Волчья сотня

Наталья Александрова, 2001

Осень 1919 года. Добровольческая армия победоносно движется на Москву, но неожиданно в борьбу белых и красных вмешивается третья сила – вольница батьки Махно. Кавалерийский отряд генерала Дзагоева из-за предательства попадает в ловушку. В живых остаются только пять офицеров… Кто же из них предатель? Полковник Горецкий поручает Борису Ордынцеву выяснить это. Если бы Борис знал, какой ценой он выполнит это задание!

Глава третья

«Ставится задача превратить Советскую республику в единый военный лагерь не на словах, а на деле, работу всех учреждений перестроить по-военному. При организации агитации и пропаганды разъяснять трудящимся, что Деникин, так же как и Колчак, является ставленником Антанты».

В. Ленин. Известия ЦК РКП(б), 1919

Княгиня Задунайская занимала весь верх большого каменного дома на главной улице города Ценска. Большой желтый, с белым, дом в стиле александровского ампира, с треугольным фронтоном в центре фасада напоминал какой-нибудь старинный особняк в центре Москвы, и было удивительно видеть его в захолустном Ценске. В помещения, занимаемые княгиней, вела широкая мраморная лестница. В комнатах было просторно и натоплено, но воздух, несмотря на это, был свеж.

— Располагайся, Борис Андреевич, посиди со старухой. А ты, Сонечка?

— Я, Анна Евлампиевна, пойду к себе.

Борис вскочил, подбежал к молодой женщине и заглянул ей в глаза:

— Ах, прошу вас, Софья Павловна, не уходите! Вы так украшаете собой все вокруг!

Софья Павловна взглянула на него с удивлением.

— Посиди с нами, Сонюшка! — поддержала Бориса старая княгиня. — А то обожатель твой и двух слов с тобой сказать никому не дает.

Бориса понесло. Он сыпал анекдотами, припоминал забавные случаи с петербургскими знакомыми, происшедшие с ними до семнадцатого года. Все, что случилось с людьми потом, никак нельзя было назвать забавным. Борис сел так, чтобы Софья Павловна не могла выскользнуть из комнаты незамеченной, и между делом прислушивался к происходящему на улице.

Дело в том, что еще в ресторане, когда княгиня торжественно усаживалась на извозчика, Борис успел передать через мальчишку записку для Саенко. В ней он писал, чтобы Саенко не мешкая направлялся к дому княгини и тихонько ждал там, наблюдая, не выйдет ли кто тайком. Если выйдет женщина, то Саенко следовало идти за ней и ни в коем случае не выпускать ее из виду, а иначе будут у них у всех большие неприятности. И вот наконец с улицы раздался знакомый резкий свист. Борис тешил себя надеждой, что никто, кроме него, не обратил на свист внимания.

Наконец княгиня зевнула и поднялась.

— Ладно, батюшка Борис Андреевич, повеселил ты нас. Завтра увидимся, а теперь пора на боковую.

Борис попрощался со старухой, потом заглянул в фиалковые глаза, надеясь найти там смятение, страх, злобу, наконец, но там было непроницаемо. Он сказал на прощание дежурный комплимент, его поблагодарили кивком.

Княгине прислуживали двое: горничная и лакей, он же кучер в одном лице. Эта пара была взята княгиней с собой из Москвы и очень ей предана. Лакей Федор проводил Бориса до выхода и, закрыв за ним, накинул на дверь здоровый железный крюк.

У крыльца горел фонарь, так что Борис сразу сделал два шага влево, чтобы выйти из круга света. Кто-то дернул его за рукав в темноте.

— Саенко, ну как тут?

— Все тихо, ваше благородие, никто из дому не выходил. А кого ждем-то?

— Знакомую я, братец, встретил. Баронессу Штраум. Очень нужно мне с ней словечком перекинуться не при посторонних.

Борис мучительно думал, что сейчас может предпринять баронесса. Если бы он был на ее месте, он попытался бы сбежать. Но у Бориса к ней множество вопросов, да еще можно воспользоваться знакомством ее с полковником Азаровым и кое-что выяснить.

— Вон ее окна, — шептал Саенко, — как раз с краю.

В двух крайних окнах мерцал свет и двигался стройный силуэт.

— Что, так и будем всю ночь караулить? — бубнил Саенко. — А может, она никуда и не денется?

— Денется, Саенко, еще как денется. В Феодосии всех вокруг пальца обвела. Так, обратно меня ни за что не впустят. Она на людях со мной и знаться не желает, притворяется, что незнакомы.

— А давайте я вас, ваше благородие, подсажу, — деловито предложил Саенко, которому хотелось спать. — Если вон за ту трубу зацепиться, а потом тем карнизом пройти, то аккуратненько в ее окно попадете. А оно не притворено. Мужчина вы молодой, сильный, тихонечко пролезете и побеседуете. А я на всякий пожарный случай внизу постою. Уж если скандал выйдет, прыгайте прямо вниз, в клумбу, авось ничего себе не сломаете — этаж-то второй.

— Давай, Саенко, — решительно согласился Борис.

Дом стоял тихий и темный, только в двух крайних окнах слабо мерцал свет. Борис легко оттолкнулся от спины Саенко, левой рукой зацепился за трубу, она, как ни странно, выдержала, даже не скрипнула. Карниз тоже был крепок. Вот и окно. Чувствуя себя одновременно Дон Жуаном, д’Артаньяном и Дубровским, Борис слегка надавил на створки окна. Они поддались. Отогнув краешек занавески, он заглянул в комнату. В обозримом пространстве никого не было. Комната была очень уютна, на полу — ковер, на туалетном столике стояла свеча. Борис перекинул ногу через подоконник и по возможности мягко спрыгнул на персидский ковер.

— Сделайте два шага вперед и держите руки на виду! — послышался тихий, но твердый голос.

Софья Павловна вышла из алькова совершенно одетая. О серьезности ее намерений говорил направленный в грудь Борису маленький дамский «браунинг». Борис улыбнулся. Развел руки в стороны и сделал два небольших шага вперед.

— Только не уверяйте меня, что станете стрелять! — усмехнулся он.

— А почему вы думаете, что не стану?

— А потому что вы умная женщина и не хотите привлекать к своей особе лишнее внимание. Вы прекрасно знаете, что я залез к вам в окно совершенно не для того, чтобы вас обокрасть или, паче чаяния, еще как обидеть. И если бы вы сегодня вечером подали мне какой-нибудь знак, сами назначили встречу, то я никогда бы не осмелился…

И поскольку она молчала, Борис высказался более жестко:

— Слушайте, опустите же револьвер, предложите мне сесть и закурить. Давайте мы с вами, дорогая Софи, выкурим трубку мира и закопаем топор войны хотя бы на время.

Успокоенный ее молчанием, он сделал было шаг к маленькому диванчику.

— Стойте на месте! — прошипела она, и фиалковые глаза грозно блеснули.

— М-да, надеюсь, что вы умеете обращаться с этой игрушкой и не потеряете самообладания, — грустно промолвил Борис.

— Обращаться с ней я умею, — согласилась она, и на миг в ней проступили прежние черты баронессы Штраум.

— Я вам верю, — покладисто согласился Борис. — Но давайте представим себе, что будет, если вы воспользуетесь своим оружием. Допустим, вы стреляете и убиваете меня наповал. Шум, суета, на выстрел сбегаются люди. Вы говорите, что в темноте приняли меня за грабителя и уложили одним выстрелом. Вызывают полицию, просят вас предъявить документы. И хоть я не сомневаюсь в том, что документы ваши в полном порядке, я, знаете ли, все-таки на службе. Начинается расследование, в дело вмешивается контрразведка. А надо вам сказать, что в городе Ценске сейчас есть один человек, который очень хорошо помнит феодосийские события. Вы, конечно, прекрасно потрудились над своей внешностью, по приметам вас мало кто сможет опознать, но эти дивные фиалковые глазки… — Борис отметил про себя, в фигуре стоявшей перед ним женщины исчезло некоторое напряжение, и продолжал болтать: — Существует второй вариант. Вы стреляете, но мимо или прячете револьвер и начинаете визжать, а потом падаете в обморок. Опять-таки прибегают люди, лакей Федор выталкивает меня в шею либо же вызывает полицию. Назавтра княгиня откажет мне от дома, а ваш обожатель полковник Азаров вызовет меня на дуэль. В результате сплетни, шумиха, нездоровый ажиотаж. Вы этого хотите?

— Позвольте не сообщать вам, чего я хочу, — сухо произнесла Софья Павловна, — а лучше скажите, чего вы от меня хотите.

— Я уже сказал: уберите чертов «браунинг» и разрешите мне сесть.

— Хорошо. — Она кивнула в сторону маленького диванчика.

— Вот так-то лучше. И поверьте, дорогая баронесса, в мои планы не входит вас арестовывать. Во-первых, я не из того ведомства, во-вторых, события в Феодосии — дело прошлое, а контрразведку я сам не люблю. Поэтому, если вы мне поможете, окажете маленькую услугу, я сделаю вид, что мы никогда раньше не встречались.

Она молчала, напряженно о чем-то раздумывая.

— Да, думаю, если бы вы собирались меня арестовать, то не входили бы в комнату таким сложным способом.

— Умница, — улыбнулся Борис, — а теперь, дорогая баронесса, садитесь вот сюда, рядом со мной, и давайте тихонько кое-что обсудим.

— Не называйте меня баронессой, — нахмурилась она.

— В таком случае примите соболезнования — ваш муж барон…

— Ах, оставьте! — Она непритворно сердилась.

— А что — не было никакого барона Штраума?

— Почему же, барон был, но сейчас его нет, я опять взяла девичью фамилию.

— Ну, не совсем девичью… ладно, переходим к делу. Итак, дорогая Софи, расскажите мне о вашем верном рыцаре — этом романтическом полковнике. Давно вы с ним познакомились?

— Сразу же, как только приехали в Ценск, около месяца назад. Он тогда как раз вернулся из рейда.

— И сразу в вас влюбился?

— А вы считаете, что такого не может быть? — Как всякая женщина, она обиделась, что сомневаются в силе ее чар.

— Да нет, я верю. Вы очаровательная женщина, и немудрено, что полковник потерял голову. И простите за нескромный вопрос: он что же, предлагал вам руку и сердце?

— Представьте себе, нет, — усмехнулась она.

— Он предпочитает обожать вас издали… ну, не хмурьтесь, я спрашиваю не из праздного любопытства. Мне рассказывали, что он оставил вас в полной изоляции, ревнует даже к женщинам. Исключение составляет милейшая княгиня Анна Евлампиевна. Почему-то ей он доверяет свое бесценное сокровище.

— Он сын ее старинного приятеля, — вздохнула Софи, — и представьте себе, именно так он меня и называет — своим бесценным сокровищем.

Борису пришла в голову простая мысль: а почему Софи не погонит полковника прочь, ведь, судя по всему, он надоел ей своим обожанием до чертиков? И вообще, что она делает в Ценске, что ее связывает с княгиней, каковы ее дальнейшие планы?

— А вы как познакомились с княгиней? — задал он следующий вопрос.

— Случайно. — Она смотрела на него безмятежно.

«Ну-ну, — подумал он, — уж настолько-то я тебя, голубушка, знаю, случайно ты ничего не делаешь».

— Ну ладно, мы договорились: я не буду вмешиваться в ваши дела, а вы поможете мне кое-что прояснить с полковником. Значит, влюблен без памяти, страшно ревнует, но не требует, как бы это поделикатнее выразиться, немедленного доказательства вашей взаимности?

— Послушайте, — от возмущения она даже привстала с места, — соблюдайте же приличия!

— Значит, я прав, — удовлетворенно констатировал Борис, — и не нужно делать такое лицо. А теперь скажите, Софи, только честно: вас не удивляет его поведение? Этакая нарочитость: романтическая страсть, любовь к прекрасной даме, платочек на память он у вас не просил?

Она молчала, отвернувшись.

— Прямо роман Вальтер Скотта получается, — ничуть не смущаясь, продолжал Борис. — И не пытайтесь убедить меня, что вы этого не замечали. Вы женщина умная и наблюдательная. Значит: либо вы с полковником договорились и ведете здесь какую-то свою игру, либо…

— Уверяю вас, что никакой игры мы с ним не ведем и он действительно меня обожает: уж в таких вещах мы, женщины, ошибиться не можем! И что-то он болтал о какой-то причине, но я, признаться, не придала значения…

— Дорогая моя, — Борис поднялся, — дайте мне слово, что вы не сбежите и будете мне помогать.

— Мне просто некуда идти! — Она пожала плечами.

— А я со своей стороны не собираюсь сдавать вас контрразведке.

— Как я могу вам верить?! — воскликнула она.

— Так же, как и я вам, — любезно напомнил Борис. — А теперь позвольте мне удалиться тем же путем — через окно, нужно беречь вашу репутацию. Хотя, признаться, мне этого совсем не хочется. И чтобы насолить надутому полковнику. — Борис неожиданно схватил стоящую перед ним даму за плечи и крепко поцеловал в губы.

Поцелуй оказался длиннее, чем он рассчитывал, и он подумал даже, что если проявит настойчивость и желание остаться, то она не будет против. Но неудобно было перед Саенко, да и рискованно, и Борис с сожалением отказался от этой мысли.

Опять в голове всплыли мушкетеры, и вот уже под ногами земля, и Саенко сердито шепчет, что больно уж долго их благородие разговоры разговаривали.

— Ничего, брат Саенко, — Борис весело хлопнул его по плечу, — а ты вот погоди только полковнику Горецкому про это говорить, я сам потом расскажу.

По дороге Борис вспомнил, что обещал зайти на квартиру к Алымову, и с сожалением повернул в сторону от дома.

Петр тихонько окликнул его из раскрытого окна. В комнате было темно, только мерцал огонек папиросы.

— Я уж думал, что ты спишь. — Чтобы не будить хозяев, Борис влез прямо в окно, такой способ стал для него привычным.

— Поздненько возвращаешься от дамы, — усмехнулся Алымов.

— Ты ревнуешь, прямо как полковник Азаров, — рассмеялся Борис.

— Ничуть я не ревную, — с какой-то злобой ответил Петр, — я женщинами вообще не интересуюсь.

— Что так? — удивился Борис. — Ты всего на два года старше меня, природа своего требует…

— Противно все, — процедил Алымов, — война все перевернула с ног на голову, жизнь рушится, а сегодня в ресторане дамы в бриллиантах сидят как ни в чем не бывало. Делают вид, что ничего не случилось, что им весело, как прежде. И ведь притворяются все! Ведь нельзя забыть, что случилось. А так пир во время чумы какой-то получается. А тогда зачем приличия соблюдать? Делай что хочешь!

— Многие так и делают…

— Вот именно. Я и говорю, что все противно.

— На фронте тебе легче? — осторожно спросил Борис.

— На фронте… — Алымов сердито затянулся потухшей папиросой. — Красные после каждого поражения устраивают децимации, то есть каждого десятого — к расстрелу.

— Я знаю, — кивнул Борис.

— Ты знаешь, а я видел! — крикнул Алымов. — В Добрармии этого не делают, якобы должны драться за идею. Какую только, непонятно.

— М-да, еще офицеры — понятно, а за какую идею воюют солдаты?

— Сказать тебе? — зло прошипел Алымов. — Весной только бой кончился, стояли мы возле Серпуховской. И вот подъезжает ко мне ротмистр и говорит, чтобы я дал своих, с батареи, чтобы пленных махновцев расстреливать. Я говорю: мои расстреливать не пойдут! А он так усмехнулся и говорит, что сам их спросит. И что ты думаешь? Все как один согласились! Вот тебе и идея. — Он прошипел сквозь зубы ругательство.

— Ты что же, с шестнадцатого года на фронте — и никого не убил? — усмехнулся Борис.

— Да не валяй ты дурака! — Алымов грозно блеснул в темноте глазами. — Одно дело — в бою убить человека, который такой же, как ты, боец. А совсем другое — самому вызваться расстреливать безоружных пленных.

— Я понимаю.

— Ничего ты не понимаешь! Зачем ты вообще приехал?

— Я на службе, — растерялся Борис.

— Ты думаешь, я не понял, зачем ты просил познакомить тебя с товарищами? — Алымов бросил догоревшую папиросу в окно и немедленно закурил другую. — Тут и ребенок поймет, для чего приехал полковник Горецкий, его видели в контрразведке. А ты, значит, действуешь как бы изнутри.

— Полковник Горецкий приехал по очень важным делам, — отчеканил Борис, — нам с тобой о них знать не положено. Заодно его попросили решить одну задачу — каким образом погибли полторы тысячи солдат и офицеров? Ты не задумывался об этом, ведь результаты рейда всем известны.

— Я очень жалел, что меня не взяли в тот рейд, — горько произнес Петр, — погибнуть в бою, и пусть все провалится в тартарары, мне наплевать…

— Там не было боя, — жестко произнес Борис, — там была бойня. И ее устроил кто-то из пятерых. Полковник Горецкий оторвет мне голову, — добавил он, помолчав, — я выдал служебную тайну. Но помоги мне, Петр, дело очень сложное.

— Я не могу, — Алымов неприятно усмехнулся, — честь офицера…

— А я могу? — Борис подскочил к нему и встряхнул за ворот. — А один из пятерых мог спокойно отправить на смерть полторы тысячи человек? Ради чего?

Они долго молчали.

— Честь офицера, — процедил наконец Борис. — Мне показалось, у тебя не осталось иллюзий.

— Ты прав, — согласился Алымов, — ты меня убедил. Что ты хочешь, чтобы я сделал? — устало промолвил он. — Я ведь уже познакомил тебя со всеми, даже с полковником Азаровым. Ты что думаешь: стоит посмотреть на них твоим орлиным, проницательным взором, и сразу прочтешь их мысли?

— Нет, разумеется, я отнюдь не обольщаюсь. Человек, которого я ищу, очень умен. Но возможно, ты, хорошо зная каждого из них, заметил какие-то странности в поведении, несоответствие слов и поступков…

— Ты хочешь, чтобы я тебе докладывал как филер? — Алымов смотрел на Бориса презрительно сузившимися глазами.

— Вспомни о полутора тысячах, — в свою очередь, рассердился Борис. — И если мы его сейчас не остановим, что он еще натворит?

— Да, и чем выше его чин, тем больше вреда он сможет принести, — задумчиво проговорил Алымов.

— Ты имеешь в виду полковника… — полуутвердительно начал Борис.

— Да, но я… ни в чем не уверен. Дело в том, что он… один раз я заметил… — Внезапно Алымов вскочил, обхватив голову руками. — Ты соображаешь, что мы делаем? Полковник Азаров — боевой офицер, служил в царской армии, служил верно, наконец, участвовал в корниловском походе! А мы его…

— Хватит! — жестко произнес Борис. — Либо ты мне помогаешь, либо я ухожу и считай, что нашего разговора не было. Мне надоели твои метания. Прямо как гимназистка: ах, идти к нему завтра на свидание на большой перемене или это будет неприлично! Если ты уверен, что полковник Азаров чист, как ангел, так пришей ему крылышки!

— Ладно, — неожиданно согласился Алымов, — ты прав. Про остальных офицеров я тебе ничего рассказать не могу, а про полковника вспоминаю вот что. Держится он особняком, это ты знаешь, ни с кем близко не сходится. Но как-то мы с ним разговорились совершенно случайно — он заметил, что я хромаю. Я рассказал ему о чертовом колене, он отнесся с пониманием и сказал, что у него самого иногда сильно ноет старая рана в спине. Иногда приходится даже принимать морфий. Услышав про морфий, я испугался — боюсь привыкнуть, потом не смогу обходиться без него… Но полковник успокоил меня, сказал, что, имея сильную волю, можно удержаться от частого приема и пользоваться морфием только изредка, когда уж совсем невмоготу. И еще он сказал, чтобы я обращался к нему, если станет совсем плохо.

— Добрый самаритянин, — иронически протянул Борис.

— Нет, просто он знает, как может болеть старая рана, — спокойно ответил Алымов и сделал вид, что не заметил, как Борис покраснел от стыда. — Так вот, недели полторы назад меня что-то сильно прихватило. Дело было ночью, спать я не мог. Сначала ходил по комнате, курил — когда нога болит, лежать совсем не могу, лучше ходить, хоть и хромая. Ну, про мои мучения тебе не интересно, в общем, часа в два ночи я окончательно озверел и решил идти к полковнику Азарову, извиниться за то, что разбудил, и попросить у него два грана морфия. Вот и пошел пешком, тут недалеко. Пропуск для ночного хождения у меня есть. Притащился на квартиру полковника, стучу тихонько, потому что увидел, что лампа горит. А у него квартира в небольшом доме, и вход от хозяев отдельно, причем крылечко выходит прямо в переулок, то есть по двору проходить не нужно. На мой стук дверь сразу открывается, не спрашивая, и на пороге стоит этакий гомонкулус. Это его денщик, полковника-то, звать Иваном. Такой мужик саженного роста, руки как грабли. Меня увидел, даже отшатнулся, смотрит дико и молчит.

— А почему тогда дверь отпирал, не спрашивая? Ждал кого-то, да не тебя?

— Ты слушай. Я спрашиваю, мол, нельзя ли полковника попросить, скажи, мол, что штабс-капитан Алымов по известному ему делу срочно. Думаю, уж догадается полковник, что меня прихватило, до утра терпеть мочи нет, хоть волком вой. Тот, Иван-то, стоит в дверях как истукан, будто не слышит. Я просьбу свою повторяю, а у самого язык уже заплетается. Однако так ничего и не добился: отвечает мне это чудовище, что полковник, мол, болен лихорадкой, лекарство приняли и спать легли, приказав до утра не беспокоить.

— А чего ж тогда лампу жечь и дверь на каждый стук открывать? — запальчиво спросил Борис.

— Легко тебе сейчас говорить, — вздохнул Алымов, — а я тогда от боли ослаб совсем, соображать перестал. Да вспомнил вдруг, что и правда день полковника не видел и кто-то говорил, что болен он. Стыдно мне стало, извинился и пошел. Да только одно название, что пошел, потому что нога проклятая совсем отказала. Завернул за угол и сел прямо на землю. В глазах темно, голова кружится. Так примерно полчаса просидел в отупении. От холода ночного в себя пришел немножко, только хотел подниматься, как слышу — конный едет. И заворачивает в переулок, тут дверь сама без стука открывается, на пороге Иван с фонарем, и слышу я по голосу, что это сам полковник приехал, да и Ахилла его узнал.

— Ну и оказия! — удивился Борис. — Постой-постой, это значит, что полковник Азаров, сказавшись больным, пропадает где-то сутками?

— Не сутками, а ночь и еще одни сутки. Но ты слушай, что дальше было. Значит, полковник вошел в дом, а Иван взял Ахилла и повел в конюшни. Ахилл — жеребец чистых кровей, редкой игреневой масти. Слава Богу, до конюшни недалеко, а то я бы не дохромал. Но, честно говоря, у меня от злости и боль-то прошла. В конюшне Иван расседлал жеребца, вытер, а когда ходил он за овсом, я рассмотрел, что хоть жеребец и не в мыле, но видно, что дальний путь проскакал.

— Вот, значит, как… — протянул Борис.

— На прошлой неделе он тоже болел и сутки не показывался. Княгиня Анна Евлампиевна навестить его хотела, так он отговорился, Ивана с запиской прислал, что, мол, ничего не надо, скоро буду. И понимаешь ли, Борис, — Алымов сел на диван и слабо улыбнулся, — если бы я своими глазами не видел, что он ночью издалека приехал, я бы, как и другие, подумал, что полковник запивает. Запрется на сутки и пьет, а потом опять нормальный человек. Ничего странного, говорят, сам Май-Маевский^[3] тоже запойный…

— Но тут ведь другое, — прервал Борис. — И ты никому про эти его отлучки не рассказывал?

— А ты считаешь, что я сразу должен был мчаться в контрразведку? — огрызнулся Петр. — В жизни доносчиком не был! И потом, возможно, его отлучкам есть разумное объяснение. И как бы я тогда выглядел? Пришлось бы признаваться, что следил…

— М-да, и что мне с этой информацией делать? — задумался Борис. — Выяснить, что не было в этих поездках у Азарова никакой служебной надобности, не составит труда, но вот как заставить его объясниться, не призывая тебя в свидетели… Впрочем, я, кажется, придумал! Шерше ля фам! — И, заметив, что Алымов нахмурился, Борис рассмеялся:

— Не надо так переживать! Уверяю тебя, что никому не будет плохо, а совсем наоборот.

На следующее утро солнце светило так ярко, что октябрьский день вполне можно было посчитать за летний где-нибудь на широте Санкт-Петербурга. Горецкий с утра был озабочен, за завтраком читал газету и хмурился, потом собрался скоро и ушел, наказав Борису активно втираться в среду офицеров. Борис переглянулся с Саенко, понял, что Аркадий Петрович совершенно не в курсе его ночных похождений, и повеселел. Он ощущал легкое беспокойство по поводу бывшей баронессы и опасался, что Горецкий не станет ей доверять, а, чего доброго, сдаст ее в контрразведку. Полковник Горецкий был чужд какой бы то ни было сентиментальности.

Посему Борис решил разрабатывать операцию с полковником Азаровым самостоятельно, тем более что Горецкий все равно будет устраивать общую проверку всем пятерым офицерам. Он долго брился перед хозяйским зеркалом, потом тщательно причесывался и наконец отправился в город. Алымов с утра собирался к доктору на какие-то процедуры с ногой. Борис проводил его, потолкался в коридорах лазарета, осведомился о здоровье генерала Дзагоева. Генерал был плох, но доктора не теряли надежды. В солдатском отделении Борис неожиданно встретил штабс-капитана Коновалова, с которым накануне познакомил его ротмистр Мальцев. Штабс-капитан навещал своего коновода Пряхина, который и так уже скоро собирался на выписку, потому что в бою с махновцами оторвало ему два пальца на руке. Пальцев все равно не приставишь, резонно рассуждал Пряхин, с лошадьми он и так управится, а чего зря казенную койку протирать. Коновалов дал ему денег и ушел, а Борис посмотрел на часы и решил, что настало подходящее время для визита к княгине Задунайской.

Дамы уже встали, напились кофею и собирались на прогулку. Борис подал княгине шаль, мимоходом прикоснулся к тонким пальчикам Софи и болтал без остановки — словом, усиленно делал вид, что у него решительно нет никаких важных дел, кроме как заботиться о милых дамах. Княгиня принимала его заботы спокойно, только переводила живой взгляд с него на Софи и обратно. Она думала, что Борис увлекся ее приятельницей.

Захолустный Ценск преобразился от присутствия большой армии. На улицах было множество офицеров, нарядных дам, но во всей жизни города чувствовалось какое-то болезненное напряжение — слишком суетливы были местные жители, в особенности неизвестно откуда взявшиеся темные личности — маклеры, перекупщики, — слишком громки были разговоры на улицах и в кафе, слишком развязны извозчики и официанты.

Пешком княгиня ходить не любила, поэтому вскоре остановились у кондитерской, расположенной по теплому времени на открытой террасе. Встретили знакомых, начался общий шумный разговор. Борис поймал себя на мысли, что вчера ночью Алымов был прав, когда утверждал, что все, что происходит сейчас в обществе, — это пир во время чумы. Говорили, как водится, об успехах на фронте, дамы шумно восхищались Деникиным, офицеры солидно помалкивали, штатские больше интересовались экономическим вопросом. Борис улучил минутку и сделал Софье Павловне знак глазами. Та отошла к решетке, ограждавшей террасу. Борис убедился, что никто на них не смотрит, и приблизился к Софи.

— Что вы хотели? — неприязненно спросила она, еле шевеля губами.

— Дорогая моя, у меня к вам огромная просьба! — с жаром начал Борис и взял ее за руку. — Но сначала я должен сказать, что вы сегодня просто очаровательны.

Она и вправду была хороша — в лиловом туалете, чудно подходившем к глазам.

— Сделайте одолжение, переходите сразу к делу, — поморщилась она.

— Жаль, — непритворно огорчился Борис, — мы могли бы совмещать приятное с полезным.

Ему доставляло удовольствие поддразнивать ее, кроме того, он знал, что она-то ни за что не поверит его сладким речам, и от этого чувствовал себя с ней свободно.

— Тогда переходим к делу, — согласился он. — Значит, вы должны как следует потрясти вашего влюбленного полковника и получить от него четкий и правдивый ответ: что означают его тайные и частые отлучки. Примерно раз в неделю он сказывается больным, а сам уезжает куда-то тайно на сутки, а потом возвращается.

— Но почему меня должно это интересовать? — Она пожала плечами. — Возможно, это связано с его службой.

— Никак нет, не связано, потому что он же сам говорил, что сейчас находится не у дел, ждет нового назначения, его батарею полностью разбили махновцы.

Краем глаза Борис заметил, что к террасе приближается полковник Азаров.

— Улыбайтесь, — прошептал он, — вон ваш обожатель, легок на помине. Значит, вы устраиваете ему сцену ревности, жалуетесь, что он обманывает вас с другой женщиной — к кому еще можно ездить тайно ночью? Он, разумеется, будет все отрицать, тогда вы нажмите посильнее, скажите, что в прошлый раз вы, движимая заботой о больном, приходили к нему поздно вечером и видели, как он вернулся верхом. Слез там побольше… ну, не мне вас учить. Помните, его объяснение должно быть разумным, какая-нибудь чушь, что он ездит в степь любоваться на звезды и мечтать о вас, меня не удовлетворит.

Она смотрела на него рассеянно, бездумно обрывая лепестки астры.

— Не беспокойтесь, — наконец произнесла она, — вы получите самое правдивое объяснение. Мне даже стало самой интересно, куда же он ездит. — В голосе ее послышалась непритворная заинтересованность.

Борис поцеловал ее руку, выдернул на память из букета цветок и бегом бросился к выходу, на ходу поприветствовав полковника Азарова, который взглянул на него с ненавистью.

— Что делает возле вас этот хлыщ? — Полковник был так зол, что приветствовал Сонечку весьма холодно.

— Нам нужно объясниться, — спокойно ответила она. — Я давно знала… но больше не могу молчать… — В голосе ее послышалось волнение, и полковник сразу забыл про Бориса.

— Я готов объясниться с вами хоть сейчас, Софья Павловна, дорогая!

— Но не здесь, — твердо ответила она, — здесь нам будут мешать. Приходите к нам вечером, у нас никого не будет.

В комнате Алымова было накурено. Низко подвешенная над столом керосиновая лампа освещала залитую вином скатерть, разбросанные по ней карты, разгоряченные вином и азартом лица офицеров.

— Борис! — радостно повернулся к вошедшему Алымов. — Садись с нами, хорошая игра идет!

— Да я скверный игрок, — поморщился Борис, — мне в карты никогда не везет.

— Должно быть, в любви вам везет больше, — обернулся от стола ротмистр Мальцев, сощурив голубые глаза.

— Твоя правда, — присоединился к разговору смуглый черноусый есаул Бережной, — не успел господин поручик появиться в Ценске, а уж кружит головы здешним дамам. Видели его, господа, в обществе Сонечки Вельяминовой?

— Поздравляю вас, поручик, — усмехнулся Мальцев, — одно только вам скажу — будьте осторожны с Сонечкой, она дама с норовом… и полковник Азаров соперник серьезный, так что по этой дорожке ходите, да оглядывайтесь. Азаров — человек сдержанный. Да только в тихом омуте, говорят, черти водятся. Лучше уж вы держитесь от его дамы сердца подальше.

— Да что вы, господа! — с легкой полуулыбкой ответил Борис. — У меня и в мыслях не было…

— Господину поручику просто зазорно с нами играть, — с неожиданной злобой заговорил молчавший до сих пор Осоргин, — он, должно быть, считает наше общество недостойным своей особы!

— Брось, Митенька, не заводись! — Мальцев потрепал Осоргина по плечу. — Что у тебя за характер! Лучше выпьем, господа! Выпьем за прекрасных дам — и здешних, ценских, и тех, которые с нетерпением ждут нас в Москве!

Бокалы зазвенели. Офицеры выпили стоя. После все сели вокруг стола, и Борис оказался рядом с Бережным. Есаул, весьма импозантный, в черной черкеске с газырями, подкрутил длинный ус и повернулся к Борису:

— Поручик, а славный у вас пистолет!

— Да, неплохой. — Борис расстегнул кобуру и вынул оружие — «борхард-люгер», он же «парабеллум», то есть «готовься к войне».

— Славная, славная вещь… — Есаул разглядывал пистолет, любуясь им, как прекрасной женщиной.

— Позвольте, есаул, я подарю вам его, — поспешно проговорил Борис, вспомнив, что на Кавказе принято дарить понравившуюся вещь.

— Нет, поручик, я не могу принять такого подарка. А давайте мы с вами сыграем — ваш «люгер» против моего кинжала. — С этими словами Бережной отстегнул от ремня кинжал в чудных отделанных серебром ножнах и протянул его Борису. Борис осторожно вытащил клинок из ножен и невольно ахнул — так хорош был кинжал. По темному лезвию бежал тускло отсвечивающий волнистый рисунок, рукоять черного дерева сверкала серебряной арабской вязью.

— Это настоящий пулад… или булат, как говорят европейцы — старинный прекрасный клинок.

— Это фамильный ваш кинжал? — с любопытством спросил Борис. — Или вы его купили?

— Купил?! — Лицо Бережного побагровело. — Оружие не покупают! Оружие можно получить от отца, можно добыть в бою, но покупать оружие нельзя. Этот клинок я добыл в бою. — Бережной, видимо, вспомнил что-то давнее, и краска возмущения сошла с его лица, он успокоился и закончил: — А вот выиграть оружие в карты можно. Давайте, поручик: ваш «люгер» против моего кинжала.

— Извольте. — Борис кивнул. — Коли не хотите принять пистолет в подарок — сыграем.

Бережной перетасовал колоду, велел Борису снять половину и начал метать. Направо выпала десятка, налево — валет. Борис открыл десятку.

— Десятка ваша бита, — с легкой усмешкой произнес наблюдавший за игрой Осоргин.

— Что ж, — Борис пожал плечами, — я ведь говорил вам, господа, что мне в карты не везет! Прошу вас, есаул. — И он протянул Бережному свой «парабеллум». — Так и так я хотел вам его подарить.

Бережной любовно погладил рукоять пистолета, убрал его в кобуру и промолвил:

— Оружие и лошади — вот что должно радовать сердце настоящего мужчины! А бабы… они не стоят того, чтобы долго о них думать.

— Видимо, какая-нибудь брюнетка сильно задела твое сердце, — с прежней легкой усмешкой заметил Осоргин.

— Митенька, — поморщился Мальцев, — ну что у тебя все-таки за характер! Знаешь прекрасно, что есаул не любит подобных разговоров, а все тебе неймется… Ну, господа, выпьем за Москву, за то, чтобы мы с вами прошлись через месяц по ее улицам!

— Выпьем, за это выпьем, — тихо промолвил Осоргин и добавил вполголоса, обернувшись снова к Борису: — А только с вами, поручик, и в карты-то играть неинтересно — проигрыш вас не огорчает, наверное, и выигрыш не радует. Что вы за человек такой… Как шеф ваш, полковник Горецкий, — такая же темная лошадка…

— Это ты, Дмитрий, — перебил его Алымов, — это ты что за человек, вечно на ссору набиваешься, не можешь с характером своим сладить! Чем тебе, спрашивается, Борис не угодил?

— Ладно, Алымов, ладно, — поморщился Осоргин, — скверное настроение… Простите меня, поручик!

— Да я не в обиде. — Борис пожал плечами. — Давайте выпьем с вами на брудершафт.

— А что. — Осоргин улыбнулся чуть криво по своему обыкновению. — Что ж, выпьем.

* * *

Полковник Азаров собирался к даме своего сердца. Ивана он отослал из дому с какими-то поручениями. Раздался стук в дверь. Поскольку в доме никого не было, полковник накинул френч и, не успев застегнуться, отворил дверь. На пороге стояла та, к кому собирался он сейчас идти, чтобы провести вечер. Софья Павловна тяжело дышала, грудь ее вздымалась. Щеки ее горели, глаза сверкали, волосы выбились из-под шляпки. Пораженный полковник отступил внутрь, не успев вымолвить ни слова. Она проскочила в дверь, незаметно для Азарова оглянувшись по сторонам. В переулке никого не было, никто не мог ее видеть.

— Вы… — опомнился Азаров, — Софья Павловна, вы… как вы здесь?

«Обыкновенно», — раздраженно подумала она, но промолчала.

— Простите, я… совсем не ожидал. — Он торопливо застегивал френч.

Софья Павловна глубоко вздохнула и начала представление. Шляпа и перчатки полетели на диван, она подошла к полковнику вплотную и посмотрела ему в глаза требовательно и тревожно. Потом вдруг отскочила в сторону и закрыла лицо руками.

— Нет, — глухо донеслось до Азарова, — нет, не могу, не могу поверить…

— Но что такое, что случилось? — бормотал ошеломленный полковник.

— И вы еще спрашиваете, что случилось? — Теперь она стояла перед ним, грозно сверкая фиалковыми глазами. — Вы, вы еще имеете совесть недоумевать по поводу происшедшего? Вы — низкий, бесчестный человек! Вы думаете, что раз сейчас война, то в такое страшное время можно безнаказанно издеваться над несчастной одинокой женщиной, можно играть ее чувствами… — Тут Софья Павловна сочла необходимым грациозно упасть на диван и разразиться рыданиями.

Полковник Азаров совершенно потерял голову. Вид любимой женщины, так откровенно страдающей, привел его в неистовство. Он упал на колени перед ней, он целовал ее руки, которые она пыталась отнять, — словом, сцена была достойна немого кинематографа. Наконец Софи, чувствуя, что такая опасная близость приводит влюбленного полковника совершенно к определенным мыслям, как и всякого нормального мужчину, села на диване и оттолкнула своего обожателя.

— Не прикасайтесь ко мне! — вскрикнула она.

В суматохе Азаров не заметил, что глаза ее совершенно сухи. Когда нужно, Софи умела вызвать настоящие слезы, но в данном случае решила не тратить силы.

— Давайте объяснимся раз и навсегда, — горько проговорила она.

— Но в чем, в чем вы меня обвиняете? — вскричал он, в свою очередь, засверкав глазами.

— Я хочу знать, зачем вам понадобилось меня обманывать. Вы уверяли меня в искренности своих чувств…

— Но это так, вы же знаете, что я вас люблю!

— Да? А к кому же тогда вы ездите по ночам? — Вопрос вылетел, как пуля из пистолета.

Удар был силен, полковник застыл на месте.

— Да-да, — она продолжала давить, не давая ему опомниться, — вы обманщик, вы говорите женщине, что не можете без нее жить, а сами по ночам развлекаетесь с другой!

— Но… с чего вы взяли, что я езжу куда-то по ночам? — пытался полковник оказать слабое сопротивление.

Он мог бы рассчитывать на успех, если бы дело было на фронте, но в данном случае все его жалкие попытки защиты заранее были обречены на провал.

— Не нужно играть со мной, — как-то даже спокойно заговорила Софья Павловна, и в этом спокойствии Азарову почудилось приближение окончательного и бесповоротного с ней разрыва, — не нужно лгать, изворачиваться, снова начинать вашу сладкую песню о любви, которая не может быть счастливой…

— Но это так и есть! — глухо проговорил полковник и отвернулся. — Всегда существовала причина, по которой я мог любить вас только издали.

«Возможно, он болен, — в некотором смятении подумала Софья Павловна, — этого только мне не хватало».

— Я вам не верю, — в растерянности произнесла она. — Я видела своими глазами, как в прошлый понедельник вы возвращались поздно вечером на уставшей лошади. В тот вечер я долго не могла заснуть, мне представлялось, как вы лежите тут, совершенно один, без помощи, вы ведь изволили сообщить Анне Евлампиевне, что больны, что открылась старая рана. Все это чушь, нет никакой раны!

— Рана есть, — тихо вставил Азаров, — и не одна.

— И вот я долго думала и решилась, — продолжала Софья Павловна, отмахнувшись, — я решилась погубить свою репутацию ради вас. И что же я увидела, подойдя? Вы, на Ахилле! — Она снова заломила руки и зарыдала.

Такого количества рыданий было многовато даже для закаленного в боях полковника, а он к тому же действительно был влюблен. Все желания его были направлены на то, чтобы не причинить еще большего горя любимой женщине, и он совершенно не обратил внимания на то, откуда она знает имя его жеребца и по каким признакам сумела определить в темноте, что лошадь устала. Ведь она неоднократно уверяла его, что абсолютно не разбирается в лошадях…

— Хорошо, — медленно сказал Азаров, — раз вы настаиваете, то я расскажу вам. Я просто не могу оставаться в таком положении, когда вы считаете меня чудовищем. Так слушайте же!

Софи оживилась, но села, сохраняя на лице выражение оскорбленного недоверия.

— Я был женат, — начал полковник глухо, но в глаза своей визави смотрел честно и твердо. — Это было давно, много лет назад. Жена моя умерла при родах…

— Боже, — пробормотала Софья Павловна, чтобы как-то отреагировать. На самом деле сказать ей было абсолютно нечего. Она пыталась понять, не морочит ли ей полковник голову, но по всему выходило, что он не врет, уж настолько-то она успела изучить его за время их знакомства.

— Жена умерла, а ребенок выжил, — с горечью продолжал Азаров, — но лучше ему было не жить.

Он встал, отошел в дальний угол комнаты, помолчал немного, потом сказал жестко:

— Мой сын — полный и законченный идиот. Никакому лечению не подлежит, и не подлежал никогда. Он жил с моими родителями в Москве, я воевал, потом революция. Мать умерла от тифа в восемнадцатом, отец с Андрюшей и его нянькой решил податься на юг. Он умер в дороге, нянька чудом нашла меня. И вот я определил их на хутор Ясеньки, у няни там родня, и навещаю, когда могу.

Он замолчал, но поскольку Софи не произнесла ни слова, то заговорил снова, гораздо нервознее:

— Невозможно поселить его здесь, невозможно, чтобы его кто-то видел из моих знакомых, я не вынесу этой показной жалости, этих перешептываний за спиной, ужаса в ваших глазах…

«Но при чем же здесь я?» — подумала Софья Павловна.

Она была разочарована, потому что по всему выходило, что полковник говорит правду. Конечно, она расспросит еще об этом княгиню Анну Евлампиевну, не может быть, чтобы та хоть краем уха не слышала про сына-идиота.

— Вы молчите?! — воскликнул между тем полковник. — Правильно, потому что это еще не все. Осенью тринадцатого года я возил Андрюшу в Швейцарию. И там врачи сказали мне, что болезнь эта наследственная, причем с моей стороны. Вы представляете? Наши доктора говорили, что болезнь произошла от тяжелых родов, что-то там про неправильное положение плода… А тут мне совершенно определенно дали понять, что в моем роду, очевидно, уже встречались такие случаи, что просто никто не рассказывал мне, не проводил параллели. Болезнь эта передается по мужской линии. Так что даже если у меня родится здоровый ребенок, как я сам или мой отец и дед, то в его потомстве может быть опять такой случай!

Софья Павловна подавила зевок и украдкой взглянула на часы. Следовало выбираться отсюда как можно скорее, уже поздно, и ничего нового полковник ей не расскажет. Она передаст все сведения этому нахальному поручику Ордынцеву, и пусть он делает с ними что хочет. Пускай посылает человека с проверкой на хутор, как его… Ясеньки.

— Вот почему я не могу жениться на вас, Софи! — продолжал свое Азаров.

«Милый мой, да кто же вас об этом просит?» — снисходительно подумала Софья Павловна.

Она улыбнулась ему как можно приветливее, и это было ее ошибкой, потому что влюбленный тут же пришел в неистовство. Он стоял на коленях и просил у нее прощения за обман, за то, что не верил, какая у нее светлая и чистая душа, что она поймет все и простит его. Он целовал ее руки, причем от ладоней поднимался все выше и дошел уже до локтей. В промежутках между поцелуями слова лились из него неудержимым потоком. Он стискивал ее в объятиях, и Софи поняла, что оторвать его от нее сейчас смогла бы только труба, протрубившая немедленный сбор или тревогу. Она была трезвомыслящая дама и понимала, что в определенной ситуации мужчину не смогут оторвать от женщины никакое благородное воспитание и правила приличия. Кроме того, в глубине души ей даже льстила такая сильная страсть, как всякой женщине. Часы на стене начали отбивать десять ударов, но полковник ничего не слышал, он тонул в фиалковых глазах и погружался все дальше и дальше.

Софи думала, что в огне такой страсти он сгорит быстро, то есть, говоря по-простому, чем больше в любви слов, тем меньше дела, но он заснул только глубокой ночью. Тогда она оделась тихонько и выскользнула в темный переулок, моля Бога, чтобы не встретились патрули. Она была очень недовольна, не поведением Азарова, нет, тут все было в порядке, просто все это было совершенно зря. Она не выяснила для себя ничего нужного, а времени на расспросы оставалось мало.

Примечания

3

Май-Маевский, Владимир Зенонович (1867–1920) — генерал-лейтенант, с 1918 г. командовал дивизией, в мае — ноябре 1919 г. — командующий Добровольческой армией, главноначальствующий Харьковской области. После поражения похода на Москву отстранен от должности и заменен в декабре 1919-го П.Н. Врангелем. Умер в Севастополе.