Русский вор

Михаил Серегин, 2001

Он – смертник. Таков приговор медицины. Жить ему осталось – всего ничего. Но все же достаточно, чтобы поквитаться кое с кем. Он найдет тех, кто изломал его судьбу, безвинно засадив в тюрягу, кто отнял у него здоровье, надругался над его любовью и надеждами на достойную жизнь. Он – русский вор – найдет их. И совершит возмездие. Ему теперь ничто не страшно. Он наведет шороху не на одну губернию. И… выживет.

Глава третья

Семья Полуниных жила в одном из самых старых районов города Тарасова. Этот район в народе называли Борисов овраг. Несмотря на то, что находился он недалеко от центра города, застроен был в основном одно — и двухэтажными кирпичными домами.

В одной из таких кирпичных двухэтажек, выстроенной по периметру небольшого двора на улице Неглинской, и жил некогда Владимир Полунин с матерью и отцом. Родители Владимира работали в железнодорожном депо города. Отец — машинистом, мать — бухгалтером.

И отец Владимира, Иван Сергеевич Полунин, и мать, Ольга Владимировна, не были местными жителями. Они приехали в Тарасов из другого города. Здесь отцу от железнодорожного депо дали квартиру в старом жилом фонде, где и родился Владимир.

Первая трагедия в семье Полуниных наступила, когда Володе было десять лет. В железнодорожной аварии погиб его отец. Ошибка стрелочника привела к тому, что тепловоз, которым управлял отец Полунина, слетел с рельсов и врезался в придорожное строение.

Мать так и не вышла больше замуж. Потеря мужа тяжело сказалась на ее здоровье, она долго болела, пережив несколько инсультов. С тех пор здоровье матери было одной из главных забот в жизни Владимира.

Оставшись без отца, Владимир тем не менее не попал ни в какие дурные компании, как это часто случалось с другими его сверстниками, жителями района, который был отнюдь не благополучным. Он всегда хорошо учился.

Во дворе его уважали — и потому, что он был одним из старших парней, и потому, что с двенадцати лет занимался в разных спортивных секциях, деля свои пристрастия между футболом и боксом. Последнему он все же отдавал предпочтение.

В армию Владимир попал после того, как не прошел по конкурсу на исторический факультет Тарасовского университета.

Именно звание кандидата в мастера спорта по боксу, а также неплохие показатели в учебе помогли ему оказаться в частях морской пехоты Северного флота.

Дом на Неглинской отчасти напоминал одну большую коммуну. Семей здесь жило около десятка, некоторые из них ютились в коммуналках. Все они прекрасно знали друг друга.

Нередко в летние месяцы во дворе накрывался стол, что случалось как по поводу радостному — свадьба, день рождения, юбилей, так и по грустному — поминки.

Собрались люди и для того, чтобы отпраздновать возвращение Владимира из армии. Веселье проходило в маленькой двухкомнатной квартире Полуниных.

Именно здесь Владимир впервые «разглядел» Риту Слатковскую. Они, конечно же, общались и раньше. Семья Слатковских переехала в дом на Неглинской за пять лет до того, как Владимира забрали в армию.

Со своей подружкой Танькой Коробковой она не раз оказывалась в компании, где бывал и Владимир. За год до его призыва у них даже сложился небольшой дружеский круг, в который входили Маргарита, Татьяна, Владимир и его друг, живший в соседнем доме, Алексей Каширин.

Эта неразлучная четверка не раз посещала молодежные тусовки, дискотеки, они вместе отдыхали на Волге. Обоим — и Владимиру, и Лехе — больше нравилась светловолосая, крепко сбитая, бойкая на язык и шустрая Танька. И хотя их соперничество в открытую не проявлялось, в душе они все же конкурировали, стараясь во время совместных прогулок и веселья занять место возле нее.

В противоположность Коробковой, темноволосая стройная Рита Слатковская была не столь многословна и несколько застенчива. Леха был более шустрый паренек, чем Володя, гораздо чаще успевал при совместных гуляниях подхватить Таньку под руку. Как правило, именно он всегда заходил за Татьяной домой, когда они собирались вместе пойти куда-нибудь.

Владимиру же ничего другого не оставалось, как гулять с Ритой. Впрочем, он не жаловался. Несмотря на свою внешнюю скромность, Рита была приятной собеседницей, тонкой и ироничной.

Никто из четверки не строил никаких планов в отношении друг друга. Владимиру после неудавшейся попытки поступить в университет предстояло пройти службу в армии. Он был самый старший в компании. Девушки и Леха Каширин были моложе его на два года, после школы они собирались поступать в различные вузы.

Владимир устроился шофером на автобазу, где и проработал до самого призыва в армию. Когда же он вернулся, то вместе с друзьями снова стал поступать в высшее учебное заведение.

Владимир больше не рисковал соваться на исторический факультет и подал документы в экономический институт, куда и был принят. К такому выбору подтолкнула его мать, сама экономист по образованию.

Каширин, с детства хорошо рисовавший, поступил в институт культуры. Рита стала студенткой университета, сдав экзамены на филологический факультет. Танька провалила экзамен в политехнический институт. Не особенно переживая, она махнула рукой на высшее образование и перевела документы в техникум работников бытового обслуживания.

Поздравить Полунина с возвращением из армии пришел весь двор. Маленькая квартира с трудом выдерживала такое количество гостей.

Одними из самых первых пришли Алексей, Татьяна и Маргарита. Первые двое не сильно изменились за те два года, что их не видел Владимир, однако Рита его поразила. Она уже не была той застенчивой девочкой, какой запомнилась ему до службы в армии.

Это была красивая девушка, уверенная в себе, хотя по-прежнему держащаяся скромно. Она была одета в элегантный и явно дорогой модный костюм бежевого цвета, волосы, собранные обычно в пучок, были распущены.

В этот день пришел поздравить Полунина и Александр Григорьевич Слатковский. Отец Риты был самым состоятельным и преуспевающим из всех соседей Полуниных.

Александр Григорьевич работал в областном издательском комбинате, занимая должность главного технолога. Семья Слатковских владела самой большой квартирой, которая была аж трехкомнатной. На работу отец Риты ездил на машине, «Москвиче-408». К тому же Александр Григорьевич обладал кое-какими связями. Ходили слухи, что его родственник работает в местном обкоме партии.

В тот вечер между Слатковским и Полуниным состоялся разговор, который оказал влияние на судьбу Полунина.

— Ну что, морпех, — произнес Слатковский, отведя Владимира в коридор, где не было гостей, — пора возвращаться к мирной жизни. Какие у тебя планы на этот счет?

Владимир пожал плечами и ответил:

— В институт собираюсь поступать.

— В какой? — спросил Слатковский.

— Мать настаивает на экономическом. На истфак трудно пробиться, слишком большой конкурс.

— Да, — согласился Слатковский, — многие партийные работники начинали свою карьеру, закончив истфак. Но ничего, профессия экономиста тоже полезна. Ну а как семью содержать собираешься?

— Подрабатывать буду, — ответил Полунин, — плюс стипендия. Летом стройотряды, там, говорят, неплохо можно заработать.

— Молодец, — похвалил Слатковский. — Ты всегда был самостоятельным парнем. Стипендия — это, конечно, хорошо, ну а насчет подработки можешь обращаться ко мне. Мне иногда бывают нужны толковые парни вроде тебя. Кроме того, ты профессиональный водитель, это тоже может сгодиться.

— Спасибо, Александр Григорьевич.

— Не за что, — ответил Слатковский, — я же тебе не милостыню предлагаю, а работу. Ну а пока давай веселись, сегодня твой день.

К вечеру в доме осталась праздновать одна молодежь, веселившаяся и танцевавшая до утра. Полунин старался как можно чаще танцевать с Ритой.

Коробковой было немного грустно от того, что Володька почти не замечает ее после двухгодичной разлуки, все его внимание — Рите…

С этого дня отношения Владимира и Риты развивались медленно, но неуклонно.

Потянулись месяцы учебы. Компания из четырех человек продолжала встречаться.

Правда, на праздные забавы времени у Полунина оставалось не так много. Семье жилось трудно, ему надо было зарабатывать.

В первый год учебы он подрабатывал грузчиком на товарной базе. По ночам он разгружал вагоны с товарами. Работа была тяжелая, а ведь утром надо было идти на занятия в институт.

Владимир стал бывать у Слатковских. Однажды отец Риты напомнил ему о своем давнем предложении сотрудничества. Слатковскому, главному технологу издательства, нужен был расторопный помощник. Им и стал Полунин.

Он помогал механикам налаживать работу печатных станков, иногда в периоды запарки работал и печатником, следил за поступлением бумаги на комбинат.

Выполнял он и банальную работу шофера Слатковского, возя его на деловые встречи и на работу. Персональной машины Александру Григорьевичу не полагалось, и для этих целей использовался его личный «Москвич».

Работа в издательстве нравилась Владимиру. Он даже мечтал после окончания института распределиться именно туда. Поэтому он через год летом снова вернулся на комбинат. Работал он и во время учебы, чаще всего это случалось по ночам.

Именно работая в ночную смену, Полунин через два года своего пребывания на комбинате стал замечать, что заказы, которые он с печатником выполнял, стали отличаться от других, делаемых в дневное время.

Как правило, кроме него и печатника Житкова, в цеху никогда никого больше не бывало. Напечатанную продукцию они отвозили на тележках не на общий, а на небольшой склад, расположенный в отдаленной части типографии.

Когда Полунин поделился своим открытием со Слатковским, тот сказал:

— Володя, ты уже взрослый человек. Видишь, как многие живут. У них не только заработок есть, но и приработок. Слесарь не только с государства деньги получает за то, что тебе унитаз установит, но он и с тебя три рубля попросит. Это его приработок… Вот и у нас есть свой небольшой приработок. На одну зарплату ты здесь не протянешь и семью не прокормишь. А она ведь станет больше… Чтобы твоя мать, жена и дети жили в достатке, тебе надо много зарабатывать. Вот в этом я тебе и помогаю.

Слатковский действительно неплохо платил Полунину. Иногда он добавлял ему премиальные из своего кармана. Но еще больше Владимира радовало то, что Слатковский считает его союз с Ритой делом решенным.

Так тогда казалось Владимиру. Но вскоре он узнал от Риты, что на самом деле Слатковский категорически против их брака до того момента, пока они не окончат свои вузы и не устроятся на работу.

Владимир понял, что Слатковский таким образом давал ему понять, что существующее положение дел его устраивает, и большего он ему пока не обещает. Рита уважала своего отца и находилась под его сильным влиянием.

Но все же это не обескуражило Полунина. Жизнь продолжалась, Рита так или иначе была рядом с ним, против их отношений ее отец ничего не имел, материальное благополучие семьи Владимира постепенно улучшалось.

Возможно, желая несколько загладить свой жесткий родительский отказ, Слатковский предложил Полунину купить у него старенький «Москвич», при этом он предложил рассрочку и весьма умеренную цену.

Владимир, с детства мечтавший о своей машине, был по-настоящему счастлив.

Отработать долг Полунин согласился на подвернувшейся халтурке по нелегальному печатанью церковной литературы.

Полунин был в общем доволен жизнью, ему казалось, так будет всегда, но наступило шестнадцатое сентября тысяча девятьсот восемьдесят шестого года…

* * *

Уже много лет спустя, находясь совсем в другом городе, маясь в ночные часы от бессонницы и болей в желудке, куря в одиночестве на кухне, Полунин вспоминал этот день и каждый раз приходил к выводу, что это был один из самых счастливых и одновременно один из самых тяжких дней в его жизни.

В этот день стояла удивительно теплая, а для сентября даже жаркая погода. Начался новый учебный год, и Владимир с Ритой решили отметить это, устроив за городом пикник на двоих, на который он собрался выехать уже на собственном «Москвиче».

Именно в этот день Владимир решил сделать Рите предложение. Он надеялся убедить ее выйти за него, несмотря на прохладное отношение к этому браку Слатковского, который продолжал внушать Рите, что сначала нужно закончить институт и определиться с работой.

Если бы Рита согласилась, Полунин собирался перевестись на заочное отделение института и уже окончательно пойти работать, чтобы семья не знала нужды.

* * *

С утра Владимир помыл машину и отправился на местный базарчик за продуктами к пикнику.

Он около получаса толкался по торговым рядам, закупив мясо для шашлыка, долго выбирал фрукты и овощи.

Вдруг по рынку пронесся звучный вопль, напоминающий распевку оперного певца.

Голос, прорезавший базарный шум, был очень высокий и сочный.

Владимир оглянулся и увидел невысокого худого мужчину, одетого очень неаккуратно. Мужчина стоял у входа в крытый павильон, расположенный в центре рынка.

Мутный и отстраненный взгляд этого человека был устремлен куда-то ввысь. Он набрал в легкие воздуха, опустив при этом подбородок на впалую грудь, и еще раз огласил окрестности громким воплем.

— Ми-и-и-и…

— Вот ведь каждый день здесь концерты устраивает, — поежившись, произнесла торговка баба Тося, — а я все никак привыкнуть не могу. И что самое интересное, голосит этот чокнутый в одно и то же время — в десять часов. Прямо как кукушка в часах.

Владимир спохватился и посмотрел на часы. Было действительно десять, ему надо было спешить. Он прикупил в местном магазинчике бутылку вина и сел в машину.

…Рита появилась во дворе с некоторым опозданием, на ней были светлая юбка и блузка, на плечи она накинула теплый розовый свитер. В этот день она показалась ему особенно красивой и привлекательной.

В машине, скосив взгляд на корзину с продуктами, она спросила:

— А зачем ты купил бутылку вина? Ты же за рулем.

— Сегодня особый день, — сказал Владимир, заводя машину.

— Ты полагаешь? — удивленно повела бровью Рита, улыбнувшись при этом. — В чем же его особенность? Ты меня интригуешь.

— Не спеши, радость моя, сначала нам надо вырваться на лоно природы. Там, на фоне увядающего лета, мы поговорим о нашей с вами будущей весне.

— Ах, как это поэтично, — ответила Рита. — Я вся в нетерпении.

Через час Владимир остановил машину на небольшой полянке вдалеке от города, вокруг которой буйствовал яркими красками осенний лес.

Еще через час они уже ели шашлык, запивая его вином.

Все это время Рита много болтала и весело смеялась, но внутренне Полунин чувствовал, что она ждет от него, что он наконец скажет то, о чем обмолвился в начале их поездки.

Владимир был почти уверен в том, что она догадывается, о чем пойдет речь.

Наконец он, разлив вино по пластмассовым стаканчикам, собрался с духом и произнес:

— Рита, я хочу поднять тост за наше… наше… — он вдруг смешался. — В общем, я хочу, чтобы… это…

— Речь, конечно, очень изысканна, но нельзя ли ее чуть конкретизировать? — улыбнулась Рита.

— Просто я очень волнуюсь и хочу… хочу, чтобы ты стала моей женой. Мне кажется, что мы вполне созрели для таких именно отношений. А все остальное ерунда, все остальные проблемы мы решим, если будем вместе. Или ты так не считаешь? — с тревогой спросил Володя.

Неожиданно для Полунина Рита засмеялась.

— Ну наконец-то сформулировал, бедолага, — сквозь смех сказала она, — тяжело же тебе это далось.

Владимир насупился, решив, что она не восприняла всерьез его слова.

— Вообще-то я первый раз в жизни предложение делаю, — ответил он, — не натренировался еще… Так ты, значит, не согласна?

Рита перестала смеяться и серьезно, хотя и с улыбкой на лице, ответила:

— Отчего же, я как раз думаю, что ты прав. Я уверена, что из тебя получится отличный муж.

В следующий момент Владимир в порыве радости обнял Риту и поцеловал ее в губы. Они и раньше не раз целовались, но Рита всегда держала Владимира в рамках.

Вот и сейчас, как только он положил ее на спину и расстегнул верхнюю пуговичку ее блузки, она твердо уперлась руками ему в грудь.

Это не охладило его закипевшую страсть. Он продолжал ласкать ее нежно и настойчиво. Коснулся губами мочки уха, затем осторожно поцеловал шею, снова впился поцелуем в ее мягкие пухлые губы и наконец осторожно дотронулся руками до ее набухших грудей, слегка сжав их.

Рита, не в силах больше сдерживать эту муку сладострастия, тихонько застонала. Владимир почувствовал, что руки ее ослабли.

Он воспринял это как разрешительный знак с ее стороны, после чего его уже ничто не могло остановить…

* * *

Вечером этого дня, счастливые, они возвращались домой, не зная, что их ожидают там плохие известия.

Когда Владимир свернул на улицу Неглинскую и уже собирался заехать в свой двор, он увидел, как ему навстречу вышла соседка Антонида Андреевна, та, что торгует на рынке. Она махнула ему рукой.

Владимир притормозил машину, высунулся из окна и, улыбнувшись, спросил:

— Чего тебе, баб Тось? Может, на рынок за семечками сгонять?

— Беда, Вова, беда, — тихо произнесла баба Тося, подходя к машине.

— Что случилось? — спросил Володя, про себя подумав о матери. — Что-нибудь с мамой?

— Нет, Вова, тебя в доме милиция поджидает.

Баба Тося посмотрела на сидящую рядом с Полуниным Риту и добавила:

— К Александру Григорьевичу тоже милиция пришла.

Услышав эти слова, Маргарита побледнела и тихо произнесла:

— Какой ужас!

Пока Владимир лихорадочно обдумывал, что ему предпринять, он вдруг заметил, как припаркованный на другой стороне «уазик» тронулся с места и, проехав несколько метров, остановился у «Москвича» Полунина. Из «уазика» быстро выскочили трое мужчин в штатском. Подбежав к машине, первый из них крикнул:

— Милиция, — после чего рывком открыл дверь «Москвича».

Второй милиционер схватил Полунина и потащил из машины, ему на помощь пришел третий. Вдвоем они выкрутили растерянному и не сопротивляющемуся Владимиру руки и надели на них наручники.

— Гражданин Полунин, мы из ОБХСС, вы арестованы по подозрению в крупных хищениях государственной собственности.

— Да вы что, охерели совсем? Зачем наручники нацепили? Я же никуда не убегаю и не сопротивляюсь. Люди ведь на нас смотрят.

— Извини, парень, — произнес один из милиционеров, — работа у нас такая. Вдруг ты на машине куда-нибудь чесанешь сейчас, тогда нам будет тяжелее тебя поймать.

— А вы, девушка, насколько я понимаю, Маргарита Александровна Слатковская, — произнес старший милиционер. — Вы нам тоже нужны. Выйдите из машины, и пройдемте в вашу квартиру. Там у вас сейчас производится обыск.

— А этого куда? — спросил старшего милиционера его коллега.

— Этого везите сразу в отдел. Обыск у него мы уже произвели.

Владимира запихнули в «уазик» и доставили в отделение милиции. Всю ночь он провел в камере предварительного заключения.

На следующий день следователь прокуратуры Гришаев объявил ему, что он проходит одним из подозреваемых по делу так называемых «печатников». Дело, которое поначалу возбудило местное управление Комитета государственной безопасности.

Уже много позже он узнал, что один из дьяконов местной епархии, для которой Слатковский и Полунин печатали православную литературу, являлся многолетним стукачом КГБ.

Именно комитетчики совместно с городским ОБХСС раскрутили это дело. Возможно, именно то, что в деле участвовало КГБ, а также то, что дело получило широкий резонанс в местной прессе, не позволило Слатковскому полностью замять его. Необходимо было найти «козла отпущения», которого строго накажут за содеянное. Таково было твердое решение городского комитета КПСС.

Расследование дела продолжалось чуть больше месяца и закончилось полным признанием Полуниным своей вины как организатора преступной группы, занимающейся незаконным хищением государственной собственности.

Накануне вынесения приговора адвокат Владимира Евневич заверил его в том, что его отпустят из-под стражи уже из зала суда. Евневич сказал, что накануне имел беседу с судьей Капновым и тот намеками якобы подтвердил свое намерение вынести именно такой приговор.

Решение судьи Капнова, по которому он получил пять лет, стало для Полунина шоком. Когда судья кончил читать приговор, Владимир был настолько ошарашен, что не мог произнести ни слова. Его быстро вывели из зала суда и посадили в «воронок».

На следующий день адвокат Евневич сбивчиво и бессвязно бормотал, что произошла ужасная ошибка и он делает все, чтобы ее исправить как можно скорее.

— В крайнем случае мы напишем кассацию, — заверил он Владимира.

Но Полунин уже не верил ни во что, он понял, что его предали.

И убедило его в этом прежде всего то, что на суде не было Маргариты и самого Слатковского. Владимир знал, что адвокат врет, говоря, что судья что-то не понял. Никакой ошибки не было! Судья вынес то решение, которое и собирался вынести.

И Слатковский, и Маргарита знали о приговоре и поэтому, видимо, и не явились на заключительное заседание суда. Маргарита пожертвовала им, чтобы выгородить отца…

* * *

Обида, вызванная предательством любимой женщины, и ненависть к Слатковскому, обманувшему его, бушевали в душе Владимира. Не найдя выхода, все это тяжелым грузом легло на его сознание, вызвало сильную апатию к жизни.

Возможно, именно это помогло ему спокойно пережить транспортировку к месту заключения, холодные, неотапливаемые вагоны, переполненные людьми пересыльные пункты, кишащие клопами и вшами, где заключенные спали на полу, в духоте и смраде, источаемом парашами.

Через десять дней автобус с заключенными остановился у ворот лагерной зоны. Слушая скрип закрывающихся за его спиной лагерных ворот, Владимир подумал, что жизнь его окончена. Впереди на долгие годы он ожидал увидеть лишь страдания и безысходность. И первые шаги по лагерной земле заставили его еще раз прийти к такому заключению.

Полунин не спеша вышел из автобуса, привезшего группу заключенных в зону, и, остановившись, медленно, с тоской огляделся по сторонам. Все здесь показалось ему угнетающе враждебным.

Было ужасно холодно, мелкий противный осенний дождь брызгал с небес, усиливаясь вместе с ветром. Заключенные и встречающие их охранники с несколькими сторожевыми овчарками поеживались от осеннего ненастья. Овчарки периодически разражались остервенелым лаем, скаля на заключенных белые клыки.

— Шевелись, пес паршивый!

Хриплый голос донесся до Полунина одновременно с сильным ударом дубинкой по спине.

— Раскорячился здесь, сученыш…

Пошатнувшись от удара, Владимир резко развернулся и с ненавистью поглядел на своего обидчика.

Перед ним стоял здоровенный детина лет сорока, одетый в форму охранника, с погонами прапорщика. У здоровяка было мясистое лицо и огромные ручищи, в одной из которых он держал резиновую дубинку.

— Че вылупился, пес?! — прорычал прапорщик. — Живо строиться!

Он снова замахнулся дубинкой. Владимир интуитивно выставил руки для защиты от удара, но его не последовало. Прапорщика окликнул старший офицер из охраны.

— Шевчук, кончай там разборки учинять. Быстро всех построить, и гоните их в баню, а затем в медсанчасть, а то у них после пересылочного пункта вшей полно, как в зверинце.

Полунин снова бросил взгляд на прапорщика Шевчука и медленно пошел строиться. Шевчук же еще некоторое время смотрел ему вслед, и на лице его играла злобная и одновременно презрительная улыбка.

После душа, пройдя медицинский осмотр, Владимир, переодевшись уже в чистую лагерную одежду, вошел в барак, в который его определили.

Дневальный, на зонах их называют шнырями, высокий сухощавый мужчина, указал Владимиру пальцем на двухъярусные нары в углу помещения.

— Иди вон туда, парень, будешь вместе с Изей на одних шконках обитать.

Владимир подошел к нарам.

На нижней кровати сидел пожилой, абсолютно лысый мужчина. На вид ему было лет пятьдесят.

Наверное, до того, как попасть на зону, это был крупный толстяк, но время, проведенное за решеткой, сделало свое дело. Мужчина поседел и обрюзг, его некогда толстые щеки покрылись сеткой глубоких морщин и обвисли, второй подбородок тоже дрябло повис и напоминал сдутый шар. Лицо и череп были покрыты коричневыми пигментными пятнами, такие же пятна были и на руках, довольно крупных и сильных, несмотря на его возраст.

Мужчина сидел, ссутулившись, во всем его облике чувствовалась какая-то многолетняя усталость, но при этом его большие карие глаза смотрели живо.

— Здравствуйте, молодой человек, — чуть картавя, произнес Изя. — Моя фамилия Либерзон… Либерзон Игорь Зямович. Местные обитатели сокращенно называют меня Изя. Если вы не антисемит, то мы с вами поладим.

— Владимир, — представился Полунин и пожал руку Либерзону.

— Кстати, мы с вами земляки, ведь я тоже из Тарасова.

— Откуда вы знаете, что я из Тарасова? — удивленно спросил Владимир.

— Молодой человек, — расплылся в улыбке Либерзон, — это же тюрьма, а в тюрьме все узнается очень быстро. Так по какой статье вас посадили и на сколько?

Полунин назвал статью и срок.

— Ба, юноша, да мы с вами коллеги, — почти весело произнес Либерзон. — И меня и вас посадили за одно и то же, за хищение того, чего нету, то есть государственной собственности.

Изя замолчал и, покачав головой, слегка поцокал языком:

— Пять лет — это большой срок. Наверное, у вас было большое дело.

— Да, — задумчиво проговорил Полунин, засовывая сигарету в рот. — Дело было большое, только я в нем был человек маленький.

Проницательные глазки Либерзона впились в угрюмое лицо Владимира.

— А-а-а, понимаю, — протянул он. — Вы, как и я, наверное, получили на всю катушку не столько за свои, сколько за чужие подвиги.

Он всплеснул руками.

— Удивительно! И здесь наши с вами судьбы схожи, ведь я тоже сижу не за себя. Понимаете, у меня есть сын: умный и талантливый мальчик, всегда хорошо учился. Я передал ему по наследству пост директора в небольшом галантерейном магазинчике. Мне хотелось, чтобы мальчик продолжил мое дело. Я уже стар, мне пора позаботиться о своем здоровье. Я надеялся остаток жизни ездить по санаториям и домам отдыха, поправляя свое здоровье, числясь при этом бухгалтером в своем магазинчике.

Либерзон тяжело вздохнул.

— Но, увы, дела у мальчика что-то не заладились, хотя… — Изя встрепенулся и с горячностью продолжил: — Хотя поначалу шло все очень, очень хорошо. Виталик, так зовут моего сына, упорно трудился, и магазинчик был не на худшем счету в нашем горторге. Если вы бывали на улице Усиевича, то должны знать магазин «Светлана». У меня был самый большой в городе выбор пуговиц.

Полунин устало покачал головой:

— Нет, не довелось.

— Пришла комиссия из облторга. Мальчик оказался не готов к этому. Я был в санатории. В общем, когда я приехал, было уже поздно что-либо предпринимать… Хотя я, конечно, позвонил Пайкину.

Изя снова вопросительно посмотрел на Владимира:

— Вы знаете Пайкина?

Полунин отрицательно покачал головой, глубоко затягиваясь сигаретой.

— Странно, — кустистые брови Либерзона взметнулись вверх. — Кто в нашем городе не знает Пайкина?.. Впрочем, и он тоже не помог. Мальчику грозила тюрьма… Но я не мог допустить, чтобы он сел, у Виталика семья, маленький ребенок. В конце концов, его карьера еще впереди, а мои лучшие дни уже давно миновали. Поэтому я взял на себя все… Пайкин, кстати, поспособствовал этому. Мальчик продолжил работу в магазине, но уже в качестве товароведа под руководством какой-то вульгарной бабищи, жены большого городского начальника.

Либерзон снова тяжело вздохнул и с грустью добавил:

— Ну а я… я, как видите, поправляю здоровье здесь, в условиях, прямо вам скажу, не слишком соответствующих этой задаче. Вы можете себе представить, каково мне с моей фамилией Либерзон сидеть в заточении?

Изя снова бросил взгляд своих шустреньких глазок на Полунина.

— У вас, юноша, насколько я могу понимать, та же проблема, что и у меня. Видимо, те, за кого вы сидите, тоже были близки вам.

Полунин потушил окурок в пустой консервной банке, служившей пепельницей, и сказал:

— Да… были близки.

Он бросил в прикроватную тумбочку сумку с личными вещами, застелил кровать и собирался уже залезть на нары. Но тут Либерзон, молча наблюдавший за ним все это время, вдруг снова обратился к нему:

— Подождите, Володя, я хочу вам еще сказать то, что, может быть, никому не стал бы говорить здесь. Меня, знаете, здесь не все жалуют. Я ведь работаю в конторе и занимаюсь учетом, а не валю деревья, как почти все прочие. Так как местное начальство сочло лучшим эксплуатировать мои мозги, а не руки…

Полунин остановился и, бросив удивленный взгляд на Либерзона, сел на нижнюю полку.

— У вас, юноша, типичная болезнь всех тех, кто поступил сюда впервые и при этом никогда в жизни не думал о том, что такое может случиться… Хотя это странно. Живя в этой стране, любой может оказаться за решеткой. Так вот все эти люди думают одно и то же. Что жизнь закончена и все, что их ждет здесь, это унылая серость и жалкое влачение бытия. Это, конечно, так… но только отчасти. Ошибка здесь в главном — жизнь на этом не закончилась, она продолжается.

Полунин, пораженный, слушал речь старика. Ничего подобного он не ожидал здесь услышать.

— Она никогда не заканчивается там, где есть люди. Пусть это другие люди, не те, с которыми вам приходилось общаться до сих пор. Но они есть, и вам придется налаживать с ними отношения, а вместе с этим наладится и сама жизнь. Среди здешних людей есть подлецы и порядочные, полезные и совершенно никчемные. Да, к сожалению, эта жизнь хуже той, что была, поскольку плохого здесь больше, чем хорошего. Но во всем есть польза, сумейте только ее извлечь. Поверьте мне, выжить можно везде, даже и здесь, главное, чтобы было желание.

Полунин молчал еще несколько секунд после того, как Либерзон закончил говорить.

— Спасибо за напутствие, — произнес он. — Я обдумаю все, что вы мне сказали.

В бараке было очень холодно, поэтому Владимир, не раздеваясь, залез на верхний ярус нар и, накрывшись одеялом, мгновенно уснул. Владимир спал эту ночь крепко и без кошмарных сновидений, преследовавших его в последние месяцы.

А утром начались лагерные будни. Заключенных подняли в шесть утра, а уже в восемь стали строить для отправки на биржу. Так в обиходе называли рабочий объект, на котором трудились заключенные. Это был довольно крупный лесоперерабатывающий комбинат.

Ежась на утреннем морозце, зэки, балагуря и матерясь, докуривая бычки, выстраивались на перекличку. Стоя рядом с Полуниным, Либерзон толкнул его в бок и произнес:

— Можно вернуться к нашему вчерашнему разговору.

— О чем вы? — недоуменно спросил Полунин, оторвавшись от своих мыслей.

— Я о разных людях, которые нас окружают. Вон видите того здоровенного дубака с погонами старшего прапорщика — это Шевчук. Братва его только гнидой и зовет. Редкая, доложу я вам, паскуда, садист по натуре. С этим зверем лучше лишний раз не связываться. После его обработки многие ребята попадали в медсанчасть, говорят, были случаи и со смертельным исходом. На зоне у него есть несколько, так сказать, «любимчиков», кого он особо достает. Этим терпилам в зоне живется туго, особенно в его дежурство. В общем, с ним лучше не связываться.

Полунин усмехнулся.

— Поздно уже. Кажется, я попал в его черный список.

— Напрасно, — ответил Либерзон.

И тут же показал взглядом на другого человека.

— А вот теперь по вопросу о полезных людях. Вон, взгляните, стоит мужик, невысокий, крепкий такой.

Полунин увидел мужчину почти квадратного телосложения. На вид ему было лет сорок с небольшим. У него было широкое с резкими чертами лицо, крепкий волевой подбородок, плотно сжатые тонкие губы. Взгляд его светло-голубых глаз был слегка насмешливым. Улыбка исчезала из его глаз лишь тогда, когда он внимательно всматривался в человека.

Вот и сейчас он впился своим цепким взором в Полунина. Разглядев новичка, мужчина отвернулся, что-то сказав при этом одному из рядом стоящих с ним амбалов. Тот быстро взглянул на Полунина и кивнул в ответ.

— Это Леня Волошин. Братва его зовет Леня Бык. Впрочем, кличек у него много, одна из них — Шахматист, за его пристрастие к этой игре. Я играл с ним несколько раз, он сильный игрок. Так вот, Леня Бык вор в законе, его авторитет на зоне велик. Кстати, он тоже наш земляк, родом из Тарасова. Больше здесь людей из нашего города нету.

Полунин слушал Либерзона с безразличием. Он все еще считал жизнь, протекающую вокруг него, чужеродной и совершенно не хотел включаться в нее.

Но сама жизнь заставила его сделать это со всей суровостью, беспощадностью, на которую она только бывает способна. Через два дня, вечером, в барак зашел прапорщик Шевчук, который в этот вечер исполнял функции дежурного помощника начальника колонии (ДПНК).

Прошвырнувшись по бараку в сопровождении трех младших прапорщиков и сделав незначительные замечания нескольким заключенным, он остановился у нар, на которых обитали Полунин и Либерзон.

— А-а-а, гаденыш, — протянул Шевчук, увидев Полунина.

Он осмотрел его с ног до головы и добавил:

— Почему курим в бараке?

После чего ударом дубинки вышиб сигарету из рук Полунина, больно ударив его по пальцам.

— Не положено, — добавил он и затушил окурок сигареты подошвой сапога.

— Почему не положено? — спросил примирительно Либерзон, изобразив улыбку на лице. — Все курят, даже начальник колонии Тришкин во время своих обходов закрывает на это глаза. А ведь он человек некурящий, — авторитетно добавил Либерзон.

— Заткнись, жид, — указал на Изю дубинкой Шевчук. — Я сказал тебе, не положено, значит, не положено. Чья эта тумбочка?

— Моя, — ответил Полунин.

— Что там у тебя?

— Ничего особенного, — пожал плечами Полунин. — Личные вещи.

— Сейчас проверим, — сказал Шевчук и шагнул к тумбочке.

Через несколько секунд скудное содержимое тумбочки — пара пачек сигарет, мыло, авторучка и сменное белье валялись на полу.

— Ты что делаешь? — вскрикнул Полунин, вскочив.

Глаза его налились кровью, челюсти сжались так плотно, что на щеках появились желваки.

Шевчук наступил ногой на пачку сигарет на полу и раздавил ее в лепешку.

— Произвожу осмотр вещей, — спокойно ответил он, с насмешкой взглянув на Полунина.

— Чего здесь осматривать? — возмущенно ответил Владимир. — Я только на зону прибыл, у меня все вещи в карман умещаются.

Оба смотрели друг на друга с нескрываемой ненавистью. Шевчук вдруг поддел дубинкой подбородок Владимира, слегка потянув его на себя, и тихо произнес:

— Что, пес? Взбрыкнуть хочешь… Ну давай, давай, попробуй. Посмотрим, что из этого получится.

Владимир понял, что Шевчук только и ждет этого момента, и, собрав последние силы и терпение, сдержался, промолчав в ответ.

— Вот так, — удовлетворенно произнес Шевчук. — Тебе, как вновь поступившему, надо сразу напомнить, кто ты есть здесь, на зоне. Кусок дерьма собачьего! Будешь ерепениться, я тебя сапогом по земле размажу.

Он замолчал, наблюдая за реакцией Полунина. Тот ничего не ответил, продолжая со злостью смотреть на прапорщика.

— Но если ты этого не понял, то тебе же хуже, — заключил Шевчук.

Он развернулся и не спеша пошел к выходу в сопровождении троих своих коллег.

Полунин еще некоторое время молча стоял без движения, затем, опустившись на корточки, стал собирать свои вещи, разбросанные в проходе.

Сосед по койке, Паша Курдюмов, тот самый, что был дневальным в день прибытия Полунина на зону, подошел к нему и, усмехаясь, произнес:

— Да, Вова, Шевчук тебя отметил, ты теперь у него в черном списке «воспитуемых». А воспитатель он еще тот, все жилы вытащит, пока ты сам перед ним не нагнешься.

Либерзон с грустью добавил:

— Терпите, Володя, — это единственное, что вам остается. Когда-нибудь ему это надоест и он отстанет, переключившись на других… В противном же случае мне вас искренне жаль.

* * *

Слова Либерзона скоро подтвердились. Шевчук преследовал Полунина с прилежностью садиста. Каждое свое дежурство он приходил с проверкой в барак, где жил Полунин, сразу же направлялся прямо к его нарам и по полной программе производил там шмон.

Владимир не выдержал и сорвался уже на третью проверку, когда Шевчук рассыпал по полу печенье, присланное матерью в посылке.

Полунин сорвался и заорал Шевчуку прямо в лицо:

— Сука ты, понял, гнида поганая!

Буквально через час его уже отвели в карцер. Он получил десять суток за оскорбление должностного лица.

Просидев в бетонном неотапливаемом полуподвальном помещении десять суток, Владимир вернулся в свой барак простуженный, с высокой температурой.

Однако Шевчук, дежурство которого было на следующий день, не дал ему обратиться к врачу и погнал на биржу вместе со всеми заключенными. При этом он проследил, чтобы у Владимира не было передышек, которые позволили бы ему перевести дух и хоть как-то прийти в себя.

Работавшие вместе с Володей зэки, видя происходящее, как могли, помогали ему. Владимир еле добрался до своей койки, теряя сознание от высокой температуры.

Либерзон, сварив чифирь в кружке, заставил Владимира сделать несколько глотков.

— Пейте, Володя, пейте. Гадость, конечно, ужасная, но все же это самое доступное и эффективное для зэков лекарство.

Он помедлил и добавил еще:

— Набирайтесь, Вова, терпения. Отсюда можно и нужно выбраться живым.

Полунин не слышал его. Отпив из кружки чифиря, он вернул его Изе и, накрывшись одеялом, уснул мертвым сном.

Либерзон слабо верил в то, что у Полунина хватит сил выдержать такие испытания, как «пресс» Шевчука. Он думал, что Владимир рано или поздно сорвется по-настоящему и тогда это может закончиться для него очень плохо.

Все, чего так боялся Либерзон, произошло через десять дней, причем косвенно виноватым в случившемся событии оказался сам Изя.

Был обычный будничный вечер, когда зэки уже вернулись с работы на бирже. Полунин, только что выздоровевший и ставший себя нормально чувствовать, залег на нарах со стареньким журнальчиком «Огонек», который он позаимствовал у Паши Курдюмова.

Изя вернулся с работы чуть позже. Он работал в конторе с документами, занимаясь учетом, нормированием, отчетностью и всяческими прочими бумажками, без которых, как известно, социализм просто невозможен.

Либерзон не был бригадиром, но он был умный человек и опытный работник, хорошо разбирающийся в бухгалтерии. В его функции входило в конце дня оформить табеля учета рабочего времени и сдать их в администрацию. Поэтому он задерживался на работе чуть дольше других заключенных. На сей раз Изя вернулся угрюмым и немногословным. Владимир знал, что на зоне появилось несколько отказников — заключенных, отказывающихся от работы и выдвигающих при этом еще и требования к администрации. Все они были сидельцами со стажем, авторитетными в своей среде.

Кроме этого, на зоне были люди, не работавшие принципиально — воры в законе и их ближайшее окружение. За таких норму делали простые мужики. Необходимо было со всем этим разбираться ежедневно, проставляя показатели работы в отчетных документах.

На этот раз Либерзон задержался особенно долго, но рабочий день его на этом не закончился.

Не успел он усесться на свою койку и поставить в самоваре, то есть в большой алюминиевой кружке, вариться чифирь, как перед его очами предстал высокий крупный мужик с крючковатым носом и маленькими злобными глазками.

Либерзон как ни в чем не бывало спросил его вежливым голосом:

— Вы имеете ко мне какое-то дело, Бармалей?

— Угу… имею, Изя, — прохрипел Бармалей. — У меня к тебе такое дело, после которого твоя жидовская рожа превратится в кусок поротой задницы.

— Выражайтесь яснее, пожалуйста. Что вы хотите от меня? — нервно заерзав на койке, произнес Либерзон.

— Что я хочу? — прогремел Бармалей. — Я хочу узнать, пархатая ты обезьяна, какого хера ты мне сегодня в табеле прогул поставил? Ты что о себе возомнил? У тебя что, бычки в твоих зенках давно не тушили?

Бармалей резко нагнулся и схватил испуганного Изю за грудки.

— Секундочку, Бармалей, давайте разберемся… Что вы так нервничаете, — зачастил Либерзон. — Вы же сами говорили, что пошли в отказ в честь праздника революции. Вы еще говорили, что не будете работать на тяжелых работах, пока вам не увеличат дозу мясного в пищу! Вы же не будете это отрицать, вы же не…

— Когда, когда я тебе это говорил, старый урод?! — гаркнул Либерзону в лицо Бармалей. — Ты мне сегодня влепил ноль без моего согласия!

Полунин, обычно не вмешивающийся ни во что, на сей раз, оторвавшись от чтения журнала, посмотрел вниз на Бармалея.

— Чего ты к старику пристал? — произнес он, обращаясь к верзиле. — Он тебе в отцы годится, а ты его как грушу трясешь.

Бармалей ослабил хватку и, распрямившись, посмотрел на лежащего на уровне его глаз Полунина.

— А ты не лезь в наши дела, — зло прорычал Бармалей, — не то я и тебя так тряхану, что ты инвалидом на всю жизнь останешься.

В этот момент заговорил Либерзон:

— Ну же вы сами, сами говорили, что собираетесь в отказ идти. Вспомните же вы это, наконец, и не трепите мне мои больные нервы.

Бармалей снова переключил свое внимание на Изю и заорал:

— Я… я говорил!!

— Да, говорили! Не мне, но в моем присутствии. Люди слышали, они подтвердят… Но что вы делаете, успокойтесь, вы же порвете мне одежду… Ой, бля!

Бармалей в порыве злости так рванул на себя Изю, что тот ударился своей лысой черепушкой о край кровати верхнего яруса.

— Да я тебя щас, старая сука…

Владимир Полунин, угрюмо наблюдавший за этой сварой, вдруг почувствовал ненависть к этому ублюдку, тормошившему старика. Он откинул в сторону журнал и костяшками пальцев правой руки постучал по бритому черепу Бармалея.

— Слушай, ты, дятел, тебе же ясно сказали, чтобы ты оставил его в покое. Ты, похоже, только со старичьем тягаться можешь. А с молодыми ссышь связываться.

Опешивший Бармалей отпустил Изю и удивленными глазками уставился на Полунина.

— Ах ты, морда наглая, — вымолвил он, — щас ты у меня свой член жрать будешь. Ну-ка иди сюда!

Бармалей схватил Полунина за полы арестантской робы, намереваясь стащить его вниз, на пол.

Но Владимир оказался проворнее его, нанеся резкие удары ребрами ладоней сверху вниз прямо по развесистым ушам Бармалея.

Тот дико взвыл от боли и, отпустив Владимира, схватился руками за уши. Полунин, воспользовавшись этим, быстро спрыгнул на пол с противоположного от Бармалея края нар.

Бармалей, превозмогая боль в ушах, также не терял времени, бросившись обегать нары, чтобы поскорее добраться до Полунина.

Вся ненависть и злость, которые дремучим туманом отложились в подсознании Полунина за все эти месяцы горя и страданий, вырвались наружу в виде вспышки ярости, направленной против этого наглого и тупого зэка.

Как только он достиг прохода между нарами, в котором стоял Полунин, Владимир, схватившись за край верхнего яруса нар, резким движением подбросил свое тело вверх и ударил приближавшегося соперника двумя ногами в грудь.

Удар получился такой силы, что рослый Бармалей отлетел на несколько метров к противоположной стене. Упав на спину, он со всего маху ударился о стену затылком.

— Ну теперь трындец тебе пришел, гаденыш траханый, — заявил Бармалей, с трудом вставая с пола и направляясь к Полунину.

Собравшиеся вокруг них зэки оживленно подбадривали дерущихся.

— Дави его, Бармалей…

— Навали щенку, чтобы не гавкал на старших…

— Ну-ка, Вован, начисть жопу этому беспредельщику…

Бармалей сплюнул на пол и ринулся на Владимира.

— Щас я тебе…

Он не договорил, так как Полунин в прыжке ударил его ногой в солнечное сплетение. Бармалей издал звук, похожий на рвотный, схватился руками за живот и наклонился, выпучив на Полунина широко раскрытые глаза. Но Владимир не остановился, ненависть кипела в нем, и он продолжил атаку, правым боковым ударом буквально всадив кулак в челюсть врага.

Конец ознакомительного фрагмента.