Бегущие по волнам. Сборник номинантов литературной премии им. А .С. Грина

НП «ЛИТЕРАТУРНАЯ РЕСПУБЛИКА»

«БЕГУЩИЕ ПО ВОЛНАМ» – сборник поэтических и прозаических произведений, представленных современными авторами, пишущими на русском языке, на рассмотрение членам жюри одноименного конкурса литературной премии имени Александра Степановича Грина. Конкурс проводится Московской городской организацией Союза писателей России совместно с НП «Литературная Республика» с целью выявления талантливых авторов и поддержания интереса к классикам русской литературы.

АЛЕКСЕЕВ Борис

Costa Blanca с видом на Смоленск

Полдень. Пора подкрепить силы, выпить чашечку крепко сваренного кофе и проститься с милой испанской Коста-Бланкой. Завтра в дорогу, Родина ждёт! Впрочем, ждёт ли — один из насущных вопросов моего чемоданного настроения.

Останавливаю машину у знакомого ресторанчика. Мне нравится его архитектурное решение — развитый эркер нависает над песчаной косой многокилометрового пляжа. Этакий «архитектурный аллюр», рассчитанный на то, чтобы вызвать у подвыпившего посетителя ощущение полёта над морем.

Захожу. Ресторан увлекает беззаботным воркованием кофейной машинки и полдневной ленностью официантов. Их можно понять. Вот-вот наступит вечер, и молчаливая территория наполнится гудом праздных гуляк. С первым выстрелом Реймской шампани ресторанный эркер вздрогнет, «отдаст швартовы» и поплывёт над водой, как облако, нарушая гулкую тишину моря суматошными возгласами посетителей «небесной ресторации».

Пока же испанский «общепит» пуст. Несколько чаек копошатся по соседству, выискивая крошки. Откуда в Испании крошки!

Перевожу взгляд на линию берега. Вдоль кромки воды, плотно, едва не толкая друг друга, расположились рыбаки. То тут, то там в рыбацкой шеренге возникает оживление, и счастливчик снимает с волны дивное серебристое дорадо.

Мальчик лет семи взбирается на отвесный валун и весело кличет мать, желая продемонстрировать ей своё отчаянное геройство. В это время внушительный вал спрессованной влаги отделяется от морской пучины, подпрыгивает на мелководье и обрушивается водопадом пенных струй на валун с зазевавшимся мальчуганом.

Ужас! Клокочущее месиво подхватывает ребёнка, стаскивает с валуна и роняет прямо в воду в метре от кромки берега. Мать, как тигрица, в прыжке хватает дитя и отбегает в сторону. Звериная повадка матери не напрасна. На валун обрушивается другая волна. Она распускает по песчаной отмели свои когтистые пенные лапы и ищет маленького человечка. Видимо, предыдущая проказница успела сообщить ей о возможности поживиться.

Стая рыбаков устремляется к валуну, но, убедившись, что мать крепко держит дитя в руках, выравнивает строй и продолжает прерванное дело.

Я облегчённо вздыхаю. Меня занимает мысль о том, как консервативны природные множества. К примеру, рыбаки нарушают структуру моря. Хитростью и разного рода приспособлениями они выманивают из воды серебристых обитателей лагуны. Море в свою очередь пытается компенсировать вынужденные потери: топит корабли и рыщет добычу на берегу.

Я вспоминаю, как упруго колыхнулась рыбацкая шеренга в ответ на стремление водной стихии завладеть мальчиком.

Выходит, несмотря на все наши внутренние разногласия, каждый человек — не самодостаточная единица (сам для себя), но некий номерной элемент общечеловеческой конструкции — стаи. И если не тебе, но другому члену стаи грозит опасность, — она грозит всей стае, а значит, и тебе тоже.

«Тогда почему русские так лениво откликаются на нужды друг друга? — думаю я. — Неужели мы так велики, что можем позволить себе не ценить внутренние связи? Выходит, собрать русичей воедино способна только война или иная гибельная метаморфоза?»

«Нет! — говорит история. — Для возрождения русского самосознания достаточно свежей (азартной!) национальной идеи».

* * *

Москва, двухкомнатная квартира на Шаболовке. Поздний час. Ты смотришь телевизор и… думаешь обо мне. Мысленно вглядываюсь в гостиную. Всё, как в день нашего последнего разговора.

Господи, до чего тяжело отслаиваться, одолевать барьеры и прыгать на подножку уходящего поезда или улетающего самолета! Стремиться туда, где нет ничего из того, что привычно, дорого и привлекательно… Ведь мы бросаемся в будущее, не успев насладиться настоящим! Да, мы расстались. Нас расслоили безобидные на вид обстоятельства: работа, друзья, риски. Но разве это хоть что-нибудь объясняет?..

Домодедово, 21:30. Через двадцать минут стальная громадина пробуравит силиконовую хмарь облаков и умчит меня на выселки в моё же собственное будущее. Как птица, покидающая по осени ветхое гнездо, я буду долго кружить над собственным жилищем и разглядывать в иллюминатор ворох моих счастливых воспоминаний с талой надеждой когда-нибудь обязательно вернуться.

А ты? Ты будешь досматривать в этот поздний час свой любимый телеканал «Культура» и, быть может (конечно же!), думать обо мне. Обо мне прежнем, вертлявом, ненадёжном, обо мне будущем, сильном, способном тебя понять.

Так или иначе, мы отдаляемся друг от друга не по злому умыслу. Увидимся ли? — Кто знает…

Новое состояние необычно. Каждая прожитая без тебя минута повисает, как тряпка, упавшая с балкона на бельевую верёвку, растянутую во дворе между деревьями добра и зла. Ветер перемен тянет тряпицу то в одну, то в другую сторону, пытается сорвать и унести прочь. Но сплетница из холщовой материи — та ещё штучка! Она огрызается на каждый порыв ветра, при этом делает вид, что занята, как женщина, увлечённая перебранкой.

Однако (знаю я) нет у неё иного дела, как вглядываться в мои мысли и спрашивать, спрашивать, всё время спрашивать: «Во имя чего? Во имя чего мы вынуждены терпеть наши одиночества и терять мир, который всегда казался нам пополамовидным? Более того, он был таким! Скажи, беспечный пользователь жизни, разве многообразие — это безусловное благо? Куда тебя несёт, милый?..»

Что я могу ответить? — Так сложились обстоятельства. Ведь у меня есть работа, обязательства, риски…

А она?

А что она? Я понимаю, она устала быть хорошей, устала прощать, понимать, сочувствовать. Когда я спрашиваю: «Почему ты настаиваешь на своём? Ведь я прав!» — она молчит. Или встанет, встрепенётся, как французская штора (фрр), и выйдет вон — Адью, господин хороший!

Я… Что я? Я провожаю её глазами и думаю: «Как трудно отслаиваться! Конечно, я могу поменять работу, реструктурировать обязательства, предусмотреть риски. Но с сердцем, с сердцем что делать? Ведь оно бьётся день и ночь. День и ночь…

* * *

Хорошо, я никуда не еду. Пусть рушатся дела, пусть обязательства обрастают толпой голодных мздоимцев, пусть риски… А что риски? Я больше не рискую. Более того, обещаю и торжественно клянусь: созерцать житейскую оранжерею благодарным взором созревающего помидора!

И всё же:

— Милая, отпусти меня ненадолго! Я тебе апельсинов привезу марокканских, а хочешь…

— Скажи, почему ты ищешь счастье на стороне? Разве я не хороша? Разве тебе со мной плохо?

— Нет, ты хороша, и мне с тобой хорошо.

— Тогда скажи, почему тебе не сидится дома, погляди вокруг — все сидят, так или иначе.

— Милая, не в доме дело. Мне просто не си-дит-ся! Для меня любой, даже самый лучший дом на третий день — тюрьма. Может, цыган какой польстился на мою прабабку, а теперь из-за него я места себе не нахожу! Чуть отъеду от тебя — скучаю и люблю безмерно. В дом вернусь — мОрок застит, только и мыслю — бежать, куда глаза глядят. Говорил я тебе о том, да поняла ль ты меня?

— Понять-то я поняла, согласиться не могу. Ведь ты — человек, а ведёшь себя, как перекати поле. Знай: однажды унесёт тебя ветер в смертную даль. Ей-ей, унесёт. Ты чужой этому миру. Понимаешь? — Чужой. Тобой нельзя даже любоваться! Твой эгоизм превратил тебя в абсолютно чёрное тело. Ты — предмет с нулевым коэффициентом отражения. Я хотела, я пыталась вернуть нам ощущение взаимности, но у меня ничего не вышло. Что ж, иди. Если ты вернёшься, я приму тебя, потому что я — единственная, кто знает, как ты внутренне пуст и несчастен. Мне жалко тебя. Я боюсь дня, когда мне не захочется тебя жалеть, потому что тогда стану такой же, как ты — пустой и чёрной. Иди, я молю Бога, чтобы ты не вернулся…

Хорошенькое дело уходить от любимой женщины и менять комфорт настоящего на абстрактную непредсказуемость будущего. Так не лучше ли сдать кровь, получить деньги, купить хорошего вина и начать жить по-человечески, умудряясь в простых истинах? Ведь говорят: можно обойти весь мир и не увидеть ничего, а можно в четырёх стенах сосредоточиться и познать весь мир.

Нет, сдавать кровь нельзя. Цыганская кровь весьма лошадиного свойства и не каждому подойдёт. Что же касается травы-путешественницы, мне думается так: Бог создал перекати поле нам в назидание. «Люди, — сказал Он, — когда ветер перемен поманит вас, вспомните Мои слова: От себя не убежишь!»

* * *

— Senor, necesita ayuda?¹ — официант застыл надо мной, как знак вопроса.

…Просыпаюсь. Так я уснул? Хорошенькое дело!

— Oh, no, no!

Стемнело. Кофе остыл. Наступил вечер. Ресторан полон посетителей. Все не в меру веселы и говорливы. На ум приходит фраза из Капричос Франсиско Гои: «Сон разума рождает чудовищ…»

Бросаю прощальный взгляд на море и вижу полоску света над горизонтом. Полоска растёт, круглится и через пару минут превращается в огромное оранжево-красное блюдце. Это что-то! Над морем — лунная багряница!

Протягиваю руку. Чувствую йодистый кисель сгустившихся сумерек. В волнении сердца оглядываюсь. Солнце скрылось за горизонтом, и лишь киноварные пелены облаков напоминают о былом присутствии дня.

Снова оглядываюсь на фарфоровую красавицу. Пока я любовался закатом, Луна сбросила огненное кимоно и нарядилась в шелковую лимонно-белую тунику. Делаю открытие: в Испании даже небесным светилам сопутствуют взаимная предупредительность и строгий распорядок действий!

Что ж, прощайте, Коста-Бланка. Пора взглянуть на наши российские распорядки. С той ли любовной предупредительностью кремлёвские светила сменяют друг друга над семью московскими холмами?..

Из Костромы в Кинешму — опыт одиночества

В жизни каждого человека случаются времена, когда необходимо разобраться в самом себе. В такие дни опыт одиночества бывает полезней мудрых книг и отеческих наставлений. Сейчас уже не припомню, какого года и по какой житейской надобности пришла мне в голову мысль отправиться в путешествие совершенно одному. Помню главное: я почувствовал необходимость вдали от житейской суеты «побеседовать с Богом».

Поначалу мысль о путешествии в одиночку смутила меня. Как так? Добровольно вычеркнуть собственное «я» из водоворота событий и «общечеловеческого» общения — не одичаю ли? Но чем больше я сомневался и откладывал задуманное, тем настойчивее дерзкая мысль осаждала меня и днём, и даже ночью.

Как-то, рассматривая карту Поволжья, я обратил внимание на девственный участок волжского правого берега между Костромой и Кинешмой. Поросший лесами, он показался мне идеальным маршрутом для небольшого романтического путешествия. Эх, знать бы тогда, что это милое зелёное картографическое пятно на самом деле окажется непроходимым и таинственным урочищем, а я, делая правый (от слова «правильный»! ) выбор берега, ставлю на карту не только успех задуманного перехода, но и свою жизнь…

* * *

Ранним октябрьским утром поезд «Москва-Кострома», попыхивая паровозным дымком и подрагивая вагонными сочленениями, чинно остановился под внушительным транспарантом, или, как теперь говорят, баннером «Добро пожаловать в город Кострома!».

Красивое здание городского вокзала, привокзальная площадь, неспешно просыпающийся городской околоток очаровали меня тихой, благочестивой красотой. Вглядываясь в вековые торговые ряды, старые купеческие улочки и вертлявые, стоптанные переулки, я всюду реально ощущал присутствие «зеркала русской души» Александра Николаевича Островского. Вот Александр Николаевич присел на парапет костромской пристани, вот он смотрит через Волгу на Ипатьевский монастырь. Да-да, тот самый знаменитый Ипатьевский монастырь, воздух которого ещё хранит дробь копыт кобылицы татарского мурзы Чечета. А сквозь стены Троицкого собора лучатся дивные фрески искусного изографа Гурия Никитина!

До позднего вечера я бродил по городу в сердечном упоении русской чистотой и святостью. Заночевал в простой дешёвой гостинице на дальних улицах. А наутро вышел из города и, как трубадур, глядя только вперёд, направился из Костромской области в Ивановскую.

Плотный перечень услуг городского сервиса закрывает от нас щедрую и естественную доброту окружающего мира! Только выпорхнув из мегаполиса и выдавив из души рабский страх горожанина перед одиночеством тела, мы приобретаем то, о чём Бог давным-давно позаботился. И тогда нас посещает вдохновенная радость от пульсирующей плави звёздного неба или пьянящего аромата свежескошенного сена. В такие минуты душа распрямляется, дыхание становится ровным и спокойным. Это не пережить, воображая вечерами на кухне ту или иную литературу. В плотном пространстве «натурального» Бога надо оказаться и немного пожить, соскребая с тела родимые пятна городского сервиса.

Весь первый день я шёл полем, в километре от воды. Солнце, как путеводная звезда, сверкало передо мной, заливая мягким осенним светом дорогу. Октябрь в Поволжье умеренно теплый. Однако ночью температура заметно падает. Поэтому, как только стемнело, я зарылся в душистый стог прелого сена и уснул, разглядывая звёзды. Около полуночи проснулся от холода и почувствовал, как из глубины стога сочится мягкое приветливое тепло. Я стал разгребать сено и вдруг отдёрнул руку, невольно вскрикнув от боли. Мои пальцы буквально плавились и шипели от страшного ожога! Так я разрешил первую традиционную непонятку горожанина: почему самовозгораются по осени стога? Применив известное народное средство к обожжённому участку кожи, я осторожно выровнял теплоотдачу моего временного жилища и крепко уснул до самого утра.

На четвёртый день путешествия мне припомнилось собственное одиночество. Я уже приготовился «взныть», но с удивлением отметил, что ныть вовсе не хочется. Наоборот, мысль о присутствии кого-либо рядом показалась мне попросту неуместной. Удивлённый столь странным поворотом дел, я остановился. «Как?! — воскликнула моя городская неуверенность в собственных силах. — Неужели кроме одиночества мне никто не нужен?»

Я стал вглядываться в себя и вскоре обнаружил, что ум, привыкший беспечно скользить по хромированным выступам мегаполиса, притих и находится в особом интеллектуальном возбуждении, вернее, ликовании. Я спросил ум: «В чём дело?» В ответ он «приложил палец к губам» и… я услышал тихий неспешный разговор. Говорили трое, их голоса в разной степени мне были знакомы. А так как рядом никого не было, очевидно, эти трое собеседовали друг с другом… во мне!

Присев на камень (кстати, валун лежал на перекрёстке трёх дорог), я сосредоточился. Новые ощущения требовали объяснений. В небе, курлыча, проплыл клин журавлей. Раскатисто отозвался вдали самолёт. Потом всё стихло. В наступившей тишине я услышал разговор. Притушив свечу горделивой самодостаточности, ум вёл неспешный разговор с душой. Изредка он предлагал мне взглянуть вверх и что-то отвечал парящему в горних духу!

«Дух, душа, тело… Вот оно что!» — я припомнил название книги, случайно попавшей мне в руки пару лет назад. Автор книги, святой целитель Лука (Войно-Ясенецкий), великий врач и выдающийся священник, писал о божественной сущности личностной триады. Прочитать книгу я так и не удосужился. Много раз начинал чтение, но, всякий раз, барахтаясь в текучке событий, откладывал на потом, зная наверняка, что моё обещанное «потом» наступит не скоро, если вообще наступит. И теперь, мне, потомственному горожанину, вкусившему лишь первые плоды целебного одиночества, неожиданно, как бы наперёд открылось главное: быть наедине с самим собой, иными словами, быть самим собой — вовсе не тягостно! Напротив, уединение — великое благо!

* * *

В один из дней я расположился на ночлег у самой воды, облюбовав бугорок, округ которого лесная чаща обрывалась прямо в Волгу. На то, чтобы выйти из леса и заночевать в поле со спасительными стожками, уже не было ни сил, ни света.

Бугорок своей причудливой формой напоминал полуостров Крым. Где-то «в районе Симферополя» я развёл костёр и стал кашеварить. Стемнело. Непривычный холод скользнул по позвоночнику и заставил оглянуться. Меня поразила абсолютная тишина. Смолкло всё! Я слышал только собственное дыхание и гулкое потрескивание разгорающегося хвороста. Театральность происходящего озадачила меня. Я поглядел на часы. Они болтались на запястье, напоминая далекие правила жизни, к которым придётся когда-то вернуться. На часах было без двух минут полночь.

Ровно через две минуты лес проснулся. Да как проснулся! Зашуршало и тронулось с места в едином порыве бесчисленное множество живых организмов. Я наблюдал эту полуночную вакханалию, немного струхнув от мысли, что, быть может, присутствую на собственной тризне. Повинуясь инстинкту, я стал шуметь и подбрасывать сухие ветки в костёр, стараясь не смотреть по сторонам. Когда костёр разгорелся до пугающей величины, мне пришло в голову писать письмо домой, чтобы хоть как-то скоротать время до рассвета…

* * *

Мы исследуем Марианские впадины, заглядываем в звёздные дыры и в то же время редко совершаем случайные открытия на расстоянии вытянутой руки. Разглядывая ветхий имидж Адама, мы настраиваем приборы на бесконечность и попадаем в ловушку псевдознаний. Тех знаний, у которых нет с нами никаких связей, кроме нашего воображения о них. Мы пытаемся в духовных и физических исследованиях добраться до самого Бога. Но так как расстояние до Бога равно нулю (случай редкий), или бесконечности, нам приходится описывать Его всегда воображаемо, и часто исходя из прикладных необходимостей. Если бы мы действительно мечтали познать устройство Вселенной, то трепетно примечали признаки Божьего бытия в малом, порою едва заметном. Так великий мудрец двадцатого века о. Павел Флоренский говорил: «Я выискиваю места, где жёсткая скорлупа дольнего мира, треснув, даёт сбой. И через эти малые трещины наблюдаю Бога».

Дни напролёт я шёл нелёгкой дорогой по правобережной волжской тайге, пересечённой оврагами и бесчисленными буераками. Шёл, разбрасывая при дороге накопленные за годы городской жизни никчемные «светские сбережения». Мысли мои становились просты, настроение — ровно и спокойно.

Через две недели пути я вошёл в знаменитый левитановский Плёс, пожалуй, самое красивое из известных мне мест на правом берегу Волги. Я бродил по перелескам Плёса, очарованный обступившим меня великолепием, и ранимая душа Левитана повсюду со мной собеседовала. Мы оба наслаждались природой и тончайшими оттенками наших творческих отношений, для которых не стали помехой века разлуки!

Я прожил в Плёсе пять дней. Жил бы и дальше, но, взглянув на календарь, висящий в коридоре гостиничного барака, понял: или я беру билет до города Кинешма и остаток пути совершаю на палубе комфортабельного пароходика, помешивая в гранёном стакане кофий и созерцая россыпи деревушек по сторонам приволжских холмов, или остаюсь здесь навсегда.

Эх, не дай я тогда слабинку, задержись с Левитаном ещё на недельку — как знать — может, и жизнь сложилась бы по-другому. Короче, не остался я. Купил на станции «Плёс» билет до города Кинешмы, а по прибытии в Кинешму в тот же день умчался в Москву…

P.S.

В Москве меня поглотила прежняя городская жизнь. Впрочем, нет, не прежняя. Изменилось всё, потому что изменился я сам. Дни добровольного одиночества навели порядок в моей душе. Я обрёл внутреннее согласие и способность отвечать на предложения мира не вспышками чувств, но рассудительно и спокойно.

Попытка разобраться в себе похожа на погружение в глубину житейского моря. На этом пути теряется привычная связь с поверхностным водоворотом дел и событий. И тогда человек испытывает страх одиночества. Но если он находит силы продолжить намеченное погружение, ему открывается огромное сверкающее дно, усыпанное морскими звёздами.

Дно? Какое же это дно! Астрономы и философы называют это сверкающее великолепие — Вселенная. Есть даже такая единица измерения — «одна Вселенная». Это масштаб одиночества Бога!..

Примечания

1

*Сеньор, вам нужна помощь? (исп.)