Финтифля. Рассказы

Наталия Гилярова

«Наталия Гилярова – одарённая писательница с собственным видением мира, выразительным и сочным языком, имеющем в своём истоке следы платоновского словотворчества. Проза её необходима читателям, ценящим достоинства, благодаря которым литературный текст становится фактом искусства» (Владимир Войнович).Лауреат конкурсов «Илья-премия» (2000), «Белая Скрижаль» (2011), «им. Булгакова» (2011), «Русский Гофман» (2016), «Белый мамонт» (2016), «Хороший текст» (2017), «Марюса Вайсберга» (2015). Книга содержит нецензурную брань.

Шарманка

Идут двое сироток по далекому пути, по широкому полю… и видят озеро, а около него пасется стадо коз.

— Сестрица Аленушка, напьюсь я водицы из озерка…

— Не пей, братец, козленочком станешь.

Русская народная сказка

Много всякого народу обитало на окраине, и Ванечка, и отец его Сансаныч — прокурор района, и артистка Любушка, и Аленка, племянница прокурора, и дворничиха Екатерина Петровна.

Этот Ванечка родился в семье Сансаныча по какому-то досадному недоразумению. Балбес не хотел учиться, груши околачивал. После того, как мать ушла в больницу на ерундовую операцию и не вернулась, ужиться в одной квартире прокурор и его сын решительно не могли.

Благо Аленка тоже жила недалеко. Ее мать, сестра прокурора Сансаныча, вышла замуж в Америку, и Аленка осталась одна. Девушка выросла обыкновенной внешности — свежие розовые щечки, полные розовые ляжки, бесцветные, стянутые в хвост, волосы, бледные брови и ресницы, а косметикой она не пользовалась. Уезжая, мама не успела научить.

Аленка училась прилежно, только без увлечения, а окончив школу, шла-шла по улице, зашла в какое-то учреждение и попросилась на работу. Ее и приняли. Это оказался СОБЕС, она там принимала посетителей. Зарплата полагалась символическая, а сидеть приходилось от и до. Мама в Америке жила бедно и не помогала. Но помогал дядя Сансаныч. Раз в месяц заходил, пил кофе и оставлял купюру под чашкой. Как в ресторане.

Аленка была девушка тихая и добрая, и Ванечка однажды после ссоры с отцом попросился переночевать у сестры. А потом и пожить. И домой возвращаться отказался. Но сестра оказалась не против, ей-то брат-балбес нравился. У него было личико фарфоровое, и такие славные мальчишеские черты, прелестные губки, глаза синие и невинные, как будто нарисованные, даже туманные, оттого что нежности переложено. В личике наблюдалось то неизъяснимое, что составляет главную загадку жизни. При этом фигурой он отличался грациозной и соразмерной, как египетская статуэтка. А что она любит братика сильнее, чем сестра, никто не догадывался, ни Ванечка, ни даже сама Аленка. Она предвкушала, что когда братик женится, она так же и жену его полюбит, и детей. И они ее будут обожать, рисовать ей рисунки, нанизывать бусы из бузины.

Однажды в СОБЕСе случилось непоправимое. В коридоре умер старик. Такой милый, в аккуратном сером костюме, с авторучкой в нагрудном кармашке. Он читал томик словаря Даля. А потом сказал, что ему душно, нельзя ли открыть окно. Начальница ответила, что нельзя, своим обычным грубым громким голосом, а он сполз со скамейки и умер. Аленка не была виновата, но все же это к ней он томился в очереди, ее ждал. Если бы она как-нибудь побыстрее управилась с остальными… Или догадалась выйти в коридор, посмотреть, не душно ли там, все ли хорошо себя чувствуют…

Только тело увезли, как бабушка в сумке принесла внука. Ребенок был похож на обглоданную воблу и не разговаривал. Старушка утверждала, что внуку семь лет, мать его — ведьма, не кормит и бьет — дрессирует, чтобы он выступал в цирке, варьете, или еще где-то. Аленка про себя подумала, что старушка присочиняет, такого не может быть, но ведь нужно всем им как-то помочь, потому что внук тихо скулил, а бабушка плакала. Аленка совершенно не знала что делать.

Она открыла свой рабочий телефонный справочник, и нашла: «SOS! Звоните о пропавших детях 401-99-82». Но это существо, не похожее на ребенка, не пропало. Оно было тут и смотрело печальными человечьими глазами.

Этим летом в выходной день Аленка с братцем Ванечкой решили погулять. Пошли по тропинке. Тропинка начинались тут же, у окраины города, и шла вдоль стройки. Аленка задумала сплести венок. А на обочине как раз цвела ромашка. Подошла к ромашке. Дернула ее изо всех сил за стебель, потом еще, и еще. Ромашка под ее рукой судорожно рвалась ввысь, силясь высвободить корешки, но вырваться не могла…

В этот злосчастный день Аленка сама чувствовала себя такой точно ромашкой, рвущейся ввысь — все ее существо противилось укорененности на земле, как будто кто-то дергал… Она бежала по лужам, к себе, к Иванушке, домой.

Оцепенелая, прислонилась к родной двери. Из щели пахнуло свежеиспеченным хлебом. Совершенно расстроенный ее палец с трудом выдавил звоночек. Нежный, молочно-белый мальчик вышел ее встречать. Грациозный, с длинным, гибким телом, румяными пухлыми губами и глазами-звездочками, но немного запорошенный мукой братик Ванечка. Он увлекся хлебопечением. С утра просеивал муку под «тяжелый металл». Червячков выбрасывал и месил тесто. К возвращению сестры хлеб как раз бывал готов.

Ванечка совсем соскучился один, он радостно поцеловал сестричку, и она ожила в розовом климате свежего и чистого младенчества. Восторженный ребенок кормил ее горячим с корочкой. Ромашечное дребезжание внутри стихало, нутро уже принимало даже медовый хлеб (к сожалению, только метафора, меда не было). Если не думать… Аленка мотала головой, отгоняя мысли.

— Что это ты машешь хвостом? И так холодно.

Прямо во дворе находился клуб «Вау». Там царила полутьма, блики, свечи, психоделия, своды деревянные, запах и дым сандаловые. Кресла бархатные, заглатывающие сразу и целиком. И цветные шарики мороженого. Аленушка с Ванечкой иной раз заходили туда и понарошку смотрели представление. А на самом деле вдыхали покой.

— Пойдем посидим в Вау? — предложила сестра.

— Так ведь ты устала на работе, а пока дойдем, совсем измучаешься…

— На лифте спустимся и дерево обойдем. Совсем недалеко. Ты не устанешь.

— Я не устану, а ты устанешь.

— Я не устану, и ты не устанешь.

Ванечка стал думать. По его чистому лбу тяжело проезжали мысли, оставляя кривые борозды.

— Джесси, домой, — заунывно звали на вечерней улице, — Джесси, Джесси!

— Только пусть они не показывают ерунду. И если там есть мороженое. А то ради чего я должен переодеваться в чистую рубашку?

Давали представление с черной магией. Аленушка купила братику мороженое.

— Футбол лучше мороженого. Азартней, — заметил Ванечка, располагаясь в кресле, — и не нужно переодеваться.

На сцене появилась артистка, которую представили Любушкой. Она имела уютный мягкий экстерьер. Но одета была вся в черное и кралась по-кошачьи. При этом деревянные своды Вау похрустывали, бархатные кресла подрагивали. В руках Любушка несла мясные ножи. Вот она метнула мрачный взгляд на зрителей. Ванечка шарахнулся и вцепился в сестричкин рукав.

— Не дергай, — попросила Аленка.

— Она мне не нравится. Наглая, — заметил Ванечка, — чего она от меня хочет?

Любушка принялась виртуозно жонглировать ножами, а напоследок ловко втемяшила их все в потолочную балку. Одно из лезвий так при этом сверкнуло, что Ванечка выскочил из кресла и унесся к двери, там споткнулся, растянулся, но благополучно переполз притолоку, подпрыгнул…

— Как же ты без меня? — с укором погналась за ним сестричка.

Она поняла, что теперь воздушная душа братика ромашкой рвется ввысь, и все его существо противится укорененности на земле.

Сестричка попробовала утешить Ванечку тремя темными бутылочками чешского пива, блинчиками с курагой, селедочкой в винном соусе с шампиньонами, и «Сникерсами». Консервы они терли об асфальт, чтобы съесть поскорее в качестве антидепрессанта. Чтобы дойти до дома.

— Это ведь фокусы, понарошку, а ты убежал.

— Нужна она мне.

— Но теперь тебе уже не страшно?

— Теперь вкусно, Новинка.

— Почему я — «новинка»?

— Так мне кажется.

…вдова. Аленка совершенно не знала, что с ней делать, а по работе должна была знать. Несчастное коровье лицо с выкаченными глазами, щеки в грязи, руки переломаны и неправильно срослись, и четыре платка на плечах. Супруг скончался просто ни с того, ни с сего, свекровь обрадовалась и выставила. Вдова ночует во дворе. Она ничего теперь уже не хочет — только учиться в консерватории.

Аленка растерялась. «Домой взять нельзя, Ванечка расстроится. Бедный и так вчера пережил страх из-за „черной ведьмы“, а если еще вдова в четырех платках… По дороге домой нужно обязательно купить ему мяч, он так давно просит… Только до мяча зайти к юристу, это даже важнее…»

Аленка знала, что спрашивать не о чем, но все равно глупо надеялась — опытный юрист может что-нибудь придумать, если только разжалобить…

— Меня волнует если я умру…

— Завещание? — уточнила юрист с одним деловым глазом (второй заплыл синяком).

— У меня ничего нет. Но брат на попечении, — объяснила Аленка.

— У ребенка есть еще родственники?

— Папа. Но он сына совсем не любит, сразу багровеет и прогоняет. Очень принципиальный, имени собственного Ванечки слышать не хочет. Он прокурор, нарочно выглядит сердитым и с пистолетом. Конечно, Ванечка его боится! Ванечка мухи не обидит, и родной отец за это его презирает. Если я умру, он пошлет Ванечку работать на завод. Он мемуары свои выпускает в твердой обложке, а у Ванечки нет образования…

— Постойте, сколько Ванечке лет? — деловой глаз очень любопытствовал.

— Двадцать девять. Но он совсем-совсем беспомощный ребенок.

Юрист закурила и закрыла оба глаза.

— Проблемная ситуация. Он болен?

— Ужасно, ужасно проблемная… Не болен, но не обычный, понимаете? — залепетала Аленушка, — и нет у него никого на свете. Я работаю в СОБЕСе и поэтому хорошо знаю, что Ванечке не дадут никакой пенсии.

— Думаю, Ваш брат только сам может себе помочь.

Аленка опустила голову, поникла и замолчала.

— Вас беспокоит здоровье?

— Нет, но муж вдовы тоже был здоровый, пока не умер.

— Вашему брату нужно найти работу.

— Он не приспособлен, он не сможет… Вчера споткнулся и упал.

Выползая из офиса юриста, Аленка чувствовала, что одноглазое официальное лицо говорило о Ванечке без должного сострадания.

Примитивные, самоуверенные, сидящие в обыкновенных конторах, не хотят понимать воздушного, благоуханного, предназначенного не для их мелкой возни. Вообще, обидно, что Ванечка тоже должен жить в заасфальтированном городе, испытывая острую потребность в цветочном нектаре и розовом солнечном тепле, и никто не понимает, какие он терпит лишения. И мячей не было, так что пришлось купить мишень со стрелами.

…не знала, что ей делать со старухой, целый день не знала, а по работе должна была знать. У той зуб, растопырив губищу, торчал вперед, словно старуха была носорожья. И сказала, он еще растет. Зато глаз совсем уже не осталось, лицо изношено, шейка вот-вот надломится.

Старуха говорила, она была любовницей Берии, и просила, чтобы ей дали персональную пенсию, потому что если уж она мужчину полюбит, то не изменит… Бедненькая старушка. Кому-то судьба посылает Берию, кому-то — цветочного эльфа. Обиженная старуха — желтая, скукоженная, а везучая Аленка — веселая, свеженькая. Аленке стало стыдно. Глазницы невинной старухи смущали ее. Да и вообще каждый день стыдно — горе приходит и просит, а она встречает и выпроваживает его вот такими наглыми румяными щеками. Аленка все ниже опускала голову, а старуха куриными пальцами щипала ее за руку…

Переодеваясь в домашнее, Аленка погляделась в зеркало. Срам, совсем розовая. Ничего, ведь это недолго — скукожиться, пожелтеть… Бедра коснулось теплое: Ванечка тоже наблюдал свое отражение в зеркале. Он изгибался в талии, поводил изящными ножками, поворачивался абрикосовой попкой и свивал штопором длинную шею, любуясь.

— Ах, ты меня испугал.

— А ты не мешайся, Новинка. Все-таки я красивый. Особенно формы и голова.

Когда Ванечка поселился у сестры, он предупредительно сообщил ей, что любит ее как единственного на свете родного человека, и как понимающую душу, и как верного друга, любит сильно и преданно, а отношения на уровне трусов не для него, как и вся низменная часть жизни. И с тех пор не стеснялся ее совсем. Бывало, он увидит плохой сон, или ему грустно, придет ночью, залезет к сестре в постель, и засыпает спокойно. А она обнимает его нежно и чувствует себя нужной.

— Ты — как младенец. И глазки, и животик.

— А какие мускулы, ты посмотри. Но это все ерунда, — заявил братик, — мне неинтересно. Лучше шахматы.

— Джесси, домой! — гнал сосед свое стадо, — домой, домой…

Шахматные фигуры трещали, ударяясь о свою клетчатую территорию, о паркет, о соседнюю крышу — Ванечка некоторые просыпал, и они выпали из окна.

— Осторожно, там Джесси, — попросила Аленка.

— Однажды я сам зарезал корову, — объяснил братик свою брутальность.

И решительно шагнул, довольствуясь тем, что попало на доску. Аленка боязливо дотронулась до пешки. Ванечка прыгнул на коне. Бедная загнанная скотинка, поставить бы в стойло и гладить по носу… Конь такой маленький, и так предан королю, что рискует своей маленькой гривой. Аленка поняла, что напасть на столь трогательное существо не может.

— Твой ход, — обманула она.

Но братик настаивал — хоть немного любую пешечку подвинь, а то скучно одному играть. Аленка не может — назад не разрешено, а впереди любимый братик. Невыносимо трудная игра.

— Ты не умеешь развлекаться, — распереживался Ванечка, — скучно, хочу музыкальный центр современный.

Аленка бегом принесла синюю кружку с музыкой.

— Примитивная мелодия, — поморщился Ванечка.

— Ты посмотри что внутри.

— Я не против, — братик согласился употребить клюквенный морс.

— Джесси, домой, — почти плакал вечерний сосед.

…на одном глазу тень синяя, на другом зеленая. Ужасная история. Зина впустила в дом черную ведьму Любушку, которая обещала каким-то незаконным научным способом найти и вернуть зининого кота, пропавшего еще весной.

Любушка жгла свечи, читала заклинания, лязгала мясными ножами над зининой головой. Кот все равно не пришел, и Зина пожалела платить. Но профессор стала увещевать и душить. «Зря, что ли, я тут лязгала? Столько свечей сожгла? Имей тоже совесть!» Зина смутилась и отдала все, что было. Любушка похвалила ее, сняла проклятия и утекла. Аленка не знала, что ей делать с Зиной, целый день не знала, а ведь должна была знать. Вместо этого купила клубничный десерт для Ванечки и пошла к дяде Сансанычу.

Он в собственной прихожей держался с такой важностью и достоинством, как в фойе Большого театра, если бы его занесло туда с племянницей слушать оперу. Впрочем, обычный для него вид. Предложил тапки, кофе, сигареты и телевизор. Завел вежливый разговор о ценах. Откуда у Ванечки такая нежность и ранимость, трогательная беспомощность? Как он сумел не огрубеть, не вырасти обычным, похожим на папу-прокурора? Сансаныч непринужденно демонстрировал дорогой спортивный костюм, фирменную зажигалку, японскую ручку. У него совершенно предсказуемы даже деликатесы и журналы, лежащие на журнальных же столиках. Дядя стал негодовать на подонков общества.

— Свидетельницей проходит такая дрянь, мошенница, «черная ведьма». А уголовное дело возбудить нельзя.

— Не Любушка ли?

— Любовь Ивановна Соловьева. А ты о ней слышала?

— Не важно. Я за Ванечку очень волнуюсь.

— Ага, понятно. Он еще не нашел работу?

— Он не может работать. Он неприспособленный. Зато он хлеб печет. Он на велосипеде катается хуже всех мальчишек во дворе.

— Вот наглая рожа!

— Неправда, у него лицо чистое, а не рожа! И он плачет от обиды, когда его папа, которого он любит, как маму…

— Балбес!

— Он хочет угостить тебя, — Аленка замазала платком слезу, — просит прийти к нам на домашний хлебушек, который он печет сам…

— Негодяй!

— Ну и прекрасно! В таком негодящем мире лучше быть ни на что не годным, чем преуспевать и стать серым и мелким…

— Это я, да? Это вы обо мне так считаете? — дядя, казалось, был шокирован.

— Нет, конечно, нет… — Аленка случайно проговорилась, выболтала сокровенную тайну. Пусть бы жил себе прокурором и не догадывался о своем ничтожестве, из которого ему выбраться все равно не дано.

— Денег больше не дам! Из принципа.

— Как же мне ребенку фрукты…

— Пусть к станку идет.

— Но он не сможет, он погибнет в этом станке, он такой бледный!

— Смени пластинку. Надоело!

Бедный Ванечка. Она чуть было не проговорилась прокурору о том, что его сыну чужда низменная сторона жизни. Прокурор все равно не понял бы и не оценил… Спускаясь на лифте, Аленушка чувствовала, что даже лифт в дядином доме слишком механистичен и туп.

«Зато Ванечка чист, зато он знает высшую радость непричастности. Бесчеловечный родитель никогда не сможет даже отдаленно вообразить себе кристальность души и помыслов Ванечки. Он и не знает что такое душа. Как она прыгает сереньким воробушком, и пищит от жалости к невинному, безобидному братику. Ванечка, наверное, едет теперь на велосипеде, старательно вертит педали бедными ножками и не подозревает ни о чем, даже не представляет еще всей жестокости мира. Не дам сожрать моего медово-молочного нежного мальчика! Куплю ему самые пушистые мягкие носки. И сразу три пары. Сегодня он еще не заметит враждебности мира… Он не должен грустить ни одной минутки, его улыбка, как ясное солнышко, и даже несравненно яснее… Он талантливее всех на свете. Никто не умеет выдумывать такие слова. „Новинка“. Дядя Сансаныч даже не поймет что это такое. Он может в знак расположения подарить девушке туфли или конфеты. А словечко не придумает. Никогда».

Так рассуждала Аленка, бредя по чужой пустой окраинной улице, приобретая носки, носки и носки на Ваничкины замерзшие ножки и хризантемы для Ваничкиной измученной души. Запах елки и фруктовый блеск лепестков.

«Жить бы братику в таком цветочке, горя не знать, никогда не вылезать. Бедный неприкаянный эльф».

Мимо, гикая и подпрыгивая, пронесся велосипедик.

— Шпана разэтакая! — следом за ним выходила из себя глыбообразная дворничиха, — прыгни еще раз на помойку, я тебе скребком в морду…

— Разве он, Ека… — заикнулась Аленка.

— Прямо туды. Так и заездил всю помойку. Весь мусор мне пораскидал. Места чтоль другого нетуть? Стрелять таких надоть. Воспитувать. Для того и Екатерина Петровна здеся!

Алена сделала серьезное лицо.

— Екатерина Петровна, Ваня все равно что ребенок. И понимает только ласку. Он и так травмирован жизнью. А если у него будет нервный срыв и его увезут в больницу, я подам на вас иск в суд за моральный ущерб.

— Да ты чего? — дворничиха выпучила глаза в искреннем изумлении.

Ванечка благополучно добрался до дому.

— Убежал? — обрадовалась Аленка.

— Я ей в морду дам в следующий раз, — пообещал Ванечка.

— Ты жив, и это главное. Ложись в постель.

Аленка принесла братику синюю кружку с музыкой и теплым молоком, носки, цветы, десерт, кокос и книжку.

— Я должен был дать ей в морду в этот раз, — булькал молоком эльф. — Наверное, я трус.

— Зачем пачкать руки? Ты создан для того, чтобы жить в райском саду. Смотри на цветы. Это благотворно влияет на функции.

«Как уберечь маленького братика от грязи и злости людской? Было бы такое волшебное слово…»

…ели свой горький хлебушек, который у Ванечки выпекался все отвратительнее. Ему уже давно приелось хлебопекарное дело, наскучило сверх меры. Ему больше нравилось клеить тетрадки — снимет бумажные обложки, сердцевины аккуратно клеем промажет, сразу несколько штук вместе сложит — и под пресс, под толстые словари.

— Скоро я буду, наверное, голодать, — плакался Ванечка, строя башню из словарей посреди комнаты, — о музыкальном центре уже не мечтаю. Бедный я сколопендрик, никто меня не понимает. Все жрут котлеты, и даже мой родной отец. Джинсы бахромятся, чашки упали на мою голову и разбились, последней рубашки не на что купить и последних модных кроссовок, а все ходят прикинутые, и смотрят на меня свысока. Нет последнего альбома БГ, а ведь это единственное мое очень скромное желание. Зуб болит, — пастилы объелся. Зачем столько покупать, ты ведь знаешь, что я не могу сдержаться. А если я заражусь дифтерией? Прививку делать боюсь. Хочу адыгейского сыра и орехового варенья.

— Бедный мой сколопендрик. Бедная моя радость, — плакала Аленушка и не знала что делать. Очень уж ничтожная была у нее зарплата.

На другой день Ванечка, набравшись храбрости, уже почти сумел попасть Екатерине Петровне в морду ведром, но получилось так, что дворничиха его одолела — засунула в помойку, а ведром накрыла сверху. Долго Аленка искала братика, а когда нашла, мыла абрикосовым шампунем и утешала всякими словами.

— Понимаешь, она ничего больше не умеет. Зато ты создан, чтобы жить в райском саду.

— Пива хочу, — сказал наконец братик, — от унижения… Света хочу, воздуха, жареного гуся, юга Франции, настоящей жизни…

…к дяде Сансанычу, прикинувшись, как в оперу.

— Ванечка, — объясняла Аленушка, — настоящий. Ну не может он приспособиться к грязной действительности! Потому что он лучше всех на свете. Вот бабочка, к примеру, может заниматься торговлей? Не потому что она негодяйка, а потому что чудесна. Вот и Ванечка так. У него золотое любящее сердечко. Он чувствительный. Ему совсем чужда низменная сторона жизни! Обижать его — все равно как гнать Небесного Царя в нищенском одеянье…

— Сходите с ума, — сказал Сансаныч. — Но так, чтобы я этого не видел. И не слышал…

Аленушка вернулась домой, словно побитая. Братик выпустил очередную стрелу мимо мишени и поднял полные ожидания и надежды глаза.

— Он совсем дубовый, настоящий Тарас Бульба, — Аленушка заплакала. — Только ты можешь меня утешить.

— А я не обязан тебя утешать, — заметил разочарованный братик.

— Поцелуй меня, и я сразу утешусь, — подсказала Аленушка.

— А я не нанимался тебя целовать, — возразил Ванечка.

— Я тебе цветочки принесла, — плакала Аленушка.

— Лучше бы музыкальный центр. Или пиво.

«Когда он нашел птичий трупик, закопал под тополем и тихонько плакал весь вечер. Мухи не обидит, такой кроткий. Почему же, почему он со мной так груб?»

— Как я несчастна! — заплакала и запричитала Аленушка.

Ванечка грозно выпрямился и сделал мужественное лицо.

— А, так я тебе в тягость? Пойду на помойку как честный человек.

Братик упаковал в карман дюжину стрел и убежал. Бродил, понурый, вокруг помойки, места себе не находил, пока не встретил Екатерину Петровну. Печально спросил у нее сигаретку и пожаловался на жизнь:

— Аленка роняет чувство моего достоинства.

— Ладноть, посиди здеся, — сразу врубилась Екатерина Петровна. — Закопайся поглыбже в самую гнилость, там тепло и хорошо против дифтериты, никакой завивки не надоть.

И угостила «Беломором», и огоньку дала. Ванечка закопался в гнилость, а со скуки стал пускать стрелы в помойных кошек. «Все равно не попаду, — утешался он, — зато разовью меткость, это всегда в жизни пригодится. А жить я буду долго и счастливо».

Обыскав все мусорные баки на своей окраине, Аленка пришла на самую страшную, враждебную братику помойку, вотчину Екатерины Петровны. И нашла его!

— Ванечка, — обрадовалась она, — пойдем домой! Там футбол начинается! С вишневым вареньем!

— Ничего, я буду здесь сидеть, тетя Катя мне позволила, — обиженно отвечал братик.

— А вдруг у нее настроение переменится? Или она замуж выйдет за жириновца? Пойдем домой, задернем занавески и спать. Зачем обременять тетю Катю? Вешать на нее наши проблемы?

— Это полезно против дифтерии. Иммунитет укрепляет.

— Я тебе пива в постельку принесу. С медом. И телевизор.

— Тетя Катя идет, беги скорее отсюда! Она ведь теперь мой хороший друг. А не твой.

Аленка убежала покупать Ванечке пиво. Екатерина Петровна тем временем вся распереживалась.

— Не уважает она тебя, это точно. Обзывала выблядком затраханным. Прямо меня не стесняясь.

Тетя Катя вынула Ванечку из помойки и понесла к себе в дворницкую.

— Только не говорите плохо о моей сестричке, — болтал он ножками.

Опустела постелька братика, и кружка, и тапочки с кисточками. Грустил в углу одинокий велосипедик. Скучали шахматы, словари и свежесклеенные тетрадки. Казеиновый клей засох. Пустовал противень в духовке, в муке опять завелись червячки. Аленка глотала водку — и на ночь, и сразу после пробуждения от снов, заселенных Ванечкой.

А на мерзлом рассвете синяя кружка выводила ей свою веселую трель. Кто-то когда-то обзывал тоскливой шарманку, теперь свершилась техническая революция, и такой же тоскливой, неуемной, приставучей сделалась обычная синяя кружка. Звонкие, совершенно потусторонние, фантастически радостные нотки. А там, в дворницкой, слышит ли Ванечка нежные мелодии? Поет ли ему какая-нибудь кружка? Откуда он добывает свой «тяжелый металл»? Может быть, из радио? Но ведь радио — дворничихино, а кружка — Ваничкина. Как же он, бедный, без своей кружки? Он так не любил тараканов.

Тосковала стиральная машина. Разве плохо она отстирывала Ваничкины футболки, трусы, наволочки и прочее? Разве мало старалась? В ее металлической памяти, как в памяти компьютера, запечатлелись все его носочки до единого, и все пятнышки, которые он пересажал на штанишки, все его пуговки, все полосочки, ниточки, волоски…

Неужели он теперь Екатерину Петровну называет своей сестричкой? Но ведь это неправда. А он понимает все на свете. Он мудрее Лао Цзы и Будды. Так что он никак не может так сильно ошибиться.

Аленка нашла банку из-под любимой Ваничкиной селедки в винном соусе. Банка печально пустовала под самым изголовьем Ваничкиной кровати. И оттого что на дне еще поблескивала усыхающая жирная лужица, выглядела трогательно. Братик, наверное, проголодался однажды ночью и поел тихонько, не будя сестричку. Ведь был хорошим мальчиком! Что бы ему теперь не прийти домой, не надеть пушистые носочки, не поесть селедочки с пивом, не заснуть тихонько с улыбкой на пухлых губах. А в мае уже можно ловить бабочек. А летом играть в футбол и купаться в речке, осенью ходить в «Вау» и в Ботанический сад с зонтом-тросточкой. Так просто, всего-то нужно остаться ее братиком Ванечкой, а не превращаться в белую горячку тети Кати.

Аленушка принялась читать банку из-под селедки как письмо от далекого братика. «Новинка! Сельдь атлантическая в винном соусе с шампиньонами». Селедка — «Новинка»? Как и Аленка? Чудесное слово вдруг получило объяснение. Чары покорежились было со скрежетом жести и консервного ножа… Но вернулись. Все равно Ванечка талантливый! Просто теперь Аленка еще глубже проникла в тайны трепетной ванечкиной души!

Он невинный, доверчивый и поэтому совсем бессилен перед злом. Он как младенец, с ним можно сделать что угодно. Тетя Катя могла его обмануть, сказать, что называть ее сестричкой — благородное дело. А он — наивный, и поверил. У него ведь необыкновенное чувство долга. А погубила его трогательная младенческая невинность.

Это несправедливо, это невозможно, но погубила! Не уберегла сестричка братика. А во дворе кошки потягиваются на солнышке как ни в чем не бывало, и кто-то торгует на углу мороженым. Словно мир еще не знает, что Екатерина Петровна посмела грязным своим рукам надругаться над Ванечкой…

Такого не бывает. Настолько разные вещи не могут сосуществовать в одном пространстве, тем более совпасть с какого-нибудь боку. Она не может разглядеть кристально-чистое, прозрачное вещество, из которого сделан Ванечка. Никогда. Она даже не знает, что эльфы бывают на свете, а если ей рассказать, ничего не поймет и не поверит. И он не понимает, отчего бывают тети Кати. Не случайно боялся, убегал, плакал — она такая большая и страшная.

Кто же позволил ей прикасаться к нему, абрикосовому? А он, не выносящий вульгарных сочетаний цветов! И тем более, низменной стороны отношений. Может быть, она его связала и положила его нежно-арахисовую голову в тазик перед тем как дотронуться? Но тогда на ужин ей следует жрать орхидеи, на завтрак — пчелиное молочко с пыльцой? И ее желудок все это примет? Невероятно. Какой дурак стал бы угощать тетю Катю марципанами? А Ванечкой, значит, можно? Не сам же бедный эльфик прыгнул ей в пасть. Он не бешеный, он потусторонний. Он презирал людскую суету. А злодейка-дворничиха подкараулила его — и в суп.

Ванечка позвонил отцу.

— Я женюсь, — сообщил он, — невеста моя женщина хорошая, трудолюбивая, ходит в церковь, любит детей. Мне нужны деньги. Кто кого родил?

Тут уж Сансаныч прибежал к племяннице, в элегантном портфеле притащил пакет молока, бублики и компьютерную игрушку, которая теперь заменяет прокурорам кубик-рубик. Но поздно. Ванечки больше нет…

Сансаныч сразу пристал с глупыми вопросами:

— Негодяй сожительствует с дворничихой?

— Как можно такое говорить, — скривилась Аленушка, — Ванечка — не негодяй.

Сансаныч не понимает, что такое был его ребенок! В его представлении мальчишка связался с первой попавшейся бабой. Сансаныч не чувствует масштаба трагедии. Ванечка всегда боялся запачкать даже кончики пальцев и жалел птичек. А над ним жестоко надругались, его не пожалели…

— А все от безделья! Говорил я тебе, его надо к станку… Я ведь переживаю. Всегда переживал, все годы, что балбес сидел у тебя на шее…

Дядины дорогие часы официально пискнули. Аленка поморщилась от отвращения.

— Ради безмятежной улыбки моего братика я бы превратилась в пыль, в прах, в лужицу…

Дядя посмотрел на нее пристально. Может быть, он теперь, наконец, догадался, что Аленка любила Ванечку запретною любовью. А может, всегда знал. Теперь безразлично.

Сансаныч посмотрел в окно.

Около помойки — лавочка. А на лавочке бабы сидят, и с ними — хорошенький Ванечка. То есть он между бабами, так ласково к ним обеим прильнул, так нежно, вовсе не похабно. Просто мальчик одинок. И что ему до того, что огромные бабы сипят над ним бранные выражения, распивая бормотуху. Они сильные, теплые и такие добрые. В одной Сансаныч узнал Любовь Ивановну Соловьеву, проходящую пока свидетельницей. Сансаныча потянуло туда. Взять мальчика за шиворот и встряхнуть. Но он понимал, что Ванечка теперь — не его ребенок, у него две родительницы по бокам, они имеют все права.

— Ничтожество, — процедил Сансаныч.

— Да, по-здешнему, по-вашему, он — ничтожество. Если судить всего лишь по поступкам, он лишен не только ума, но и души. Но души, потребной для здешней жизни — умеющей что надо, чувствующей что полагается, скоординированной, как дорогой автомобиль. Его живая душа — мятущаяся, страдающая, не имеет никакого утилитарного назначения. Поэтому она дороже всего остального мира… Ванечка — непригодная, совершенно нелепая болванка, но зато в нем столько несбывшегося! Из болванок изготовляют фигуры еще на грани бытия. Фигуры — конкретные вещи определенного функционального назначения. Вот и ты, дядя, такой. И я. К сожалению, и все люди — такие. Все, кроме Ванечки.

— Мы функциональны! Более-менее, — согласился Сансаныч. — Поэтому и не сидим в помойке.

— Ванечку окунули в помойку. Но это — поверхностная грязь.

— Разве он не сам туда залез?

— Просто не сработал инстинкт самосохранения. Но его нечистоплотность — это временное, случайное. А душа — вечна. Я люблю несбывшегося, погибшего лучезарного моего братика. И оттого что его больше нет на свете, только больнее любить.

Сансаныч со скукой смотрел в окно. Бабы дрались.

Однажды Аленка решилась навестить братика. Она пожирала глазами мед, абрикосы и жасмин, и не верила, что все это цветет на помойке.

— Как твои дела? — робко спросила она.

— Хорошо. Дифтеритой все-таки не заразился! — похвастался Ванечка и проявил вежливость. — А как твои дела?

— Хорошо. Только мне немного больно, что моего братика погубила младенческая невинность…

— Я — не младенец. Я — порядочный человек.

— А я — «новинка».

— Ты — «новинка», а я — порядочный человек. Тетя Катя меня уважает. А ты не приходи, а то мне сразу домой хочется…

— Но по праву кошек на помойке я могу видеть тебя?

— Искушать человека — большая греховность.

— Это тебя тетя Катя научила?

— Нет, я сам понимаю. Меня воспитувать не надоть, — с гордостью произнес братик.

Аленушка листала телефонный справочник. Ей попалась жирная строка: «SOS! Звоните о пропавших детях 401-99-82». Рванулась было к телефону, но уронила руки. Все равно сидящие в обыкновенных конторах не поймут, какая беда стряслась с Ванечкой. Никто на свете не мог его понять. Никогда. Сколько ни объясняй. Ребенок пропал. Во всем пустом мире осталось только одно подобие надежды — дикое, гротескное.

Аленка позвала профессора Любушку.

— Я тебе помогу, — заверила Любушка, — недавно я одну женщину, Зину, спасла. Ее мужик почище твоего — взял все деньги и спрятался на чердаке. После моего сеанса чердак провалился в лифт. Теперь тебе недолго страдать.

— А мужик? — испугалась Аленка.

— Мужик? — задумалась Любушка, — пришел на чердак, а чердака нетуть. Ну, он домой вернулся, повинился.

Любушка зажгла пять свечей, пронзила их иголками, и стала греть ножи, читая заклинания. Аленка рассеянно наблюдала.

— Я ничего не понимаю. Как он мог? Он же невинный как младенец, — допытывалась Аленка в надежде, что Любушка понимает больше Сансаныча и посвящена во все тайны тети Кати. — Наверное, не нужно было покупать ему кокосы? Может быть, обычные орехи были бы полезнее?

— Ты не думай, справедливость есть. Он уже наказан, — ухмыльнулась Любушка, — вот, я вижу в хрустальном шаре третьим глазом. Опаршивел весь, сидит голодный, чешется и хнычет. А Петровна бормотуху пьет, и поносит его, дармоеда.

— Так с Ванечкой нельзя! Он такой ранимый, — заплакала Аленушка, — что же он не убежит?

— Так он же того немножко…

— Джесси, домой! Джесси, домой! Джесси, Джесси… — причитал сосед.

Аленка замотала головой, потешно сжала губы, нос и брови в страдальческую гримаску.

— А может быть, про корову была правда? Ну, что он корову зарезал? И этим все объясняется?