Глава 8
Он стоял и смотрел на меня, а я не могла оторвать взгляд от его зеленых глаз. Мне хотелось расхохотаться — куда в Лейк-Финиксе ни пойди, обязательно наткнешься на Генри. Старичок посмотрел сперва на меня, затем на него, опять нахмурился и позвонил в колокольчик.
Это вернуло Генри к действительности.
— Простите, — быстро проговорил он.
Старичок недовольно хмыкнул.
— Что вам угодно?
— Ждешь, ждешь, — ворчал старичок, которому с появлением продавца не столько захотелось что-либо купить, сколько пожаловаться на плохое обслуживание.
— Простите, — повторил Генри с той же интонацией, что и прежде, и я не смогла сдержать улыбку.
Чтобы скрыть ее, я наклонилась к витрине, где рядами были выложены несколько видов глазированного печенья, каннолли и шоколадные пирожные с орехами. Разглядывая эти лакомства, я украдкой бросила взгляд на Генри, который кивал, слушая претензии старичка. Он был в джинсах и светло-зеленой футболке с черной надписью на груди «Время взаймы». Одно его плечо было испачкано мукой. Я очень удивилась тому, что он здесь работает. Выходило, что о его теперешней жизни я совсем ничего не знаю.
В прежнее время Генри вполне уверенно чувствовал себя вне дома, и наша встреча в лесу это подтверждала. В тех редких случаях, когда я думала о Лейк-Финиксе и своих знакомых, то всегда представляла себе Генри, занятого какой-то работой.
Звон кассового аппарата вернул меня к действительности. Генри дал старичку сдачу и придвинул к нему по прилавку зеленую коробку с покупками.
— Спасибо, — вежливо, как и полагается продавцу, сказал Генри. — Всего доброго.
— Да уж, — проворчал старичок, забрал коробку и вышел из магазина. Мы с Генри остались наедине.
Я посмотрела на него, на свою одежду и во второй раз за сегодня пожалела, что не оделась во что-то приличное, но сразу отбросила эту мысль. Генри уже видел меня неумытой и исцарапанной в лесу. Кроме того, какое ему до меня дело, если у него есть какая-то блондинка. Впрочем, какая мне разница?
— Итак, — Генри покачал головой, — по-моему, хватит нам таких встреч.
— Работаешь здесь? — спросила я и сразу поняла, что задала глупый вопрос. Разумеется, работает, иначе с какой бы стати ему стоять за прилавком, обслуживая брюзгливых болельщиков команды «Филадельфия»? — Я хотела сказать, — сразу поправилась я, стараясь, чтобы сказанное как можно меньше походило на вопрос, — ты здесь работаешь.
— Работаю, — в уголках его губ заиграла усмешка. Стало ясно, что моя попытка превратить нелепый вопрос в утверждение тоже провалилась. — Это булочная-пекарня моего отца.
— А… — я не в силах была скрыть удивление. Папа Генри, как и мой, в деловом костюме, с портфелем в руках, в пятницу вечером выходил из автобуса вместе с остальными отцами. Я обвела взглядом магазин, пытаясь понять смысл услышанного, но не смогла. — Разве, — продолжила я после недолгого молчания, — он раньше не в банковской сфере работал?
— Раньше — да, — резко ответил Генри. Мне показалось, что он не хочет развивать эту тему, и я тут же пожалела, что спросила. Мистер Кроссби, вероятно, потерял работу, и Генри не было нужды мне это объяснять. — Он говорит, что принцип здесь тот же, — добавил Генри чуть мягче. — Там стоимость активов, здесь — тесто, но и здесь, и там надо, чтобы они поднимались. — Услышав такой каламбур, я охнула, ведь шутка была вполне в духе моего отца, и Генри слегка улыбнулся.
Наступило молчание. Он засунул руки в карманы и прочистил горло.
— Так что вам угодно? — отстраненно спросил он, снова входя в роль продавца.
— Так, — быстро проговорила я, сообразив, что покупатель, находясь в магазине, должен знать, чего хочет, и подобный вопрос не должен застать его врасплох. — Хм… — Я заметила поднос с небольшими кексами, покрытыми разноцветной глазурью пастельных цветов, но сразу от них отвернулась, поскольку они напомнили о последнем моем дне рождения, о праздновании на скорую руку, о диагнозе отца. Поискав еще, я ткнула пальцем в первое попавшееся лакомство в витрине. — Дюжину вот этих. — Потом рассмотрела и поняла, что указала на овсяное печенье с изюмом. Я ненавижу овсянку во всех видах, особенно когда ее пытаются представить в виде десерта. Джелси не любит изюм, так же как и все остальные в нашей семье. Получалось, я выбрала то, что никто из домашних, скорее всего, есть не станет.
— В самом деле? — Генри произнес это скорее не как вопрос и удивленно поднял брови. — Овсяное?
Я молча смотрела на него. Он не мог помнить, что пять лет назад я терпеть не могла овсянку. Это невозможно.
— Ага, — медленно проговорила я, — овсяное. А что?
— Да нет, ничего, — сказал он, достал с полки позади прилавка еще одну зеленую коробку и стал перекладывать в нее по два овсяных печенья сразу. — Просто думал, что ты его не любишь.
— Не могу поверить, что ты это помнишь, — сказала я, наблюдая, как коробка постепенно заполняется самым невкусным печеньем в мире.
— Отец зовет меня слоном. — Я посмотрела на него, не зная, как на это реагировать, но он объяснил. — Говорят, они очень долго все помнят. — Генри наклонился, чтобы достать с подноса два последних печенья. — Я действительно мало что забываю, — спокойно добавил он.
Я уже собиралась кивнуть, когда до меня дошло, что сказанное имеет второй смысл. Генри не забыл, какое печенье я не любила пять лет назад, но это также означало — он помнит, что я сделала.
Генри переложил печенье в коробку, выпрямился и посмотрел на меня.
— Тут одиннадцать, больше нет. Можно добавить еще одно шоколадное?
— Да! — ответила я, вероятно, с чрезмерной готовностью.
Мне показалось, что, наклоняясь, Генри улыбнулся. Он переложил одинокое шоколадное печенье в коробку, закрыл крышку, придвинул по прилавку ко мне, пробил чек, а когда давал сдачу, я заметила, что он держит купюры за самые края и кладет монеты мне в ладонь так, будто хочет избежать случайного прикосновения.
— Ладно, — сказала я, поняв, что не остается ничего другого, как только забрать коробку и уйти, — спасибо.
— На здоровье, — пожелал он. Тут его взгляд остановился на моем плече, и Генри слегка нахмурился. — Что у тебя с рубашкой? — спросил он, и я поняла, что он смотрит на одну из моих новых футболок, которая выглядывала из холщовой сумки.
— Ой… — Я запихнула ее поглубже. — Только что нашла работу. В баре-закусочной на пляже.
— Правда? — удивленно спросил он. На этот раз это был, несомненно, вопрос.
— Да, — сказала я с решимостью отстаивать правильность своего поступка, а про себя подумала: он не знает, что это моя первая работа и на ней мне придется заниматься неквалифицированным трудом. — А что?
Генри набрал воздуха, собираясь ответить, но в это время дверь открылась, и в магазин вошли две женщины примерно маминого возраста, обе одетые во что-то наподобие восточных халатов с поясом и в сандалиях.
— Ничего. — Генри покачал головой, — Неважно.
Женщины встали за мной, разглядывая пирожные в витрине, и я поняла, что пора уходить.
— Пока, — сказала я, забирая зеленую коробку.
— Держись подальше от леса, — ответил он с ироничной улыбкой.
Мы встретились взглядами, и я подумала: это ли не возможность извиниться за то, что я сделала? Вряд ли мы снова станем друзьями, но мы же соседи и мои извинения могли бы разрядить ситуацию, по крайней мере, позволили бы мне снова появляться на пристани.
— Что-нибудь еще? — спросил Генри вполне доброжелательно. Я чувствовала на себе взгляды женщин, ожидавших моего ответа. Но я пять лет назад струсила — от этого-то, кажется, вся каша и заварилась — и по-прежнему оставалась трусихой.
— Нет, — ответила я и отошла, позволив женщинам купить пирожные к кофе. — Больше ничего, — я повернулась и вышла из магазинной прохлады в послеполуденное пекло.
Отец ждал меня, прислонившись к «ленд крузеру». У его ног стоял бумажный пакет с рекламой «Хенсонз Продьюс», а в руке он держал пластиковую коробочку с палочками лакрицы. Такие коробочки лежали в магазине возле кассы, и всякий раз, когда отцу поручали что-то купить — или когда он мог перехватить в «Хенсонз Продьюс» возле кассы кого-то из нас, — он брал лакрицу, и обязательно черную. Уоррен сказал, что красная лакрица вовсе не настоящая, изготавливается не из солодки, и с тех пор черную лакрицу отец полюбил еще сильней.
— Эй, малыш, — улыбаясь, сказал отец, когда я подошла, — что нового? — Он посмотрел на зеленую коробку из булочной, и его улыбка стала еще шире. — Что это?
Я вздохнула и открыла коробку.
— Овсяное печенье, — мрачно сказала я.
— О, — отец заглянул в коробку. — Зачем же овсяное?
— Долгая история, — сказала я, не желая признавать, что купила его, разволновавшись из-за встречи с бывшим другом. — Есть новость: я нашла себе работу. Начинаю завтра в закусочной на пляже.
Отец искренне и радостно улыбнулся.
— Отлично, малыш, — сказал он. — Первая твоя работа. Это важная веха. Помню… — он умолк и закрыл глаза от боли.
— Пап, — испуганно сказала я, подходя ближе. — Папа!
Его лицо снова исказилось, он схватился за спину, сумка упала, лакричные палочки рассыпались по земле.
— Все нормально, — проговорил он сквозь стиснутые зубы, но я ему не поверила. Он стоял с плотно закрытыми глазами, на лбу выступили капли пота. — Вот только… еще секунду.
— Ладно, — сказала я, сжимая зеленую коробку, и осмотрелась в надежде увидеть кого-нибудь из знакомых, кто мог бы нам как-то помочь или хотя бы сказал мне, что делать. Сердце у меня колотилось. Будь с нами мама, мне бы не пришлось принимать решение самостоятельно.
— У вас все нормально? — Рыжеволосая девушка, которую я видела в окне «Купи слона», с озабоченным видом смотрела на отца. В руке она держала трубку беспроводного телефона. — Может быть, куда-нибудь позвонить?
— Нет, — ответил отец несколько сдавленным голосом, открыл глаза, достал из заднего кармана белый носовой платок и провел им по лбу. Платки у него были всегда под рукой, и, не зная, что подарить ему на День отца, я покупала их. Отец положил платок в карман и попытался улыбнуться рыжеволосой девушке. — Все в порядке.
— Хорошо, — сказала она, кивнула, но не ушла, а осталась стоять на месте, не сводя глаз с отца.
Он повернулся ко мне, и я заметила, что он бледен и тяжело дышит.
— Не хотел пугать тебя, малыш, — сказал он.
Я не без усилия кивнула, не понимая до конца, что случилось и что с этим делать.
— Ты… — начала я, но голос у меня сорвался. — Я хочу сказать…
— Со мной все нормально, — повторил отец. Он нагнулся поднять пакет, и я заметила, что у него трясутся руки.
Отец взял связку ключей и пошел к машине, собираясь сесть за руль. Ключи позвякивали в трясущейся руке. Еще не понимая, что собираюсь делать, я шагнула к нему и протянула руку за ключами. Он посмотрел на меня, и я увидела трогательное выражение покорности на его лице.
Он позволил мне забрать ключи и, не говоря ни слова, обошел машину. Открывая дверь со стороны водителя, я увидела под ногами разбросанные палочки лакрицы. Пластиковый пакет застрял под колесом микроавтобуса, стоявшего через два парковочных места от нас. Я села в машину и потянулась к пассажирской двери, чтобы ее открыть, и тут увидела рыжеволосую девушку, все еще стоявшую в дверях магазина. Она помахала мне рукой, и я кивнула в ответ, стараясь не обращать внимания на ее встревоженный вид.
Отец осторожно сел на пассажирское сидение. Я положила зеленую коробку и сумку на заднее сиденье и отрегулировала положение водительского кресла. Отец был высокий, поэтому, когда я садилась на место водителя после него, у меня ноги не доставали до педалей.
Бо льшую часть дороги до дома мы проехали в молчании. Отец отвернулся и смотрел в окно, и я не могла определить, по-прежнему ли он испытывает боль или приступ прошел, но не знала, как спросить его об этом. После того разговора в столовой в день моего рождения мы очень мало обсуждали его болезнь. Я даже и не пыталась заговаривать с ним на эту тему. Он делал вид, что все нормально, и эта недосказанность между нами не позволяла мне поднимать вопрос о его здоровье.
Я больше не могла выносить молчание.
— Ты заметил название зоомагазина? — краем глаза посмотрев на отца, я увидела, что он улыбнулся.
— Заметил, — ответил он и повернулся ко мне: — И решил, что название громоздкое.
Я хихикнула, услышав такой каламбур, но, по-моему, он как раз этого и ожидал. Я немного успокоилась, напряжение в машине как будто спало, и стало чуть легче дышать.
— Ого, — сказала я, повернув на Причальную улицу, — ты это выдал прямо без паузы[6]. — Отец захохотал.
— Мило, — подтвердил он, что было его высшей похвалой моему экспромту.
Припарковав машину рядом с маминой, я заглушила двигатель, но мы не двинулись с мест.
— Нашла работу — это действительно хорошая новость, — устало произнес отец. — Жаль, если она потеряется в…
Я кивнула и провела пальцем по трещине на кожаной оплетке руля. Если приложить усилие, ее, вероятно, можно сорвать.
— Итак, — нерешительно начала я, — может, стоит… ну, знаешь… поговорить об этом?
Отец кивнул и слегка поморщился:
— Разумеется, если хочешь.
Меня охватила злость.
— Я хочу?! — резко сказала я, жалея о каждом сказанном слове. — Мы все здесь и только делаем вид, что ничего не происходит… — Приступ злости прошел очень быстро, и я оборвала себя на полуслове. Мне вдруг стало стыдно. Я понимала, что кричать на отца — последнее дело, и начала извиняться. Отец кивнул.
— Поговорим, — сказал он и отвернулся к застекленной террасе. — Выскажем все недомолвки. — Вдруг я почувствовала, как слезы наворачиваются на глаза, и изо всех сил постаралась не расплакаться. — Все, чего бы мне сейчас хотелось, это нормально провести со всеми вами оставшуюся часть лета. Что ты об этом думаешь? — Я кивнула. — Защита выступление закончила.
Я улыбнулась — это выражение из судебной практики он использовал всякий раз, когда хотел показать, что тема закрыта, — но не могла избавиться от желания получить ответ на вопрос, который мучил меня с тех пор, как ему поставили диагноз.
— Я просто…
Отец приподнял брови, было заметно, что он выглядит бодрее, чем несколько минут назад. И если бы я не знала о недавнем приступе, не видела его своими глазами, то могла бы поверить, что отец здоров.
— Что, малыш?
Его вопрос заставил меня улыбнуться, хотя по-прежнему казалось, что я вот-вот заплачу. Так звал меня отец. Только меня. Джелси была «принцесса», Уоррен — «сынок». Я — всегда его «малыш».
Глядя на него, я размышляла, хватит ли у меня смелости спросить о том, о чем думала чаще всего с тех пор, как он объявил нам о своем диагнозе. И не знала, потому что этот вопрос шел вразрез со всем, что я думала об отце. Это он всегда шел смотреть, не забрались ли в дом воры, когда маме казалось, будто она слышала подозрительный шум. Это его мы звали, обнаружив в ванной паука. Это он в детстве брал меня на руки и нес, когда я уставала. Это он, как я верила, мог победить обитающих в шкафу чудовищ. И я не была уверена, будет ли у меня еще возможность спросить.
— Тебе страшно? — почти прошептала я, но по тому, как он поморщился, поняла, что он меня слышит.
Он ничего не сказал, только утвердительно кивнул.
Я тоже кивнула.
— Мне тоже.
Он грустно улыбнулся, и мы еще некоторое время посидели в молчании.
По нашей улице проехал рейсовый автобус и остановился напротив соседнего дома, того самого, на котором была вывеска «Настроимся на лето». Из автобуса вышла темноволосая девочка в белом теннисном костюме. Пока она шла по подъезной дорожке к своему дому, я успела заметить, что она явно чем-то недовольна. Вскоре девочка скрылась за деревьями.
— Ты это хотела узнать? — спросил отец, когда девочка скрылась из виду, а рейсовый автобус поехал дальше.
— Да, — ответила я.
Он взъерошил мне волосы. И хоть между нами не приняты проявления нежности, я, сама того не замечая, придвинулась к отцу, а он обнял меня за плечи и прижал к себе. Так мы сидели некоторое время, потом одновременно отпрянули друг от друга, как будто заранее об этом договорились.
Я вышла из машины, открыла заднюю дверь, достала сумку, коробку из булочной со злополучным печеньем и пакет из «Хенсонз Продьюс», который отец позволил мне нести.
Мы поднимались на крыльцо, отец держался за перила, и вдруг он остановился и повернулся ко мне. Он улыбался и поэтому выглядел менее усталым.
— Метаморфоза, — сказал он.
Я нахмурилась, пытаясь понять, что он имеет в виду.
— Слово из одиннадцати букв, означающее «перемена», — продолжил он и, довольный собой, повел бровями.
— Может быть, — сказала я. При виде лежащей на столе газеты с кроссвордом мне захотелось подбежать к ней и выяснить, подойдет ли слово «метаморфоза». — Сейчас узнаем.
