Добрые люди. Роман

Мубарак Раби

Главный герой романа – Касем, бывший учитель, а ныне студент университета, пытается найти свое место в жизни. Служение золотому тельцу, алкогольный дурман, приобщение к суфизму – все эти поиски пути приносят ему лишь разочарование. Остается путь политической деятельности, воплощенный для него в бунтарстве студентов. Ценой нелегких испытаний Касем избавляется от юношеских иллюзий о «всемирной доброте», которой нет и не может быть в мире, где царит социальная несправедливость.

Глава 3

Касем отдернул руку от звонка так, словно его ударило током: именно в этот момент за его спиной раздался радостный голос:

— Касем, привет, неужели это ты? Касем был сильно смущен, пожимая руку Ганаму, одному из своих сокурсников.

— Что ты здесь делаешь? — спросил Ганам с веселыми нотками в голосе, а глаза его победно сверкали. Касем ответил, запинаясь, так, словно его застали на месте преступления. Было ясно, что его совсем не радует встреча с Ганамом:

— Я пришел навестить хаджа аль-Мансури… И нечему тут удивляться. Я обнаружил, что мы с ним родственники.

Ганам улыбнулся, как человек, посвященный во все тайны:

— Конечно, конечно, именно этот путь ведет к такому великому человеку, как он.

И устремив свой взор на возвышающийся роскошный особняк, прибавил:

— Адская тактика, прими мои поздравления.

Именно этого Касем и ожидал от своего приятеля, и его очень задел его тон. Касем часто вглядывался в маленькое безбородое лицо Ганама на коренастом теле, похожее на маленький мяч, поставленный на туго набитый мешок. Он обнаружил вдруг, что безобразность его приятеля и заключалась именно в этом несоответствии между маленькой головой и огромным крепко сбитым туловищем. Касема давно уже раздражало его безудержное щегольство. Он ответил ему, почти срываясь на крик:

— Какая тактика? Я же сказал тебе, что этот человек мне родственник, об этом мне недавно рассказал мой дядя, да он сейчас уже здесь, в этом доме.

Но Ганам, казалось, не верил ни единому слову, однако, в голосе его немного поубавилось цинизма. Он посоветовал Касему:

— Я и не собирался злить тебя. Как бы там ни было, ты вытянул счастливую карту, смотри, не потеряй ее. Вот если бы я был на твоем месте…

Он деланно поправил очки в золотой оправе и продолжил:

— Во всяком случае, я хотел бы поближе познакомиться с этим человеком… Как бы там ни было, я тебя поздравляю.

Он на прощание протянул Касему руку. Но Касем не двинулся с места, и еще долго следил за тем, как Ганам удаляется быстрым уверенным шагом. А тот, отойдя немного, снова обернулся к Касему и крикнул:

— Мне надо увидеться с тобой, Касем… Я. пропустил несколько лекций… И завтра тоже не пойду…

Он еще раз помахал ему на прощание — улыбка по-прежнему не покидала его губ — а Касему подумалось: что могло привести Ганама в этот квартал. Ему вдруг показалось, что Ганам все еще стоит перед ним и отвечает со своей обычной ухмылкой: «Что меня привело сюда? Да я тоже, как некоторые, пришел навестить по-семейному кое-кого из великих». Как ненавидел его Касем в эту минуту и в то же время удивлялся его безграничной самоуверенности. Они давно были знакомы, но никакой особой дружбы между ними никогда не было: прежде чем получить университетскую стипендию, Ганам, как и Касем, был школьным учителем. Ганам первым завязал отношения с ним. Он стал вслух восхищаться Касемом, превознося до небес его способности, такой уж у него был подход. Касему казалось, что в Ганаме было что-то лисье, что и позволяло ему проникнуть в любую среду. Но вместе с тем, Касем не был убежден в верности своего суждения о Ганаме. Он боялся категорично судить о людях, он ни минуты не сомневался лишь в том, что поведение Ганама его сильно раздражало, и даже эта его внешняя откровенность была в понимании Касема наглостью и хитростью. Как-то раз, выслушав критику Касема в свой адрес, Ганам сказал ему:

— Я беден, как ты видишь. И я должен любым путем выйти из этой бедности. В жизни я следую одной английской пословице: «Тяни удочку или бей в цель в подходящий момент», я не собираюсь лукавить перед тобой, Касем, ведь ты такой же бедняк, как и я, и мы должны идти одним путем, но не строить себе несбыточных идеалов и фантазий. Просто я хочу жить лучше.

Их отношения не пошли дальше этого. Касема всегда коробил тон его друга, но все же подспудно он продолжал наблюдать за ним, ему хотелось бы вовсе не замечать его существования, но он не мог, очень часто Касем задавался вопросом, в чем причина этих чувств и его внимания к Ганаму, и приходил к выводу, что такое чувство у него, возможно, вызывало их различное отношение к учебе. Несмотря на то, что Ганам учился так же успешно, как и Касем, его нельзя было назвать серьезным студентом. Но разве только это могло посеять в душе Касема подобные чувства и мысли о его приятеле? Нет, но возможно, это чувство проистекало от того, что для Ганама для успешной сдачи экзаменов все средства были хороши. Касем вспоминал, как его приятель шел на экзамены, как он входил в аудиторию, готовый на любой обман… И все же и этого было недостаточно для того, чтобы это острое чувство раздражения к Ганаму так глубоко укоренилось в душе Касема. Какими бы ни были причины, в Ганаме была бесконечная самонадеянность и безграничное самомнение, переходящее в тщеславие и высокомерие, которые сквозили во всем его поведении. В нем явно проглядывал карьеризм, возможно, именно два этих свойства характера Ганама и порождали в Касеме это чувство. И сколько Касем не повторял себе: «Какое мне до него дало! Пусть себе живет, как знает. Какой есть, такой есть. Пусть он раздражает меня, но зачем мне думать об этом?» Внешне же в своих отношениях о Ганамом Касем казался спокойным и уравновешенным. Его скромность и простота вызывали уважение, а его помощь другим, его серьезное отношение к работе составили ему хорошую репутацию. Но, все это было только внешне, возможно, в глубине души Касем по своему характеру ничем не отличался от Ганама, но все это было подсознательно, что и сближало двух приятелей, несмотря на их различные внешние проявления, — это-то и было причиной раздражения, царившего в отношениях между ними. И, возможно, смысл этого заключался в том, что Касем, движимый каким-то бессознательным желанием, отвергал в себе тот образ, который являл ему его друг и который открывал Касему его истинную природу, которую он пытался скрыть под выработанной внешностью, отличавшейся от его истинной природы. Иногда Касем, пугаясь, спрашивал себя: «Неужели правда, что Ганам воплощает в себе тип моей подсознательной личности?!» Напрасно он пытался восставать против этой тайной мысли, порой он чуть не кричал вслух, чтобы уверить себя: «Как бы там ни было, я отвергаю тип Ганама, соответствует ли он его подсознанию или нет, и я отвергаю и свою подспудную природу, если она такая, как то, что заложено в Ганаме, и я изо всех сил буду бороться с ней, и этого мне достаточно…» Он словно успокаивался от этих утверждений…

Касем снова огляделся вокруг, его взгляд скользнул по тихому красивое кварталу, небо было окрашено в цвета заходящего солнца, в воздухе витали ароматы цветов и душистых трав. Он опять направился к железным воротам, протянул руку к звонку и решительно нажал на него.

Большие железные ворота приоткрылись, и показалась голова слуги-негритенка, который поинтересовался у Касема, что ему нужно.

— Я хочу видеть хаджа аль-Мансури, — ответил Касем.,

Мальчик исчез, а спустя несколько минут в воротах показался человек в белых одеждах, которые носили все слуги в доме. Судя по всему, это был отец мальчика.

— Что угодно господину? — спросил он.

— Я хотел бы встретиться с хаджем аль-Мансури. Он дома?

На лице слуги отразилось некоторое замешательство. Не отвечая на вопрос Касема, он опять спросил:

— Как зовут господина?

— Касем.

Впервые в жизни Касем запнулся, произнося собственное имя. А слуга осведомился:

— Как фамилия господина Касема?

Касем ужаснулся пустоте своего имени, словно оно было чужим, он много раз повторил его про себя: что-то неопределенное, лишенное смысла, звучания, а на ум приходили другие имена, полные достоинства и значения. Но они не имели к нему никакого отношения, как, впрочем, и он к ним, — он знал это и раньше, но никогда еще в жизни ему не приходилось оказываться в такой критической ситуация, где вес имени играл свою особую роль. А слуга выжидательно смотрел на него: Касем… Какой такой Касем? Те имена никогда не сопровождаются. подобным вопросом, коротким и красноречивым, определяющим смысл и значение твоего имени в мире имен: какой такой?..

Касем ответил нерешительно, словно двигаясь на ощупь в кромешной тьме:

— Касем… Касем аш-Шави.

Ну что, заполнилась ли теперь пустота? Приобрело ли вес его имя? Взгляд слуги оставался равнодушным, и тогда Касем торопливо принялся объяснять ему, когда тот уже собрался было скрыться за воротами:

— Послушай, там сейчас в доме с хаджем аль-Мансури один старик-бедуин. Его зовут хадж Али. Это мой дядя. Я хочу увидеться с ним или позови его сюда.

Слуга, не говоря ни слова, исчез, потом вернулся и пригласил Касема войти. Касем шагнул за ворота и оказался в просторном полукруглом дворе, выложенном мраморной плиткой, в центре его били струи фонтана, а по обе стороны за низкой балюстрадой симметрично был разбит пышный сад, окружавший особняк в глубине двора, к которому вела высокая лестница.

Касем поднялся по ступенькам вслед за слугой и остановился под навесом перед дверью с разноцветным витражом. Слуга нажал кнопку звонка, дверь тут же отворилась, и он пригласил Касема войти. Касем очутился в просторной прихожей, увенчанной куполом с великолепной лепниной, от которого по потолку разбегался затейливый гипсовый орнамент. В раскрытые двери прихожей виднелось множество комнат, обставленных прекрасной мебелью. В одной из них Касем увидел высокого мужчину: тот молился. А тем временем слуга подал ему знак войти в одну из комнат, слева от прихожей, где сидел только его дядя, развалившись на огромных подушках, среди которых его едва можно было разглядеть, перед ним стоял низкий столик с чайными принадлежностями. Несколько минут спустя в комнату вошел аль-Мансури и приблизился к Касему, расположившемуся на циновке напротив двери. Хадж Али. Принялся представлять его:

— Вот он, сын моего брата… Касем…

— Да, я догадался, — ответил аль-Мансури, перебирая янтарные четки, — здравствуй, Касем.

У аль-Мансури были густые торчащие вверх брови, продолговатое лицо с резко выступающими скулами и огромный выдающийся вперед нос. Во всем его облике проглядывала та сила, которой обладал он в молодости, но было видно, что теперь он заметно ослаб.

Он обратился к Касему с упреком:

— Как же ты, сынок, не навестил нас ни разу, ведь столько лет живешь здесь, как рассказал мне твой дядя?

Касем смутился, его тронула простота этого человека, он чуть было не сказал: «А я и не знал, что мы родня», но, вспомнив об известности аль-Мансури, его благодеяниях и многочисленных паломничествах, он вовремя спохватился и ответил:

— Я не был достоин этой чести, сиди.

И тут в разговор вступил его дядя:

— Вот такая она, нынешняя молодежь! Не интересуется родственными узами, не ищет своей родни…

И он в который раз стал пересказывать историю прадеда аль-Мансури, который хотя и покинул деревню, но завещал своим сыновьям не забывать родных мест и своих земляков. Он вспоминал, как аль-Мансури еще юношей приезжал со своим отцом в деревню во время сбора урожая. А потом, обратившись к аль-Мансури, который, казалось, верил во все, что тот говорил, сказал:

— И все же, хадж, согласись со мной, что после смерти твоего отца, да ниспошлет ему Аллах свою милость, ты навещал нас не очень-то часто.

Аль-Мансури изобразил на лице глубокую скорбь:

— Здоровье, хадж, уже не то.

Хадж Али согласно кивнул в ответ: аль-Мансури напомнил ему и о своих собственных болезнях, он нашарил рукой пульверизатор и несколько раз впрыснул себе лекарство в горло, хотя по нему и не было заметно, что у него начинается приступ кашля.

Аль-Мансури снова обратился к Касему:

— А где ты учишься? Я не очень-то хорошо понял это со слов твоего дяди.

— На филологическом факультете. Отделение…

Аль-Мансури перебил его: он никогда не интересовался подробностями:

— Я знаю многих студентов, они иногда обращаются ко мне за помощью. Да простит Аллах, не помню их имен, но мой племянник и факих ат-Таги записывают все имена, ты наверняка знаешь кого-нибудь из них.

Касем поспешил ответить аль-Мансури, судорожно сжимая в руке стакан чая, который подал ему мальчик-слуга, и ему показалось, что он слышит чей-то чужой голос:

— Да, вы так добры. Вы несете добро и счастье, ведь школы, больницы, мечети, которые вы построили…

Аль-Мансури перебил, не обращая внимания на его слова:

— Моей заслуги, сынок, в этом нет. Это щедрая рука Аллаха дарует, строит, осыпает нас милостями, а я всего лишь орудие для исполнения воли Всевышнего.

Он помолчал немного, а потом принялся повторять: «Нет силы и мощи, кроме как у Аллаха!», а горошинки четок так и переливались, быстро мелькая в его пальцах. Наконец, остановившись, он прибавил:

— Мы должны гордиться тем, что оставили нам наши предки. Далеко мне до своего отца! Ведь я видел, как он был щедр и великодушен, сынок.

Эти слова всколыхнули бурю в душе хаджа Али, так ветер надувает широкие паруса, он принялся воскрешать в своих речах образы прошлого, предков, благодатного времени, восхвалять умеренность людей в желаниях и поступках, их умение довольствоваться малым, не то что сейчас. Говоря о давно минувших днях, он рассказывал, что тогда даже стакан чая уже казался счастьем и каким счастьем! У них в деревне медный поднос, чайник и стаканы были только в доме у его отца. Да и во всем племени этим владели лишь немногие, может, не больше пяти семей, и, когда у кого-нибудь в доме останавливался гость, то отправляли верхового до ближайшей деревни, чтобы одолжить все необходимое для чая. Иногда тот занимал даже и сам чай и сахар. И никто не считал это зазорным, а нынче ни от кого и слова не услышишь о благодеяниях господних. И он закончил убежденно, обращаясь к аль-Мансури, который, казалось, по-настоящему понимал его:

— Люди разучились довольствоваться малым, хадж.

Аль-Мансури с воодушевлением подхватил его слова:

— Многое утрачено, хадж, — вера, благодарность, благотворительность, очень многое, брат мой…

Хадж Али кивнул:

— Я тоже имел в виду, что люди утратили умеренность, веру и… и многое другое.

Касем почувствовал себя лишним, на него совсем не обращали внимания, а аль-Мансури тоже принялся рассуждать о прошлом, когда человек и один финик, и чашку воды, и ломоть хлеба почитал за благо, не то, что нынче:

— Деньги, каждый требует денег, — возмущенно говорил он. — Даже нищие и попрошайки уже не довольствуются куском хлеба насущного. Утром подашь, а он к тебе норовит вернуться и в полдень, и вечером… О Аллах, Аллах…

В пальцах хаджа Али быстро замелькали четки. Потом он вдруг остановился и обратился к аль-Мансури таким голосом, словно раскрывал ему страшную тайну:

— Ты только послушай, хадж, что я скажу тебе по поводу нынешней умеренности и благодарности…

В нескольких словах он описал образ одного крупного чиновника, который не то что не просит подаяния ломтем хлеба или одним фиником, а требует протекции для продвижения по службе. Или еще один очень большой; человек, который только и ищет возможностей, как бы забраться повыше, а еще третий, и четвертый… Все они трясутся за свое место и только и думают о том, как бы пробиться повыше… Он недовольно махнул рукой и снова принялся за четки, сказав при этом:

— Каждый попрошайничает, словно нищий… Помилуй и спаси нас Аллах!

Эти истории о золотом времени умеренности и благотворительности и о настоящем, полном алчности и корыстолюбия, как-то сближали этих двух людей, а Касем казался среди них каким-то неизвестным звеном, вырванным из времени и не принадлежавшим к определенному периоду.

Вошел слуга и накрыл стол для обеда в дальнем углу этой просторной комнаты. Следом за ним вошел человек, судя по всему, приехавший из деревни, в ветхой одежде, было видно, что он рад этому дому и его обитателям. На нем была черная джеллаба из грубой шерсти, на голове — чалма, на ногах — разбитые башмаки, которые он снял у порога. Грубой шершавой рукой он пожал руку Касема и его дяди и занял место около стола, сказав при этом по-крестьянски добродушно:

Конец ознакомительного фрагмента.