Камера смертников. Последние минуты

Мишель Лайонс, 2018

Техас – один из штатов, где высшей мерой наказания по-прежнему остается смертная казнь. И Мишель Лайонс по долгу службы приходилось общаться с сотнями приговоренных к смерти. Это были обычные люди, совершившие бытовые убийства, и маньяки-психопаты, и насильники, и чересчур далеко зашедшие однажды «домашние тираны»… Как они жили в ожидании неминуемой гибели? Как проводили последние часы? Почему одни искренне раскаивались в содеянном, а другие оставались монстрами до последней секунды? Мишель Лайонс поделится случаями из личной практики. Теми историями, что заставят задуматься, вершит ли общество правосудие, предавая смерти убийцу? Справедливо ли казнить за преступление, совершенное в юности, того, кто за годы тюремного заключения стал действительно другим человеком? И можно ли оставлять в живых чудовище, убивавшее просто ради извращенного удовольствия?..

Пролог. Единственная слезинка

Я не помню ни его имени, ни какое он совершил преступление, ни из какого округа Техаса он родом, однако черты его лица свежи в моей памяти, словно казнь была вчера. Чернокожий, среднего возраста, с гордо выступающим подбородком. Больше всего мне запомнилось его одиночество. Никаких родственников, никаких друзей — никакой поддержки. Может, он сам не хотел, чтобы они пришли, а может, они не пожелали, а скорее всего у него просто никого не осталось.

Со стороны жертвы тоже никто не присутствовал. По крайней мере, насколько мне помнится. Либо они боялись, либо не могли позволить себе такую поездку, а возможно, прошло так много времени, что никого не удалось найти.

Как бы то ни было, за тем, как он лежал и смотрел в потолок, пристегнутый к кушетке и с иглами в обеих руках, наблюдали только два репортера, включая меня, и сотрудник тюрьмы.

По сторонам он не смотрел. Да и зачем? Знакомых у него здесь не было. Только начальник тюрьмы, стоявший у изголовья, и священник, положивший руку ему на колено. Начальник шагнул вперед и спросил, не хочет ли он произнести последнее слово, а человек на кушетке чуть заметно покачал головой, ничего не сказал и только заморгал. И тогда я увидела: в уголке правого глаза у него блестела слезинка. Слезинка, которую он отчаянно пытался сморгнуть. Она на миг задержалась — и скатилась по щеке. Эта слезинка тронула меня сильнее любых слов. Начальник дал сигнал, и раствор потек в вены; человек на кушетке кашлял, брызгал слюной, потом затих. Вошел врач, объявил, что приговоренный умер, и накрыл ему голову простыней.

Поскольку я хорошо помню лицо казненного, то, наверное, смогу, порывшись среди своих документов, найти его имя. Только я не хочу знать ни его имени, ни что и где он совершил. Это все неважно. Я помню казнь — и с меня довольно. Никогда больше я не увижу никого столь одинокого и всеми забытого.

Когда я присутствовала на казнях, в том числе и женщин, — сначала как репортер, потом как работник тюремной системы, — я не позволяла себе пускаться в самокопание. Глядя в свои старые записи, я вижу, что меня многое волновало. Однако я была молодая, самоуверенная, и все вокруг казалось белым или черным. Любые мрачные сомнения я мысленно складывала в чемодан и задвигала его в самый дальний уголок сознания. Начни я анализировать, что чувствую, наблюдая казни, или разбираться в оттенках переживаемых эмоций, разве смогла бы я месяц за месяцем, год за годом, вновь и вновь приходить в эту комнату? А если бы я разрыдалась? Или кто-то заметил бы страх в моих глазах? Я просто обязана была отключать эмоции. Притупление чувств спасало меня и помогало работать дальше. Но в конце концов мой чемодан переполнился, — пришлось сесть на него и придавить крышку.

Лишь когда я ушла из тюремной системы, — посетив за одиннадцать лет не менее 280 казней, — задумалась всерьез о том, что мне довелось пережить.

Бывало, увижу пластиковый контейнер с фруктовым пуншем — и вспоминаю, что такие давали осужденным в день казни; или открываю пакетик чипсов — и вспоминаю запах комнаты смерти. Или какая-нибудь радиопередача напомнит о беседе, состоявшейся у меня с приговоренным за несколько часов до его казни. Я представляю себе того человека на кушетке с его единственной слезинкой или мать детоубийцы Рики Макгинна. Больная и старая, прикованная к инвалидному креслу, миссис Макгинн приехала на казнь сына в нарядном цветастом платье и в жемчугах. Когда Макгинну пришло время сказать последнее слово, она выбралась из кресла и прижала к стеклу морщинистые руки — хотела, чтобы сын непременно ее увидел, прежде чем заскользит в пустоту.

Маленькой девочкой, лежа ночью в постели, я порой плакала о своих близких, которые когда-нибудь умрут. До сих пор помню светло-зеленые стены моей спальни и звук телевизора на первом этаже. Я включала у себя радио, надеясь, что музыка прогонит мысли о смерти. Через открытую дверь я смотрела в освещенный коридор, и по лицу у меня текли слезы. Ни разу мне не пришло в голову спуститься и рассказать маме с папой о своих страхах — то была только моя тайна.

Утешала меня вот какая мысль: когда мы все умрем, встретимся на небесах. К чему бояться смерти любимых, если она не разлучит нас навсегда? Мы встретимся, это лишь вопрос времени.

С возрастом страх смерти трансформировался в боязнь забвения. В этом я виню свою первую школьную любовь. Мы расстались, когда я вместе с родителями переехала из Техаса в Иллинойс, а через несколько недель он уже встречался с другой девушкой. Я была подавлена. Видимо, я не такая уж особенная. Как можно так сильно меня любить — и так быстро забыть? Глупо, конечно, но это еще много лет выбивало меня из колеи. Всякий раз, расставаясь с людьми, я думала: «Хорошо ли я себя показала? Будут ли обо мне помнить?» Поэтому я хочу, чтобы после смерти меня кремировали, а мой прах развеяли. Ничего нет печальнее могилы, к которой никто не приходит. Заброшенной и никому не нужной — как тот человек, чье имя я не могу вспомнить.