Полтергейст из березовых фотообоев

Миша Токарев

Вчера было двадцать четвертое сентября, вчера я дописал этот сборник. А потом пошёл на кухню и начал пить кефир. А потом подумал, а как мне этот сборник назвать целиком. Пил свой кефир и перебирал в уме возможные названия, чтобы они звучали как-то таинственно или вроде того. Вспомнил, что с кефиром лучше всего есть булочку с маком, посмотрел в холодильнике, но там не было булочки с маком, не было вообще никаких булочек. В холодильнике не было названия для этого сборника мистических рассказов.

И тогда мы пошли смотреть щеночков

Меня приглашает патлатый господин посмотреть щеночка у него дома. Но я понимаю, что эта неказистая уловка признак недалекого ума. Дяденька, у вас, похоже, ум заходит за ролики или вроде того. Кто же так заманивает к себе домой — говорю ему, а сам высмаркиваюсь в свою шапку, самую любимую со Спартаком, оттого и высмаркиваюсь, чтобы эта шапка не досталась ребятам из коррекционного класса. Да, у нас, когда стали совмещать группы продленного дня, так начало моросить и обстановка в коллективе накалилась. Они тоже в седьмом классе так-то учатся, но почти всем им по 16 лет. Да, они же отсталые — я как-то раз так сказал, а меня потом Жанна Ивановна наругала, сказала: они просто дети с особенностями. (И бьют они по-особенному, конечно). Мы где живем-то, в тюрьме или что вообще? В носок мыло пихать, умудрились додуматься. Вот тогда на потрескавшемся кафеле в школьном туалете я понял, что бьют они по-особенному.

А у меня, знаешь, каких щеночков Герда родила, закачаешься! — трет этот шнырь сейчас на заднем дворе книжного магаза. Я очень люблю разные книги, главное, чтобы они были про жизнь. Сейчас нашел одну такую на задворках нашего книжного, там, бывает, что оставляют бесхозные на картонных ящиках. Книга называется Борис Ельцин: от заката до рассвета. Взял её и хотел пойти домой, у меня дома эклеры ещё со вчерашнего дня остались. С кефиром их навернуть, милое дело. А тут этот дядька цепляется. На пальто у него значок звезды, а рядом значок пацифизма. Это у тебя, дядя, тяга к гомосексуализму, что ли? — спрашиваю его, а сам шажками в сторону своего дома отступаю. А вот оскорблять, молодой человек, не надо, я же с душой — говорит он очень жалостливо и смешливо, потому что его ШЭ в слове душой выходит похожей на дырявый смеситель. И я отвечаю, лишь бы он не расплакался еще: пойдем, покажешь щеночков. Может, от этого человеку легче станет, а от меня не убудет.

Отвратительная погода в доме у Валентина, этот дядька так представился мне. В подъезде пахнет разварившимися клецками. Они, кстати, лежат у батареи, а сверху блестит бульон. А кошка, рыжая в черную крапинку, слизывает эти склизкие медузы. Вроде бы цвет у стен такой же, как в нашем доме, но, как посмотришь на них, так наваливается непонятная грусть. Да, те же две полосы, верхняя, это побелка, низ — скисшая синева. Мы поднимаемся с Валентином по лестнице. И к лестнице у меня нареканий нет, обычная лестница. Сейчас таких щенков покажу, пришли — тараторит Валентин и звенит ключами, открывая свою дверь. Из глубины квартиры выходит женщина в розовых лосинах с половником наперевес. О, Валя, у тебя сегодня юный гость — говорит тётка и лыбится всем своим полупустым ртом. А за моей спиной закрывается дверь, и нервно щелкает замок.

Ну, и где твои щенки, уважаемый — сглатываю потяжелевшую слюну. И мне кажется, что падение этой слюны слышат все соседи в этом доме. Так они там, в ванной, там тепло им, ты пойди, посмотри — снимает пальто Валентин, а под пальто у него толстовка с черепом на весь перед. Вот и пацифизм, вот я влип — думаю, а сам говорю ему: а ты знаешь, как Лев Толстой связан с толстовкой? Женщина эта еще тут вертится: какой начитанный мальчик, ну, проходите, сначала суп или щеночков посмотришь? Суп будешь? — поглаживает меня по голове Валентин. А я ловлю страшную панику и прыгаю от него в сторону, натыкаясь на женщину. Тетечка вскрикивает, цепляется мне в плечи. Корова! — отчаянно кричу со страху, и заряжаю в голову книжкой. Она падает на пол. Сзади Валентин чем-то тычет мне в шею. Он тоже падает, они оба на полу всего лишь мгновенье. Этого времени достаточно, я бегу в открытую комнату. Захлопываю дверь, а там шпингалет. Шею сводит, на ней что-то липкое.

Эти дятлы долбятся в дверь. А дверь вся такая хлипкая. На моей шее кровь, а в комнате этой висят два вымпела. И кровь цветом, как эти вымпелы. Это хороший знак, если бы она была цвета гранатового сока, тогда караул. Еще тут много книг, а у окна полиэтиленовые свертки, не знаю, сколько, но количества хватит, чтобы я с разбегу прыгнул в окошко, наступив на них, как на ступеньки. Что только делается, а вроде бы обыкновенный лох Валентин. Щеночков-то не посмотрел — подвывает женщина и, кажется, смеется. В это мгновение прилетает топор. Он проходит над моей головой. И я бегу к подоконнику, наступая на свертки. Пинаю стеклину, она с радостным звоном куда-то туда осыпается. За спиной разлетается древесина. И я прыгаю в снег.

По-праздничному переливаются своевременные сирены. Интересно, это скорая или милиция? Сильные руки. Очень цепкие руки. Нежные руки, наверное, женские. Это еще что такое? Укол. Перестаньте. Помехи. Вам не мешало бы настроить радио, а то играет какая-то абракадабра. А еще у вас дует в окно, нестерпимо дует. Так и до ангины недалеко, между прочим. Я открываю глаза, меня куда-то везут в машине, за окном пролетает проспект, книжный, мой дом. На светофоре встали машины. А где-то совсем рядом заскулили собаки. Надо же предупредить маму — пытаюсь привстать, но меня спешно укладывают назад руки, цепкие руки.