Все будет хорошо. Рассказы из жизни и про жизнь

Ната Чеботарь

Нельзя стать счастливым, если жить жизнью другого. Жертвуя собой ради другого, ты не завоевываешь себе право на безраздельное владение его вниманием, любовью, временем, мыслями, телом, в конце концов. Жертвуя своими интересами, ты всего лишь жертвуешь своими интересами. Никто этого не оценит, потому что и не должен был оценить. Потому что не обязан был.

© Ната Чеботарь, 2023

ISBN 978-5-0059-4578-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Рука судьбы

(По мотивам рассказа Калины Анны)

Маленькое, Богом забытое село на юге Молдавии давно жило своей собственной, обособленной жизнью. До районного центра — больше тридцати километров, и это еще в лучшем случае, если ехать по проселочной дороге, лежащей сплошь через кукурузные поля и виноградники. В объезд, по шоссе, выходило и того больше. Транспорт «из района» ходил по расписанию — один раз в два дня, но селяне не сетовали: привыкли. Да и искать в городе им было почти нечего: овощи-фрукты были свои, с огородов. В каждом дворе своя скотина; мясо, молоко, брынза — все домашнее, свежее. Хлеб пекли сами, крупами закупались основательно — на полгода вперед. Так и жили.

Когда-то это было вполне обжитое, благополучное и людное по местным меркам село — около трехсот дворов. Сейчас здесь обитало не больше полусотни семей. В основном это были старики и дети, чьи родители уехали в большие города в поисках заработка. Из «молодых» осталось несколько женщин, чьи мужья трусливо сбежали от тяжелой жизни, оставив их растить детей в одиночестве и убогости, да парочка мужичков, заливающих бражкой свою неустроенную жизнь.

Здесь давно уже не происходило ничего особенного. Жизнь текла однообразно и скучно: весенние посевные, летняя жатва, осенние уборочные… Зимами снегом засыпало все в округе, и из села было вообще не выбраться, пока сугробы не разнесет суровым и мощным степным ветром. Весенняя распутица разливалась по селу слякотью, лужами, густой тягучей жижей, и засасывала по щиколотку. Свадеб и крестин давно уже не праздновали: жениться и рожать было некому и не от кого. Похороны справляли всем селом, как одной семьей. В беде все друг другу становились ближе и будто родней. Жизнь текла медленно и размеренно, без происшествий, из года в год, пока в один прекрасный день не случилось кое-чего из ряда вон.

Летнее утро того особенного дня начиналось обычно: будто стараясь перекричать друг друга, мычали коровы, блеяли овцы, голосили петухи. Тут и там гремели ведра и подойники, скрипели калитки, хлопали двери. Гоготали гуси, кудахтали куры, крякали утки. Обычное сельское многоголосье наполняло округу и извещало начало новой трудовой недели — такой же, как все предыдущие.

Из этой веселой и будто отрепетированной беспечной шумихи отдельным звучанием выбивался стук молотка. Ухающий, громкий, резкий. Раскатистое эхо повторяло и удваивало каждый удар. Соседки, Мария и Прасковья, выгонявшие гусей на пастбище, недоуменно переглянулись и насторожились: это еще что такое? В самом звуке, конечно, ничего необычного не было. Удивляло то, что раздавался он со стороны заброшенного дома, в котором уже лет двадцать никто не жил: с тех пор, как умерла его хозяйка, бабка Настасья. Родственники ее после похорон в селе больше ни разу не появились: наследство в этой глуши, видимо, никого не интересовало. Да и местным покосившаяся избенка тоже была ни к чему: их в селе еще сколько угодно таких — пустых и никому ненужных.

Осторожно заглянув поверх подряхлевшего забора, женщины увидели крепкого высокого мужчину, увлеченно вколачивающего гвозди в иссушенную временем и едва державшуюся на проржавевших петлях дверь.

Появился незнакомец здесь, очевидно, ночью, поскольку еще накануне вечером избенка уныло глядела на прохожих наглухо заколоченными ставнями. Сейчас же все окна были нараспашку, на крыльце лежали топор, пила и прочие инструменты. Рядом валялась ржавая тяпка: видимо, новый постоялец хотел избавиться от густого бурьяна, заполонившего двор, да отложил это дело на потом.

Мучиться любопытством местным жителям пришлось не так долго: уже к обеду приезжий постучался к бабке Лизавете, что жила по соседству, и попросил продать ему немного яиц и каких-нибудь овощей. Мужчина был замкнут, угрюм и несловоохотлив, но Лизавете все-таки удалось выяснить, что приехал он сюда из столицы и покойной Настасье приходится внучатым племянником. На вид ему было около тридцати. Он был высок, крепок и миловиден. Русоволосый, кареглазый, с высоким открытым лбом и волевым подбородком, он, очевидно, имел успех у женщин. Но было в нем и что-то, вызывающее жалость и сочувствие. При всей его приятной наружности, Лизавета заметила, что взгляд у незнакомца какой-то потухший, да и сам он выглядел осунувшимся, помятым, издерганным. Видно было, что не от большого счастья бежал он из цивилизации в эту глушь.

Лизавета предложила гостю теплого молока, но он сдержанно отказался, расплатился за продукты и ушел. Едва его фигура исчезла за высоким бурьяном, баба Лиза поспешила к соседям: поделиться полученной информацией. К вечеру уже все село знало, что приезжего зовут Трошин Алексей Иванович, приехал он сюда отдохнуть от городской суеты и поразмыслить над собственной жизнью.

«Если понравится, может быть, останусь у вас навсегда», — то ли в шутку, то ли всерьез сказал он как-то между прочим Тихому.

Степан Тихий — лучший в селе плотник, на все руки мастер — помогал Трошину поднимать покосившуюся избу. Фамилия у него была тихая, а шуму, наоборот, выходило много: Степан был здоровым, крепким, неповоротливым. Жена все время жаловалась: «Спасу от него нет! То посуду побьет, то порвет чего ненароком, то, не рассчитав силы, так плюхнется на табуретку, что та с треском под ним разлетится!» Из-за таких «оказий», через несколько лет после свадьбы вся мебель, купленная или подаренная молодоженам родней, была постепенно заменена на самодельную, изготовленную Степановыми руками. Новая мебель по красоте ничуть не уступала фабричной, а по качеству даже превосходила ее: была добротной, прочной, натуральной, как модно нынче говорить, — экологически чистой.

Степан был скуп на похвалы, но своим односельчанам о Трошине так сказал: «Толковый парень, мужики. Руки у него — откуда надо растут». Менее чем за месяц Алексей и Тихий сотворили чудо и превратили Настасьину избушку во вполне приличный жилой домик. Подняли крышу, заменили двери, выровняли стены, подлатали полы, починили печку, обновили сени, а крыльцо не только отремонтировали, но и украсили резными перилами. Бурьян во дворе вырубили подчистую, от калитки к дому проложили тропинку из вкопанных в землю пеньков — чтобы в дождь было удобно ходить.

— Ну вот, жить можно, — довольно сказал Степан, оглядывая дом со стороны. — Огородик бы еще сообразить, но это ты уж сам решай, если останешься, дело хозяйское.

Тихий устроил Алексея помощником плотника в сельские мастерские, где Трошин стал пропадать целыми днями. Вечерами иногда выходил он на завалинку, где собирались местные старики, сидел тихонечко, слушал молча, в разговоры не встревал. Казалось, он был одновременно и здесь, и где-то далеко. Если его спрашивали — отвечал, не спрашивали — мог так и просидеть, не проронив ни слова за весь вечер, а потом вежливо попрощаться и уйти.

Несмотря на свою замкнутость, местным Трошин нравился: скромный, работящий, отзывчивый. Угрюмость его понемногу стала проходить, он освоился, стал более общительным. С удивительной легкостью сошелся он со здешней ребятней: мальчишки бегали к нему чинить свои деревянные самокаты, а девчонки — за новыми кроватками и посудкой для своих кукол. Алексей с радостью мастерил для детишек всевозможные поделки, вырезал из деревяшек медведей, белок или каких-нибудь незнакомых, диковинных зверушек. «А где ж такие живут, дядь Лёш? — спрашивала ребятня. В ответ Алексей начинал рассказывать чудные истории, и было непонятно: то ли он их сам выдумывает, то ли всё это когда-то случилось взаправду. Посмотришь на него, бывало, со стороны: сидит на крыльце, на одно плечо накинут пиджак, в руках самокрутка, смотрит лукаво на детвору, доверчиво облепившую его со всех сторон и раскрывшую рты, и диву даешься: ну, какой же он чужак, какой же он пришлый — свой, как ни есть свой, здешних кровей.

Больше других к Трошину льнул самый младший из сельских детей — пятилетний Ванечка, Любаши Михайловой сын. Личная жизнь у Любы не сложилась. Когда-то она уехала в город, как все, мечтала, что устроится там и больше в село не вернется. Хотела, чтобы всё, как у людей: приличная семья, заботливый и любящий муж, хорошая работа. Потом чтобы дети, чтобы домашние праздники с пирогами, чтобы в отпуск обязательно всей семьей. Встретила, казалось, хорошего парня, влюбилась, вышла замуж. Поселились в его родительском доме, как тогда говорил муж, временно, «пока на своё жильё заработаем». И всё бы хорошо, но свекрови простолюдинка не понравилась с первого взгляда: не тот уровень, не то положение. Мезальянсы в любые времена ломали судьбы.

— Не для того я сына растила, чтобы он тебя, деревенщину, из грязи в князи вытаскивал. Ты на себя посмотри и на него — неужели не понимаешь: ты ему не пара! Не такую жену я хотела своему сыну, — не раз повторяла новоиспеченная «мама», когда оставалась с невесткой наедине.

Жаловаться мужу на его мать Люба не хотела: надеялась, что со временем свекровь поймет, что она любит ее сына и что лучшей жены ему не найти. Но время шло, ничего не менялось. Мама для сына всегда была непререкаемым авторитетом, она была властной, самолюбивой и требовательной женщиной. А после того, как овдовела, стала вдруг слабой, капризной и мнительной. Если что-то выбивалось из ее планов или выходило не так как ей хотелось, она сразу начинала плакать и причитать, что лучше бы ее заживо похоронили вместе с отцом, лишь бы ей не жить вот так и не мучиться. Как «вот так» и в чем именно были мучения, Люба не понимала. Она старалась подружиться со свекровью, старалась быть хорошей невесткой и женой, но ладить было все труднее, а обстановка в доме становилась всё хуже и хуже.

К тому же муж как-то незаметно охладел и замкнулся. И с матерью своей проводил времени больше, чем с Любой. Стоило ей появиться там, где до этого оживленно беседовали мать и сын, разговор тут же стихал, и наступала неловкая тишина. Люба все чаще чувствовала себя лишней в их доме. На ее робкие просьбы уйти жить в съемную квартиру муж реагировал категорическим отказом. Сначала просто просил потерпеть. Потом стал упрекать, что она не способна найти общий язык с его мамой и обостряет там, где не надо. Вода камень точит. В один прекрасный день, когда в отсутствие мужа свекровь вновь затянула любимую «песню» о своей тяжелой доле и о том, как не повезло в жизни ее сыну с такой женой, Любаша просто не выдержала и стала собирать свои вещи.

Это был переломный момент в ее жизни: она понимала, что жить здесь больше не сможет, она ждала, что скажет на это ее любимый человек. Муж, вернувшись с работы и застав жену на чемоданах, к великому ее удивлению, отреагировал на все довольно сдержанно и даже отстраненно. Свекровь, не ожидавшая, что в несмелой до этих пор женщине будет столько решимости уйти, опешила и даже попыталась ее остановить. Но любимый муж сказал: «Оставь ее, мама, пусть идет. Она же тебе никогда не нравилась. Я устал от такой жизни, я больше ничего не хочу».

Идти Любе было особо некуда: близких друзей в городе она так и не завела, а к родне напрашиваться было неудобно. На первое время ее приютила давняя подруга по институту. Выслушала, пожалела, пообещала что-нибудь придумать. Через каких-то знакомых пыталась пробить комнату в общежитии семейного типа. Но помимо сбора необходимых бумаг и справок, там требовалось дать кругленькую сумму «на лапу» коменданту. Своих сбережений у Любы не было, деньги, оставшиеся после получки, таяли на глазах. Просить помощи у бывшего мужа не позволяла гордость. В довершение ко всему, совсем скоро Люба узнала, что беременна. Она поняла, что одна с малышом в городе не проживет, не сможет, не осилит. Не оставалось ничего, кроме как вернуться в село, к своим. Там Ванечка и родился. Бывший муж никогда больше не объявлялся и в жизни сына участия не принимал. Через два года старенькие родители умерли один за другим, и осталась Любаша совсем одна. Работала в единственной сохранившейся от бывшего колхоза полевой бригаде, растила сына и никаких чудес от жизни не ждала. Урок был усвоен на «отлично»: чудес не бывает.

О своем родном отце Ванечка никогда не спрашивал. То ли оттого, что возрастом еще был мал для таких вопросов, то ли оттого, что таких, как он, росших без отца, в селе было еще пять штук. Когда не одному тебе чего-то в жизни не досталось, то вроде и не так обидно.

Ходил Ванька всегда аккуратно одетый и чистенький, носил дедову кепку, которая была не по размеру и постоянно сваливалась на его курносый нос. Из-под козырька выглядывали хитрющие и пытливые глазенки, на щеках играл здоровый румянец, на затылке курчавились белокурые локоны. Не ребенок — ангел, с таких, наверное, в деревенских церквях пишут златовласых херувимчиков.

За Алексеем Ванечка ходил всюду, где только можно было. С утра до вечера пропадал с ним то в мастерской, то в его доме. Помогал поднести инструменты, поднять упавшую деталь или смести стружки в большую кучу. Слушался, боялся сделать что-нибудь не так и ненароком огорчить дядю Лёшу. Внимал его историям с открытым ртом, будто завороженный, да и вообще глядел на Трошина так, будто тот был великим чародеем и в любой момент мог достать из-за пазухи перо Жар-Птицы.

И Алексей парнишку не отгонял, не в тягость он ему был. Не раз, бывало, засиживался Ванечка в гостях и незаметно засыпал прямо на крыльце или на бревне у дома. Тогда Алексей перекладывал мальчика на свою кровать и ставил чайник. Приходила Любаша за сыном, да и оставалась почаевничать, поговорить, послушать. Когда дома никто не ждет и спешить некуда, отчего бы не остаться?

Вскоре в селе уже никто не удивлялся, увидев Трошина и Любу вдвоем. Добросердечные бабки и тетки стали поговаривать о свадьбе: Михайлова-то без мужа одна вон сколько мается, да и приезжий, видать, ни жены, ни ребенка не имеет, раз не торопится отсюда уезжать. Всё складывалось один к одному: могли бы сойтись и жить.

Так незаметно пролетели два месяца. Лето близилось к концу. Жизнь в селе давно вошла в свою привычную колею и текла тихо и размеренно. И тут снова случилось событие, нарушившее сельскую идиллию. Событие это, без преувеличения сказать, по своей значимости намного превзошло даже приезд Трошина. Как обухом по головам, оглушительным и неожиданным для всех стал его отъезд. Не отъезд даже — побег. Тайный. Без предупреждения. Без объяснений и прощаний. Просто однажды утром Алексей не пришел в мастерские. Не было слышно его и во дворе. Тихим и одиноким стоял брошенный хозяином дом.

О причинах отъезда Алексея Ивановича никто не догадывался. И как могли догадаться, если еще недавно выглядел он вполне счастливым и довольным, уезжать никуда не собирался, да и обосновался здесь, казалось, надолго. Ну, в самом деле, не для того же он дом заново отстраивал, чтобы всего лишь пересидеть в нем лето? Что такого могло случиться, чтобы планы в одночасье изменились?

— Люба, а Люба! А куда Алексей подевался, не знаешь? — спросила бабка Лизавета, заглядывая во двор поверх забора. — Вчера-то вы вместе были, вас все видели, а утром его и след простыл. Ты его часом не обидела?

Любаша ничего не ответила, зашла в дом и с силой хлопнула дверью. В окнах тонко зазвенели стекла. Ей хотелось плакать, грудь сжимала обида.

Целый день в доме царило напряженное молчание. Люба с тревогой наблюдала за сыном. Тот уже знал, что Трошин исчез, и был невероятно этим расстроен. То, что Алексей Иванович сбежал ото всех, включая его маму, было еще полбеды. А вот то, что он не пришел попрощаться даже с ним, было уже равносильно самой настоящей катастрофе. Ванечке была еще не знакома крылатая фраза про тех, «кого приручили», но своим маленьким детским умом он достаточно ясно понимал, что дядя Лёша поступил очень, ну очень неправильно.

Люба понимала, что сыну обидно. Если бы дети умели выражать свои чувства как взрослые, Ваня сказал бы: «Мамочка, мне очень больно». Но он просто сидел за столом, насупившись, и шмыгал носом. Потом долго стоял у окна, что-то бормотал про себя, избегая смотреть матери в глаза. Потом собрал все игрушки и поделки, подаренные ему Трошиным, и выбросил их в малинник, что рос на заднем дворе. Вернулся в дом. Залез на печь. Сидел молча. Отказывался есть. Лег, отвернувшись к стене. Опять долго шмыгал носом. Беззвучно плакал. Потом снова что-то бормотал, что-то решал для себя. Не слезал до вечера. Потом вдруг неожиданно соскочил с печи, побежал во двор. Долго возился в малиннике, изодрал одежду, сильно исцарапал лицо и руки, но собрал все игрушки, до единой, и снова принес их в дом. Аккуратно протер каждую от пыли, расставил по местам. Матери коротко бросил: «Подождем».

***

Алексей выдохнул, отряхнул пыль с брюк и огляделся. Хорошо бы сейчас принять душ или хотя бы умыться. В этой глуши даже на трассе не поймать ни одной попутки. На то, чтобы пешком преодолеть расстояние от села до станции, ему понадобилась, казалось, целая вечность. Тело ныло, ноги гудели. Вот что значит быть городским жителем и надеяться только на колеса. Теперь поля и виноградники остались далеко позади, впереди замаячили огни полустанка. Трошин подошел к киоску, купил сигареты и зажигалку, посмотрел на часы: успел. Ближайший пригородный до столицы должен прибыть через двадцать минут. Он опустился на облезлую лавку, вытянул ноги и закурил. Представил, как в селе удивятся его побегу. «А хорош же ты, Алексей Иваныч, хорош», — сказал он себе и усмехнулся.

Алексей Иванович! Давно ли он им стал? Еще весной он был для всех всего лишь Лёшкой, Лёхой, вечным лаборантом, мальчиком не побегушках, палочкой-выручалочкой для своих коллег. Преподаватели постарше, правда, называли его Алексеем. И только в этой Богом забытой глуши взрослые мужики впервые обратились к нему по имени-отчеству. Только там его впервые стали воспринимать как серьезного и самостоятельного человека, способного на мужские поступки. А он опять взял и сбежал. Опять струсил. Смалодушничал. Как когда-то…

В принципе, Алексею везло в жизни. Его девизом была вычитанная где-то и полюбившаяся фраза: «Мне кажется, что кто-то там, наверху, хорошо ко мне относится». Долгое время они здорово подходили друг другу — эта фраза и он. Школу закончил с красным дипломом, с легкостью поступил в мединститут, завел множество друзей, пополнил список контактов полезными и нужными номерами. Жизнь стоила того, чтобы говорить о ней: удалась. Трошин всегда мечтал стать известным, изобрести сверхмощное лекарство от рака и войти в историю как новатор, совершивший мега-прорыв в медицине. После окончания вуза он остался при кафедре, устроился в лабораторию, «химичил» что-то свое, делал наброски к диссертации. Будущее представлялось ему более чем ясно: вот к такому-то сроку закончит свой научный труд, вот к такому-то — защитится, к такому-то запатентует новый препарат. Потом женится, заведет детей. И будет жизнь, как у всех — насыщенная, наполненная смыслом.

Но в какой-то момент что-то пошло не так. Опыты, которые он ставил в лаборатории, не давали ожидаемых результатов. Алексей всё больше времени стал проводить над мензурками и пробирками, и всё меньше — над диссертацией. Потом разочаровался и вовсе ее забросил. Руководитель кафедры сказал тогда простую вещь: «Лёша, люди устают от всего. И от неудач в том числе. Отложи на время свои талмуды, не доводи себя до срыва. Ты еще молод, у тебя впереди много времени. Успеешь. Переключи пока свое внимание на что-нибудь другое».

И Трошин переключил. Ежедневные мелкие задачи, которые он теперь решал, давали ему и удовлетворение, и успокоение: теперь он видел одновременно и цели, и результаты, и был доволен собой и своей работой. Так прошло несколько месяцев. Потом несколько лет. Алексей стал для всех в лаборатории своим в доску. Он уже даже не замечал панибратского отношения, которое позволяли себе не только ровесники, но и более молодые сотрудники, поступившие в лабораторию многим позже него. Сказать, что на нем ездили — ничего не сказать. Помимо творческой работы, связанной с опытами и изобретением новых препаратов, на Лёху все чаще стали сваливать и обычную рутинную работу: сделать опись реактивов, составить квартальный отчет, начертить график дежурств по лаборатории и прочее, прочее. Вопросов о диссертации ему уже никто не задавал, да и сам Трошин давно махнул на нее рукой. Повседневность — скучная и однообразная — поглотила его целиком, и чаще других внутри обидно свербела одна и та же мысль: кто-то там, наверху, совершенно о нем забыл.

Однажды утром Алексей, как обычно, когда опаздывал, быстро вскочил с постели, второпях умылся, наскоро перекусил, налил себе чашку кофе и открыл балконную дверь, чтобы выкурить сигарету. Воздух, хлынувший в дом с улицы, ударил и будто оглушил его запахом весны и распускающейся природы.

Неужели зима закончилась? Трошин посмотрел в календарь: уже конец мая, а он этого даже не заметил. Снег давно сошел, кругом зеленела трава и молодая поросль, из влажного чернозема проклевывались тонкие и нежные бутоны весенних цветов. Он забыл, когда в последний раз ощущал запах зелени, любовался закатами, испытывал чувство влюбленности. Из его жизни куда-то ушла романтика. Куда? Когда? Более того: из его жизни куда-то исчезли интересные женщины. Была, правда, старинная подруга Таня, бывшая сокурсница, давнишняя коллега по цеху. Иногда они вместе ходили перекусить в видавшие виды кафе недалеко от института, раза два, было, сходили в кино. Отношения вроде могли перерасти из дружеских в более близкие, но Трошин особого рвения не проявлял, да и Таня никак не показывала своего интереса. В общем, не ладилось ни в работе, ни в личной жизни.

Алексей искал оправдание тому образу жизни, который он вел в последние несколько лет, но так и не находил. Факт оставался фактом: семьи нет, для науки его имя до сих пор ничего не значит, все эти годы прошли незаметно и были растрачены на ничего не значащие мелочи. Безрассудно. Глупо. Непростительно.

Трошин закрыл балкон, вернулся к столу, бросил взгляд на растрепанную папку. Это был отчет о работе лаборатории за последний квартал. Отчет! Его ли это дело? Он ли должен был этим заниматься? И это ли — предел его возможностей?! Неужели на этом закончатся его честолюбивые планы?! Неужели это конец?! Нет. Нет! Не может этого быть.

Его охватила паника, страх, даже ненависть к самому себе. Как он мог так безалаберно относиться к собственной жизни?! У нее же нет дублей, у него же нет вторых вариантов. Надо срочно что-то менять. Сегодня. Прямо сейчас.

Как в бреду, Алексей достал с антресолей старый отцовский чемодан и стал собирать вещи. Уехать, сбежать, вырваться из липкой паутины будничной безысходности. Прочь из столицы! Но куда? Он вспомнил о бабке Настасье, к которой когда-то в детстве ездил с родителями в гости. Сколько лет прошло? Жива ли родственница? Узнает ли? Примет ли? Ехать, ехать и всё, остальное решится по ходу.

«Поживу там немного, соберусь с мыслями, подумаю, как быть дальше», — так размышлял он, сидя в вагоне поезда, уносившего его из города.

Село ему понравилось сразу: ни суеты, ни шума, кругом цветы, деревья, домашняя живность, мало людей. За долгие годы он впервые почувствовал себя человеком — самостоятельным, свободным, способным принимать решения. Здесь его называли по имени-отчеству, и ему это нравилось: он снова почувствовал, что такое уважение, дружба, человеческое тепло и взаимовыручка. Здесь все помогали ему искренне, бескорыстно, не ожидая получить никакой ответной выгоды.

Алексей не знал, как долго тут задержится. Здесь ему легко работалось: по ночам, сидя у открытого окна, под стрекот сверчков и щебет ночных птах. Он писал и писал, свежие идеи рождались, будто из воздуха, диссертация обретала новую наполненность. Вместе с этим весь его внутренний мир будто перевернулся, к нему начала возвращаться уверенность — в своих силах, в будущем, в том, что кто-то там, наверху, снова о нем вспомнил.

***

Алексей снова посмотрел на часы: осталось пять минут. Достал еще одну сигарету, торопливо закурил. В институте, наверное, всё можно будет объяснить и уладить. По головке, конечно, никто не погладит, но на кафедре к нему всегда хорошо относились, так что есть надежда, что войдут в положение и на этот раз. Не хорошо как-то всё получилось, но мало ли что в жизни бывает.

Он больше не может тут оставаться. Или может? Хочет ли он остаться? Или хочет уехать? Надо искать причины. Искать ответы на свои вопросы, и незамедлительно. Всё: решено! Хватит с него сельской жизни! Надоело. Как ему вообще могло прийти в голову поселиться в глуши? Чем заниматься? Всю жизнь строгать табуретки из подручных материалов? Мастерить поделки из прессованной стружки? Полоть траву, которая растет как на дрожжах, руби ее хоть через день? Носить воду из колодца, греть ее на дровах и купаться в жестяном тазу? Ладно, летом. А осень придет, зима — тогда что? И как они вообще живут в этой глуши? Бред какой-то. Издевательство над самими собой.

Трошин в два приема выкурил сигарету и заходил по перрону туда-сюда. Посмотрел на часы: поезд опаздывает. Ничего удивительного: здесь всё выбивается из расписания, здесь никому никуда спешить не надо. Нервно оглянулся по сторонам, будто кто-то мог его увидеть раньше, чем прибудет состав, и помешать уехать отсюда. Достал зажигалку, нервно чиркнул несколько раз, разломил сигарету надвое и раскрошил ее пальцами. С яростью швырнул зажигалку в ближайшие кусты, выругался вполголоса. Ему никак не удавалось заглушить в себе мысли о событиях недавних дней.

Дело было в выходные. Алексей договорился с Любашей, что зайдет за ними на рассвете: он давно обещал Ванечке сходить вместе на рыбалку. Нашли хорошее место, разложили снасти, закинули удочку. Мальчишка остался следить за поплавком, а Трошин с Любой пошли собирать хворост для костра. Было свежо, роса холодила ноги, кожа у обоих покрылась мурашками.

— Замерзла? — весело спросил он. И, не дожидаясь ответа, неожиданно для себя самого вдруг сгреб Любу в охапку, притянул к себе и поцеловал. Она не сопротивлялась.

Поцелуй был долгим и глубоким, но чего в нем было больше — простого желания физической близости или какой-то особенной нежности к Любе — Трошин так сразу и не понял.

Чтобы нарушить неловкую паузу, Люба вдруг засмеялась и стала рассказывать, что в селе ее уже не раз спрашивали, не думают ли они жениться. Она говорила о бабских сплетнях с о смущенной улыбкой, добавляя, что это, конечно, нелепость и сущая глупость. Но он чувствовал, что она была бы рада, если бы он убедил ее в обратном, если бы сказал, что ничего глупого и нелепого в этом нет.

А он?.. Чего бы хотел он?

Настроение было испорчено. Разговор не ладился, поклева не было, к тому же заморосил дождь, спасительный для всех. Рыбалка закончилась раньше времени, они сдержанно попрощались и разошлись. Дома он раздраженно кинул снасти в угол и плюхнулся на кровать. Так, уставившись в потолок, он и провалялся весь день.

Люба, Любаша… Она хорошая. Добрая. Работящая. Милая. Чистая душой. Она могла бы сделать счастливым любого, кто взял бы ее в жены. Любого. Она могла бы сделать сильным даже самого слабого и бесхарактерного. Потому что сил, что в ней жили, хватило бы на двоих. Она могла бы сделать для Трошина все. А что он мог сделать для нее? Что он мог сделать?

Жениться на ней? Усыновить Ваньку, родить общих детей, обзавестись хозяйством? А дальше что? Стареть в этой глуши, с опаской ждать времени, когда дети вырастут и уедут в город, чтобы никогда сюда не вернуться? Нет, это не его жизнь. Он так не хочет. И так не будет. Он не готов быть мужем, отцом, не готов нести ответственность за кого-то еще. Он и в отношении себя с этим едва справляется. Да и какая сейчас семья? Диссертация, наконец, практически готова. Осталось уточнить некоторые формулы, провести кое-какие опыты, сверить результаты. Он вдруг понял, что неистово соскучился по своей лаборатории. Значит, надо ехать. Сейчас же. Трошин быстро встал и стал собираться.

«Надо подождать до утра, нельзя же так уезжать — не попрощавшись, не объяснившись», — уговаривал он себя, направляясь к калитке. Но какая-то неведомая сила выталкивала его из этого двора и влекла прочь, прочь.

— Какая разница, что они подумают? Я никому ничего не должен, уехал и уехал, — успокоил он себя, покидая село.

***

Пригородный тронулся и застучал колесами. В вагоне было душно и нестерпимо жарко. Из-под нижней полки пахло тухлой рыбой. В проходе были свалены мешки с картошкой и кукурузой, под ногами у дородных баб стояли корзины с яйцами и овощами, у кого-то в мешке повизгивал поросенок: все это везлось в райцентр, на продажу. Сельский люд, лишенный городских манер, разговаривал громко и наперебой. Трошин сел в дальний угол, расстегнул ворот рубашки и закрыл глаза. Но от этого стало только хуже.

Мысли о покинутой и преданной им Любе не оставляли его. В голове назойливо вертелось одно и то же: трус и предатель. Предатель и трус.

Ему вспомнилась одна из их прогулок. Из тех, что были до поцелуя. Он сидел, прислонившись к дереву и смотрел, как Любаша спускается к реке, осторожно ступая по влажному глинистому берегу. Вот она оглянулась и помахала ему рукой. У нее были нежные маленькие ладошки, ему нравилось держать ее за руку. У нее были красивые карие глаза. У Ванечки были такие же. Он любил эти глаза. От этой мысли у Алексея тревожно заколотилось сердце. Любил? Нет, он и сейчас любит эти глаза! Так почему же он уезжает? Неужели его трусость сильнее, чем любовь? Неужели его сомнения сильнее, чем желание стать счастливым? Неужели страх перемен сильнее, чем вера в то, что друг с другом им всем вместе будет очень хорошо?

Ну, в самом деле, нельзя же всю жизнь убегать от других и от себя! Нельзя же жить одному в пустой квартире, сходя с ума от тоски и замыкаясь в своем одиночестве. Ему нельзя уезжать. Нельзя! Это его последний шанс. По сути — по-настоящему первый и последний. Еще можно соскочить на ходу. Поезд еще не разогнался в полную силу, еще не утонула в деревьях крыша покинутой станции. Только бы успеть, только бы не передумать! Трошин схватил чемодан и, распихивая людей, стал пробираться к тамбуру.

«О, Лёха! А ты здесь откуда?» — крепкая рука опустилась на его плечо. Трошину подумалось, что это рука Судьбы. Поезд ускорился, колеса застучали быстрее и громче. Алексей продолжал стоять в проходе. Воодушевление, переполнявшее его минуту назад, улетучилось, бесследно растворилось в душном и спертом воздухе. Трошин как-то вдруг обессилел, обмяк, выронил чемодан. Голос приятеля раздавался откуда-то издалека. Он поднял чемодан, похлопал Лёшу по плечу и потащил его в сторону своего купе. На ходу стал рассказывать, что ездил в отпуск «на деревню, к дедушке», еще раз спросил, какими судьбами здесь оказался Алексей.

Трошин сидел на нижней полке. Несмотря на жару, его бил озноб, будто его только что окатили ледяной водой. Тошнота, усиленная ненавистью к самому себе, подступала к горлу. Неужели он так никогда и не сможет пересилить своей трусости? Неужели никогда не сможет ничего изменить в собственной жизни? Неужели кто-то там, наверху, просто над ним подшутил, когда заставил его бросить город, приехать наугад в заброшенное село и случайно познакомиться с Любой? Неужели ему на роду написано оставаться никчемным придатком огромного мира и всю жизнь мучиться от осознания собственной ничтожности и бесполезности?

За окном проплывали золотые поля, виноградники, редкие перелески. На лугах мерно паслись коровы и овцы. Маленькие пастушата, завидев поезд, побежали навстречу и замахали руками. Один из них — сорванец в большой, не по размеру кепке — напомнил Трошину Ванечку. «Трус и предатель», — снова ужалила мысль.

Поезд продолжал свой путь и, унося Трошина все дальше, безмятежно плыл через очередное село. За окном снова замелькали заборы, дворы, избы, люди. В одной из женщин Алексею почудилась Любаша. Но через секунду она осталась позади, а состав, стуча колесами, все ехал и ехал вперед.