Личное дело

Мэри Х.К. Чой, 2019

Пабло Райнда мало что интересует. Он вылетел из колледжа, работает в магазине в Бруклине и по уши в долгах. Лианна Смарт – мировая звезда с самого детства. Ее подписчиков хватило бы, чтобы населить целый континент. Она – международная икона. Ее жизнь – это частные самолеты, лучшие номера в гостиницах, толпы фанатов, выкрикивающих ее имя на всевозможных мероприятиях. Когда Лианна забредает в магазин, где работает Пабло, он не может поверить своим глазам. Еще меньше он может поверить в то, что между ними есть много общего… Но смогут ли они быть вместе, если, помимо симпатии, между ними еще и миллионы поклонников Лианны?.. И принадлежит ли Лианна самой себе? На самом ли деле она такая, какой представляется в своих социальных сетях? Она шагает ко мне, чтобы снова обняться, и я обхватываю ее руками. Я не хочу отпускать ее…

Посвящается моей нью-йоркской семье. Вы такие маньяки. Люблю вас.

Глава 1

Мне плевать, что там вам наговорили эти придурки, с которыми я живу. Я работаю не в каком-то заурядном магазине в непосредственной близости от дома. Вообще-то, у нас магазин органических продуктов, о чем говорит написанное на вывеске: «M&A CORP: фитобар, гастроном, органические продукты».

Неважно. Это подразумевается.

Как бы то ни было, внутри очень светло, здание огромное даже по нью-йоркским меркам, а на самом видном месте красуется целый батальон блендеров «Витамикс» — в сумме четыре тысячи баксов, не меньше. Плюс ко всему мы можем предложить любые продукты, по которым с ума сходят богатые фетишисты. Ищете органические, выращенные без серных удобрений ягоды годжи по восемнадцать баксов за пакетик? Вы пришли по адресу. Нужен торт без глютена, сахара и красителей на следующий день рождения вашего ребенка-аллергика? Ага. У нас даже имеется смесь для выпечки пирогов с глютеном, и стоит она столько же, сколько и безглютеновая, что иронично. Видите, у нас приличный магазин, а не абы что, хоть мы и работаем круглосуточно, подчиняемся прагматичным владельцам-корейцам и держим кота по имени Густо. Еще раз повторяю: У нас. Приличный. Магазин.

И все-таки я жалею только об одном: о том, что этот чертов магазин органических продуктов так далеко от моего дома. Особенно когда ледяной ветер дует в лицо, пробирая до костей.

Я плавно и быстро провожу картой по считывателю в метро, готовясь к металлическому щелчку и удару по бедрам в наказание за просроченный проездной, но турникет меня пропускает.

На экране высвечивается надпись: «До 13.02».

Супер. Значит, карта перестанет работать с первым ударом часов в полночь дня моего рождения — в День святого Валентина. Хорошо, что я не очень суеверен и не склонен к чрезмерной тревоге. Я вру.

По путям пробегает крыса, задевает банку из-под «Ред Булла», и та звякает о рельсы. Пальцы моей правой руки так онемели, что просмотр паршивого видео на смартфоне превращается в астральное путешествие: я словно вышел из тела и смотрю через плечо незнакомца.

«Поступила в Колумбию на халяву!»

Надо бы сунуть омертвевшую ладонь в карман, но я не могу. Я обязан узнать, как она это сделала.

Потому что именно это — моя болезнь. Все мы по-своему больны, у безумия бесконечное множество вкусов, ну а что я? Я убежден, что следующее видео в автовоспроизведении YouTube ответит на все мои вопросы. Я верю (пусть никогда и не признаюсь в этом), что если буду смотреть, как до невозможности привлекательная, несмотря на щель в зубах, темнокожая британская девица, работая Instagram-моделью, пробилась в Колумбийский университет на бюджет, то та же фигня случится и со мной. Словно жизнь — это японский ужастик, в котором стоит тебе посмотреть похрустывающую пленку, и ты тут же окажешься следующим избранным. В моем случае это произойдет, как только этот тридцатиминутный портал поспешит к лучшей версии меня и вытащит из этой тундры.

Колледж.

У меня резко подскакивает давление от одного этого слова. Это одна из множества тем, которые я ни за что не поднимаю в разговоре с мамой — которая, кстати, азиатка, кореянка, если точнее. Из Южной Кореи, если это вас интересует. Женщина, которая переехала в Америку, когда ей было девять, и добилась улучшения своего социального положения. Судя по маминым рассказам, она пришла к успеху благодаря чистому упорству и, по-видимому, неисчерпаемому ресурсу целеустремленности. Только благодаря этому она стала врачом. И никакая щедрая тетушка из Вирджинии тут вовсе ни при чем. Мама ужасно этого хотела. Шла к цели непреклонно, стиснув зубы — так же сильно, как она презирает мою работу. То, как это выглядит со стороны. Внешний фасад. Меланин. Ей неважно, работаю я в магазине шаговой доступности, в магазине органической пищи или отрастил усы и подаю устрицы в самом изысканном ресторане Манхэттена, куда поставляют продукты напрямую с фермы. Она не хочет, чтобы я вообще работал в сфере услуг. Даже некоторое время. Она не для того проделала путь в семь тысяч миль, окончила колледж, а затем ординатуру, не для того работает анестезиологом в Пресвитерианской больнице Нью-Йорка, чтобы ее первенец занимался, как она выражается, «работой низшего уровня».

Для моего отца, пакистанца родом из Джерси (он всегда отвечает, что родился в Джерси, а не в Принстоне, хотя так было бы точнее), это не так важно. Несмотря на диплом Принстона о высшем инженерном образовании, он самый спокойный старик на свете. Серьезно, по сравнению с ним трава и то нервознее. Он вроде как мусульманин, но не молится по пять раз на дню, потому что постоянно медитирует с помощью своего условно-бесплатного приложения. Не ест свинину, говоря, что не делает этого по той же причине, по которой не ест осьминогов: свиньи — умные животные, они не лишены чувства страха. Может взять «Филе-о-Фиш» в «Макдоналдсе», но не потому, что он «халяль», а потому, что часто ел его в детстве. Пьет крепкий сидр и подливает «Бейлиз» в чай в рождественские праздники, а ведь это не просто «харам», но и жутко тривиально.

Короче говоря, с Пакистаном моего папашу почти ничто не связывает. Он сам так говорит. Родился и вырос на Восточном побережье, куда его отец, мой дада абу, приехал еще в семидесятые, чтобы преподавать гуманитарные науки. Это был большой шаг, огромная гордость для его семьи, все члены которой работали текстильщиками в Лахоре. Все шло по плану, пока мой папа не променял магистратуру на стартап в области видеоигр и не женился на моей маме. Мы отдалились от той части семьи. С тех самых пор, как тетушка Наз, папина младшая сестра, уехала на Тасманию. В буквальном смысле.

Но главная причина того, что отцу плевать, где я работаю, «следуя за своей мечтой» (это я его цитирую, серьезно), в том, что я мог бы работать хоть в НАСА, но люди все равно принимали бы меня за обслугу. Вообще, мы с папой не раз друг другу рассказывали, как в большинстве сетевых магазинов покупатели нас то и дело принимают за сотрудников. Это закономерность. Я знаю, что если случайно загляну в аптечный магазин в рубашке-поло, будь это даже Snow Beach от Ральфа Лорена, то у людей не раз хватит наглости спросить меня, где найти витамины или в котором часу аптека закрывается. Это же удивительно, если задуматься. Расизм — он как свет: одновременно и волна, и частица. За нами ведь следят в магазинах, как будто мы собираемся что-то украсть. Интересно, они думают, что мы воруем у себя на работе?

Поезд. Слава богу. Я нахожу свободное место. Смартфон в руке начинает вибрировать. Номер не определен. Вот только я точно знаю, кто это: любой, кому не лень выбить себе неопределяемый номер, кто звонит с 1-800 или подозрительно легко запоминающихся — типа 882-8888, — наверняка взыскатель долгов. Особенно если звонят в обед.

Я проверяю свой банковский счет через смартфон. Кредитные карты, студенческий кредит, арендная плата — ситуация катастрофическая.

Когда поезд останавливается на моей станции, в вагоне открывается только одна дверь. Как всегда.

Черт. Опаздываю. Я выскакиваю на платформу, бегу вверх по лестнице, и из моего рта вылетают мультяшные облачка пара. Я не хотел опаздывать. Никогда не любил это делать.

— Эй! — кричит парень в красной парке, когда я пробегаю мимо. — Проведи через турникет, друг.

— А где «пожалуйста»? — огрызаюсь я в ответ этому придурку, но все равно возвращаюсь.

Я едва волочу свою задницу, спускаюсь по Седьмой авеню, открываю дверь с пластиковыми панелями, хватаю виноградину из холодильника, бросаю ее в рот и тут же жалею об этом, потому что помещение магазина просматривается полностью, а у мистера Кима здесь повсюду глаза-камеры. Плюс я не помыл руки после подземки и наверняка подцепил кишечную палочку.

— Тина, привет. — Она тут же смотрит на часы, висящие на стене за кассой, и бросает на меня уничижительный взгляд. — Да брось, — подлизываюсь я. — Опоздал всего-то на четыре минуты. — Тина ростом в пять футов, обладает фотографической памятью на числа и никогда не забывает обид. Торчащий пушок на лбу и висках недвусмысленно намекает на ее расположение духа, а под глазами залегли темные мешки. Было время, когда она с ума сходила по красной помаде от MAC. «Это Руби Ву-у-у-у-у», — тянула она своим писклявым голоском, когда покупатели обращали на ее губы внимание, но это было еще до того, как утренний токсикоз вывел ее из строя.

Тина забеременела и с тех пор ведет себя так, будто она моя начальница. А ведь еще прошлым летом мы были настоящими друзьями. Ходили на пляж. Не то чтобы свидание, но мы взяли мини-холодильник, отправились на Рокавей и пообедали спагетти с салями — традиционной пляжной едой по-доминикански, как сказала Тина. Запили все это неоново-голубым спиртным из пластиковых бутылок с наклейками-единорогами — это, разумеется, традиционный нью-йоркский пляжный напиток. Потом вырубились и очнулись только тогда, когда банда чаек попыталась стащить наш огромный пакет медово-сырных колечек «Геррз»; я швырнул в них ботинком «Тимберленд», а это, позвольте вам сказать, уже никак не относится к нью-йоркским пляжным развлечениям. Как бы то ни было, я скучаю по той Тине. Понятно, почему она больше не может дурачиться со мной, но все-таки это отстой.

Я не торопясь иду к прилавку, по пути вытаскиваю двенадцатидолларовую пинту австралийского йогурта от коров, выращенных на подножном корме, и возвращаю ее в холодильник. Проделываю то же самое с девятидолларовым фунтовым кексом с маття^[1], брошенным возле чайных полок. Делаю большое шоу из собственной добросовестности.

На Тину это ничуть не действует.

— Ты должен был быть здесь за пятнадцать минут до начала смены, чтобы расставить товары, так что ты опоздал на девятнадцать минут, Паб. — Тина так яростно натягивает перчатки, что случайно засовывает два пальца вместе.

— Эй, — говорю я, стягивая шапку-бини. — Я уже сэкономил для компании где-то двадцать долларов за последние двадцать секунд. — Я киваю на холодильники. — Обычно это работа на два часа. — На мне худи размера XXXL, это свидетельствует о том, что цикл моей стирки сейчас на самом пике. Оно едва помещается под курткой, и я машу руками, чтобы высвободить их из рукавов. — Ну же, Ти, — взываю я к ней. — Как можно злиться на человека, страдающего от сезонной депрессии? Ты же знаешь, мои предки были созданы не для такого климата. — Еще немного, и Тина меня убьет. — Прости. — Я засовываю куртку под прилавок и подталкиваю напарницу локтем, но она уже завелась, и деваться некуда.

— Вот опять! Ты всегда пытаешься выкарабкаться из ситуации, полагаясь на обаяние и эти волосы. — Она тыкает в воздух между нами, приподнявшись на носочки, потому что я на целый фут выше нее. — И это лицо. — Тык, тык. — С меня довольно! — Она бросает на меня многозначительный взгляд и вскидывает обтянутую красной перчаткой ладонь. — На меня больше не действует это дерьмо.

Не хочу показаться козлом, но, когда дело касается женщин, обычно это «дерьмо» еще как действует.

— Ладно, слушай. — Я протягиваю руку к кучке пятидесятицентовых сладостей у кассы, выуживаю оттуда две конфеты «Ферреро Роше» в золотых обертках и кладу на ладонь в шерстяной перчатке. Это ее любимые.

— Давай я отработаю половину твоей следующей смены.

Не выношу, когда на меня кто-то сердится.

— Это мой подарок на Валентинов день. Для тебя, — продолжаю я.

— И для Дэниела, — добавляет она, уже мягче. Дэниел — ее парень. Полный придурок.

— И для Дэниела… даже если он и придурок. — Я корчу театральную гримасу.

Дэниел — неплохой парень, но работа в универмаге «Веризон» незавидная. Опять же, я и сам-то продавец в магазине у дома.

— И в следующем месяце прикроешь меня на мой день рождения, — говорит она.

Черт, я должен был за милю учуять этот развод.

— Ладно. — Соглашаюсь с ее условием.

Тина улыбается, прищурившись, хлопает ресницами и прячет конфеты в карман.

— И да, положи доллар в кассу прямо сейчас, — говорит она, кивая на чашу с конфетами и наматывая шарф на лицо так, словно собирается выйти в снежную бурю. — Не забудь. — И вдруг перед уходом она возвращается к кассе и обнимает меня. — С днем рождения, Паблито.

Тина выходит, захлопывает за собой дверь с пластиковой вставкой, и на прилавок запрыгивает Густо. Он весь черный, не считая белого участка на подбородке, из-за которого он похож на темнокожего с бородой, словно он играет на контрабасе в кошачьем джазовом ансамбле или что-то типа того. Между нами особая связь. Он не дает себя гладить никому, кроме меня. Мой чувак.

Я поискал мелочь по карманам. Мистер и миссис Ким сходят с ума по поводу инвентаризаций. Со стороны вы бы решили, что они собираются сыграть спонтанную партию в гольф — неторопливую, в качестве отдыха, — но ничто не ускользнет от их взгляда. Они всегда точно знают, сколько «Ферреро Роше» и «Бачи» лежит в корзинке вместе с жевательными имбирными конфетами, брать за которые по пятьдесят центов за штуку — грабеж, как по мне.

Я выдавливаю на ладони антисептик и смотрю в окно. Сам не знаю зачем. В магазине так светло, что стекла превратились в зеркала.

Иногда по ночам, когда я остаюсь тут один, у меня возникает чувство, будто за мной кто-то следит.

«Восстановился в Нью-Йоркском университете, несмотря на низшие оценки и деморализующий долг по кредиту на учебу!»

Я смотрю в окно, а мое отражение смотрит на меня. Пора подстричься. За ушами волосы уже начинают виться. И поспать было бы недурно.

«Я что, похож на кого-то, кто станет работать в магазине у дома? Прям правда-правда?»

Улыбаюсь. Во весь рот. Моя семья выиграла в генетической лотерее идеальное зрение и безупречные зубы. Мы никогда не носили ни очков, ни брекетов.

Я вижу, как моя улыбка увядает. Разве не плевать, даже если я и похож на продавца? Я уже год этим занимаюсь.

Делаю глубокий вдох. Представляю, как расширяются, а затем сужаются мои легкие. Я найду способ вернуться в университет. Обязательно. Я должен.

Густо прислушивается. Я смотрю в ту сторону, куда повернулись его уши. Я не боюсь работать в ночную смену, но иногда все же ловлю паранойю.

Неудивительно, что мама так ненавидит мои ночные смены. «Не то чтобы я тебе не доверяла, — говорит она. — Я не доверяю другим людям. Тебя могут ограбить, на тебя могут напасть или, боже упаси, перепутать тебя с кем-нибудь и застрелить».

Под «кем-нибудь» подразумевается безоружный темнокожий парень с пачкой «Скиттлз».

В то же время, будь я врачом, мама относилась бы к ночным дежурствам совершенно иначе. Многие принимают нас с моим младшим братом Рейном за армян, спасибо знаменитой семейке, фамилию которой можно даже не называть. А еще несколько раз меня принимали за гавайца, потому что любой представитель смешанной расы считает, что в силу своего происхождения имеет право на бесконечное количество «йоу, дай-ка угадаю, чей ты» — чисто забавы ради. Наши имена не особо раскрывают наше происхождение, что позволит вам еще чуть лучше узнать моего отца.

Он назвал меня Пабло Неруда в честь чилийского поэта, того самого парня, который говорил: «Хочу сделать с тобой то же, что весна делает с вишневыми деревьями», — а ведь его звали даже не Пабло. Его звали Рикардо, а «Неруда» вообще позаимствовано у другого поэта. Я не латиноамериканец, поэтому имя Пабло и так сбивает всех с толку, но, как по мне, свидетельство о рождении у меня вышло донельзя безвкусным: первое имя — Пабло Неруда, второе имя — прочерк, фамилия — Райнд. По-английски часто произносят «Ринд», звучит тупо.

Брату тоже не удалось легко отделаться: Райнер Мария Райнд, в честь поэта Райнера Марии Рильке, чьи сонеты я как-то пытался читать еще в школе и понял, что не мое. Помню только, что там был перебор с восклицаниями. В основном охи да ахи.

По крайней мере, вторая часть моего имени не женская — Мария. Хотя все зовут его просто Рейном — ага, как того корейского красавчика актера из фильма «Ниндзя-убийца», у которого целых восемь кубиков пресса.

Рейн таранит на «Тесле» отель «Плаза».

Рейн напился на «Бернинг Мэн».

Победы Рейна: мягкий протеиновый план!

Девчонки зовут его Рейни, всегда при этом хихикая. Отвратительно, конечно, но я видел с ним девчонок, которые не выглядели на тринадцать лет и уж точно не одевались как тринадцатилетние. Я напоминаю себе, что надо бы с ним серьезно поговорить, но не так, как в тот раз, когда я орал на него, чтобы он надевал резинку (мы с Тайсом застукали его с девчонкой прямо на веранде маминого дома).

Маму зовут Кен Хи, но она обходится простым Кей. Папино имя — Билал, и, что любопытно, напрягает его лишь одно: когда белые пытаются называть его Биллом. Мама хотела назвать меня Дэниелем или Дэвидом, а Рейна — Джоном, потому что это легче произносить. Это уже характеризует ее. Хотя те имена такие бесформенные, звучат куда более глупо по отношению к иммигрантам, чем даже Кен Хи.

Завершить свою биографию хочу следующим фактом: мои родители не в разводе. Просто разъехались еще до рождения Рейна. Поэтому, хоть я и не припомню, чтобы они при мне целовались, доказательства говорят о том, что они все-таки занимались всякими отвратительными вещами, которые я даже представлять не хочу.

Я скидываю ботинки, ставлю их в сторонке и обуваю серые пушистые домашние тапочки с надписью «Спорт».

Будто это название бренда. Мне их подарила миссис Ким, после того как я выразил восхищение ее красными тапочками; в ботинках целую смену отработать просто невозможно, чувствуешь себя как в тюрьме. Сквозь дырку в носке выглядывает мизинец, и я пытаюсь сместить ткань чуть в сторону, чтобы дырка оказалась в другом месте.

Когда стану богатым и успешным, надо не забыть включить эти детали в сценарий моего биографического фильма. Для красочности и реалистичности.

— Йоу-йоу-йоу-йоу-йоу!

— Вот дерьмо, вся галерка собралась, — кричу я своим соседям по общежитию, Тайсу и Селвину. Мы с Тайсом почти одного роста: шесть футов и два дюйма, только он просто тощий, а я костлявый. У него большая голова знаменитого чувака и длинные ресницы, как у Тупака, — девчонки называют такой взгляд мечтательным. Он мой самый настоящий лучший друг, хоть я и никогда ему в этом не признаюсь. С Селвином — он же Хозяин трущоб — я знаком еще с начальной школы, но мы не ладили до тех пор, пока не поселились вместе. Честно говоря, не уверен, что могу называть его своим другом. Это тот самый чувак в команде, который случайно встречается взглядом со злобным бездомным в поезде или покупает такую же шапку, как у тебя, и не считает это проблемой.

— Паб. — Тайс кивает. — Здрасьте, мистер Ким.

Я резко оборачиваюсь. Иногда мистер Ким напоминает мне Густо: появляется так же бесшумно. Он читает газету за дальним концом прилавка. Понятия не имею, как давно он здесь.

— Тайс, — говорит он. — Привет, Вин. — Во время учебы в колледже (этот маньяк окончил Хантер за три года) Селвина стали называть Вином. Он даже какое-то время ставил на рингтон трек DJ Khaled — All I Do Is Win, Win, Win. Тот еще сукин кот.

Вин трогает Густо за хвост. Этот парень любит кошек, несмотря на свою аллергию.

— Ну что, ребята, ведете себя хорошо? — спрашивает мистер Ким.

— Конечно, — отвечает Тайс и натягивает самую широкую улыбку. В последнее время он вбил себе в голову, что хочет стать актером. По вечерам ходит на занятия после своей смены в «Заре». А до этого он мечтал стать диджеем, но, справедливости ради, каждый из нас как минимум один год своей жизни проводит в мечтах стать диджеем.

Мистер Ким уходит в свой кабинет, по пути бросая на меня взгляд, означающий, что он платит мне не за то, что я зависаю тут с друзьями. А вот жена у него не такая строгая. Однажды угостила Тайса «Бачи», хоть он и не наш постоянный покупатель. Обычно он затаривается в магазине ближе к дому, в том, который держат темнокожие.

— Опаздываешь, — занудствует Вин, тыкая пальцем в раскрытую ладонь. Как будто собирается надрать мне задницу за то, что я задолжал за аренду. Ему двадцать один, но сойдет за пятидесятилетнего; гены его хорватской матери таким странным образом смешались с генами ямайского отца, что лицом Вин похож на старика. Плюс ко всему лобковые волосы у него рыжие, это явно одна из тех вещей, которые переворачивают все твои взгляды на жизнь.

— Знаю, — отвечаю я. — Мне сегодня заплатят. — Я не уточняю, что шестидесяти баксов мне все равно будет не хватать. И это за последний месяц. Вернее, уже шестидесяти одного, я ведь купил Тине конфет в качестве извинений. Я идиот.

— Так не может дальше продолжаться, — говорит Вин, потирая ладони. Его улыбка — наполовину зубы, наполовину десны. В такие моменты я ненавижу, что он мой сосед. Я отчасти знаю, что сто процентов арендной платы идет напрямую в карман его родителей — владельцев дома, но также я знаю, что Вин платит всего около трехсот долларов, в то время как остальные платят по шестьсот, а я, как последний заселившийся, плачу аж шестьсот сорок за комнату, которая тянет максимум на чулан для метел. Еще с нами живут Миггс, наш четвертый сосед-комик, и его девушка Дара — неофициальная пятая соседка. Миггс живет там дольше всех, и в прошлом месяце, накурившись, он рассказал мне, кто сколько платит.

Комната Вина самая большая, но только идиот решил бы, что это несправедливо, учитывая, что это его квартира и какая здесь дешевая аренда по нью-йоркским меркам, но бывают дни, когда мне хочется навалять ему. Его старики совсем чокнутые. Родили его, когда самим впору было уже внуков нянчить, поэтому пылинки с него сдувают. Вдобавок он их единственный сын. Единственный сын с клоунским париком на лобке.

— Брось, старик, — говорит Тайс, закатывая глаза и прячась за спиной Вина. Оттягивает его к полкам с печеньем.

— Ну, — говорит Вин мне, закончив набирать продукты. Подождет: я публикую фотографию его «Орео» с загадочным вкусом, ограниченный выпуск. Я веду маленький уютный бложик на девятнадцать тысяч подписчиков, @Munchies_Paradise — выкладываю фото снеков и кроссовок, а моя мама то отписывается, то снова подписывается, потому что никак не может определиться, смириться ли с тем, какой дрянью я питаюсь.

Еда и кроссовки. Зачем еще нужен Интернет. Как же бесит, что на мой аккаунт не ставят галочку. Я не верифицирован. Думаю, надо выложить фото «Орео» вместе с парой Nike x ACW* Zoom Vomero 5s, потому что начинка напоминает мне клиновидную вставку в задней части кроссовка.

В руках у Вина пачка жевательных конфет «Хайчу» со вкусом зеленого яблока. Он угощает меня одной.

— Как будем завтра отмечать твою днюху? — спрашивает он, жуя с причмокиванием.

— Я работаю, — отвечаю я и тянусь за еще одной конфетой: первую припрятал на потом. — Закончу в шесть утра, дома буду в семь.

— Заметано, — говорит Вин, потирая руки. — Праздничный завтрак.

Я одновременно и люблю, и ненавижу Вина. В прошлом году он тоже не забыл о моем дне рождения, хоть я и переехал к ним всего за неделю до этого. Чувак испек для меня брауни. С посыпкой. И свечку зажег. Было очень мило.

Примечания

1

Японский порошковый травяной чай (здесь и далее — прим. пер.).