Рожь во спасение

Миша Сланцев

В сборнике отразилась жизнь российской провинции и действующих или бездействующих лиц, прототипами которых стали наши современники. В книгу вошла повесть «Рожь во спасение», навеянная темой домашнего изготовления алкогольных напитков. Между прозаическими текстами размещены лирические интермедии – стихи Андрея Цухлова, который взял для прозы псевдоним «Миша Сланцев». Таким образом, эта книга – воплощение раздвоения авторской личности на прозаическое и поэтическое составляющие творчества.

ВОРЧУНЫ

рассказ

Они сидели на кухне перед початой бутылкой дорогого виски и являли миру неторопливые высказывания. Они — это служащий департамента по обеспечению чего-то там администрации какого-то российского региона, худощавый и раздражительный Семён Короедов и частный предприниматель, внушительный, чуть склонный к полноте, но тоже раздражительный Николай Сомов. Их приятельские отношения начались ещё со школы и продолжались до сих пор. То ли потому, что жили они по соседству, то ли потому, что находили друг в друге возможность посмотреть хоть в какой-то компании футбол и попить пивка, а может, потому, что их взгляды на мир нередко оказывались схожими.

— Ну, будем, — сказал Коля, разлив на правах хозяина благородный напиток и взявшись за стопку, — два штукаря вискарь как-никак стоит. Это тебе не наша «Кузнечная», палево, с которого башка с утра…

— Будем…

Первая пошла привычно, и даже слова, которые сопровождали её в последний путь были заранее известными, поэтому входили в часть привычного ритуала чокания. Впрочем, иногда «будем» менялось на «ну, давай». Постоянством, кроме слов первого тоста, отличалась и закуска: с какого-то времени было решено, что лучше сопровождать крепкий алкоголь, как выражался Сомов, «лёгкими фруктами». Непонятно, почему именно апельсины были удостоены чести быть постоянной закуской. Возможно, относительная дешевизна была тому причиной, а может, это было когда-то единожды озвучено, а потому так повелось. Из мелких привычек складывались более крупные, словно ручейки вливались в речку. Но итоговая большая привычка заключалась в совместном распитии чего-нибудь крепкого, темы разговора менялись не особо, и так же неизменна была больная голова наутро и досада на потерянное время и потраченные деньги на выпивку.

— Вот я не могу понять, что у нас за страна, — начал раскрывать любимую тему Сомов. — Вот сидим тут, шотландское пьём. Чё наше-то не пить? А не особо разопьёшься. Потому что всё подделка, всё из порошка, молоко — тоже из порошка. Скоро порошок будут делать из порошка…

— А колбаса? — с готовностью подхватил Короедов. — Ты знаешь, что есть колбаса, в которой вообще ни грамма мяса? Лучше вон апельсинчиков взять…

И приятели взяли по дольке апельсинчика, хотя между ними негласно считалось, что просто есть закуску не совсем прилично, как-то по-женски, что ли…

— Я тут как-то бывшей жене говорю: ты на фига помаду за полторы тыщи купила? Взяла бы за двести рублей, всё равно какие-нибудь таджики в Подмосковье делают….

— Сейчас всё китайцы делают…

— Вот скажи мне, что делаем мы? — повышал градус раздражения и просто градус Николай, наливая по второй.

— Мы с тобой — бухаем, — попытался вяло пошутить Семён, но переломить настроение товарища не получилось.

— Ничё не осталось, всё разграбили, распродали, а телек включишь — эти все пляшут.

— Нечего там смотреть! Сто каналов, а смотреть нечего. Везде Басков с Киркоровым да Пугачева с Галкиным. Или, прости господи, Зверев с Моисеевым. Ничего не меняется…

— И на самом «верху» всё то же: полный стабилизец…

Разговоры о политике и об экономике особенно злили и распаляли Сомова. Он-то знал, кому и сколько дать «на лапу», какой процент «отката» определить, чтобы всем заинтересованным сторонам было хорошо, какой товар как скупить и кому втюхать. Уж он-то знал, что если бы все вокруг были честные и принципиальные, то, скорее всего, он бы остался без работы. То, чем он занимался, Сомов называл «работой», хотя в хвалимые им советские времена его наверняка посадили бы за спекуляцию или мошенничество. «А что, вот все говорят — коррупция, коррупция… Да если бы не было этой самой коррупции, у нас всё встало бы! Всё бы парализовало! Коррупция — это смазочный механизм всех отношений! И вообще — нашей жизни!», — любил повторять Сомов. Уж очень эта самооправдательная мысль ему нравилась, а приятель Короедов ему одобрительно поддакивал.

Сомов имел обыкновение неизменно отовариваться в дорогих магазинах фирменной одежды. И вообще он был неравнодушен к известным брендам, испытывал к ним уважение и даже в некотором роде преклонялся перед ними. Уж если смартфон — то самый-пресамый. А вот на автомобиль, самый «топовый», денег, конечно, не хватало даже при его доходах, и это раздражало. Сомову казалось, что чем вещь дороже, тем она лучше, качественнее, и отступление от этого правила недопустимо. Его любовь к себе сквозила во всём и часто трансформировалась в презрение к большей части этого мира. Может, из-за этого его жена давно ушла, и это Сомова более чем устраивало. Он не любил быть должным. Что до Короедова, то Николай нашёл в нём слушателя.

— Ну что, поглядим на наших балбесов, — сказал Сомов и включил телевизор. Играли сборные России и Андорры. Происходящее на футбольном поле придавало ворчанию приятелей особую энергию. Шла десятая минута первого тайма, а наши действительно теряли мяч в простых ситуациях, постоянно отпинывали его назад защитникам и вратарю. Скучно было даже комментатору. Особенно раздражала реклама, которая хоть на несколько мгновений, но прерывала игру.

— Я хренею, — бурчал Сомов, разливая по третьей, — получают такие бабосы, а мячик до ворот докатить не могут! На «Ягуарах» и «Порше» на тренировки ездят. А у нас в городе люди едва на лекарства зарабатывают. За квартиру заплати, за жрачку заплати, то да сё. Как жить? А эти за миллионы долларов по мячу, б.., попасть не могут!

И Николай назвал вполне конкретно то место, из которого у наших «футболёров» растут ноги.

— И заметь, — вторил приятелю Короедов, — в Андорре — ни одного профессионального футболиста. Бегают по полю почтальоны, пожарные…

Тем временем то ли почтальон, то ли пожарный поразил российские ворота: мяч, пометавшись в штрафной, отскочил в сетку от нашего же игрока. Страшное трехэтажное двухголосое ругательство сотрясло комнату.

— А знаешь, почему?! Потому что у нас всё так…

Эти слова прозвучали как тост. Содержимое рюмок резко переместилось во внутренние миры приятелей, сделав их ещё теплее и безысходнее.

— И заметь: страна ничего не производит, — Семён смачно заменил «ничего» на более эмоциональный и гораздо менее литературный синоним. — Нефть с газом качаем — бабло оседает в швейцариях, а нам, лошарам, говорят: извините, поджимайте хвосты, затягивайте пояса, держитесь, кризис пришёл…

Сомов смутно почувствовал, что в этой короедовской фразе его записали в «лошары», и поэтому решил сменить тему. После третьей она была тоже вполне традиционной — «о бабах».

— Вот я говорю как-то своей бывшей: чего тебе на 8 Марта подарить? Она: подумай сам, типа прояви, наконец, фантазию и инициативу. Ну, купил ей духи какие-то там. Дорогие! А она обиделась. Надулась. Три дня принципиально со мной не разговаривала, о каких-то там постельных поползновениях и речи не было… А я ей: ну, чё за фигня? В чём дело-то? А она: если я тебе хоть чуточку небезразлична, то сам догадаешься. Короче, ела мне мозг таким макаром неделю. Ела-ела. Я уж извёлся весь, думаю: чего не так? Бухой домой последнее время не приходил, мать её к родне отвёз, на магазины спонсировал… И вот прикинь, чё оказалось, из-за чего эти нервы, обидки, бойкот этот… Тарарам, барабанная дробь, правильный ответ — в студию! Запах духов — не тот. Пахнут они, видите ли, как-то не так. Оказалось, этот аромат, прикинь, СЛИШКОМ СЛАДКИЙ! Эпическая сила! И заявляет: если бы ты был внимательным, если бы тебе было не всё равно, ты бы помнил, что мне нравится другой аромат. Прикинь, Сёма, чё я помнить должен?! Мне больше в свой изнасилованный делами мозг впихнуть нечего. На работе — полная задница: там платежи задерживают, здесь договор срывается, поставщики подводят, а тут — «слишком сладкий». И главное — догадайся про эту хрень сам, нечуткая скотина. А потом ещё удивляются, почему это мы «налево» ходим… Вот потому и ходим. Потому что нельзя не ходить. Потому что надо ходить! Потому что мало радостей в жизни…

После этих «потому что» Сомов встал, чтобы подрезать ещё апельсинов. Настала очередь Короедова жаловаться на женщин.

— Да ладно, Колян, у меня не лучше была ситуация, — отозвался Семён. — Моя тут взялась реалити-шоу смотреть про экстрасенсов. Собираются эти провидцы толпой и угадывают, у кого кто как умер, колдунов из себя строят. Кто самый неколдунский — того изгоняют из проекта. Они любят эту галиматью «проектом» называть («галиматья» тоже была заменена на синоним)… И вот они глаза закатывают, бормочут чего-то. А народ у нас сидит, смотрит… Ну и жена тоже сидит, поглощена этими шарлатанами. А я ей говорю: всё это актеры, для телевизионной картинки, говорю, всё это. Настоящие-то люди со способностями туда не пойдут, не надо им известности. А потом эти участники шоу откроют свои конторки, и туда повалят дуры всякие толпами: где мой суженый?! А там будет сидеть этакая фифа, вся в чёрном, будет смотреть в магический шар, карты перекладывать, говорить про венец безбрачия, сглаз, дыру в ауре, энергетическую жопу, а потом заломит цену. Всё деньги… Ну, жена и обиделась. Фиг ли, правда-то раздражает…

— Как хорошо с приятелем вдвоём сидеть и пить простой шотландский виски, — неожиданно процитировал Вертинского Николай.

— И, улыбаясь, вспоминать о том, что с этой дамой вы когда-то были близки, — продолжил Семён и отправил в рот вслед за вискарным глотком апельсиновую дольку.

— Да блин!!! — рванулся к телевизору Сомов, когда мяч попал в штангу андоррских ворот. — Как так?! С такого расстояния? С такой позиции?!

Приятели выпили ещё по одной уже без тоста, не чокаясь, словно ставя крест на всём российском футболе. Тайм окончился, игроки понуро поплелись в раздевалку под раздражительное бухтение тысяч сомовых и короедовых на необъятной одной седьмой части суши.

В перерыве решили покурить. Это было тоже традиционным приятельским ритуалом. Семён вышел на балкон, на свежий воздух, набил трубку, запалил и начал обстоятельно попыхивать. Трубка представлялась более достойным предметом, чем сигарета, табак в отдельных пакетиках казался ароматнее, настоящим, неподдельным, потому что большинство того, что делалось в России и для России, считалось друзьями второсортным, для невзыскательных трудяг и прочих представителей низшего общества. Впрочем, на этот раз Николай не составил Короедову компанию, и «трубка мира» друг другу не передавалась. Сомов остался в комнате тыкать в пульт, дабы узнать последние новости. Ему была нужна новая доза для ворчливого недовольства. Телевизор с задачей постоянных поставок для Сомова негатива справлялся на пять с плюсом. Однажды Семён его спросил: ты чего, мол, новости смотришь, потом бандитов, «ментов», ток-шоу всякие горлопанские, потом — «поющие трусы», юмористов этих тупых, не смешных нисколько. Внятного ответа от Сомова получено не было.

Семён выдохнул табачный дым с каким-то вишнёвым ароматизатором. Он смотрел с высоты четвёртого этажа на проявления серединной осени. Листья то и дело отрывались от веток и пускались в полёт. Иные, везунчики, улетали прочь, другие — опускались на землю, обременённые собственным весом, попадая под колёса машин и не успев толком насладиться хотя бы свободным падением. Видимо, им и на берёзах в лучшее зелёное время было не очень хорошо. Это ведь только на первый взгляд листья все одинаковы. А как приходит пора вянуть да сохнуть, то все по-разному и цвет меняют, и рвут связь с веткой с разной степенью сожаления.

Вон пара прошла, рука в руке — она, конечно, счастливая, прохладно, а волосы развеваются, улыбка кокетливая, юбочка… Он — уже полусчастливый, думает, наверно: уже надоедать всё стало, а что будет, когда она о свадьбе заговорит? Лето прошло, страсть отсалютовала, а что теперь? И вроде ещё хорошо всё, но уже тревожно…

Собака-дворняжка, нелепая, шерсть рыжими клоками, на одну лапу прихрамывает. Чего-то ведь тоже думает своими собачьими мозгами, бегает, пожрать ищет. И работать ей не надо.

К подъезду подкатила белая «семёрка», из неё вышли мужик и его жена средних лет. Из багажника они достали вёдра с яблоками. «Вот уж чего никогда не понимал, так это копание на даче, — подумал, вдыхая вишнёвый табак, Семён. — Всё же можно в магазине купить. Бесит просто это пенсионерское: ой, а у вас огуречки свои? а много банок закатали? ой, помидорчиков в этом году неурожай!…

То ли табак был действительно в этот раз какой-то особенный, на вечерние философские размышления настраивающий, то ли виски приоткрыл занавес реальности, то ли прохладная осенняя атмосфера поспособствовала, только почему-то вспомнилось на сомовском балконе Семёну одно событие, которое произошло этим летом.

Надо было по служебным надобностям в райцентр попасть. И вот поди ж ты — где-то в глуши, между сёлами, уже немолодая машина сломалась. Кстати, именно после этой ситуации в областной администрации было принято решение обновить парк автомобилей и купить несколько иномарок для нужд мелких чиновников. Не беда, решил тогда Семён, проголосую на дороге, доеду на попутке, время терпит, погода хорошая, успею ещё «согласовать ряд вопросов».

И пошёл…

Дорога вилась до самого горизонта, тёплый ветерок одобрительно похлопывал по щекам, было ясно, если не считать нескольких облачков причудливой формы, июньская зелень радовала уставшие от монитора глаза. Над полем по-хозяйски, неторопливо кружила крупная птица — то ли орёл, то ли беркут, то ли ястреб, Семён в них не разбирался. В общем, что-то выпорхнувшее из герба. Пахло какими-то травами, и чувствовалось, как что-то внутри соскучилось по этому запаху. Идти было легко, и чем дальше, тем охотнее шагалось. Попуток почти не было, а те редкие, что проносились на бешеной скорости, были дорогими иномарками, а значит, их водителям было плевать на голосующего Короедова. Был бы кто на грузовой, на стареньком «жигулёнке» — тогда другое дело…

Но непосредственному начальству текущую обстановку обрисовать всё же было надо. Семён достал мобильный и с ужасом обнаружил, что заряд в телефоне иссяк. По закону подлости такие вещи происходят совсем не вовремя. Да, у него был с собой зарядник, Семён его всегда на всякий случай носил в небольшой сумке. Говорят, где ты хранишь зарядное устройство от мобильного, там и твой дом. «Забавненько, — подумал Короедов, — если у меня зарядник постоянно в сумке, значит, и дом мой — сумка. И ношу своё жилище на себе, как улитка». Эта грустно-весёлая мысль на секунду отвлекла от проблемы, но зарядить мобильник было не от чего. Ни от деревьев, ни от солнца, хотя энергии вокруг было предостаточно.

«О, как, — подумалось Короедову, — Если сегодня ты вдруг «изнотавелеблинземомент», то бишь вне мобильного доступа, то попадаешь в другой, параллельный мир, пугающий своей свободой, неизвестностью для социума, тебя не отслеживают, не «ведут». И если раньше на самый распространённый «мобильный» вопрос «Ты где?» можно было соврать, то теперь, с развитием видеосвязи, обмануть тотальную, да чего там — тоталитарную, сеть уже не выйдет. А покажи-ка себя? Это на фоне чего ты там? Ты повязан по всем параметрам, ты — человек-точка в системе координат, ты — человек-функция, а так если посмотреть — то и не человек уже, а муха, которая добровольно вляпалась в эту всемирную паутину, и чем сильнее ты дёргаешься, пытаешься вырваться, тем быстрее приползет паук и сожрёт тебя. Это — обратная сторона паутины: да, тебе удобно искать информацию, но и ты — как на ладони. Только вот на чьей ладони?..

Семёну стало тоскливо от того, что без мобилы так дискомфортно, непривычно и даже страшно. С автостопом тоже не везло. Он дошёл до некоего села. «Малые Погребы», — рассмотрел он придорожную табличку. — Ага, значит, где-то есть ещё «Большие Погребы», а может и «Средние», «Верхние», «Нижние», «Русские», «Мордовские». Да, бывают названьица…». И чтобы сгладить гнетущее ощущение безмобилья, Семён начал развлекать себя придумыванием неприличных, нецензурных названий сёл и деревень: Большие Охренищи, Глубокая Задница, Средние Бодуны, Фигасебеево и всё в таком роде.

Недалеко от обочины он заприметил небольшую беседку с деревянным крестом. Это оказался обустроенный родник, видимо, источник почитался как святой. Тут же висела эмалированная кружка. Семён, прошедший около двух с половиной километров, только сейчас почувствовал, как хочет пить. Не зря говорят — «живительный глоток»: холодная вода была необычайно вкусной, хотя непонятно, как это может быть, вода она и в Африке вода. Но нет, Семён знал, что в городе «Водоканал» воду берёт прямо из загрязнённой реки, дезинфицирует её, как-то смешивает с хлором, всё это движется по ржавым трубам, и в итоге из крана течёт хоть и вполне себе безопасная водичка, особенно если её профильтровать, однако это уже не то… Вода из родника как-то неведомо преобразила сознание: тревожность словно смыло. Умыв лицо, он ощутил свежесть, не ту рекламную телевизионную «свежесть», он как будто посмотрел вокруг другими глазами. Как та парящая птица над полем, которая всё сверху видит, которая спокойно выбирает свой достойный путь, не бросается опрометью вниз за каждым кузнечиком, гусеницей, мышью или за чем там она охотится.

На дороге остановилась женщина лет пятидесяти пяти, по-видимому, местная, в руках у неё были вёдра, она смотрела на Короедова и, не решаясь спуститься к роднику, что-то ждала.

— Сынок, ты пей, я подожду, — сказала она, заметив, что Семён её увидел, и поправила на голове платок.

— А почему надо ждать? Вы проходите, я — всё, — удивлённо отозвался Семён, а сам подумал: «Дело к сороковнику идёт, а для кого-то всё равно ещё «сынок». Приятно, когда случаются такие «рецидивы молодости».

— Ну как же, чать, у меня вёдры-ти пустые. Примета такая: баба с пустыми вёдрами навстречь — нехорошо, — объяснила местная.

— Да мне как-то поф… ну, в смысле не верю я особо в приметы, ничего страшного, проходите, — сказал Семён.

Женщина подошла и стала набирать воду.

— А ты, я смотрю, нездешний, — сказала она.

— Да вот, по делам здесь, проездом. Точнее — проходом, — скаламбурил Семён, а вы не подскажете, где здесь можно телефон зарядить? Позвонить надо, сказать, что задержусь по форсмажорным обстоятельствам. Машина сломалась, а мне сегодня в райцентр попасть надо. Мне бы только розетку найти.

— Телефон… Да хоть у меня можно, — предложила селянка, — если отселева, то второй дом справа. Вот и зарядишь свой форсмажорный. Чать, лектричества из розетки-ти нам не жалко. Меня Евдокией Григорьевной зовут.

— Семён, — представился Короедов.

— А где ж ты, Семён, трудишься?

— В городе, в администрации. Содействую.

— Кому ж ты содействуешь?

— Содействую я, как это сказать… В общем, содействую деятельности департамента по развитию, — с иронией и даже невольным оттенком паясничания ответил Семён. — Да вы вёдра давайте, помогу поднести…

Евдокия Григорьевна с неохотой рассталась с вёдрами, внимательно посмотрела на Короедова.

— Ну, вот и поглядишь как раз, какое тут у нас развитие… Развивамся, индаль плакать иногда охота. Работать тут людям негде (женщина сделала ударение — «людЯм»), раньше-ти ферма была, я там дояркой раньше, потом всё хозяйство разорили, колхоз разграбили. Мужиков у нас в Погребах нет почти, все на заработки разъехались. Да и с заработков не все возвращаются. Школу недавно закрыли, ребятишков в селе не осталось. Хлеб, продукты в сельпо вот завозют, спасибо. Я вот на пенсию недавно вышла, пенсию получаю. Огород есть, слава Богу. Корову держу. Сейчас у нас в селе скотины не осталось, а я вот держу. Привыкла я к коровам, не могу без них. По хозяйству одно, другое, так и день проходит. А если захвораю, так дочка у меня, Катерина, она лечит. Не врач, а лечит…

«На самом деле жизнь тут жуткая, — подумал Семён, таща вёдра, которые с каждым шагом становились всё тяжелее, — развлечься нечем, Интернета наверняка нет, была бы ещё здесь вообще мобильная связь, а то зря вёдра тащу и сам сюда зря тащусь… Топят дровами, их ещё нарубить надо, еда хоть и натуральная, за неё ещё погорбатиться придётся. Сортиры во дворе вонючие, с мухами летом, а зимой в них тоже не кайф. А мы ещё в городе на жизнь жалуемся, ноем. Как говорится, расскажи шахтёру, как ты устал на работе в офисе. Другими словами, расскажи деревенскому, как ты задолбался… Кстати, с этими вёдрами я точно задолбался. Они-то здесь привычные, выносливые, я давно ничего тяжелее ручки не держал. Пальцы всё больше к клавиатуре приучены, чем к лопате…».

Они открыли калитку и вошли в дом. Семён наконец-то поставил воду на пол в сенях (он подумал, что это сени), разулся, прошёлся по холодному полу в комнату, оглядел нехитрую обстановку. Там была настоящая русская печка, и хотя хозяева готовили на электроплите, печь, очевидно, грела дом зимой. Малые Погребы ещё не были осчастливлены газом. Стол, кровать, старая икона в углу. Бедно, но чисто.

— Вона розетка-ти, втыкай, — сказала Евдокия Григорьевна. — А может, молочка пока с хлебцем? У нас тут ещё пекарня работает, пекут хлеб хороший, настоящий.

— Не откажусь, — признался Семён, так как и вправду нагулял изрядный аппетит.

Он включил мобильник в розетку, зарядка пошла, но худшие опасения Короедова подтвердились: сети не было.

«Заповедник какой-то, — подумал Семён, — прошлый век…».

— Кать, у нас гости, — сказала хозяйка.

В комнату въехала молодая привлекательная женщина. Именно въехала — на инвалидной коляске. Если бы не эта коляска, не глубокий взгляд, она вполне могла быть на обложке глянцевого журнала. Но одета она была совсем не гламурно: лёгкий домашний халат, простая коса, тронутое худобой лицо, глаза с зелёным отливом, никакого макияжа. Босые неподвижные ноги.

— Здравствуйте, — сказала она. — Я — Екатерина, дочь Евдокии Григорьевны.

— Добрый день, — ответил Короедов. — Семён. Очень приятно.

Но «приятно», конечно, не было. Сочетание женской красоты и инвалидной коляски угнетало. Нависло тяжёлое бессловье.

— Вот молочко, попей. Парное, утром доила, — появилась хозяйка. — Садись вон за стол.

Молоко было прохладным, вкусным, хлеб — душистым.

— И мы вот с Катей тоже перекусим, — суетилась Евдокия Григорьевна.

Он подвинула стул к столу, дочь переместилась тоже поближе. Семён посмотрел на её руки — сильные, худые. Было видно, как будет выглядеть Екатерина лет через двадцать-двадцать пять. Семён сразу ощутил быстротечность времени, почувствовал себя убийцей этого времени, безжалостным его транжиром. Чем он занимается, зачем? Ведь через эти двадцать-двадцать пять лет и вспомнить будет нечего. А тут ещё огромные старые часы настенные тикают невыносимо громко. И каждый этот «тик» был словно проявлением включённого счётчика бомбы, которая рано или поздно рванёт, и ни синий провод, ни красный уже не перекусишь, не поможет, остаётся сидеть рядом и обречённо ждать.

— Раньше-ти всё хорошо было. Школу она здесь кончила, в город поехала, в институте училась педагогическом, вернулась опять в деревню, говорит, здесь и работать буду, замуж тут вышла… А пять лет назад Катенька с мужем и дочкой на машине ехали и разбились, — заговорила после «тикающей» паузы Евдокия Григорьевна. — Пьяный мужик из соседнего села на грузовой летел, ну и вот… Серёжа и Леночка — насмерть, а она позвоночник повредила и так вот и осталась. Или уж судьба такая, а может, сглазил кто — не знаю…

— Мама, — Катя страдальчески посмотрела на Евдокию Григорьевну.

— Извините, — выдавил Семён, не зная, что сказать. Любое слово было бы неуместным.

— Ну, вот так и живём, жить-то надо. Ну, местный собес помогает, коляску вот хорошую дали, спасибо. Муж у меня, слава Богу, жив-здоров, сейчас к Петровичу пошёл. Соседи у нас хорошие, тоже ежели чего…

При всей вкусноте хлеба и молока они встали комом в горле. Семейные фото смотрели со стены, там все улыбались.

— Да ты кушай-кушай, сынок, я ещё молочка налью.

Это второе за сегодня «сынок» тронуло Семёна почти до слёз. Будто его, незнакомого случайного человека, приняли в семью, почти усыновили и будто заместили им, Семёном, погибших…

— Была у меня детская коляска, а теперь вот такая, — сказала, глядя в окно, Катерина.

— И что? Ничего нельзя сделать? — спросил Семён.

— Медики сказали, нужно много денег… Очень много… Тогда можно попробовать сделать операцию за границей, в Германии. Тогда есть шанс.

— А ещё у Катеньки после этой беды дар открылся, — сказала Евдокия Григорьевна. — Она стала людям помогать, лечить их. Приходят к ней. А ещё она видит, что с ними будет наперёд. Вона чего оказывается…

Семён опешил. Она? Она — и лечит?

— Да, есть немного такое, — сказала Катя, — так что если интересно, могу посмотреть, что тебя беспокоит. Раз уж попал к нам.

— Почему бы нет, — Семёну стало просто любопытно. «Битый небитого везёт», — вспомнилась ему фраза из сказки про лису и волка.

— Давай-давай, худого не будет, — приободрила Евдокия Григорьевна.

— Раздевайся до пояса и садись на этот стул, — сказала Катя уже уверенным, ровным голосом.

Катерина закрыла глаза и стала водить руками рядом с телом.

— Ну, в общем так: проблема с поджелудочной, печень не совсем в порядке. Поменьше копчёного, солёного, жареного. Со спиртным аккуратней, пореже. Немного смещён один позвонок… А ещё что-то тебя томит, с работой связано. Как будто постоянно какой груз в себе носишь.

— Ну, да, — отозвался Семён, — как не выпивать при таких начальниках…

Катерина стала словно бы собирать то грязное, что невидимо окружало Семёна, быстро шепча, а потом — бросила это незримое в миску с водой. Той самой, с родника. Евдокия Григорьевна сразу взяла эту посудину и вынесла, вылила воду в огород. Закончила шёпот Катерина словами молитвы.

— А ещё попей березовый гриб чагу, есть у нас сушёный, будешь заваривать. Потому что почистить тебе надо организм. Как трубы рано или поздно надо прочищать, так и в человеке.

— Ладно, — сказал Семён, хотя очень сомневался, что будет употреблять внутрь этот нарост на деревьях.

— Могу сказать, что тебя ждёт в ближайшие годы, — сказала Катерина и прикоснулась к его запястью. Ладонь оказалась очень теплой, даже горячей. От неё исходил словно ток. У Семёна слегка закружилась голова, и перед глазами с бешеной скоростью понеслись картинки из его жизни. Пока — из прошедшей её части. Вот он, восьмилетний пацан, гоняет в футбол у себя во дворе, обводит одного, второго, падает, получает синяк на коленку, слышит голос матери: «Сё-ма! У-жи-нать!». А вот он сидит за партой, плюется из трубочки бумажными шариками. В него тоже летят такие комочки, всем весело, кроме учительницы. Она ругается, грозится вызвать родителей. Потом — он на черноморском побережье, накануне был шторм, Семён входит в волны по крупному песку, а вокруг — медузы, как сгустки киселя, и касаться их противно. Вдали — прогулочный корабль, море — до горизонта, пахнет кипарисами и шашлыками. Вода солёная, выталкивает из себя. В ладони — ракушка… Ещё воспоминание — старшие классы, школьная дискотека, актовый зал, в колонках ритмуется заводная песня, включается медляк, все сразу жмутся к стенкам, стесняются пригласить девчонок… Ещё из вспышек сознания — он мчит на мотороллере, ему семнадцать, ему хорошо и свободно, он ни о чём не думает, может, разве о том, что в гараже употребит с друзьями чего-нибудь согревающего и они пойдут шататься по вечернему городу в поисках этакого…

–…Не надо, я, наверно, не хочу знать, что будет, — сказал Семён и осторожно отвёл свою руку от ладони Катерины.

— Это правильно. Когда не знаешь, — больше шансов это будущее подправить. Поэтому, я хоть теперь твоё знаю, а говорить тебе не буду. Одно тебе скажу — меньше злись, день пришёл — старайся радоваться ему. Вот увидишь — так тебе легче будет.

Семён кивнул и словно вышел из оцепенения.

— У меня телефон уж, наверно, достаточно зарядился, — сказал он и начал прощаться. Катерина улыбнулась ему и помахала рукой.

— Ты там, в администрации-ти своей, скажи, чтобы по нашей улице дорогу сделали. А то как дожди начинаются, никто сюда проехать не может. Ни «скорая», никто. А как захворат кто, не знай, чё и делать. Тут по нашему порядку одне старики живут.

Евдокия Григорьевна протянула Семёну пакетик с сушёным грибом чагой.

— Возьмёшь небольшой кусочек гриба, положишь его в чайник, зальёшь кипятком. Пей как обычный чай, с сахаром, а лучше с мёдом, — напутствовала Короедова Катерина. — И больше ходи пешком. Своими ногами.

— Спасибо вам за всё, — сказал Семён и шагнул за дверь. И чуть не получил по лбу черенком от граблей, на которые наступил. «Очень символично…», — подумал он.

Короедов снова шёл по дороге, в надежде тормознуть попутку. По сторонам располагались домишки, из многих уже ушла жизнь, они заросли крапивой и прочей кустистой зеленью, окна были заколочены. Семён достал из сумки пакетик с древесным грибом. «Прямо как в сказке про Алису, — подумалось Семёну, — откусишь один раз — вырастешь огромным, откусишь с другой — станешь мелким-премелким. Только вот знать бы, с какой стороны откусить. Жаль, что у меня нет какого-нибудь занюханного цветика-семицветика, с одним лепесточком, чтобы Катя снова стала ходить. Да кто я такой, чтобы приказать ей: «Встань и иди!»?.. Нет, надо мыслить реально, надо написать письмо в министерство социальной политики, поднять связи. Есть же какой-нибудь способ собрать деньги на лечение, есть же всякие благотворительные фонды, программы… Надо этим заняться. И вот он уже представил, что с Катей всё хорошо, что она здорова, счастлива, что они становятся близки, что между ними разгорается страсть…

В центре села расположилась полуразрушенная, но величественная церковь с пятью куполами, без крестов. С рыжих кирпичей давно была содрана, как шкура с пойманного зверя, штукатурка, окна и вход зияли пустотой. Очередная жертва борьбы советской власти с Богом. Понятно, что силы были неравными, и церковь, хоть и поруганная, устояла, а вандалы уже давно не значились в списках живых.

Семён ради любопытства залез внутрь. На обшарпанных стенах кое-где сохранились бледные фрески, особенно под куполом. На земле валялись доски, кирпичи, осколки бутылок. Тут он заметил икону Троицы, которую наверняка недавно принесли и прикрепили на стену местные. Рядом была воткнута свеча. Семён достал зажигалку и высек огонь. Свеча, нехотя потрескивая, загорелась. Минута тишины.

И вдруг её взорвал звонок мобильного. Семён аж вздрогнул от неожиданности. Видимо, телефон нашел сеть, и связь установилась.

Номер был незнакомый.

Неизвестно почему, но при горящей свече Семёну говорить по телефону не хотелось.

— Да, — ответил Семён, задув пламя.

Дым от фитилька мгновенно заполнил легкие. Он имел привкус табака с вишней…

–…Ну, чё, пошли, второй тайм начинается. Хрен знает, отыграются наши футболёры, нет ли.

Голос Сомова звучал из-за спины, хотя поначалу показалось, что как будто из телефона. Короедов стоял на балконе, курительная трубка в его руке дымилась, сумерки медленно и неотвратимо наступали…

Семён с тоской и презрением к себе ясно осознал, что никакие «связи» им так и не были подняты и что они никогда подняты уже не будут. Что мысли про «благотворительные фонды и программы» так и останутся немыми, невылупившимися словами. Что «скорая помощь» так и будет застревать в осенней грязи на дороге в Малых Погребах.

— Слышь, Колян, ты это, без обид… Я — домой. Не буду я досматривать. Не на что там особо смотреть, — сказал Семён товарищу.

— Как знаешь, без проблем, — ответил Сомов. — Смотреть там и правда нечего. Только за вискарь вложись, как договаривались… Такие бабосы получают, я прикинул: сто долларов в минуту! А ходят по полю пешком!.. Инвалиды!