в той же Венеции листаю старинную книгу Макиавелли. На треуголке у меня зеркальцу прикреплено в связи с наличием врагов многочисленных. Вижу человек в черном плаще кинжал на меня направляет, едва успел захлопнуть книгу и ею прикрыться. С такой силой ударил, что даже насквозь пробил.

— И вы ему дали книгу, подержите, мол, а сами своим кинжалом правосудие свершили немедля.

— Забавно! Однако, вышло смешнее. Развернул ту книгу и в голову ему кончик его ножа воткнул. Он так и пошел с книгой на голове. Продавец бросился за ним: «Книгу отдайте!» Попытался отодрать, так и не смог. Незадачливый оказался убивец. Пришлось заплатить за унесенную книгу. В Венеции не те уже времена, да и во всех других местах — тоже. Эх, как хорошо жилось до революции! Лучшего времени нет и не будет.

— Да-да, кто не жил до 1789 года, тот вообще не жил.

— Я, разумеется, роялист, но, когда вольтерьянцы взяли власть в свои руки, задумался. Бросил монету, а поскольку был шулером, у меня девяносто девять раз выпадало, что нужно, однако, не в тот раз. Ставил на корону, а вышла решка.

— И вы стали на сторону победителей?

— Брали как-то башню в Бретани.

— Последний оплот роялистов.

— Неприступная башня, долго мы ее осаждали, наконец, прорыли подземный ход и взорвали ее. Такая основательная оказалось, что только узкий проход образовался, и мы ринулись в него. Осажденные отстреливались, пока у них не закончились заряды. Я одним из первых, оказался у пролома. Воткнули три штыка в кирасу мою, а дальше никак. Они бы выбросили меня из пролома, если бы не толпа за спиной. Меня просто вдавили внутрь башни, и понеслось!

— Не кажется ли вам, что вы пересказываете эпизод романа Гюго?

— Так с меня же писали. Прежде чем приступить к другому рассказу, хотел бы спросить, чем вы, господа, занимаетесь?

— Мы мертвые души скупаем.

— Мертвые? Я, пожалуй, пойду. Платы не надо и то, что дали, возьмите назад.

— Испугался, бретер. Наконец-то, и мы подошли к нашей теме опасной.

— Господа, я вернулся. Чего мне бояться? Огонь, воду и башню прошел непреступную, а уж, кто башню прошел… деньги заодно заберу, если позволите… тому ничего не страшно. Не знаю, чем вы тут, господа, занимаетесь, может быть, вы — контрабандисты? Особенно вы, господин с пузцом, а вы — секретарь, должно быть, его. Переписку ведете. Шир, шир, шир пером по бумаге, и тут же пошлет куда надобно, а оттуда деньги приходят, должно быть, немалые.

— Не в бровь, а в глаз.

— Глазки у вас хитрющие. Я, пожалуй, пойду. Денежки заберу, — сгребает он наградные, — а вы и вправду торгуете душами?

* * *

— Прежде, чем обратиться к интересующей вас теме, такой, как мертвые души… о, разливайте… два — три слова скажу о видениях.

— Видения?

— Сейчас и у вас появится. Видение из романа «Три мушкетера». Не слыхали о нем? Два месяца назад в Париже, был наблюдателем и даже участником сцены достойной пера. Когда привезенную в киоск очередную партию еженедельника с эпизодами романа разбирали, последний счастливчик обязан был зачитать очередную главу. Когда чтец доходил до определенного места, все хором восклицали: «Один за всех, и все за одного!» Когда гугенот произнес слова: «Ржава ли ваша шпага, мсье, как ваша держава?» — от слов д, Артаньяна в ответ половину толпы опускалась на тротуар, заражая своим хохотом полицейских, прибежавших на шум. Ха-ха-ха-ха…

— Что это с вами, и вы заразились от хохота?

— Не могу не смеяться, когда вспоминаю. К сожалению, из-за цензуры наиболее соленые выражения мушкетеров были убраны из книги, в том числе и ответ д, Артаньяна гасконцу. А какая тишина наступала после слов короля: «Кто убил Бернажю?» Когда на ладонь миледи… прекрасной злодейки… стоящей на коленях перед кардиналом, опустился кошелек с серебром, что она определяла по тяжести, а вслед за возмущенным «фи» от неё — другой с золотом, вся толпа принимались взвешивать на ладонях фантомные кошельки с серебром, сравнивая с ощущением золота на другой ладони. Невообразимо, что происходило со слушателями, когда они услышали слова миледи: «Сумеем ли мы отомстить, вот в чем вопрос?» Французы в своем репертуаре. «На гильотину!» — кричали они, а иные начинали защищать шпионку кардинала, отчего возникали подчас потасовки. Я умудрился достать в библиотеке изданную в 18-м веке «Подлинную историю маршала д, Артаньяна». В ней все не так, не совсем, скажем, так, от того еще интересней. Так вот вам видение!

* * *

Рычащая от ярости блондинка в кирасе пытается поразить шпагой обнаженного мужчину с кинжалом. Он совершает маневры с глобусом, толкая под ноги, чтобы не дать ей возможности подойти на опасное расстояние. Кардинал с неодобрением наблюдает сражение, сидя в кресле на картине во всю стену. Сидящий рядом с креслом на маленьком стульчике шут со слезой на лице разводит руками. Пришпиленный кинжалом к стене человек в черном камзоле, мутным взглядом осматривая поле битвы, пытается поймать противника на мушку. «Стреляй, наконец, идиот!» — командует блондинка. В последнем усилии тот нажимает курок, но попадает в рыцарские латы, висящие на стене. Медленно рассыпаясь, они оседают на пол.

* * *

— Что же вы курите? Травку заморскую употребляете?

— Просто имею склонность в душе к просветлению. Мне кажется, я не просто живу, а мою жизнь кто-то описывает, подсказывает на ухо, кем быть, что говорить и что делать. Из подсказок предполагаемого суфлера воспользовался описанием игры, кою вел безделушками, по всему дому расставленными. В доме генерала Бетрищева попался стол, подходящий для игры, у которой до сих пор нет названия. Овальный стол среднего размера, изукрашенный узорами и треугольниками из слоновой кости, квадратиками из красного дерева, ромбиками — золотыми и перламутровыми. В середине основательный черный квадрат, обычно закрытый подносом с фруктами. Поднос велел слуге убрать в сторону и стал расставлять рюмочки, нецечки, тритончика из бронзы, единорога, морского конька, рыцарей выставил и прочей ювелирной живностью заполнил свободные места, включая голову под цилиндром с пухлыми щеками — вылитый я, и эта фигура…

— Шахматный джокер!

— Является главной по силе воздействия на фигуры, более даже, чем ферзь. Кто-то часы подложил из серебра с бриллиантом на крышке. «Нет, цепочку не надо». Дамы стали снимать с себя драгоценности, а я говорю: «Разворуют». Дамы хлоп — хлоп веерами и, вылив на себя половину, стали жертвовать флакончики с духами. Мужчины еще более шумный интерес проявили.

— Каковы правила игры?

— Я и сам, говорю, не знаю, придумываю на ходу. Дайте-ка мне нитку жемчуга. Выбрал из полдюжины предоставленных одну, нитку порвал, ссыпал жемчужины в руку и пересыпаю то в одну, то в другую ладонь для обостренья мысленного усилия. «Тсс, маэстро творит!» Все замолкли. Пересыпав туда — сюда несколько раз, возвратил жемчуга и правила стал разъяснять. Ходить стали в соответствии с результатами бросков костей на черный квадрат. «Бросок костей, как сказал поэт, не отменяет случая, даже, если происходит в мгновение вечно длящегося кораблекрушения». Надеюсь поняли, о чем идет речь?

— Не понял, но продолжайте.

— Первым делом количество фигур не должно превышать ста двадцати восьми. Ходить по узорам. О, вот уже ладья по спирали пошла. Попала в тупик, придется выбираться, если выход не закроют. Загонят в черный квадрат, считай, что пропал. «Если три раза подряд, — отметил фрачник с мрачным лицом, — три шестерки на костях у вас выпали, считай, что дьявол вам помогает или вы — шулер». Я — шахматный шулер, не потому что сдвигаю фигуры локотком, невзначай, а потому, что зелье употребляю, способствующее усиленью мыслительного процесса. В шахматы со мной не садись, проиграете». Однако никто на его слова не обратил внимание. Иерархию фигур определили, и пошла игра! Одни уходили, другие на очереди днями стояли. Ставки ставили на игру непомерные. Возами везли снедь и вино в поместье Бетрищева. Клуб образовался друзей Чичикова.

Конец ознакомительного фрагмента.